– Так куда же мы едем? – снова спросила Анжелика, когда лошади вынесли их на ночной берег.

Он ответил:

– На берегу Гаронны у меня есть маленький замок, где мы сможем любить друг друга без помех.

И тогда она вспомнила ту тихую ночь в далекой Аквитании, когда он увез ее из Тулузы, чтобы обучить сладостной науке любви. Здесь же им бил в лицо неистовый ветер, а когда они подъехали к простому бревенчатому форту, грохот прибоя настолько усилился, что стало невозможно расслышать друг друга.

Однако внутренние помещения этой деревянной крепости, которую Жоффрей де Пейрак построил на побережье, были убраны с изысканной роскошью. В них забывалось, что природа этой новой земли еще не укрощена и что жизнь здесь скудна и полна опасностей. В стенах форта его хозяин собрал множество дорогих вещей, произведений искусства, ценных приборов. Во время его отлучек их охраняли отобранные им самим индейцы – причем охраняли с тем суеверным почтением, которое первобытные народы испытывают перед тем, что им непонятно. Стены главного зала, расположенного на самом верху центральной башни, были увешаны оружием: саблями, мушкетами, пистолетами. Все они могли быть немедля пущены в Ход и все представляли собой великолепные образцы мастерства оружейников: испанских, французских или турецких. Этот сверкающий металлическим блеском арсенал выглядел бы устрашающе, если бы не мягкий, волшебно красивый свет двух люстр цветного венецианского стекла, в которых заранее были зажжены фитили. От потрескивающего в лампах масла шел теплый запах, смешиваясь с ароматами стоящих на столе кушаний: жареной дичи, местных овощей и фруктов.

На обоих концах стола были поставлены блюда с ярко-желтыми поджаренными кукурузными початками. Жоффрей де Пейрак приказал слугам налить в одни кубки красное вино, в другие – белое, прозрачное. Затем, отослав их, внимательно оглядел стол, чтобы убедиться в том, что для их скромного ужина все приготовлено как надо.

«Он никогда не перестанет быть знатным сеньором», – подумала Анжелика.

Да, у Жоффрея тоже есть та благородная, присущая истинному дворянину черта, которая ее так привлекала в Филиппе – способность противостоять усилиям природы, упорно стремящейся низвести человека до положения своего раба и заставить его отказаться от того, что его возвышает: утонченных привычек, учтивых манер, пристрастия к роскоши. Как Филипп дю Плесси умел назло всем тяготам войны неизменно появляться не иначе как в искусно украшенной серебряной кирасе и с кружевными манжетами, так и Жоффрей де Пейрак, что бы ни проделывала с ним судьба, неизменно был изящен и элегантен.

Понадобились объединенные старания самых гнусных негодяев и его собственная решимость вырваться из их лап, чего бы ему это ни стоило, чтобы на время превратить его в униженного, одетого в рубище бродягу, с трудом волочащего по дорогам свое израненное тело. Анжелика не знала всего, не знала, какой жестокий поединок с болью и немощью пришлось ему выдержать, но она о многом догадывалась, глядя на его прямую, гордую осанку и шрамы на лице, особенно заметные в странном свете венецианских люстр. Его легкая походка была обретена ценой невероятных мучений, о чем свидетельствовал его навсегда сломанный голос. А между тем он казался человеком из стали, готовым вынести на своих плечах все трудности новой жизни с ее борьбой, надеждами, победами.., а может быть – кто знает? – и разочарованиями.

Сердце Анжелики исполнилось безграничной нежностью. Когда она думала о том, что он перенес, он более не внушал ей страха и ей, как и всякой женщине, хотелось прижать его к сердцу, заботиться о нем, врачевать его раны. Разве она не жена ему? Вот только судьба их разлучила.

Но теперь он, похоже, в ней не нуждается. Он прожил немалую часть своей жизни, не испытывая потребности в ней, Анжелике, и, как видно, не тяготясь своим одиночеством.

– Как вам понравились мои владения?

Анжелика повернулась к узкому оконцу, через которое в комнату врывался рев прибоя. Форт, построенный специально для того, чтобы Жоффрей де Пейрак мог останавливаться в нем, когда приплывал в Голдсборо, стоял на берегу гавани – он был обращен к яростно бушующему океану. Такой выбор говорил о тайных страданиях того, кто здесь жил, быть может, о том, что душу его одолевает скорбь. Человек, предпочитающий предаваться грезам, созерцая дикую стихию, нередко делает это потому, что в ней он видит отражение того, что творится в его собственном сердце.

О какой женщине думал Жоффрей де Пейрак, уединившись в этом орлином гнезде и слушая грохот океанских валов? О ней, Анжелике?

Нет, он грезил не о ней. Он думал о том, как лучше организовать экспедицию к истокам Миссисипи, чтобы найти там золото, или о том, какого рода колонистов поселить на своих землях.

Она ответила:

– Маленькая речка Гаронна была куда спокойнее, чем этот гневливый океан.., просто серебряная ниточка под луной. Там веял душистый ветерок, а не этот ужасный ветер, что пытается ворваться к нам сюда, чтобы задуть лампы.

– И юная супруга с берегов Гаронны тоже была куда безобиднее, чем та, которую нынче вечером я привел в свое логово на краю света.

– А ее супруг был куда менее грозен, чем тот, с кем она повстречалась теперь.

Они посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись.

Анжелика закрыла деревянный ставень, шум ветра и моря стих, и в комнате тотчас воцарился какой-то необычайный, таинственный уют.

– Как странно, – негромко проговорила она, – мне кажется, что все отнятое вернулось ко мне сторицей. Я думала, что навсегда покинула край моего детства, землю предков. Но растущие вокруг леса напоминают мне Ньельский лес, только здесь они еще больше, гуще, красивее. И это, пожалуй, можно сказать также и обо всем остальном. Все здесь огромно, намного больше, выше, прекраснее: жизнь, будущее.., наша любовь.

Последнее слово она произнесла совсем тихо.., почти с робостью, и он, казалось, его не расслышал.

Однако, немного помолчав, он продолжил начатую мысль:

– Помнится, в том маленьком загородном доме на Гаронне у меня было множество прелестных безделушек, но я готов держать пари, что здешнее убранство больше под стать вашему воинственному нраву.

Анжелика поняла, что от него не укрылся тот восхищенный взгляд, который она, едва войдя, бросила на висящее на стенах оружие. У нее чуть было не сорвалось с языка, что у нее есть и иные, вполне женские склонности и желания, но тут она увидела в его глазах лукавые искорки и промолчала.

Он спросил:

– Не ошибусь ли я, предположив, что кое в чем вы похожи на других дам и вас все же привлекают эти приготовленные для вас лакомства? Хотя им, конечно, далеко до тех, которыми вас потчевали при дворе.

Анжелика покачала головой:

– Я изголодалась по другому…

– По чему же?

Она почувствовала, как его рука легла ей на плечи.

О, счастье…

– Я не смею надеяться, – прошептал он, – что у вас вызовут интерес меха на этой широкой кровати, они очень ценные и к тому же, выбирая их, я думал о том, как красиво на их фоне будете смотреться вы.

– Значит, вы думали обо мне?

– Увы!

– Почему «увы»? Неужели я так вас разочаровала?

Она сжала пальцами его обтянутые камзолом крепкие плечи – и вдруг задрожала. Его объятия, тепло его груди разбудили в ней жгучее волнение страсти.

И вместе с восхитительным жаром желания к ней возвращалось все ее былое любовное искусство. Ах, если только ей будет дано вновь ожить в его объятиях

– тогда она сумеет отблагодарить его сполна! Ибо нет на свете благодарности больше и горячее, чем та, которой женщина платит мужчине, сумевшему подарить блаженство ее телу и душе.

Он с изумлением и восторгом увидел, как глаза Анжелики вдруг широко раскрылись, зеленые и сверкающие, точно пруд, освещенный солнцем, и, когда он склонился к ней, ее прекрасные руки обвили его шею и она первая завладела его губами.

Ночь без конца… Ночь, полная ласк, поцелуев, признаний, произносимых шепотом и повторяемых вновь и вновь, недолгого сна без сновидений и упоительных пробуждений, отдаваемых любви…

В объятиях того, кого она так любила и столько лет ждала, Анжелика, вне себя от наслаждения и радости, вновь превратилась в тайную Венеру, чьи ночи приводили ее любовников в блаженное исступление, а потом поражали неисцелимой тоской. Буря, бушевавшая за окном, уносила прочь горестные воспоминания и гнала все дальше и дальше угрюмые призраки прошлого…

– Если бы ты тогда не покинул меня… – вздыхала она.

И он знал, что это правда, что если бы он остался с ней, в ее жизни никогда бы не было никого, кроме него. И сам от тоже не изменил бы ей вовек. Потому что никакая другая женщина и никакой другой мужчина не смогли бы дать ни ему, ни ей того неизъяснимого счастья, какое они познавали, отдаваясь друг другу.

Анжелика проснулась, чувствуя усталость и радостное довольство и наслаждаясь тем свежим, безмятежно ясным видением мира, которое можно испытать разве что на заре юности.

Теперь у нее будет иная жизнь. Ночи больше не принесут ей холодного одиночества, напротив, они обещают ослепительное блаженство, упоительные часы полного счастья, нежности, спокойной истомы… И все равно, какое у них будет ложе: бедное или роскошное, и что будет вокруг: суровый зимний лес или хмельное благоухание лета. Всегда, всегда, будь то в пору опасностей или мира, в дни успехов или неудач, она будет ночь за ночью спать подле него. Эти ночи станут убежищем для их любви, приютом для их нежности. А еще у них будут дни, полные открытий и побед, много дней, которые они проживут рука об руку.

Анжелика потянулась, лежа на белых и серых пушистых мехах, наполовину прикрывавших ее тело. Венецианские люстры были погашены. Сквозь щели в ставне просачивался слабый утренний свет. Анжелика вдруг заметила, что Жоффрей уже стоит у постели, одетый и в сапогах. Он смотрел на нее загадочным взглядом. Но теперь она больше не боялась увидеть в его глазах подозрение. Глядя на него, она улыбнулась, счастливая своей победой.

– Вы уже встали?

– Пора. Только что прискакал индеец с известием о том, что караван из Бостона уже рядом. И если я смог оторваться от наслаждений этого ложа, то уж конечно не благодаря вашим стараниям. Скажу больше – похоже, что даже погрузившись в сон, вы продолжали делать все, чтобы заставить меня забыть о делах, которые ждали меня на рассвете. Ваши таланты превосходят всякую меру.

– Да? А не вы ли в прошлый раз жаловались на мою неискусность? Помнится, она вас даже задела?

– Гм! Право, не знаю, что и думать. Я не вполне уверен, что после ваших сегодняшних ласк не стал немножко ревновать вас задним числом. Не убежден, что именно я довел вас до такого совершенства – во всяком случае, я этого не помню. Ну ладно, давайте считать, что вы всем обязаны своему первому учителю и что с его стороны было бы просто грешно не быть в восторге…

Он стал коленом на край кровати и склонился над Анжеликой, любуясь ею в ореоле беспорядочно разметавшихся золотистых волос.

– И эта обольстительница рядится в платье бедной набожной служанки! И умудряется водить за нос этих чопорных, холодных гордецов гугенотов! И часто вы так морочите людям голову, богиня?

– Реже, чем вы. Я никогда не умела хитрить, разве что при смертельной опасности. Жоффрей, я никогда не разыгрывала перед вами комедий, ни раньше, ни теперь и всегда сражалась с вами честно.

– Тогда вы самая удивительная женщина на свете, самая непредсказуемая, самая изменчивая, с тысячей разных граней… Но фраза, которую вы произнесли сейчас, внушает некоторую тревогу: вы сказали, что сражались со мной… Стало быть, вы смотрите на своего воскресшего из мертвых мужа как на врага?

– Вы сомневались в моей любви.

– А вы были абсолютно безгрешны?

– Я всегда любила вас больше всех.

– Я начинаю вам верить. Но скажите: раз уж наше сражение перешло в столь приятную форму, нельзя ли считать его законченным?

– Надеюсь, что да, – ответила Анжелика, чувствуя некоторое беспокойство.

Он задумчиво покачал головой.

– И все же в вашем прошлом есть немало такого, чего я по-прежнему не понимаю.

– Что же это? Я вам все объясню.

– Я не доверяю объяснениям. Хочу убедиться во всем сам, увидев вас без прикрас.

Перехватив ее встревоженный взгляд, он улыбнулся.

– Вставайте, душенька. Нам пора идти встречать караван.