Приехав в лагерь Шамплена, он соскочил с коня, бросил поводья сопровождавшему его телохранителю и, никем не замеченный в темноте, приблизился к дому Кроули. За драгоценными стеклами крохотных окошек светились огоньки. Жоффрей де Пейрак наклонился, заглянул внутрь – и был потрясен открывшейся его глазам картиной, ибо умел тонко чувствовать красоту и женскую прелесть. То, что он увидел, было очень просто и вместе с тем исполнено чудесной гармонии.

Встав на колени перед очагом, Анжелика мыла стоящую в лохани Онорину. Голенькая девочка, вся розовая от отблесков пламени, потряхивающая упавшей ей на плечи искристой копной длинных рыжих волос, была полна того невинного и чуть пугающего очарования, которое, как говорят, отличает шаловливых эльфов, этих излюбленных героев сказок и легенд. Они живут по берегам рек или в лесах, украшают себя ракушками и листьями и, по поверьям, обожают играть шутки с заплутавшими путниками, а потом вдруг исчезают – и тебе становится грустно, словно тебя покинуло твое собственное детство.

По сравнению со своей маленькой дочкой Анжелика казалась слабой и беззащитной. Ее красота уже не была опасной, а только пленительной, и он понял, что именно Онорина сделала из нее ту, другую женщину, которую ему так трудно было узнать.

Какая же она милая… Глядя на нее, он впервые подумал, что такие вот простые жесты очень для нее естественны. Ему вспомнилось, что она выросла в той почти крестьянской бедности, которая стала уделом многих провинциальных дворянских семей. «Маленькая дикарка», – шептали в Тулузе, когда ее привезли туда и он представлял ее обществу как свою жену. И она сохранила эту способность – жить просто и довольствоваться немногим. Сейчас она поливает чистой родниковой водой маленькое тельце своей дочери – и уже этим счастлива.

Разве он предпочел бы видеть ее иной – озлобленной, ожесточенной крушением всей своей жизни, которая из первой дамы Версаля превратила ее в нищую и, лишив всего, принесла к берегам полудикой страны? А ее красота – разве устояла бы она под натиском разочарования и злобы? Ненависть могут позволить себе только юные… Да, Анжелике есть на что пожаловаться, и все-таки жизнь не утратила для нее своей прелести. Узы, соединяющие этих двоих: мать и дочь – прекрасны, и никто – ни он, ни кто-либо еще – не сможет их порвать. Некоторые народы Востока верят в перевоплощение душ. Кто вы, мадемуазель Онорина? Откуда вы к нам пришли? Куда направляетесь?

Девочка повернула голову к окну, и он увидел, что она улыбается.

Жоффрей де Пейрак обошел кругом бревенчатую хижину и постучал в дверь.

Анжелика вымыла голову и себе, и Онорине, и всем детям, которые попались ей под руку. Она бы и двадцать раз сходила с ведрами к роднику, не жалуясь на усталость, так неистощима была ее радость – вода, свежая пресная вода! Ее так много и она такая вкусная!

Тельце Онорины стало шершавым от морской соли, кожа побледнела и из-под нее выпирали все кости, а ведь прежде малышка была такая крепкая и пухленькая.

– О, Господи, – вздохнула госпожа Каррер, – еще немного, и они бы все поумирали у нас на руках!

Но все дети добрались до Земли обетованной целыми и невредимыми.

Вместе с Анжеликой и Онориной в домике Кроули, самом благоустроенном, разместились также госпожа Каррер со своими младшими отпрысками, вдова булочника с двумя маленькими сыновьями и трое детей Берна.

– Черный человек пришел! – сказала Онорина. И с сияющей улыбкой добавила:

– Он мне очень нравится.

Анжелика не сразу сообразила, о каком черном человеке идет речь.

Увидев мужа, она смешалась. Ее смущение стало еще больше, когда он, поклонившись дамам, подошел к ней и негромко сказал:

– Я искал вас, сударыня…

– Меня?

– Да, вас, как это ни странно. Пока вы были у меня на корабле, я по крайней мере всегда знал, где вас искать, но теперь, когда в вашем распоряжении целый континент, задача становится труднее.

Она засмеялась, но взгляд ее оставался грустным.

– Верно ли я поняла – вы хотите, чтобы я жила рядом с вами?

– А вы в этом сомневаетесь? Разве я вам не говорил?

Анжелика отвернулась. Она подняла Онорину из лохани и завернула в одеяло.

– Я занимаю в вашей жизни такое незначительное место, – сказала она вполголоса. – Я значу для вас совсем мало, и так было всегда. Я ничего о вас не знаю: ни о прошлой вашей жизни, ни о нынешней. Вы столь многое от меня скрываете… Вы же не станете это отрицать?

– Не стану. Я всегда был немножко мистификатором. Но ведь и вы платите мне тем же. К счастью, великий сашем заверил меня, что вы самое светлое и ясное существо на свете. Правда, я все же задаю себе вопрос: уж не попался ли он со всей своей проницательностью в сети ваших чар, как до него многие другие… Кстати, что вы о нем думаете?

Анжелика отнесла Онорину на кровать, которую та делила с Лорье. Потом подоткнула одеяло и дала дочери ее шкатулку с «сокровищами». Вечные жесты, одинаковые во все времена…

– О великом сашеме? Выглядит он внушительно и грозно. И, однако, сама не знаю почему, мне его жаль.

– Вы очень проницательны.

– Монсеньор, – спросил Мартиал, – верно ли, что все леса вокруг – ваши?

– По договору с Массавой я имею право распоряжаться тем, что не принадлежит живущим здесь индейцам. У них есть небольшие деревни, вокруг деревень – поля, а вся остальная земля абсолютно девственна, и никто не знает, что лежит в ее недрах. Там может быть и золото, и серебро, и медь.

– Так вы богаче короля?

– Что такое богатство, дети? Если быть богатым – значит, владеть землями, обширными, как целое королевство, – что же, тогда я богат. Но у меня больше нет ни мраморного дворца, ни золотой посуды. Только несколько лошадей. А когда я отправлюсь в глубь страны, у меня не будет иной крыши над головой, кроме звездного неба и листвы деревьев.

– Значит, вы уезжаете? – перебила его Анжелика. – Куда? Зачем? Меня это, конечно же, не касается?.. Я не имею права что-либо знать ни о ваших планах, ни даже о том, намерены ли вы взять с собой меня.

– Замолчите, – сказал Жоффрей де Пейрак (он был в восторге от ее негодования). – Вы шокируете остальных дам.

– А мне все равно. Да и нет ничего шокирующего в том, что жена хочет последовать за своим мужем. Ибо я ваша жена и отныне буду кричать об этом везде. Хватит с меня этой выдуманной вами комедии. Если вы не возьмете меня с собой, я соберу свое собственное войско. И последую за вами. Я привыкла жить в лесу, под открытым небом. Посмотрите на мои руки. Их уже давно не украшают золотые кольца, зато они умеют печь хлеб в золе и обращаться с мушкетом.

– Наслышан. Все говорят, что нынче утром вы с кайюгами разыграли великолепную сцену охоты. Что ж, продемонстрируйте мне ваши таланты, – заключил он, вынимая из кобуры один из своих тяжелых пистолетов с серебряными рукоятками.

Вид у него при этом был довольно скептический, и Анжелика вскипела.

Она взяла пистолет и, с вызовом взглянув на мужа, осмотрела оружие. Оно не было заряжено. Анжелика вынула из дула стержень, с помощью которого в ствол забивался заряд.

– Где шомпол?

– Зачем он вам?

– В стволе может быть пороховая пыль, тогда при выстреле пистолет разорвет.

– Мои пистолеты всегда содержались в порядке, сударыня, однако такая заботливость выдает в вас хорошего стрелка.

Он расстегнул пояс и бросил его на стол вместе со всем, что на нем висело: пистолетами, кинжалом, кожаными мешочками с порохом и пулями.

Анжелика нашла в кобуре шомпол, привычным движением всунула его в дуло и несколько раз протолкнула туда и обратно. Потом, повернув пистолет к темному окну, щелкнула курком, проверяя, есть ли искра.

Насыпав в дуло пороху, Анжелика выбрала пулю и покрутила ее двумя пальцами, проверяя, вполне ли она круглая.

– Здесь нет затравочного пороха.

– Используйте вместо него вот эти турецкие запальные пистоны.

Анжелика так и сделала.

– Открой окно, Мартиал.

Ночь была на удивление светлая, хотя блеск луны застилала легкая дымка.

– Вон там, на дереве, сидит птица и очень противно кричит.

Жоффрей де Пейрак глядел на жену с любопытством.

«Да, видно, что она воевала, – думал он. – Против кого?.. Против короля?..»

Тонкая рука уверенно сжала рукоять тяжелого пистолета и легко подняла его.

Прогремел выстрел. Пронзительный крик птицы тотчас смолк.

– Какая меткость! – вскричал граф. – И какая сила! – добавил он, сжав руку Анжелики выше локтя. – Честное слово, у вас стальные мускулы! Положительно, я все больше и больше убеждаюсь, что в своем суждении о вас великий сашем был не прав.

Но он смеялся, и ей даже показалось, что он немного гордится ею. Дети, которые поначалу зажали уши, разразились веселыми криками и хотели тут же броситься наружу за подстреленной птицей. Однако женщины, прибежавшие на шум из соседних хижин, помешали им.

– Что случилось? В чем дело? На нас напали индейцы? Или пираты?

Вид Анжелики с дымящимся пистолетом в руках очень их удивил.

– Это была просто игра, – успокоила она их.

– Хватит с нас таких игр! – раздались ворчливые голоса.

– Сударыни, довольно ли вы тем, как вас разместили? – осведомился граф с учтивостью хозяина, принимающего гостей.

Бедные женщины ответили, что все хорошо. Они смотрели на него со смесью страха и восхищения. Напомнив гордым ларошельским буржуа, что их жены нисколько не хуже и не глупее их самих, он покорил их сердца навсегда.

И опять именно Абигель решилась вслух произнести то, что думали все женщины.

– Примите нашу благодарность, монсеньор, за ту величайшую милость, которую вы нам оказали, несмотря на все наши заблуждения. Гонения, которым мы подверглись, скорбь о покинутых очагах, страх, что отныне никто уже не подаст нам руку помощи, – все это породило в наших душах сомнения и растерянность. Но вы смогли понять нас и пощадить.

Жоффрей де Пейрак ответил ей нежнейшей из своих улыбок. С Абигель он всегда был необычайно приветлив, и, глядя на него, Анжелика почувствовала, что почти ревнует. Поклонившись молодой гугенотке, он сказал:

– Вы очень добры, мадемуазель, вы возлагаете на себя вину за чужие ошибки, которых сами вы никогда не одобряли. Я знаю, сударыни, что вы пытались отговорить ваших мужей от осуществления их преступного плана, поскольку догадывались, что он обречен на провал. Что бы там ни говорили, а здравым смыслом обладаете именно вы. Сумейте же воспользоваться вашим даром и здесь и будьте настойчивы, ибо земля, на которую вы ступили, не терпит никакой лжи и фальши.

Этот совет был оценен по достоинству. Граф пожелал дамам доброй ночи, и они удалились. Госпожа Каррер поспешила вслед за ними, и, едва выйдя за дверь, шепотом сообщила им последнюю новость. Она, правда, не была уверена, что поняла все до конца, но главное уловила, это уж точно: монсеньор Рескатор и госпожа Анжелика или женаты, или скоро поженятся, или только что поженились… Словом, в воздухе пахнет свадьбой.

– Не уверена, что ваши советы обеспечат безмятежное будущее их мужьям, – задумчиво сказала Анжелика.

– Конечно, нет. И я очень рад. Это будет моя страшная месть. Выдать их на расправу собственным женам – разве это в конечном счете не ужаснее, чем отдать в руки палача?

– Вы неисправимы, – сказала она, смеясь.

Он вдруг схватил ее за талию обеими руками, высоко поднял и закружил.

– Смейтесь… Смейтесь.., милая моя матушка-настоятельница… У вас такой чудесный смех!

Анжелика вскрикнула. Он держал ее легко, точно соломинку.

– Вы сошли с ума!..

Когда он опустил ее на пол, у нее кружилась голова, и она в самом деле только и могла, что смеяться.

Дети были в восторге. Никогда раньше им не доводилось видеть столько интересного сразу, да еще в час, когда их обычно укладывали спать. Эта новая страна нравилась им все больше и больше. Хорошо бы остаться здесь навсегда!

– Мама, – крикнула Онорина, – у нас что, опять война?

– Война? Нет! Упаси Бог! Откуда ты это взяла?

– Ты стреляла из большого пистолета.

– Это я просто так, чтоб было веселее.

– Но ведь на войне весело, – сказала Онорина. Она была явно разочарована.

– Как, – вскричала Анжелика, – неужели тебе нравится слушать грохот выстрелов, видеть раненых, убитых?

– Да, нравится, – подтвердила Онорина.

Анжелика смотрела на нее с изумлением – ведь матери всегда удивляются, впервые открывая для себя внутренний мир своих детей.

– Но.., мне казалось, ты была опечалена, когда увидела, что Колючий Каштан…

Девочка как будто что-то вспомнила, и ее личико омрачилось. Она вздохнула.

– Да, бедный Колючий Каштан – ведь он умер.

Но она тотчас же заулыбалась снова.

– Зато как интересно, когда все вокруг кричат, бегают, падают. И все такие сердитые. Дым хорошо пахнет, и ружья стреляют: бах! бах! бах! Ты споришь с господином Маниго, и он становится весь красный.., и ты меня везде ищешь, а потом обнимаешь крепко-крепко… Ты меня очень любишь, когда война. Загораживаешь меня собой, чтобы солдаты меня не убили. Потому что ты не хочешь, чтоб я умерла… Я ведь живу еще очень-очень мало, а ты уже долго…

Слушая эту речь, Анжелика испытывала одновременно и беспокойство, и гордость.

– Не знаю, может быть, во мне говорит материнское тщеславие, но мне кажется, она высказывает суждения, необыкновенные для своих лет.

– Когда я вырасту, – продолжала Онорина, пользуясь тем, что наконец-то ее со вниманием слушают, – я всегда буду воевать. У меня будет конь и сабля и два пистолета… Как у тебя, – сказала она, посмотрев на Жоффрея де Пейрака,

– но у моих рукоятки будут золотые, и я буду стрелять еще лучше.., еще лучше, чем ты, – заключила она, с вызовом глядя на мать.

Подумав, она добавила.

– Кровь красная. Это красивый цвет.

– Но ведь это ужасно.., то, что она говорит, – прошептала Анжелика.

Граф де Пейрак смотрел на мать и дочь и улыбался. Его и радовало, и удивляло, что они настолько разные. Рядом с девочкой Анжелика с ее нежностью и материнской любовью выглядела такой мягкой, такой простодушной. Нет, она никогда не была – не могла быть – грозной соперницей госпожи де Монтеспан или предводительницей бунтовщиков, скачущей во главе своего войска по лесным дорогам Пуату. Трудно поверить, что это она только что с холодной уверенностью поднимала тяжелый пистолет.

Анжелика взглянула на него, словно спрашивая его мнение. Воинственный пыл дочери явно поставил ее в тупик, однако она быстро нашла, чем себя успокоить:

– Она любит войну… Что ж, в конце концов, это благородное чувство. Мои предки не отказались бы от нее.

Она настолько забыла пережитый ужас, что ей и в голову не пришло, что свою удивительную и пугающую страсть к войне девочка могла унаследовать не только от ее предков. Жоффрей де Пейрак подумал об этом, но вслух не сказал ничего.

Он снял с пальца изящное золотое кольцо с крупным бриллиантом и протянул Онорине. Та с жадностью схватила его.

– Это мне?

– Да, мадемуазель.

Анжелика не преминула вмешаться.

– Это украшение очень ценное. Нельзя превращать его в игрушку.

– Природа здесь столь дика, что приходится переоценивать ценности. Маисовая лепешка и добрый костер оказываются куда ценнее, чем кольцо, за которое в Версале иные, не задумываясь, погубили бы душу.

Онорина вертела кольцо и так и сяк. Сначала она приложила его ко лбу, потом надела на большой палец и наконец стиснула обеими руками.

– Почему ты подарил мне его? – пылко спросила она. – Потому что ты меня любишь?

– Да, мадемуазель.

– А почему ты меня любишь? Почему?

– Потому что я ваш отец.

От этих слов личико Онорины преобразилось. Она онемела. На круглой мордашке отразились изумление, ликующая радость, невыразимое облегчение и безграничная любовь.

Задрав голову, она с восхищением глядела на одетого в черное грозного кондотьера, стоящего у ее изголовья, и его загорелое, иссеченное шрамами лицо казалось ей самым прекрасным из всех, которые она когда-либо видела.

Вдруг она повернулась к Анжелике.

– Вот видишь, я же тебе говорила, что найду его на другой стороне моря!..

– Не кажется ли вам, мадемуазель, что сейчас уже пора спать? – спросил Жоффрей де Пейрак тем же учтивым и уважительным тоном.

– Да, отец!

Онорина на удивление послушно скользнула под одеяло, сжимая в ручке кольцо, и почти тотчас уснула с выражением полного блаженства на лице.

– Господи, – сказала растерянная Анжелика, – как вы догадались, что девочка хочет найти себе отца?

– Меня всегда интересовали мечты, таящиеся в сердцах женщин, и, насколько это в моих силах, мне нравится их исполнять.

Анжелика переставила деревянную осветительную плошку, чтобы ее свет не падал на Онорину и Лорье.

В соседней комнате госпожа Каррер и жена булочника укладывали остальных детей. Жоффрей де Пейрак подошел к очагу. Анжелика тоже подошла и подбросила в огонь полено.

– Какой вы добрый, – сказала она.

– Какая вы красивая!

Она взглянула на него с благодарной улыбкой, потом со вздохом отвернулась.

– Как бы я хотела, чтобы вы хоть иногда смотрели на меня так, как смотрите на Абигель. С дружеским расположением, доверием, симпатией. Можно подумать, вы опасаетесь, что я вас предам.

– Вы заставили меня страдать, сударыня.

Анжелика сделала протестующий жест.

– Разве вы способны страдать из-за женщины? – в ее голосе прозвучало сомнение.

Она присела у очага. Он придвинул табурет и сел рядом, глядя на огонь. Анжелике хотелось снять с него сапоги, спросить у него, не голоден ли он, не хочет ли пить. Ей очень хотелось хоть как-то поухаживать за ним, но она не смела. Ведь она не знала, что может понравиться этому незнакомцу, ее мужу, который иногда кажется ей таким близким, а иногда, наоборот – далеким и враждебным.

– Вы созданы для жизни одинокой и свободной, – сказала она с грустью. – Я уверена, что рано или поздно вы покинули бы меня, покинули Тулузу, чтобы отправиться на поиски новых приключений. Ваше стремление познавать мир неутолимо.

– Вы покинули бы меня первой, дорогая. Порочное общество, которое нас окружало, не позволило бы вам остаться верной супругой, ведь вы были одной из прекраснейших женщин Франции. Вас бы всевозможными способами побуждали испытать силу своих чар и на других мужчинах.

– Но разве наша любовь не была достаточно сильна, чтобы все преодолеть?

– Ей бы не дали времени окрепнуть.

– Пожалуй, – прошептала Анжелика. – Чтобы стать хорошим мужем или хорошей женой, нужен долгий срок.

Сцепив руки на коленях, Анжелика неотрывно глядела на пляшущее в очаге пламя, но всем своим существом, всей кожей чувствовала – он здесь, с нею, и это чудо, его близость, воскрешало в ее памяти те далекие вечера в Лангедоке, когда они вот так же сидели рядом и разговаривали. Она клала голову ему на колени и завороженная его рассказами (в них ей всегда открывалось что-то новое), смотрела на него мечтательно и пылко. Потом он незаметно переходил от серьезного разговора к шуткам, а от тех – к любви. Но как же они были редки, эти упоительные часы…

Она так часто мечтала о несбыточном, невозможном – о его возвращении! Даже в те времена, когда она думала, что он мертв, ей случалось – когда на душе бывало особенно тяжко – мысленно представлять себе их чудесное воссоединение. Король Людовик прощает Жоффрея де Пейрака, ему возвращают титул, земли, состояние, и она снова живет рядом с ним – счастливая, влюбленная. Но эти сладкие фантазии всегда быстро рассеивались. Разве можно себе вообразить, чтобы гордый граф Тулузский стал умолять о прощении, когда вся его вина состояла лишь в том, что он вызвал зависть своего государя? Чтобы Жоффрей де Пейрак сделался послушным, подобострастным придворным? Нет, немыслимо, король никогда бы не позволил ему вернуть себе прежнее могущество, а Жоффрей никогда бы не склонился перед королем. Слишком сильна в нем потребность действовать, созидать. В Версале он всегда вызывал бы враждебность и подозрение.

Она устало улыбнулась.

– Тогда мы, быть может, должны радоваться жестокой разлуке. Ведь она по крайней мере не дала нашей любви превратиться в ненависть, как это случалось со многими другими…

Он протянул руку и легко погладил ее по затылку.

– Сегодня вечером вы печальны. Вы, неукротимая амазонка, изнемогаете от усталости!

Его ласка, его голос возвратили ей силы.

– Нет, я чувствую, что могу построить еще несколько хижин, а если будет нужно – сесть в седло и последовать за вами. Но меня не оставляет страх – ведь вы хотите уехать без меня.

– Давайте объяснимся, моя душенька. Боюсь, что вы создали себе иллюзию. Да, я богат, но земли моего королевства девственны. Мои дворцы – это всего лишь бревенчатые форты. Я не могу вам предложить ни роскошных нарядов, ни драгоценностей – впрочем, в этой глуши они ни к чему. Ни безопасности, ни комфорта, ни блеска, ничего из того, что привлекает женщин.

– Женщин привлекает только любовь.

– Так они уверяют.

– Разве я вам не доказала, что не боюсь ни суровой жизни, ни опасностей? Наряды, драгоценности, блеск… Их у меня было вдоволь… И я хорошо знаю, что они несут с собой не только упоение, но и горечь: ведь для одинокого сердца все имеет привкус пепла. Мне важно только одно – чтобы вы меня любили

– именно вы! – и чтобы больше не отвергали.

– Я начинаю вам верить!

Он взял ее руку и задумчиво посмотрел на нее. Маленькая, хрупкая рука лежала на его ладони, длинной и твердой, и чуть заметно дрожала, похожая на испуганную пленницу. Он подумал, что ее украшали кольца и браслеты, целовал король, что она с холодной решительностью сжимала оружие, наносила удары, убивала. Сейчас она отдыхала в его руке, словно усталая птица. На один из этих пальцев он когда-то надел золотое обручальное кольцо. Воспоминание заставило его вздрогнуть, Анжелика это заметила, хотя и не могла проследить ход его мыслей.

Она тоже вздрогнула, когда он вдруг спросил:

– Почему вы подняли мятеж против короля Франции?

Она отдернула руку.

Говорить о прошлом, о том, как она жила прежде, было для него все равно, что прикасаться к открытой ране. Но он хотел знать.

Он сознавал, что мучает ее своими расспросами, и все же понуждал ответить. В ее минувшем было много такого, чего он не понимал, но должен был прояснить любой ценой, даже если это причинит ему новые страдания.

В глазах Анжелики отразился страх. Должно быть, по его лицу было ясно видно, что он твердо решил потребовать всю правду.

– Почему? – повторил он почти сурово.

– Откуда вы это знаете?

Он сделал жест рукой, словно отметая праздные вопросы.

– Знаю. Отвечайте.

Пересилив себя, она сказала:

– Король хотел, чтобы я стала его любовницей. Он не принял моего отказа. Добиваясь своей цели, он не останавливался ни перед чем. Он прислал солдат, чтобы сторожить меня в моем собственном замке, угрожал арестовать меня и заточить в монастырь, если к концу срока, который он дал мне на размышление, я не соглашусь ответить на его страсть.

– Но вы так и не согласились?

– Нет.

– Почему?

Глаза Анжелики потемнели. Теперь они были такого же цвета, как океан.

– И это спрашиваете вы? Когда же вы наконец поверите, что потеряв вас, я была в отчаянии? Отдаться королю! Как я могла это сделать? Как могла предать вас, своего мужа, которого он несправедливо осудил на смерть? Отняв вас, он отнял у меня все. Все удовольствия, все почести, которые мне оказывали при дворе, не могли возместить этой утраты. О, как я звала вас, любовь моя!

Она вдруг заново пережила страшное чувство пустоты и ту тоску по потерянной любви, которая порой засыпала в ее сердце, но пробуждалась от любого пустяка, жгучая, пронзительная. И Анжелика крепко обняла, своего мужа и прижалась лбом к его коленям. Его сомнения и вопросы причиняли ей боль, но он был рядом, он был с ней. А это главное!

Некоторое время он молчал, потом заставил ее поднять голову.

– И все же вы были близки к тому, чтобы уступить.

– Да, – ответила она. – Ведь я женщина, слабая женщина… Король был всемогущ, а я беззащитна… Он мог во второй раз разрушить мою жизнь. И он это сделал… Я вступила в союз со знатными сеньорами Пуату, у которых тоже имелись причины для восстания, но все было тщетно. Провинции утратили свою прежнюю силу, и король победил нас, разбил наголову… Его солдаты опустошили мои земли, сожгли замок… В ту ночь они убили моих слуг.., зарезали моего младшего сына. А меня…

Она запнулась, не решаясь продолжать. Она предпочла бы промолчать, ничего не говорить ему о своем позоре. Но из-за Онорины, этого незаконнорожденного ребенка, чей вид не может не вызывать у ее мужа горечи (ведь он наверняка считает, что девочка – плод измены) она должна рассказать ему всю правду.

– Онорина – дитя той ночи, – глухо сказала она. – Я хочу, чтобы вы это знали из-за того, что вы сейчас для нее сделали. Вы понимаете, Жоффрей?.. Когда я смотрю на нее, я вспоминаю не мужчину, которого любила, как вы воображаете, а только ту страшную ночь с ее злодействами и насилием. Эти воспоминания преследуют меня, и я хотела бы все забыть. Я не стремлюсь пробудить в вас жалость. Такое чувство с вашей стороны ранило бы меня. Но я хочу устранить все, что омрачает нашу любовь, оправдать существование моей бедной малютки, которая встала между нами, и объяснить вам, почему я так к ней привязана. Да и как могла бы я не любить ее? Самые тяжкие свои преступления я совершила против этого ребенка. Я пыталась убить ее еще до рождения. Едва она родилась, я покинула ее, даже не взглянув… Но судьба возвратила мне ее. Мне потребовались годы, чтобы научиться любить ее, улыбаться ей. Появившись на свет, она столкнулась с ненавистью своей собственной матери, и за это меня до сих пор мучает совесть. Нельзя ненавидеть невинных. Вы это поняли и приняли ее, ребенка, у которого никогда не было отца. Вы поняли, что моя любовь к ней нисколько не умаляет чувства, которое связывает меня с вами, и ничто, ничто, клянусь вам, никогда не могло заменить мне любви к вам или даже сравняться с нею.

Жоффрей де Пейрак вдруг резко встал, и Анжелика почувствовала, что он снова от нее отдаляется. Она говорила горячо, не раздумывая, не выбирая слов, ибо все они шли прямо от сердца. И вот он стоит и холодно смотрит на нее – а ведь только что называл ее душенькой… Ей стало страшно. Неужели он вынудил ее сказать что-то такое, чего он ей не простит? Рядом с ним она утрачивала хладнокровие, забывала об осторожности. Этот человек всегда был для нее загадкой. Он настолько сильнее ее!.. С ним невозможно хитрить, лгать. На дуэлях он был неуязвим, и таким же неуязвимым сделал свое сердце, мгновенно парируя направленные в него удары.

– А ваш брак с маркизом дю Плесси-Белльером?

Услышав эти слова, Анжелика тоже встала. От волнения все ее чувства до крайности обострились. Сейчас она была воистину самой собой, и он, вероятно, догадывался об этом. Наступил момент истины – и Анжелика злилась на мужа за то, что он заставил ее так обнажить душу.

«Нет, – сказала она себе, – от Филиппа я не отрекусь. Ни от него, ни от сына, которого он мне подарил».

Она посмотрела на Жоффрея де Пейрака с вызовом.

– Я его любила!

Но едва произнеся это последнее слово, она осознала, насколько чувство, которое внушал ей Филипп, несравнимо с той любовью, которую она испытывала к своему первому мужу. И начала возбужденно объяснять:

– Он был красив, я мечтала о нем еще в отрочестве, а когда он снова появился на моем пути, я была одинока и несчастна. Но я вышла за него замуж не поэтому. Я заставила его жениться на мне, принудила его к этому браку с помощью самого низкого шантажа – потому что была готова на все, лишь бы вернуть моим сыновьям положение, которое подобало им по праву рождения. Только он, маркиз дю Плесси, маршал Франции и друг короля, мог открыть мне двери в Версаль, где я могла добиться для них почетных должностей и титулов. Теперь я ясно понимаю: все, что я тогда делала, было продиктовано желанием любой ценой спасти их от несправедливо уготованной им горькой участи. И я сумела представить их ко двору, добилась для них места пажей. Мои сыновья были в милости у короля. А раз так, все остальное уже не имело значения: и побои Филиппа, и его ненависть…

В устремленных на нее черных глазах мелькнуло насмешливое удивление:

– Неужели маркиз дю Плесси и впрямь вас ненавидел?

Она смотрела на мужа, словно не видя его. В этой хижине, затерянной в девственном американском лесу, перед ней оживали те, кого она знала в своей прежней жизни. И среди них – самый удивительный, самый непостижимый, самый красивый и самый злой из всех – несравненный маршал дю Плесси, расхаживающий на своих красных каблуках среди вельмож и придворных дам и прячущий под атласным камзолом жестокое и печальное сердце.

– Он ненавидел меня так сильно, что в конце концов полюбил… Бедный Филипп!

Она не могла забыть, что он сам бросился навстречу смерти, раздираемый между любовью к королю и любовью к ней, своей жене, не в силах сделать выбор.., и «ему снесло голову ядром…»

Нет, она не отречется от него. И если Жоффрей не может этого понять – что ж, ничего не поделаешь.

Она прикрыла глаза, словно опуская завесу над своими воспоминаниями, и на ее лице появилось то особое выражение, одновременно горестное и нежное, которое он уже научился узнавать. Она ожидала нового саркастического вопроса и очень удивилась, когда вместо этого он обнял ее за плечи. Она бросила ему вызов – и вдруг он снова обнимает ее, приподнимает ее лицо, смотрит на нее ласковым взглядом…

– Что же вы за женщина, как вас понять? Честолюбивая, воинственная, неуступчивая – и вместе с тем такая нежная и слабая…

– Вы ведь умеете угадывать чужие мысли, почему же вы сомневаетесь во мне?

– Ваше сердце для меня – тайна. Наверное потому, что оно имеет слишком большую власть над моим. Анжелика, душа моя, что же все-таки нас еще разделяет: гордыня, ревность или слишком сильная любовь и чрезмерная требовательность друг к другу?

Он тряхнул головой и сказал, словно отвечая самому себе:

– И все же я не отступлюсь. К вам я подхожу с очень строгой меркой.

– Но вы уже знаете обо мне все.

– Нет, еще не все.

– Вы знаете мои слабости, знаете, о каких поступках я сожалею. Лишенная вашего тепла, я пыталась хоть немного согреться нежностью и дружбой других. Между мужчиной и женщиной это принято называть словом «любовь». Чаще всего я расплачивалась ею за право жить. Вы это хотели узнать?

– Нет, другое. Но скоро я узнаю…

Он еще крепче прижал ее к себе.

– Это так удивительно – открыть, что вы совсем не такая, какою я вас представлял… Необыкновенная моя жена, самая прекрасная, незабываемая.., неужели именно мне вы достались в тот чудесный день в Тулузском соборе?

Она увидела, как изменилось его лицо, как эти резкие черты и чувственные, нередко так сурово сжатые губы дрогнули в улыбке, полной бесконечной грусти.

– Я очень плохо оберегал вас, бедное мое сокровище.., драгоценное мое сокровище.., я столько раз вас терял…

– Жоффрей… – прошептала она.

Она хотела сказать ему что-то важное, крикнуть, что все прошлые горести уже стерты, забыты, раз они вновь нашли друг друга, но в этот миг до ее сознания дошло, что в дверь стучат, и где-то рядом слышится голос разбуженного ребенка.

Жоффрей де Пейрак выругался сквозь зубы:

– Черт возьми! Похоже, в Новом Свете слишком много народу, чтобы мы могли без помех поговорить друг с другом.

На пороге хижины стояла юная дочь Маниго Ребекка. Вид у нее был растерянный, она тяжело дышала, словно только что пробежала несколько лье.

– Госпожа Анжелика, – проговорила она молящим, срывающимся от волнения голосом, – идемте.., идемте скорее… У Женни начались роды…