ГЛАВА 12

Раннее воскресное утро не принесло Хедли Уайту ничего, кроме отчаяния. Накануне вечером, взбодренный монетами в своем кармане, он почти убедил себя, что бегство — единственное решение всех проблем, и если даже не удастся полностью избавиться от мыслей о гибели Элспет, то стоит только покинуть Лондон, как боль, вызванная ее смертью, перестанет его терзать. Он пойдет на железнодорожный вокзал — только не на этот невыносимый Кингс-Кросс, где к тому же будет полно полиции, — купит билет и уедет как можно дальше от города. Он выберет местечко с приятным названием, может быть, где-нибудь на морском побережье и будет там жить тихо и неприметно, работать как вол и всю свою жизнь начнет сначала.

Но стоило ему прибыть на вокзал Паддингтон, как будущее предстало перед Хедли в ином свете. Он стоял возле мемориала погибшим на войне железнодорожникам, чувствуя себя пигмеем рядом со статуей павшего солдата и завидуя надетой на нем огромной шинели. Но его оптимистический настрой убывал вовсе не из-за дождя и холода, а из-за внезапно пронзившего Хедли чувства одиночества. Всю свою жизнь он провел среди людей: сначала в большой и дружной семье, потом в суматошной, но ставшей привычной атмосфере театра, а в последнее время в полном чудес, интимном мире любви. Теперь же, устремив взгляд на череду платформ, каждая из которых вела к той жизни, о которой он недавно мечтал, Хедли вдруг осознал беспощадную реальность: там, в новой жизни, его ждет неотвратимое одиночество. Он посмотрел на своего бронзового товарища, державшего в руках не оружие, а письмо, и подумал, что этот солдат наверняка сейчас читает послание, полное нежности, от любимой девушки и совершенно забыл об окопах. И тут же мысль о том, что Элспет больше нет, вновь поразила его в самое сердце. Кого он пытается одурачить? Невозможно убежать ни от себя, ни от своей любви, ни от своего горя.

Открылась железнодорожная касса, и Хедли нерешительно встал, все еще не зная, какое принять решение.

— Куда?! — гаркнул кассир, когда подошел его черед, и нетерпеливо стукнул линейкой по прилавку.

Пока Хедли раздумывал, что ответить, он заметил невдалеке полицейского. Тот устало стоял на своем посту, мечтая о первой утренней чашке чая, но Хедли невольно содрогнулся. Ему сразу вспомнилась недавно прочитанная книга. Когда он только познакомился с Элспет и узнал, что та без ума от «Ричарда из Бордо», Хедли, чтобы произвести на нее впечатление, взял в библиотеке несколько книг Джозефины Тэй. Он не запомнил все названия, но одна из них ему особенно понравилась — детективный роман с погоней и неизбежной поимкой убийцы. Хедли вдруг представил себя на месте этого беглеца и понял, что жизнь в бегах не для него.

Хедли торопливо покинул очередь. Какие бы неприятности ему ни грозили, не может он до конца жизни прятаться от людей, боясь даже нос высунуть. И Хедли решительно двинулся к ближайшей телефонной будке — позвонить тому единственному человеку, которому он мог довериться.

Лидия не сразу взяла трубку, а когда откликнулась, голос ее звучал заспанно.

— Я прошу прощения, что бужу вас так рано в выходной, но мне больше некому позвонить.

— Хедли? Господи, где ты?! С тобой все в порядке?!

Он объяснил ей, что произошло, и она терпеливо его выслушала. Когда Лидия снова заговорила, от сонливости в ее голосе не осталось и следа.

— Тебе, дорогой, надо идти в полицию, — сказала она доброжелательно, но твердо. — Ты ничего дурного не сделал, но, если пустишься в бега, тебя в чем-нибудь обязательно заподозрят; если же пойдешь прямо сейчас, тебе нечего бояться. — Ответом ей было молчание, и Лидия заговорила снова, еще более напористо: — Инспектор Пенроуз — человек справедливый, и, если ты расскажешь ему правду, он будет на твоей стороне. Ты ведь хочешь, чтобы они нашли того, кто убил Элспет?

По преувеличенной страстности ее голоса Хедли догадался, что она и сама знает: последняя фраза является дешевым трюком, но Лидия права — убедительнее довода для него найти трудно.

— Наверное, это прозвучит глупо, но я не могу решиться идти в полицию, хотя знаю, что этой отсрочкой только ухудшаю дело. Вы не могли бы сами поговорить с мистером Пенроузом? Рассказать ему, что и как?

Лидия с минуту помолчала. Хедли ждал ее ответа.

— Хорошо, я поговорю с ним прямо сейчас, но, я думаю, тебе лучше пойти домой, чтобы тебя нашли не на вокзале, а в твоей квартире. Там, наверное, тебя ждет полицейский, но ты ему просто объясни, в чем дело.

Хедли понял, что Лидия, со всей своей деликатностью, пытается помочь ему, насколько возможно, избежать публичного позора, но проблем с полицией все равно избежать не удастся. Но он уже принял решение и не пойдет на попятную.

— Спасибо, что доверяете мне.

— Не дури, Хедли, конечно, я тебе доверяю. Я рада, что ты мне позвонил, и, если я тебе снова понадоблюсь, пожалуйста, немедленно сообщи мне. Поверь, все уладится. Я уверена, полиция в этом деле разберется. И еще, Хедли…

— Да, мэм?

— Я очень тебе сочувствую. Я знаю, как вы с Элспет любили друг друга.

Хедли, ничего не ответив, повесил трубку и, сдерживая слезы, двинулся к входу в метро. Он доверял Лидии и понимал, что ее совет разумен, но сначала необходимо было сделать нечто другое.

Пенроуза не оказалось на месте, и Лидия оставила дежурному констеблю для него срочное сообщение, а потом, сняв халат и дрожа от холода, снова улеглась в постель.

— Ты не сказала Хедли о смерти Обри, — обнимая ее, прошептала Марта.

— Нет, не сказала. Просто не могла. Я боялась, что по его голосу пойму, что он уже об этом знает.

Рейф Суинберн пересек реку и выехал на широкую прямую Блекфриерс-роуд; в это тихое воскресное утро он мог мчаться со скоростью, которую в городе почти никогда не мог себе позволить. Рейф свернул на улочку позади вокзала Ватерлоо и с удовольствием отметил, что в том месте, где он обычно ставил свой мотоцикл — поближе к дому, чтобы за ним приглядывать, — не было никаких машин. Суинберн выключил мотор, радуясь тому, что наконец-то скоро будет дома и сможет побыть один: ночные эскапады уже начинали сказываться на его самочувствии — правда, донимал Рейфа не столько секс, сколько связанное с ним притворство. Пожалуй, сегодня вечером надо отдохнуть: в конце концов, воскресенье — выходной день.

Вынув ключ из замка зажигания, Рейф двинулся в сторону старого трехэтажного дома, где они вместе с Хедли снимали жилье. Квартира у них была без особых претензий, зато дешевле, чем жилища на другом берегу реки, и на мотоцикле или метро в Уэст-Энд можно добраться за несколько минут. Если все пойдет как надо, скоро он сможет себе позволить что-нибудь и получше, а пока и такое жилье его вполне устраивало. На улице было тихо, только с Ватерлоо-роуд доносился звон колоколов собора Сент-Джонс. Сейчас, наверное, около девяти, подумал Рейф. Если повезет, Хедли будет еще в постели и он сможет преспокойно, в тиши, выпить чашку кофе, а потом тоже пойдет спать.

Суинберн уже почти дошел до дома, как вдруг услышал, что его кто-то окликает с противоположной стороны улицы. Он пригляделся и увидел, что это был его сосед, прятавшийся в тени возле мясной лавки. Хедли подзывал его к себе, отчаянно жестикулируя, и казался воплощением человеческого несчастья.

— Боже мой, на кого ты похож! — воскликнул Суинберн, переходя улицу. — Какого черта ты здесь торчишь?

— Жду тебя. Я знал, что ты скоро придешь. Мне надо тебя кое о чем попросить, прежде чем я сдамся.

— Хедли, о чем ты говоришь? Кому ты сдашься?

— Полиции. Думаю, они уже ждут меня дома, поэтому я и хотел тебя здесь перехватить. — Суинберн обернулся в смятении, а Хедли продолжил: — Из-за Элспет. Ее убили в поезде, а полиция считает, что убил я.

— Черт знает что, парень. Ты говоришь, полицейские уже там?

— Возможно. Лидия сказала, что скорее всего они уже меня ждут.

— Ты с ней об этом говорил?

— Ну да. Я не знал, что мне делать. Она сказала, чтобы я сдался полиции и доверился их справедливости.

Суинберн посмотрел на него недоверчиво:

— Я не сомневаюсь, что она тебе желает добра, Хедли, но ты уверен, что это лучший вариант? Может, тебе лучше убраться отсюда, пока не поймают настоящего убийцу?

— Не думаю, что я это выдержу. В любом случае чем дольше полицейские будут терять время на мои поиски, тем меньше вероятности, что они поймают того, кто это сделал. А я, Рейф, даже помыслить не могу, что убийце удастся ускользнуть. — Хедли немного помолчал. — Я хочу кое о чем тебя попросить. Мне нужно алиби в пятницу вечером перед спектаклем. В газетах сказано, что убийство произошло ранним вечером, то есть перед тем как я пришел в театр. Я ее не убивал, но полиция ни за что мне не поверит. Можешь сказать, что мы были вместе?

Суинберн подумал, что это довольно рискованно, — ему не хотелось попасть в неприятности.

— Обри за тебя поручится. Он знает, что ты такого никогда бы не сделал.

Хедли потупился:

— Я не могу его попросить об этом. Сейчас не могу. И вообще я не думаю, что он за меня поручится.

— Ладно, так и быть. Почему бы нам не сказать, что мы пошли выпить рюмочку-другую? Только не в «Солсбери» — это всегда кто-нибудь сможет опровергнуть. Нужно место, где легко затеряться. Как насчет паба «Данкэннон»? В нем по пятницам всегда полно народу, и никто не сможет утверждать, что нас там не было. Мы пришли вместе около шести. Это время тебя устроит?

— Наверное, — неуверенно согласился Хедли.

— Значит, так: мы сидели на втором этаже и пили пиво, каждый выпил по полпинты. Потом вместе шли до самого служебного входа в театр. И, скажем, пришли в него примерно за час до спектакля, верно?

— Кто-нибудь сможет доказать, что мы врем?

— Сомневаюсь. На самом-то деле я был в это время с одной довольно неприметной девицей, имя которой я даже не помню, так что вряд ли кто-нибудь ее разыщет. К счастью, от нее было легко отделаться. — Рейф заметил облегчение на лице Хедли и не удержался от вопроса, который вертелся у него на языке: — А что ты на самом деле в это время делал?

Хедли замешкался с ответом, но все-таки решил, что, принимая от Суинберна помощь, обязан сказать ему правду.

— Я пел. — Такой ответ Рейфу никогда не пришел бы в голову. — Элспет так хотелось иметь какую-нибудь сувенирную куклу, а у меня не было на это денег. И я подумал: обойду перед спектаклем двери в партер и немного развлеку очередь возле каждой из них, может, и заработаю ей на подарок.

Суинберн скептически поднял брови:

— Теперь я понимаю, почему тебе нужно алиби. — Но видя, что Хедли уже готов обидеться, сказал примирительно: — Ладно, ладно, это настолько неправдоподобно, что скорее всего так оно и было. Я тебе помогу. Ты, наверное, прав: полиция не станет тратить силы и время на поиски тех, кто стоял в этих очередях, чтобы доказать твою невиновность. — Рейф положил руку Хедли на плечо. — Не волнуйся: ты можешь на меня положиться.

— Тогда не сделаешь ли ты для меня еще одну вещь? — Хедли сунул руку в сумку, что была у него с собой, и вытащил оттуда куклу. — Я раздобыл деньги. — Он протянул куклу Суинберну. — И даже больше, чем надеялся. А в перерыве купил эту куклу — собирался отдать ее Элспет при встрече вчера вечером. Ты можешь отнести куклу вместо меня ее дяде? Мне хочется, чтобы она все-таки была у Элспет — он знает. Я написал тебе адрес: это в Хаммерсмите, но в воскресенье туда можно быстро добраться. И скажи ему, что мне так жаль…

Суинберн уставился на куклу, которую теперь держал в руках. Сувенир напоминал женский персонаж пьесы «Ричард из Бордо» — королеву и скорее походил не на куклу, а на марионетку. Фигура в сочно-зеленом бархатном платье и головном уборе была достаточно гибкой и могла принимать разные позы, и Рейф приподнял ее левую руку, чтобы разглядеть цветное стекло в обручальном кольце и на облегающем шею воротнике. Ему всегда казалось, что в куклах есть что-то отталкивающее, а эта еще и выглядела пугающе живой. Суинберну невольно вспомнился образ мертвой девушки, сжимающей в руках куклу, и его бросило в дрожь.

— Я поеду туда прямо сейчас, — торопливо проговорил он, горя желанием избавиться от вызывавшей у него ужас куклы как можно скорее, тем более что и дома его ожидала встреча не из приятных. Рейф чувствовал себя крайне неуютно, оказавшись между полицией и тем, кого она подозревала в убийстве.

Жители района один за другим отправлялись спать, и так же один за другим гасли в домах огни, а теперь, несколько часов спустя, Фрэнк Симмонс наблюдал, как они почти в том же порядке снова загорались. Ночь тянулась еще медленнее, чем он предполагал; не раз и не два он вставал со своего места возле окна и шел проверять — работают ли часы, стоявшие на столике возле кровати с той стороны, где спала Бетти. И каждый раз, когда Фрэнк поднимал их и прикладывал к уху, нежное тиканье подтверждало, что время решительно движется вперед.

Фрэнк и не пытался лечь спать, зная, что все равно не уснет, и, оттого что Бетти не было рядом, не решался даже снять с постели покрывало, которое жена каждое утро неизменно аккуратно разглаживала. Как только она позвонила и сказала, что они с Элис выезжают из Беруика, он повернул стул у окна так, чтобы был виден участок улицы, где та вливается в главную дорогу. Фрэнк знал: до их приезда еще целая вечность, но ему казалось, что, высматривая за окном машину, хоть немного, но приближает их приезд. Когда Бетти вернется домой, он почувствует себя в большей безопасности. Инспектор отнесся к нему по-доброму, но он-то знает, что в полиции на самом деле думают, а еще Фрэнк всякий раз с ужасом вспоминал выражение лица Джозефины Тэй, когда она обернулась к нему в фойе театра. Никогда и никто прежде не смотрел на него с таким страхом, и он вообразить не мог, что у кого-нибудь когда-либо на это будет причина, но пятничный вечер все переменил.

Фрэнк старался поменьше думать об Элспет, но ему самому это казалось предательством. Ему повезло, что они знали друг друга. Бетти никогда не хотела детей, от чего у него болела душа, но он держал эту боль в себе, научившись ценить каждую минуту, что проводил со своей племянницей. Когда же умер его брат, он поклялся себе, что станет ей заботливым отцом и будет печься о ее благополучии еще больше прежнего. Так Фрэнк и поступал, при этом он надеялся, что никогда не докучал ей своей опекой. Фрэнк вспомнил о записках, которые Бетти и Элис держали от него в секрете, записках, о которых Уолтер ни разу не упомянул, и его уколола мысль, что в жизни Элспет было немало такого, о чем он не имел ни малейшего представления. Фрэнк знал, что с ее превращением в молодую женщину, их отношения должны измениться, и, когда она познакомилась с Хедли, он с грустью осознал, что эта пора настала. Но Хедли был хорошим парнем, а Фрэнку больше всего хотелось, чтобы Элспет оказалась счастлива.

Где-то поблизости затарахтел мотоцикл, но Фрэнк из окна его не заметил и отправился на кухню включить радио — хоть какая-то компания. Он налил воды в чайник и поставил его на плиту в надежде, что исполнение привычного утреннего ритуала поможет ему легче скоротать время. Но не успел он зажечь газ, как, к его удивлению, в дверь позвонили. Неужели он пропустил машину с Бетти и Элис? Но ведь он отошел от окна всего несколько секунд назад, да и Бетти сама бы открыла дверь. За то короткое время, что он спустился вниз и зажег свет в магазине, Фрэнк проиграл в голове не один сценарий: несчастные случаи на дороге, внезапные приступы болезни, новые убийства — все, из-за чего он останется в этом мире одиноким и несчастным. Фрэнк поднял шторку и с облегчением и изумлением увидел стоявшего на крыльце Рейфа Суинберна, в руках которого было нечто похожее на куклу.

— Простите, что беспокою вас так рано, — сказал актер, хотя по помятому костюму и изможденному лицу Фрэнка было ясно, что тот и не ложился. — Я очень сочувствую вашему несчастью. Я видел Элспет всего раз или два, но она, похоже, была славная девушка. Я тут принес вам кое-что. Меня зовут Суинберн, я приятель Хедли.

Фрэнк пожал протянутую ему руку.

— Я знаю: я вас видел в театре. Пожалуйста, проходите. — Он провел гостя за собой на второй этаж, оставил его в гостиной, а сам вернулся на кухню. — Хотите чаю?! — крикнул он оттуда. — Я как раз сажусь выпить чашечку!

Ответа не последовало, и Фрэнк заглянул в гостиную, где застал Суинберна, рассматривающего его коллекцию. Увидев, что он больше не один, Рейф тут же сменил выражение лица на то, с каким пришел в гости — на вежливое сочувствие, — но от Фрэнка все же не укрылась изумленная усмешка, с которой Суинберн разглядывал вещи за стеклом. Он неожиданно увидел свое любимое детище глазами актера — оно выглядело совершенно жалким и нелепым. И Фрэнк с горечью осознал: та радость, которую он испытывал от своей коллекции, теперь, со смертью Элспет, не с кем разделить. Его вдруг обуял гнев на этого внешне привлекательного, обаятельного парня, который в секунды разрушил то, чему он был предан годами, и когда Фрэнк заговорил, в голосе его звучало совершенно ему не свойственное раздражение.

— Что вам здесь надо? Я жду свою жену: она должна вернуться с минуты на минуту.

Суинберн, разумеется, заметил перемену в тоне Фрэнка, но это его ничуть не смутило.

— Хедли попросил меня передать вам это. — Он указал на куклу. — Парень приобрел ее в подарок Элспет и собирался отдать ей в этот выходной. И еще он просил передать вам, что очень сожалеет о случившемся.

— А почему он сам не пришел ко мне? — Фрэнк произнес эти слова и с ужасом понял, с какой легкостью в душу проникает сомнение и недоверие к тем, кому еще вчера ты интуитивно доверял. Но он ничего не мог с собой поделать, испытав на собственном опыте: убийство разлагает живых еще долго после того, как остынут тела умерших.

— Он в полиции. Там, естественно, хотят расспросить его о смерти Элспет: вдруг он сможет им чем-то помочь? Я здесь только по этой причине. Ничего такого неприятного с Хедли не случилось.

Суинберн стал рассуждать об отношениях Хедли с Элспет, и Фрэнк почувствовал отвращение к тому, с какой легкостью актер бросался словами «любовь» и «преданность», словно он выступал в очередной роли и совершенно забыл, что эти чувства испытывали живые люди. В понимании Фрэнка такие слова были не для дешевого представления — произносить их следовало только в редких случаях. Он очень сомневался, что неопытный, стеснительный Хедли столь демонстративно выказывал свои чувства Элспет: она ведь и без того знала его отношение к ней, также как знала, что испытывал к своей племяннице Фрэнк. Именно в этом и заключается любовь, а не в какой-то там показухе.

Желая поскорее положить конец пребыванию актера в его доме, он взял куклу из рук Суинберна.

— Хедли очень хотелось, чтобы она была у Элспет. — Актер снова бросил взгляд на шкафы с театральными сувенирами. — Однако я не думаю, что он будет возражать, если вы оставите ее у себя.

Фрэнк не успел ему ответить — хлопнула входная дверь, и снизу послышался голос жены. Он все-таки пропустил их приезд, но, главное, они прибыли целы и невредимы. Когда Бетти вошла в комнату, он с удивлением обнаружил, что она вернулась одна, а Бетти не менее удивилась, застав его с посетителем.

— Где же Элис? — спросил Фрэнк.

— Она захотела прямо с вокзала поехать к Элспет — побыть с ней наедине, так что машина сначала отвезла ее туда. Полиция отнеслась к ней очень доброжелательно. Элис оттуда сразу пойдет к инспектору Пенроузу — она сказала, что ей как можно скорее надо поговорить с ним, так что мы, наверное, увидим ее только после полудня.

— О чем она так срочно хочет говорить с полицейским? Ей что-нибудь известно?

Бетти бросила взгляд на Суинберна, явно не желая обсуждать их дела при посторонних.

— Кто это?

— О, прости, это Рейф Суинберн.

— Я пришел высказать свое сочувствие, миссис Симмонс, и принес кое-что для Элспет. Но я вижу, вам надо побыть наедине. Я прощаюсь.

Бетти сняла шляпу и пошла на кухню поставить чайник, а Фрэнк, прислушиваясь к шуму удалявшегося мотоцикла, ждал рассказа жены о ее разговоре с Элис.

«Выходит, он мертв, — думала Эсме Маккракен, сидя в одиночестве в тесной, мрачной комнате на первом этаже Скотланд-Ярда и пытаясь переварить эту новость. — Хороший ему урок за его чертово самодовольство».

Обидно, конечно, что полиция нашла ее письма. Она бы их обязательно забрала — возможностей было хоть отбавляй, но ей и в голову не приходило, что Обри удосужится их сохранить. Эсме принялась вспоминать содержание писем и, к своему удовлетворению, сочла, что ей нечего стыдиться. Конечно, после всего происшедшего угрозы ее выглядели для полиции серьезной уликой, но они были оправданны, и она, разумеется, ничуть о них не жалеет. Когда же наконец у полицейских проснется совесть и они к ней придут, она им все объяснит. Почему же они до сих пор не пришли? — удивлялась она. Уж с ней-то им наверняка надо поговорить.

Чтобы скоротать время, Маккракен принялась разглядывать окружавшую ее обстановку. Для писателя важен любой жизненный опыт, и она часто играла в свою излюбленную игру: наблюдала жизнь как бы со стороны, с холодной головой и без эмоций. Но этот трюк срабатывал не всегда: когда умер ее отец, она обнаружила, что не в силах совладать со своими чувствами, разрываясь между скорбью по нему и злостью из-за того, что, ухаживая за ним, вынуждена была отложить в сторону незаконченную пьесу. Разглядывая камеру, в которой она находилась — или, как ее называли полицейские, комнату для собеседования, — Маккракен с трудом представляла, что Скотланд-Ярд хоть когда-либо будет фигурировать в ее произведениях, и тем не менее решила, что это место надо сохранить в памяти. Ведь она всегда может написать грустную детективную историю — многие писатели это делали, включая даже Тэй. Хотя, конечно, такого рода произведения не повод для гордости. Не зря Тэй не подписала детектив своим настоящим именем. Правда, она не подписала собственным именем и «Ричарда из Бордо».

Просто безобразие, что ее заставляют так долго ждать! Эсме уже собралась устроить по этому поводу скандал, как дверь отворилась и в комнату вошли двое. Один был тот самый толстый идиот, что привел ее сюда для допроса, второй — полицейский явно более высокого ранга. Он представился инспектором Пенроузом, и когда заговорил, Маккракен вспомнила, что несколько раз встречала его в театре в компании Тэй. Она не могла не отметить, что Пенроуз был красив, обладал глубоким, выразительным голосом и, судя по тому, как светились умом его глаза, являлся превосходным собеседником. И что он только нашел в этой второсортной шотландской писаке?

Первый вопрос Пенроуза удивил ее, хотя у нее хватило ума этого не показать.

— Из ваших писем к Бернарду Обри явствует, что вам не нравилось, как он руководит «Новым театром». Вы бы предпочли, чтобы им руководил Джон Терри?

Эсме на минуту задумалась, но тут же сочла, что нет никакого смысла лгать.

— Дело не в том, что происходило в здании театра, а в том, что ставилось на сцене. Театр существует для того, чтобы делиться с публикой новыми идеями и расширять горизонты зрителей, а не для того, чтобы делать деньги. У Обри были купюры, а у Терри — воображение и видение будущего.

— А в вашем видении будущего, мисс Маккракен, есть место развлекательным пьесам?

— Людей надо вести за собой. Как можно научить их ценить высокое искусство, если у них нет шанса его лицезреть?

— Кто-нибудь еще придерживался тех же взглядов на Обри, что и вы?

— Если вы имеете в виду, хорошо ли к нему в театре относились, то судить об этом трудно. Богатство нередко сглаживает границы между приязнью и неприязнью, не правда ли? Бернард Обри был из тех людей, которых окружающие часто использовали. Он мог сделать очень много для очень многих, а это никогда не ведет к настоящей дружбе. В любом случае отношения в театре совсем не такие, какими они кажутся: когда работаешь за кулисами, начинаешь понимать, каковы они на самом деле. Некоторые союзы покоятся на очень шатком основании, и никто не знает, что скрывается за смазливой внешностью.

Не хотели бы пояснить, что вы под этим подразумеваете?

— Спросите Терри, или Флеминга, или Лидию Бомонт, что они в действительности думают про Обри. Или, скажем, что они думают друг о друге. Вас могут ждать сюрпризы.

Обязательно спрошу. А пока что расскажите мне, пожалуйста, что вы делали в пятницу вечером между шестью и восьмью часами?

Тон Пенроуза переменился, и тут впервые Маккракен стало не по себе. Что он, интересно, о ней знает?

Я была на Чаринг-Кросс-роуд, просматривала книги в книжных лавках, пока они не закрылись. Полагаю, что последняя из них закрылась в половине седьмого. Потом пошла прогуляться вокруг театров, посмотреть, какие там очереди, и пришла в «Новый» сразу после семи. Я люблю приходить туда задолго до начала.

— Вы что-нибудь купили в книжной лавке?

Она замешкалась.

— Нет, в этот раз нет.

— Я знаю, что вы написали пьесу. О чем она?

Она думала о нем лучше: что за дурацкий вопрос? И Эсме ответила на него с должным презрением:

— Это не примитивная история, инспектор, которая излагается в нескольких предложениях. Если пьесу можно походя пересказать, зачем ее вообще писать? Моя же пьеса переполнена идеями. — Маккракен вдруг стало интересно, насколько важную роль Тэй играет в жизни инспектора, и она ядовито заметила: — Причем эти идеи мои собственные, я в отличие от некоторых второсортных писательниц их ни у кого не заимствовала.

Пенроуз улыбнулся:

— Что ж, мы, несомненно, узнаем, в чем они заключаются, если вашу пьесу когда-нибудь поставят.

Маккракен вспыхнула и хотела поставить зарвавшегося полицейского на место, но тут кто-то постучал в дверь. Сержант, во время собеседования не проронивший ни слова, подошел к двери и через несколько секунд вернулся обратно. Он прошептал что-то на ухо инспектору, и тот сразу же закрыл папку с делом.

— Прошу прошения, мисс Маккракен, но нам придется прерваться.

— Как это! — возмутилась Эсме. — Неужели вы не хотите расспросить меня о смерти Обри?

— Конечно, хотим, но не сейчас. Вы ведь не возражаете подождать, правда? Я попрошу констебля принести вам чашку чаю.

Маккракен вновь решила высказать инспектору, что она о нем думает, но не успела произнести и слова, как перед самым ее носом дверь захлопнулась.

Эйфория после вчерашнего успешного спектакля теперь уже прошла. Лежа в постели со своим любовником, Терри все больше осознавал, что необходимо как можно быстрее урегулировать проблемы с Обри и Флемингом. Наконец он решил взяться за это не откладывая, тем более что Обри обычно работал и по выходным. Терри тихонько встал с кровати, оделся и вышел на улицу.

Как только он оказался на Мартинс-лейн, на душе сразу стало легче. В воскресенье на этой улице было совсем по-другому: магазины закрыты, в театрах никаких признаков жизни, тем не менее Джон чувствовал себя здесь, в привычной обстановке, все более уверенно, и будущее теперь не представлялось таким уж пугающим. Ссоры у них бывали с Обри и раньше — правда, надо признаться, не такие серьезные, как вчерашняя, но ведь они всегда умели договориться. Почему же не в этот раз? Нет никакой причины предполагать, что Обри стал сомневаться в таланте Джона или его значении для сцены. Конечно, тут еще впутался Флеминг, но, может быть, стоит поговорить о нем с Обри? В конце концов, это не Джон занимался шантажом, и сомнительно, чтобы Обри одобрил подобные выходки. Ложь, сказанная им вчера Флемингу в пылу обиды, может еще нежданно-негаданно обернуться пророчеством.

К его удивлению, в этот воскресный день служебный вход был открыт и, к еще большему удивлению Джона, охранялся полицейским, который отказался пустить Терри в театр, так же как и объяснить свое присутствие здесь. Раздраженный и слегка встревоженный, Джон прошел по Сент-Мартин-корт, свернул на Чаринг-Кросс-роуд и остановился возле первой попавшейся телефонной будки. Если только Обри нет в театре вместе с полицией, то он наверняка дома и знает, что происходит. Однако трубку взяла его жена, и вскоре Терри пришел в совершенную растерянность, абсолютно не понимая, как осмыслить только что услышанное. Как это так — Обри мертв? Джон никогда не встречал человека более жизнелюбивого и жизнестойкого, чем Обри.

Терри услышал резкий стук по стеклу и, обернувшись, увидел, что возле будки уже собрался народ. Он с извиняющимся видом вышел из будки; люди, стоявшие в очереди, узнали его и тут же сменили гнев на милость, но Джона против обыкновения это совершенно не тронуло. Снова зарядил дождь, и Терри спрятался под козырек крыши. Его обуревали самые разные чувства: грусть по ушедшему из жизни другу и наставнику, который столькому его научил и от которого он еще столькому мог научиться, потрясение от еще одного убийства, последовавшего за преступлением на Кингс-Кроссе, и одновременно облегчение от того, что смерть Бернарда Обри освобождала его от одной из серьезных проблем. Грейс Обри была так любезна, что сообщила Джону о той щедрости, которую проявил к нему ее муж, и пожелала успеха в руководстве театрами. Он был благодарен Обри за это намного больше, чем Грейс могла себе представить: перед Терри неожиданно открылись невиданные возможности. Впрочем, Джон почувствовал одновременно восторг и ужас — ему предстоит доказывать, чего он стоит, уже без советов и поддержки Обри. Кстати, теперь и дело с Флемингом уладить будет легче — у Терри неожиданно появились такие деньги, что он заткнет шантажисту глотку раз и навсегда, и чем раньше, тем лучше.

Он довольно быстро добрался до Блумсбери, нашел улицу, где жил Флеминг, и уже принялся искать номер его дома, как ярдах в ста от себя увидел самого Флеминга. Терри безошибочно узнал его крупную фигуру, но даже на таком расстоянии этот сгорбленный, в старом, потрепанном коричневом пальто человек выглядел ужасно. Вместо того чтобы окликнуть его, Джон решил последовать за ним. Скорее всего Флеминг идет в какую-нибудь пивную — вот там они и поговорят.

Однако, пройдя по Гилфорд-стрит и свернув на Грейс-Инн-роуд, Флеминг миновал три пивные, словно их там и не было. Куда же, черт подери, он идет? Терри не знал, что и думать, и едва поспевал за шантажистом, который устремленно шагал к какой-то своей цели. В ту минуту, когда Терри уже решил бросить преследование, Флеминг замедлил шаг и вынул что-то из кармана — как показалось Джону, фотографию, мельком взглянул на нее и вошел в двери большого красного кирпича здания. Господи, какие у него могут быть дела в лечебнице Эдит Кент?

Терри остановился в нерешительности, не зная, что теперь делать, но любопытство взяло верх, и он вошел внутрь. Вестибюль оказался небольшим, скромно и с умом обставленным, а в регистратуре в униформе медсестры сидела хорошенькая девушка. Она говорила по телефону, но, увидев его, улыбнулась и жестом указала на маленький стул в нише под лестницей. Джон сел на стул и принялся ждать, когда девица закончит разговор, с удивлением наблюдая за ее дружелюбной манерой, без малейших следов напряженности, присущей, по его мнению, тем, кто ежедневно сталкивается с мучениями и болью.

Извините, что вам пришлось ждать, — обратилась к нему наконец медсестра. — Чем я могу быть вам полезна?

— Я пришел навестить, в первый раз. Я не знаю, куда мне идти.

— Это не страшно. Кого вы пришли навестить?

Терри выпалил наобум:

— Флеминг.

— A-а, миссис Флеминг на втором этаже. Ее муж только что к ней поднялся, так что, наверное, лучше дать им немного побыть одним. Она сегодня не в слишком хорошей форме.

— Это очень грустно. Но она ведь поправляется, правда?

Девушка посмотрела на него с сочувствием, и он понял, что ей уже не раз приходилось сталкиваться с подобного рода слепым оптимизмом и обращать его в нечто более разумное, при этом не подавая пустых надежд.

Боюсь, что с раком дело обстоит не так просто. Но она сильная женщина, и уход здесь лучше не пожелаешь. Правда, не знаю, что бы с ней было, если бы не муж. С той минуты, как Руфь поставили диагноз, он ее главная опора — я думаю, он вообще не спит. Он с ней сидит ночи напролет, хотя работает в театре, а я полагаю, что эта работа не из легких. Никто так не заслуживает спасения, как эти двое.

— Наверное, мне лучше прийти в другой день, раз миссис Флеминг себя неважно чувствует.

— Пожалуй, что так, но вы ведь хотите, чтобы я передала ей от вас привет?

— Да, да, конечно, — сказал Терри и, не назвав своего имени, быстро вышел.

Пройдя несколько шагов по Грейс-Инн-роуд, Терри оглянулся на фасад здания лечебницы. Она, несомненно, была одна из лучших в Лондоне, и такие дешево не стоят. Теперь он понял, почему Флемингу так отчаянно нужны были деньги и почему его упрек Терри прозвучал с такой горечью. Неудивительно, что Флеминг отказывался от гастролей: как он мог оставить жену, не зная даже — застанет ли ее в живых, когда вернется? И тут Терри в ужасе вспомнил — ведь он вчера ему налгал. В ту минуту Джон понятия не имел, что эта ложь значила для Флеминга, — ведь если бы Обри его уволил, то ему больше не на что было бы лечить жену. И вот теперь Обри мертв. Неужели безответственная ложь Терри толкнула Флеминга на преступление?

Ноги его онемели, и уже не было сил упираться лбом в спинку холодной дубовой церковной скамьи, а он все не мог подняться с колен.

— «Нет целого места в плоти моей от гнева Твоего», — молился он. — «Нет мира в костях моих от грехов моих».

Как никогда прежде, Флеминг чувствовал, что нет ему прощения, но ведь никогда прежде он так не злоупотреблял Божьим милосердием. Сегодня, когда его жена вскрикнула от боли, даже не заметив его присутствия, он впервые познал, что такое муки ада. Случилось то, чего он боялся больше всего: неожиданное ухудшение ее состояния. Он знал, что это было наказание за его проступок. Как еще можно объяснить то, что одно последовало сразу за другим? Правда, он никак не мог понять: почему за его грехи расплачивалась своими мучениями она? Почему из-за разложения его души страдает ее тело?

— «Ибо я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мною, — шептал Флеминг, страстно желая найти хоть какое-то утешение в привычных словах молитвы. — Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе своем».