Дженифер боялась Голливуда, боялась смертельно. Половина пузырька секонала и последующее промывание желудка год назад заставили Клода пойти на попятный и отказаться от подписания соглашения с «Сенчури». Но за последний год поступило еще одно, совершенно фантастическое предложение, настолько выгодное, что отклонить его было никак невозможно. Соглашение на три фильма и миллион долларов чистыми, перечисляемый в швейцарский банк! Клода, естественно, придется взять в долю, но все равно выйдет полмиллиона чистыми! Отказаться от такого она не могла. И в тридцать семь внешность у нее по-прежнему безукоризненна — при правильно подобранном освещении эти все крохотные морщинки становятся незаметными. Этим пусть занимается Клод — и мягким освещением, и всем остальным.

Приходится, конечно, как-то бороться с фотографами. В нью-йоркском аэропорту наверняка будут репортеры, а в самом Голливуде прием ей устроят еще более пышный. Фотоаппарат со вспышкой не обманешь, но Клод что-нибудь придумает. Может, стоит повторить возвращение Греты Гарбо — вообще без фотоснимков.

Однажды утром, спустя неделю после подписания соглашения, к ней на квартиру явился Клод.

— Я только что получил телеграмму: деньги переведены.

— Отдельно? — спросила Дженифер.

— Да. Вот номер твоего счета, положи в сейф. У меня — свой.

Она радостно потянулась в постели.

— Просто замечательно! Перед отъездом я могу устроить себе трехмесячный отпуск. Может быть, поеду на Кипр, а потом в Нью-Йорк. Надену черный парик. Посмотрю все программы Анны и отлично проведу время. Боже, как будет здорово опять говорить по-английски.

Откинув одеяло, Клод схватил ее за руку и стащил на пол. Затем распахнул окна, и спальню залило дневным светом.

— Ты что, с ума сошел? — спросила она.

— Встань, прямо так, как есть, к окну. Дженифер поежилась. Был сентябрь, но холодное солнце грело плохо, с трудом пробиваясь сквозь мглистое небо Парижа. Он вздохнул.

— Да, придется делать.

— Что придется делать?

— Пластическую операцию.

— Ты и впрямь с ума сошел! — Она вырвала свою руку и надела халат.

Он подтащил ее к зеркалу.

— Вот, посмотри-ка на себя при дневном свете. Нет! Не задирай подбородок и не улыбайся — смотри, какая ты в обычном, расслабленном состоянии.

— Клод… но на мне всегда будет косметика. И я знаю оптимальные ракурсы. Ну кому представится возможность разглядывать меня в таком виде?

— Голливуду! Гримершам, студийным парикмахерам… слух разойдется быстро.

— Но ведь я же еще не старуха. Для своих тридцати семи я выгляжу отлично.

— Но не на двадцать семь!

Она внимательно вгляделась в зеркало. Да, действительно под подбородком — небольшая складка. Почти незаметная… а если чуть откинуть голову и улыбнуться, она вообще исчезает. Но в обычном состоянии ее не видно. Двойной подбородок, как выражается Клод. Да, понятно, что он имеет в виду: та самая еле уловимая вялость кожи, указывающая на разницу между возрастом в двадцать с чем-то и тридцать чем-то лет. Это еще не настоящие морщины, но девичьей упругости кожи уже нет. Никто не заметит их в кафе или при правильно подобранном освещении… но все же они существуют. Может быть, он и прав. Но боже мой — удалять морщины в тридцать семь лет! Думая о пластических операциях, Дженифер всегда представляла себе шестидесятилетних старух со сморщенными, как печеные яблоки, лицами. Она вспомнила, что часто видела в Нью-Йорке этих чудовищ с белыми, словно заляпанными штукатуркой физиономиями и густо подведенными глазами, про которых вечно шептали: «Этой шестьдесят пять. Ей подтянули кожу на лице, но все бесполезно». Нет, это слишком рискованно.

— Клод, да не бойся ты Голливуда. Я была там. Все не так серьезно, как тебе кажется. Там все боятся друг друга. Я проскочу.

— А я не желаю, чтобы ты «проскакивала»! — прогремел он. — Ты — секс-богиня Европы. Весь Голливуд с нетерпением ждет, выдержишь ли ты сравнение с их секс-символами — Мерилин Монро, Элизабет Тейлор, а ведь они — девицы молодые.

— Но я не Лиз Тейлор и не Мерилин Монро. Я — Дженифер Норт. Я — это я!

— И что это такое — ты? Мордашка да пара титек! Вот и все, что ты есть… все, чем ты была всегда!

— В последних семи фильмах я снималась одетой!

— Да, потому что имидж уже создан. Теперь ты хоть мешок на себя надень, всем и так известно, что под ним. Они наизусть знают каждый сантиметр твоего тела и видят его, какая бы одежда на тебе ни была. И выбрось из головы, будто можешь предложить им что-то другое.

— Тогда, значит, этот имидж создан и в Америке. Там же шли все мои фильмы.

— Дженифер, разве ты не доверяешь моему мнению? — Клод решил изменить тактику и изобразил на лице обаятельную улыбку. — Ты действительно можешь предложить им кое-что другое. Голых звезд в Европе пруд пруди, но все они не идут ни в какое сравнение с тобой, потому что у тебя есть еще кое-что. Свежесть, свежесть юности, какой нет ни у одной француженки. Они могут быть соблазнительны, шаловливы, наивны — но ты обладаешь чисто американским очарованием свежести. Но эта свежесть сохраняется только вместе с молодостью, с молодым лицом. Несмотря на золотистые волосы и сексуальную грудь, в твоей внешности есть нечто такое, что создает впечатление невинности, девичества… почти девственности. Вот с фигурой у тебя никаких проблем, она по-прежнему великолепна… только надо сбросить фунтов десять.

— Ах, нет. Только не это! Именно это случилось с Нили. Я и так каждую ночь принимаю по три-четыре пилюли снотворного, чтобы убрать круги под глазами. Ты же не собираешься посадить меня на эти пилюли для похудания. Я вешу сто восемнадцать фунтов, при росте пять футов и шесть дюймов — так что я достаточно худая.

— Для сцен, где ты снимаешься обнаженной — да. Но не для тех супермоделей, на которые тебя планируют. Однако эти пилюли ты принимать не будешь. Поедешь в Швейцарию — пройдешь курс лечения сном.

— «Лечение сном»? Но ведь это же при нервных срывах, разве нет?

— И для похудания тоже. Я сообщил им, что ты хочешь согнать десять фунтов. Тебя на восемь дней погрузят в сон. Уснешь… а проснешься худенькой, отдохнувшей и красивой. После этого кожа на лице, вероятно, обвиснет еще больше. Тогда-то тебе ее и подтянут.

Подъезжая к Лозанне, Дженифер думала о Марии. Интересно, как она сейчас? До чего же давно это было, будто целая жизнь прошла, а она помнит все до мельчайших подробностей.

Клиника была прекрасная. Дженифер поступила сюда под вымышленным именем, лишь некоторым доверенным людям было известно, кто она на самом деле.

— Вам не надо ни о чем беспокоиться, — сказал главный врач. — Вы просто будете спать. Но для приема пищи мы будем вас будить, около вас неотлучно будет находиться дежурная сестра. Вы будете есть, не сознавая этого, вас будут водить по палате и в ванную, но и этого вы не будете сознавать. Однако такие незначительные упражнения необходимы, чтобы не было застоя в легких. Во время сна сестра каждый час будет поворачивать вас. Когда же проснетесь, потеряете десять фунтов.

Дженифер улыбнулась.

— Но я потеряю еще и неделю своей жизни. Кроме того, я всегда считала, что лечение сном показано только при эмоциональных потрясениях.

— Верно. Разумеется, оно не излечивает от глубоких потрясений, которые формировались годами. Для этого требуется психотерапия, иногда даже электрошок. Но это лечение прекрасно помогает при ситуативной депрессии. Позвольте привести пример. Сейчас на излечении у нас находится замужняя женщина из Голливуда. Ее муж — крупный кинорежиссер. Ее маленький сын забрался в бассейн и утонул. Она безутешна, не представляет себе, как будет жить дальше. Муж и друзья всячески ободряют ее, да и сама она понимает, что со временем эта рана зарубцуется, но сейчас она просто не может дальше жить… Она чувствует, что не в состоянии вынести долгие месяцы или годы, которые приглушат боль воспоминаний. Вот тут-то и поможет лечение сном. Видите ли, у нас в мозгу есть этакие ниши. Каждая ниша — мысль или воспоминание. Если мы постоянно будем думать об одном и том же, ниша будет становиться глубже, и мысль укоренится в мозгу. Точно так актер заучивает свой текст. Но стоит затормозить мысленный процесс, и ниша начинает зарубцовываться, как порез. И через какое-то время она сглаживается и стирается. Страшная трагедия и любовь к ребенку глубоко врезались в сознание этой женщины. Трехнедельное лечение сном поможет залечить даже такую глубокую рану. Когда женщина проснется, она будет, конечно, сознавать, что потеряла ребенка, но безутешной боли уже не будет. Облегчение, которое могло бы наступить только через пять лет, наступит через три недели, и пациентка будет избавлена от многолетних душевных мук. Дженифер улыбнулась.

— Что ж, если когда-нибудь я стану толстой и несчастной, я соглашусь на такие три недели. Пока же мне надо сбросить всего десять фунтов.

— Восьми дней вполне достаточно, — кивнул главный врач.

Все оказалось очень просто. Сестра с улыбкой подала ей бокал шампанского «для хорошего сна и приятных мыслей». Дженифер медленно выпила его. Появился молодой врач, проверил пульс и давление, после чего осторожно сделал укол в вену. Она поставила бокал на столик. Такого ощущения она еще ни разу не испытывала. Оно началось от кончиков пальцев ног, прошло по ногам, устремилось по бедрам… потом она поплыла неведомо куда, уже не чувствуя ничего.

Дженифер думала, что проспала, должно быть, целую ночь. Когда она открыла глаза, сияло солнце. Сестра принесла на подносе завтрак.

— Мне говорили, что во время еды я буду спать, а я полностью проснулась, — улыбнулась Дженифер.

— Но вы действительно спали. — На губах у сестры тоже играла улыбка.

— Сколько?

— Восемь дней. Дженифер села в кровати.

— Вы хотите сказать… Сестра кивнула.

— Мадемуазель весит на двенадцать фунтов меньше — сто шесть.

— О-о, как изумительно, — воскликнула Дженифер. — Бог мой, вот это изобретение!

Когда она вернулась в Париж, Клод был восхищен.

— Я уже договорился насчет пластической операции, — сказал он.

На этот раз она не возражала: от резкой потери веса она выглядела изможденной.

— Разденься, — вдруг велел он. Она удивленно уставилась на него.

— Клод… но ведь у нас с тобой ничего не было вот уже несколько лет.

— Я и не собираюсь заниматься с тобой сексом, — раздраженно пояснил он. — Хочу посмотреть, сказалась ли потеря веса на твоей фигуре.

Дженифер сбросила одежду.

— Ничего не случилось. Да и потом, какая разница? В Америке я не буду сниматься обнаженной.

Тщательно, словно врач, он осмотрел ее груди.

— Я договорился, что ты пройдешь цикл гормональных инъекций для поддержания упругости груди. Тебе их будут делать во время восстановительного периода после операции.

— И где же будет происходить это великое чудо?

— Устроить это стоило больших трудов, но теперь все обговорено и решено. Завтра ты ложишься в клинику пластической хирургии. Конечно, под вымышленным именем.

Клод был прав, это оказалось нелегким делом. И сама-то операция была малоприятной, но все силы из нее высосал именно восстановительный период. Полтора месяца полной изоляции, ежедневное созерцание своего распухшего, покрытого пятнами лица, налитых кровью глаз, безобразных черных швов за ушами. Сомнения, обретет ли она когда-либо нормальный вид. Ужас при мысли, что она совершила ошибку. Однако швы были сняты, яркие пурпурно-красные рубцы приобрели светло-розовый оттенок. Теперь она знала, что шрамы станут совсем незаметны.

Отек на лице сошел, и настроение Дженифер взмыло резко вверх. Клод оказался кругом прав — успех был абсолютный. Вряд ли она выглядела так хорошо даже в двадцать лет. Разумеется, двадцать лет дать ей было нельзя, но все же выглядела она потрясающе: на лице — ни единой морщинки, упругая кожа… Теперь ей не страшны придирчивые взгляды голливудской публики.

…Солнечным декабрьским днем самолет приземлился в нью-йоркском международном аэропорту. Когда Дженифер шла сквозь толпу репортеров, под вспышками фотокамер, ее вдруг захлестнула волна благодарности и признательности Клоду. От нее не укрылось, что некоторые репортеры-женщины изучающе разглядывают ее.

Она выговорила себе неделю в Нью-Йорке и наконец-то после столь длительного перерыва встретилась с Анной. Целыми часами они обсуждали все жизненные перипетии Дженифер, ее мимолетные увлечения и романы. Наконец Анна рассказала ей о своих отношениях с Кевином.

Дженифер вздохнула.

— Не знаю, может, он и в самом деле хороший человек, как ты о нем говоришь, но он — сволочь, раз не женится на тебе.

— Это не имеет значения, — стояла на своем Анна. — Если уж начистоту, то и я не люблю его по-настоящему. Пусть лучше все остается как есть.

— По-прежнему ждешь божественной неземной любви? — спросила Дженифер. — Знаешь, Анна, по-моему, женщина может или любить сама, или быть любимой.

— Почему?

— Не знаю. Не получается — и все. Да ты и сама должна это знать. Аллен любил тебя, даже хотел жениться. И Кевин тебя любит. И тем не менее, ты можешь спокойно взять и уйти от них, ничего при этом не испытав. А вот Лайона ты любила сама… и он преспокойно ушел от тебя.

— Нет, просто это я тогда вела себя глупо. Знала бы ты, сколько бессонных ночей я… Даже сейчас я часто лежу, не сплю и заново переживаю то время. Как мне следовало вести себя тогда? И что бы из этого могло выйти?

— Если бы ты вернулась в Лоренсвилл?

— Да. Это ведь было бы не навсегда. Он все равно стал бы профессиональным писателем. Его первая книга точно так же получила бы прекрасные отзывы, но не принесла бы ему ни цента. После этого он написал бы ту ужасную книгу, только ради денег — как демонстративный вызов всем — потом еще несколько и, наконец, взялся бы за сценарии к кинофильмам. То, чем он занимается сейчас в Лондоне, он вполне мог бы делать и здесь. Только жил бы в Голливуде или в Нью-Йорке и писал бы для телевидения. В любом случае мы были бы вместе. Я просто запаниковала. Если бы я могла подумать, что…

— Но раз мужчина смог вот так взять и уйти… Анна, он же не любил тебя по-настоящему.

— Он любил меня, я знаю, — упрямо возразила Анна.

— Ну конечно. Точно так же, как Аллен считал, что ты любишь его. И как Кевин считает, что ты любишь его. Он настолько уверен в тебе, что даже не чувствует себя обязанным жениться. Анна, если ты действительно чувствуешь, что Кевин любит тебя, заставь его жениться. Это так редко бывает, когда тебя кто-то любит. Со мной такого ни разу не было.

— Да полно тебе, Джен. Вся Европа любит тебя… а теперь и Америка будет у твоих ног.

— Они любят мое лицо и тело. А не меня! Это огромная разница, Анна. — Она передернула плечами. — Может, я просто не из тех, кого можно полюбить?

— Я люблю тебя Джен, по-настоящему.

— Знаю, что любишь. Жаль, что мы с тобой не лесбиянки — прекрасная бы получилась парочка. Анна рассмеялась.

— Если бы мы были лесбиянками, то у нас с тобой, скорее всего, ничего не получилось бы. Ты же сама говоришь: один любит, а другой только позволяет себя любить. Или у лесбиянок все иначе?

Дженифер смотрела куда-то вдаль.

— Нет… даже в гомосексуальных отношениях одна партнерша любит, а другая лишь позволяет себя любить. — Она внимательно изучала себя в зеркале. — Ну что же, у тебя есть Кевин, а у меня — Голливуд.

— Но ведь ты получаешь удовольствие от своего успеха, правда? — спросила Анна. Дженифер пожала плечами.

— Временами — да. Но я ненавижу эту работу. Профессионалом я так и не стала, я же актриса не по призванию. И еще, я всегда только разделяла чью-то известность — сначала принца, потом Тони. А все это сводится к одному: сама я не заслуживала ее — ни с принцем, ни с Тони, ни со своей работой. На меня всегда работали мое лицо и тело. О господи! Полжизни бы отдала за человека, который полюбил бы меня саму…

— Если это то, чего ты действительно хочешь, Джен, ты его найдешь. Я уверена, что найдешь.

Дженифер дотянулась до Анны и взяла ее за руку.

— Молись за это, Анна. Я хочу выйти из этой сумасшедшей гонки. Хочу, чтобы рядом был человек, который любит меня… Хочу ребенка. Мне ведь еще не поздно. Молись за то, чтобы я встретила настоящего мужчину и послала бы Клода и всех прочих к чертовой матери!