I
ПАРИЖ

Воскресенье, 19 января 1761 года.

Шаланда медленно скользила по серой реке. Плывущие над водой клочья тумана цеплялись за прибрежные склоны и оседали в густом кустарнике, прячась от первых проблесков занимавшейся зари. В путь тронулись с опозданием. Якорь, поднятый, согласно уставу, за час до рассвета, пришлось бросить вновь, ибо мгла стояла непроницаемая. Сейчас, правда, Орлеан уже остался позади, и быстрое течение полноводной Луары увлекало за собой тяжело груженное судно. Несмотря на резкие порывы ветра, сдувшие с палубы весь мусор, на корабле стойко пахло рыбой и солью. Помимо четырех бочек вина из Ансени, в трюме находился солидный груз соленой трески.

На носу судна вырисовывались два силуэта. Один, без сомнения, принадлежал впередсмотрящему: прищурившись и изо всех сил напрягая зрение, он вглядывался в темную поверхность воды. В левой руке он держал рожок, похожий на тот, в какой обычно трубят почтальоны; в случае опасности впередсмотрящий должен затрубить в него, дабы капитан, стоящий у руля на корме, услышал сигнал тревоги.

Второй силуэт принадлежал молодому человеку в черном фраке и сапогах; в руке юноша держал треуголку. Несмотря на молодость, в нем ощущалась некая внутренняя суровость, отчего его можно было принять либо за священнослужителя, либо за военного. Откинув назад каштановые волосы, он молча подставлял лицо ветру. Своей благородной осанкой и гордо поднятой головой он напоминал устремленную вперед фигуру, изваянную на носу корабля.

Его зоркий взгляд разглядел высившуюся на левом берегу церковь Нотр-Дам-де-Клери, массивное строение, напоминавшее корабль, рассекавший форштевнем белые предгрозовые тучи берегов; казалось, еще немного, и призрачное судно соскользнет в воды Луары.

Молодой человек, чья незаурядная внешность могла произвести впечатление на кого угодно, но только не на стоявшего рядом матроса, звался Николя Ле Флош.

Немногим более года назад он точно так же плыл по реке, только в противоположную сторону, в Париж, поэтому сейчас мысли его вращались исключительно вокруг событий последних месяцев. Как быстро пролетело время! Он спешил вернуться в Бретань, и, чтобы поскорее добраться до Орлеана, где он надеялся сесть на корабль, два дня назад он купил место в почтовой карете. До Луары он добрался без приключений, иначе говоря, ничто не скрашивало размеренную монотонность поездки. Попутчики — священник и две пожилые пары — всю дорогу молча взирали на него. Привыкший к свежему воздуху, Николя страдал от духоты, скученности и от неизбежных в таких случаях ароматов. Один раз он попытался открыть окошко, но тут же почувствовал, как все пять пар глаз устремили на него возмущенные взоры, и он немедленно вернул стекло в прежнее положение. Священник даже перекрестился, без сомнения, приняв робкое поползновение совершить недозволенный обществом поступок за козни злого духа. По крайней мере, молодой человек воспринял его жест именно так; забившись в угол, он больше ничего не предпринимал и вскоре, убаюканный мерным покачиванием кареты, погрузился в дремотное состояние, способствующее мечтам и воспоминаниям. Собственно, и сейчас, на борту раскачивающейся шаланды, он предавался размышлениям, не замечая ничего и никого вокруг.

В последнее время в его жизни произошло множество событий. Завершив образование в коллеже отцов-иезуитов в Ванне, он поступил на службу помощником нотариуса в Ренне, но его опекун, каноник Лe Флош, неожиданно вызвал его в Геранд. Без лишних объяснений каноник вручил ему кое-что из одежды, пару сапог, несколько луидоров и множество советов и благословений, а крестный, маркиз де Ранрей, передал рекомендательное письмо к господину де Сартину, своему другу и парижскому магистрату. При прощании маркиз выглядел взволнованным и одновременно смущенным. Когда же молодой человек попросил дозволения попрощаться с дочерью крестного Изабеллой, верной подругой своих детских игр, тот ответил, что девушка накануне уехала к тетке в Генуэль.

С тяжелым сердцем Николя покинул город. Чувство невосполнимой утраты и острой жалости, охватившей его при виде волнения опекуна, равно как душераздирающие причитания Фины, домоправительницы каноника, повергли его в состояние неизбывной тоски, отупляющей ум. Плохо понимая, что с ним происходит, он, словно во сне, пустился в путь по воде и по земле навстречу неизведанной судьбе.

Он пришел в себя только возле парижской заставы. До сих пор воспоминание о цепком страхе, не покидавшем его в тот день, когда он прибыл в столицу королевства, отдавались в груди затаенной болью. Париж всегда был для него лишь точкой на карте Франции, висевшей на стене в классе коллежа в Ванне. Поэтому когда на подступах к столице он ощутил, насколько она шумная и огромная, он растерялся. А когда он увидел огромную равнину, где с ужасающей силой вращали крыльями бесчисленные ветряные мельницы, ему показалось, что на него движется толпа длинноруких великанов, вырвавшихся из романа господина Сервантеса, неоднократно им перечитанного. Подхваченный мельтешившей на заставе бойкой толпой, он окончательно растерялся.

Он до сих пор отчетливо помнил свой приезд в этот большой город, поразивший его своими узкими улочками, высокими домами, грязными, усеянными отбросами мостовыми, бесчисленными всадниками и экипажами, неумолчными криками и непередаваемыми ароматами.

Войдя в город, он тотчас заблудился и несколько часов плутал по улицам, забредая то в тупик, то в крошечный садик, то на берег реки. Наконец молодой человек приятной наружности, хотя и с разными глазами, сжалился над ним и вывел его к церкви Сен-Сюльпис, а оттуда на улицу Вожирар, где находился монастырь Карм Дешо. В монастыре, охая и причитая, его встретил пышный монах, отец Грегуар, монастырский аптекарь и друг его опекуна. Час был поздний, так что сердобольный монах без лишних слов отвел его в келью и уложил спать.

Дружеское участие приободрило юношу, и он погрузился в крепкий, без сновидений, сон. А утром он обнаружил, что его любезный чичероне взял себе на память серебряные часы, подаренные ему крестным. Отныне он решил вести себя с незнакомцами более осмотрительно. К счастью, кошелек со скромными средствами лежал в потайном кармане дорожной сумки, сделанном Финой накануне его отъезда из Геранда.

Размеренная монастырская жизнь помогла Николя обрести душевное равновесие. Он завтракал вместе с братьями в огромной трапезной, а потом, вооружившись небольшим планом, совершал вылазки в город. Чтобы не потеряться и вовремя вернуться назад, он свинцовым карандашом отмечал на плане свой путь. И хотя он по-прежнему остро ощущал неудобства столичного города, он постепенно проникался его очарованием. Вечная толчея на улицах притягивала и одновременно раздражала его. Несколько раз он чуть не попал под колеса проезжающих экипажей. Внезапность их появления и скорость, с которой они обыкновенно мчались, не переставали удивлять его. Он быстро приучился не спать на ходу и избегать множества неприятностей, как, например, пятен мерзкой и липкой грязи, разъедавшей одежду, бурных потоков, исторгавшихся из водосточных труб на головы прохожих, и полноводных рек, в которые при малейшем дожде превращались улицы. Он научился передвигаться как коренной парижанин, подпрыгивая и подскакивая, дабы не наступать на нечистоты, отбросы и огрызки. После каждого выхода ему приходилось чистить одежду и стирать чулки: у него было всего две пары чулок, поэтому другую пару он приберегал для встречи с господином де Сартином.

Правда, встреча эта постоянно откладывалась. Он несколько раз приходил по адресу, указанному на письме маркиза де Ранрея. Но даже после того, как он, отчаявшись, решил подмазать презрительно взиравшего на него привратника, напыщенный лакей, окинув его надменным взором, выпроводил его вон. Прошло несколько долгих недель. Видя, как молодой человек тяготится своим бездельем, и желая занять его, отец Грегуар предложил ему поработать вместе с ним. С 1611 года монахи из Карм Дешо по специальному рецепту, ревниво оберегаемому от чужих взоров, изготовляли целебную воду, которую потом продавали по всему королевству. Николя поручили измельчать травы и пряности, необходимые для изготовления чудодейственной настойки. Он научился различать мелиссу, дягиль, жеруху, кориандр, гвоздику и корицу, открыл для себя неведомые экзотические плоды. Целыми днями он толок в ступке травы, вдыхал пары, исходившие из перегонных кубов, и в конце концов впал в совершеннейшее безразличие к окружающему. Ментор его, спохватившись, принялся его тормошить, и разобравшись, в чем дело, пообещал добиться для него аудиенции у Сартина. Пока монах раздобывал у отца настоятеля пропуск, с помощью которого Николя смог бы преодолеть все препятствия, Сартина назначили начальником полиции, сместив с этого поста Бертена. Сообщив новость своему подопечному, отец Грегуар не преминул прокомментировать ее, свидетельствуя о своей немалой осведомленности.

— Николя, сын мой, тебе предстоит встретиться с человеком, который изменит всю твою жизнь, если, разумеется, ты сумеешь ему понравиться. Начальник полиции является полновластным командующим огромной армии, которой его величество доверил следить за безопасностью и порядком не только на улице, но и в доме каждого его подданного. Будучи королевским судьей по уголовным делам в Шатле, Сартин уже обладал немалой властью. А что говорить теперь, когда ему поручено руководство всей парижской полицией! Ходит слух, что он не терпит произвола… А ведь ему только недавно исполнилось тридцать!

Как и положено монаху, голос у отца Грегуара отличался громкостью, но тут он понизил его до еле слышного шепота, дабы ничье нескромное ухо не услышало его крамольных речей.

— Отец настоятель поведал мне, что в особых обстоятельствах король разрешил Сартину принимать решения самостоятельно, в обход суда, и осуществлять их также самостоятельно и в строжайшей тайне. Но, — произнес он, прикладывая палец к губам, — ты ничего не знаешь, Николя. Помни только, что эта важная должность была создана прадедом нашего короля — упокой Господь душу сего великого Бурбона! Многие помнят и проклинают возглавлявшего при нем полицию д'Аржансона. Столь суровым был и он сам, и дела его.

Монах резко плеснул воды из горшка на жаровню с углями, угли с шипением погасли, и над ними заклубился едкий дым.

— Но хватит об этом, что-то я заболтался. Возьми этот пропуск. Завтра утром спустишься к реке и вдоль Сены дойдешь до Нового моста. Остров Сите тебе известен, там ты не заблудишься. Перейдешь мост и пойдешь направо по набережной Межиссери. Она приведет тебя в Шатле.

В ту ночь Николя почти не спал. Слова отца Грегуара, не выходившие у него из головы, напоминали ему о его собственном ничтожестве. Откуда ему, круглому сироте, разлученному с дорогими ему людьми, в чужом для него Париже взять мужества для встречи с могущественным человеком, который, как говорят, должен оказать решающее влияние на его судьбу?

Его лихорадило, кровь стучала в висках. Пытаясь успокоиться, он терзал свое воображение, требуя явить ему какие-нибудь умиротворяющие картины. Воображение воскресило перед ним тонкий профиль Изабеллы, но от этого сомнения его стали еще более мучительными. Почему дочь крестного, зная, что он надолго покидает Геранд, уехала, не попрощавшись с ним?

Он вызвал в памяти ту поляну среди болот, где они поклялись друг другу в любви и верности. Наверное, он просто сошел с ума, поверив, что мальчик, найденный на кладбище, вправе поднять взор на дочь высокородного и могущественного сеньора де Ранрея. Однако его крестный отец всегда был так добр к нему… Мысли об Изабелле, нежные и горькие одновременно, унесли его в заоблачные дали, и около пяти часов утра ему наконец удалось заснуть.

Через час отец Грегуар разбудил его. Николя умылся, оделся, старательно причесался и, напутствуемый монахом, вышел на холодную улицу.

Несмотря на темноту, он шел уверенно, никуда не сворачивая. Когда первые предрассветные лучи отвоевали у тьмы прибрежные постройки, он уже добрался до набережной, где стоял дворец Мазарини. На берегу, у самой воды, кипела жизнь: там и тут кучки оборванцев топтались у разведенных костров. Со всех сторон раздавались голоса, напоминая всем, что город просыпается.

Неожиданно на него налетел торговец баваруазом. Споткнувшись и едва не выронив поднос, торговец глухо выругался. Николя уже пробовал сей напиток, введенный в моду принцессой Пфальцской, матерью регента. Как объяснил ему отец Грегуар, в состав баваруаза входил сладкий горячий чай с сиропом из папоротника. Добравшись до Нового моста и с удивлением обнаружив, что там уже толпится праздный народ, он решил остановиться и полюбоваться статуей Генриха IV и водокачкой Самаритен. В кожевенных мастерских на набережной Межиссери с раннего утра кипела работа: несмотря на доносившиеся из распахнутых дверей тошнотворные запахи, мастера и подмастерья трудились не покладая рук. Зажимая нос платком, Николя ускорил шаг, и вскоре перед ним выросло суровое и мрачное здание Большого Шатле. Он не столько узнал его, сколько догадался, что путь его лежит именно в этот замок. Робко вступив под своды, слабо освещенные масляными фонарями, Николя окликнул обогнавшего его человека в длинной черной мантии.

— Сударь, прошу вас, помогите мне. Я ищу кабинет начальника полиции.

Смерив его пренебрежительным взором с ног до головы и, видимо, удовлетворившись результатом осмотра, человек с важным видом ответил:

— Начальник полиции сам назначает часы для аудиенций. Вы, конечно, знаете, что подчиненные ему департаменты расположены на улице Нев-Сент-Огюстен, возле площади Вандом. Впрочем, в Шатле у него тоже имеется кабинет. Поднимитесь на второй этаж, там вы наверняка найдете тех, кто тоже ждет господина начальника. Возле дверей приемной сидит привратник, так что не ошибетесь. У вас есть необходимый пропуск?

Предусмотрительно воздержавшись от ответа, Николя вежливо поблагодарил и направился к лестнице. Поднявшись наверх, он отыскал нужную дверь и, постучав, вошел в просторное помещение с голыми стенами. За сколоченным из сосновых досок столом сидел человек и, как ему показалось, грыз собственные пальцы. Подойдя поближе, Николя разглядел в руке грызуна сухую и твердую как камень галету: такие галеты обычно выдают матросам на кораблях.

— Я вас приветствую, сударь, — произнес Николя, — и буду очень вам обязан, если вы мне скажете, как скоро господин де Сартин сможет принять меня.

— Ох, ну и назойливый народ пошел! — буркнул в сторону привратник. — Господин де Сартин не принимает.

Николя почувствовал, что сейчас все зависит от того, сумеет он преодолеть упрямство привратника или нет.

— И все же я повторяю вопрос, — громко и уверенно произнес он, — ибо мне, сударь, назначена аудиенция.

И, повинуясь внутреннему голосу, он помахал перед носом привратника большим конвертом, скрепленным печатью с гербом маркиза де Ранрея. Инстинкт подсказал ему, что с маленькой записочкой от приора его немедленно выставят за дверь.

— Раз назначено, значит, ждите, — буркнул привратник, забирая письмо.

Закурив трубку, он молча уставился в пространство, не выказывая ни малейшего желания продолжать разговор, в то время как Николя, наоборот, с удовольствием поболтал бы о чем-нибудь, дабы рассеять одолевавшие его сомнения. Но пришлось созерцать стену. Часов в одиннадцать, когда помещение заполнилось народом, двери широко распахнулись, и на пороге появился небольшого роста человек в черном судейском облачении и с сафьяновым портфелем под мышкой. Не обращая внимания на поклоны и зашелестевший со всех сторон почтительный шепот, он стремительно проследовал в ярко освещенный кабинет и с громким стуком захлопнул за собой дверь. Спустя несколько минут привратник тихо постучался и, видимо, получив разрешение, бесшумно проскользнул в кабинет. Выскользнув обратно, он помахал рукой Николя, приглашая его войти.

Сбросив с плеч судейскую мантию, начальник полиции в черном фраке стоял возле рабочего стола с тускло поблескивавшими бронзовыми накладками и столешницей маркетри. Судя по тому, как менялось выражение его лица, он живейшим образом изучал лежавшее перед ним письмо маркиза де Ранрея. Голые каменные стены и каменный пол кабинета совершенно не гармонировали с роскошной мебелью. В подсвечниках горели свечи, в высоком готическом камине плясали красные язычки пламени, и весь этот свет, сливаясь с бледными лучами зимнего солнца, падал на лицо Сартина, делая его похожим на лицо статуэтки, выточенной из слоновой кости. Из-за залысин, отчетливо проступавших над высоким лбом, начальник полиции выглядел старше своих лет. Его собственные, уже начавшие седеть волосы были тщательно причесаны и напудрены. Сухощавая физиономия с острым носом, подчеркивавшим ее худобу, озарялась светом двух холодных серых глаз, с насмешкой и любопытством взиравших на посетителя. Несмотря на маленький рост, его стройная и изящная фигура была исполнена достоинства, свидетельствовавшего о властном характере. Николя почувствовал, как его охватывает паника, однако, вспомнив уроки своих наставников, он сумел унять охватившую его дрожь… Завершив чтение, Сартин взял письмо и, обмахиваясь им, словно веером, бросил на молодого человека оценивающий взгляд.

— Как вас зовут? — внезапно спросил он.

— Николя Лe Флош, к вашим услугам, сударь.

— К моим услугам… Ну, это мы еще посмотрим. Ваш крестный отец пишет о вас много хорошего. Вы прекрасный наездник, владеете оружием, разбираетесь в законах… Это много для простого служащего нотариальной конторы.

Он вышел из-за стола и, уперев руки в бока, принялся разглядывать Николя со всех сторон, сопровождая свой осмотр довольным хмыканьем. Николя покраснел.

— Да, да, конечно, надо признать, вполне возможно… — вслух размышлял начальник полиции.

Потом, задумчиво поглядев на письмо, Сартин подошел к камину и бросил его в огонь. Бумага вспыхнула желтым пламенем.

— Как вы считаете, сударь, на вас можно положиться? Нет, не отвечайте сразу, вы еще не знаете, куда могут завести излишне поспешные ответы. У меня есть на вас кое-какие виды, тем более что Ранрей отдает вас мне. Вы об этом знаете? Впрочем, нет, вы ничего не знаете. Ни-че-го.

Он сел за стол и, зажав двумя пальцами нос, уставился на Николя. В эту минуту молодому человеку, давно уже истекавшему потом, показалось, что за шиворот ему высыпали раскаленные уголья.

— Сударь, вы еще очень молоды, и, занимаясь вашим устройством, я беру на себя определенные обязательства, о чем и сообщаю вам совершенно открыто. Полиции короля нужны честные люди, а мне нужны верные исполнители, которые станут слепо мне подчиняться. Вы меня понимаете?

Николя промолчал.

— Ага! Вижу, вы схватываете на лету.

Сартин направился к окну и замер, словно завороженный открывшимся перед ним зрелищем.

— Столько всего очистить… — пробормотал он. — С теми средствами, что имеются под рукой… не больше и не меньше. Разве не так?

Николя развернулся на каблуках, чтобы видеть лицо начальника полиции.

— Вам, сударь, придется усовершенствовать ваши знания в области права. Ежедневно вы станете уделять этим занятиям несколько часов, но исключительно в качестве развлечения. Ибо, как вы понимаете, вам придется работать.

Подбежав к столу, он положил на середину лист бумаги и широким жестом пригласил Николя занять место в огромном кресле, обитом красной дамасской тканью.

— Пишите, хочу посмотреть, какой у вас почерк.

Николя, едва живой от страха, кое-как уселся. Некоторое время Сартин размышлял, потом вытащил из кармана маленькую золотую табакерку, извлек щепотку табака и аккуратно поместил ее на тыльную сторону ладони. Вдохнув поочередно каждой ноздрей, он, закрыв глаза от удовольствия, шумно чихнул, разбрызгав во все стороны мелкие черные крупинки, часть которых долетела до Николя. Молодой человек стойко выдержал ураган. Утеревшись платком, начальник удовлетворенно выдохнул.

— Давайте, пишите: «Сударь, сообразуясь с потребностями службы королю и правосудию, полагаю необходимым предложить вам с сегодняшнего дня взять к себе в секретари Николя Лe Флоша, жалованье коему будет выплачиваться из моей казны. Рассчитывая на мою признательность, обеспечьте ему стол и кров. Также прошу вас предоставлять мне подробные отчеты о его работе». А теперь адрес: «Господину Лардену, комиссару уголовной полиции Шатле, в его собственном доме на улице Блан-Манто».

Быстро завладев письмом, он поднес его к глазам и принялся изучать.

— Неплохо, правда, чуточку кривовато, самую малость, — усмехнулся он, — но для начала сойдет. Писать умеет, работать научится.

Он сел в кресло, которое Николя уже успел освободить, подписал письмо, посыпал его песком, свернул, разогрел на тлевших в бронзовой курильнице углях кусочек воска, прижал его к бумаге и сверху приложил свою печать, проделав все действия буквально одним взмахом руки.

— Сударь, должность, которую вам предстоит исполнять при комиссаре Лардене, требует исключительной добросовестности. Вы знаете, что такое добросовестность?

Не раздумывая, Николя начал:

— Добросовестность, сударь, означает безоговорочное исполнение обязанностей…

— Достаточно! Все хорошо. Так вас учили в коллеже. Впрочем, учили правильно. Теперь вам придется учиться скромности и осторожности, умению узнавать и умению забывать, учиться входить в доверие и хранить тайны. Вам предстоит постичь науку составления отчетов о происшествиях, куда вас будут вызывать как представителя власти, и научиться представлять эти события в нужном свете. Понимать с полуслова и догадываться о том, что от вас скрывают. Делать выводы на основании нескольких реплик и немногих фактов.

Каждую свою фразу Сартин подкреплял взмахом указательного пальца.

— Но и это еще не все! Вам надо учиться смотреть, запоминать, видеть, оценивать, догадываться и прозревать истину, учиться постигать скрытый смысл событий. Вам придется много размышлять, сударь, ведь от вас будут зависеть жизнь и честь людей, с которыми, будь они даже самые последние мерзавцы, надо поступать по закону. Конечно, вы еще молоды, так молоды, что я даже сомневаюсь… Но, в конце концов, ваш крестный тоже был молод, примерно вашего возраста, когда под огнем противника вместе с маршалом Бервиком перебирался через траншею при осаде Филиппсбурга. Увы, маршал вскоре погиб. Я же…

Казалось, он о чем-то вспомнил, и в первый раз Николя заметил, как во взгляде его промелькнуло сострадание.

— Вы должны стать бдительным, быстрым, гибким и неподкупным. Прежде всего неподкупным. (И Сартин постучал ладонью по дорогой столешнице маркетри.) А теперь идите, сударь, — поднимаясь из-за стола, произнес он, — отныне вы состоите на службе у короля Франции. Сделайте так, чтобы вами всегда были довольны.

Николя поклонился и взял протянутое ему письмо.

Он подходил к двери, когда насмешливый голос остановил его:

— Полагаю, сударь, для провинциала из Нижней Бретани ваш костюм выглядит отменно, но теперь вы парижанин. Отправляйтесь на улицу Вьей-дю-Тампль к мэтру Вашону, моему портному. Закажите у него несколько фраков, белье, ну и все, что потребуется.

— Но я не…

— За мой счет, сударь, за мой счет. Никто не скажет, что я оставил ходить в отрепьях крестника своего друга Ранрея. Да еще такого красивого крестника! А сейчас живо уходите, но как только вас вызовут, немедленно появляйтесь.

Николя стоял на берегу и с облегчением вдыхал холодный воздух. Он чувствовал, что выдержал первое испытание, хотя некоторые фразы Сартина по-прежнему вызывали у него беспокойство. Он бегом добрался до монастыря Карм Дешо, где добрый отец Грегуар в ожидании своего подопечного яростно растирал в ступке ни в чем не повинные растения.

Умерив нетерпение Николя, отец Грегуар уговорил его остаться в монастыре еще на одну ночь, а не мчаться по темным улицам к комиссару Лардену. Несмотря на регулярные обходы городской стражи, ночные прогулки были небезопасны, и монах боялся, как бы в темноте Николя не заблудился или не попал в дурную историю.

Чтобы отвлечь молодого человека от беспокойных мыслей, он стал подробно расспрашивать его об аудиенции, наконец-то полученной у начальника полиции, и, выспрашивая самые мельчайшие детали, требовал вновь и вновь пересказывать одни и те же моменты. Цепляясь к ничтожнейшим мелочам, он втягивал Николя в нескончаемые разъяснения.

Хотя отец Грегуар не понимал, чем этот юный, никому не известный провинциал, еще не освоившийся в столичном городе, настолько понравился де Сартину, что тот сразу взял его к себе на службу, он в глубине души радовался успеху Николя. Правда, он подозревал, что за этим поистине чудесным возвышением скрывалась какая-то тайна, однако подтверждения своим подозрениям он не находил. И с грустным изумлением взирал на Николя, словно на собственное творение, которое он поставил на ноги, научил ходить, а творение возьми да и сбеги. Однако печаль его была светла, и, вставляя свои замечания, он постоянно восклицал: «Помилуйте!» и «Это выше моего разумения!»

Увлекшись беседой, Николя и отец Грегуар едва не пропустили ужин, а, спохватившись, заспешили в трапезную. Затем Николя отправился спать, однако и эта ночь, подобно предшествующей, не принесла ему отдохновения. Ему — в который раз! — не удалось обуздать разыгравшееся воображение. Буйное и разнузданное, оно часто зло подшучивало над ним, то являя мрачные погребальные картины будущего, то, наоборот, заставляя отправляться в безвозвратное прошлое. Запретив себе думать о завтрашнем дне, когда для него должна начаться новая жизнь, он стал вспоминать аудиенцию, намереваясь извлечь из нее полезный урок. Но запрет не помогал; при мысли о дне грядущем его охватывал непреодолимый страх. Усилием воли он прогонял его, но стоило ему только задремать, как страх возвращался вновь, и он просыпался; так он ворочался, пока, наконец, окончательно не погрузился в сон.

Утром, выслушав последние наставления, Николя попрощался с отцом Грегуаром и после взаимных обещаний не забывать друг друга покинул обитель. За время пребывания молодого человека в монастыре монах привязался к нему и с удовольствием продолжил бы обучать его основам аптекарского дела. За те несколько недель, что ему довелось наблюдать за своим учеником, он не мог не отметить его внимательность и способность делать выводы. Правда, ему пришлось дважды напомнить Николя об обещании писать опекуну и маркизу. Отец Грегуар взялся лично отправить письма. Николя письма написал, но ни к одному из них не дерзнул приложить записочку для Изабеллы. Про себя он решил, что, как только он заживет самостоятельно, непременно ей напишет.

Едва монастырские ворота закрылись за Николя, отец Грегуар потрусил к алтарю Богоматери и, преклонив колени, принялся молиться за молодого человека.

Николя шел вчерашней дорогой, только шагал значительно быстрее. Минуя Шатле, он вспомнил разговор в кабинете у Сартина и с грустной усмешкой констатировал, что он, в сущности, не принимал в нем никакого участия. Однако в результате сей беседы он сегодня идет поступать «на службу к королю»… До сих пор он так и не сумел по-настоящему оценить значение этих слов. Честно говоря, они для него не имели никакого смысла.

И маркиз, и учителя рассказывали ему о короле, но ему казалось, что в их рассказах речь шла о персонаже из совершенно иного мира. Он видел королевские портреты на гравюрах, королевский профиль на монетах, с грехом пополам мог перечислить монархов, правивших Францией. Но имена этих королей звучали для него также отвлеченно, как бесконечные перечисления царей и пророков в Ветхом Завете. 25 августа, в день святого Людовика, в церкви Геранда он вместе со всеми пел «Salve fac regum». В его голове не укладывалось, каким образом монарх мог являться человеком из плоти и крови, осуществляющим верховную власть в государстве. Он привык видеть изображение короля на витраже, где его фигура олицетворяла веру и верность.

Поглощенный размышлениями, он добрался до улицы Жевр. Там, избавившись, наконец, от бесполезных мыслей, он с изумлением уставился на пересекавшую Сену улицу, спустившись на набережную Пелетье, он пригляделся и сообразил, что перед ним всего лишь мост, по обеим сторонам которого выстроились дома. Поджидавший заказчиков маленький савояр с сурком на плече сообщил ему, что это мост Мари. Часто оборачиваясь, дабы полюбоваться чудом строительного искусства, он, наконец, добрался до Гревской площади. Он сразу узнал ее, так как в детстве часто рассматривал гравюру, изображавшую казнь разбойника Картуша, состоявшуюся на этой площади в ноябре 1721 года при большом стечении народа. Глядя на картинку, маленький Николя воображал, как он, никем не замеченный, стоит в толпе, и никто даже не подозревает, что страшный разбойник пойман только благодаря его храбрости, ловкости и отваге. Постояв немного, он отправлялся ловить новых, еще более ужасных разбойников… Молодой человек содрогнулся: его детские фантазии обрели реальные очертания, и через несколько шагов он действительно сделает свой первый шаг по пути на сцену, где по велению уголовного суда разыгрываются кровавые спектакли.

Оставив по правую руку зерновую пристань, он вошел в аркаду Сен-Жан, ведущую в самое сердце старого Парижа. Объясняя ему дорогу, отец Грегуар, упомянув об этой улочке, всячески предостерегал его: «Этот проход, — говорил он, сжимая руки, — мрачный и опасный, весь сброд с улицы Сент-Антуан и из Сент-Антуанского предместья ошивается именно там». Аркада слыла излюбленным местом воров и попрошаек, поджидавших прохожих под пустынным сводом. Николя шел, внимательно оглядываясь по сторонам, но ему встретились только разносчик воды да несколько поденщиков, направлявшихся в поисках работы на Гревскую площадь.

Пройдя улицы Тиссандери и площадь Бодуайе, он добрался до рынка Сен-Жан. Как сказал его наставник, это был второй по величине рынок Парижа после Центрального рынка. Николя узнал его по источнику, расположенному в центре рыночной площади, возле кордегардии; к источнику тянулась ниточка парижан, желавших запастись водой из Сены.

Николя, привыкшему к порядку, царившему на провинциальных рынках, пришлось прокладывать себе дорогу через настоящий хаос. Продукты, за исключением мяса, удостоившегося особых прилавков, лежали на земле вперемешку. Осень стояла теплая, поэтому отовсюду доносились резкие запахи, а оттуда, где продавали морскую рыбу, тянуло, пожалуй, и тухлятиной. Молодому провинциалу казалось, что большего и более оживленного рынка, чем этот, просто существовать не может. Отведенные для торговцев прилавки теснились друг к другу, не давая ни проехать, ни пройти. Но и здесь, как и повсюду в Париже, экипажи дерзко двигались вперед, грозя раздавить всех, кто попадется на пути. Всюду торговались, спорили, и, присмотревшись, Николя отметил, что, судя по одежде и выговору, торговцами являлись в основном крестьяне из пригородных деревень, приехавшие продать выращенные своими руками зелень, овощи и живность.

Увлекаемый людскими течениями и водоворотами, Николя раза три или четыре обогнул рынок, прежде чем обнаружил улицу Сент-Круа-де-ла-Бретонри и сумел свернуть в нее. Малолюдная улочка беспрепятственно вывела его на улицу Блан-Манто, где между поворотами на улицы Дюпюи и Дюсенж он отыскал дом Лардена.

Он остановился и принялся разглядывать небольшое четырехэтажное здание, окруженное с обеих сторон высоким забором, скрывавшим от нескромных взоров крошечный садик. Наконец он нерешительно поднял дверной молоток и тотчас отпустил; молоток упал с глухим стуком, и в ответ из дома донеслось гулкое эхо. Дверь приоткрылась, и в проеме показалась женская голова в белом чепце с оборками, из-под которых выглядывало широкое лицо с толстыми щеками, под стать мощному торсу, обтянутому красной кофтой без рукавов; с могучих рук стекала мыльная вода.

— Чефо вам надо? — спросила она со странным выговором, какого Николя еще ни разу не слышал.

— Я принес письмо от господина де Сартина для комиссара Лардена, — кусая губы, ответил Николя, вынужденный сразу выложить свой единственный козырь.

— Дайте мне.

— Я должен передать его комиссару в собственные руки.

— Дома никого. Здите.

И она резко захлопнула дверь. Николя ничего не оставалось, как проявить терпение, которое, как он в очередной раз убеждался, в Париже являлось самой необходимой добродетелью. Не рискуя отходить далеко от дома, он отсчитал сто шагов и принялся изучать ближайшие строения. На другой стороне улицы, где время от времени мелькали прохожие, он заметил несколько строений, окруженных высокими деревьями с облетевшими листьями; судя по всему, там находились монастырь и прилегавшая к нему часовня.

Утомленный утренним путешествием, он уселся на крыльцо, решив больше никуда не ходить; рука ныла от тяжелого мешка с вещами. Ему хотелось есть, утром в монастыре Карм Дешо он успел съесть только немного хлеба, размоченного в супе. На соседней колокольне пробило три, когда плотного сложения мужчина в седом парике и с тростью, более напоминавшей дубину, сухо потребовал его освободить проход. Сообразив, что перед ним хозяин дома, Николя вскочил и, поклонившись, произнес:

— Прошу прощения, сударь, но я жду комиссара Лардена.

Два голубых глаза смерили его колючим цепким взором.

— Ждете комиссара Лардена? А я со вчерашнего дня жду некоего Николя Ле Флоша. Вы его, случаем, не знаете?

— Это я, сударь, но, понимаете…

— Можете не объяснять…

— Но… — пробормотал Николя, протягивая письмо Сартина.

— Я лучше вас знаю, что приказал вам начальник полиции. А письмо можете взять себе на память, мне оно больше не нужно. Оно не сообщит мне ничего нового, а только подтвердит, что вы не подчинились полученным инструкциям.

Ларден стукнул в дверь, и в проеме показалась прежняя толстуха.

— Сударь, я не хотела…

— Я все знаю, Катрина.

Он повелительно взмахнул рукой, предупреждая таким образом служанку, дабы та воздержалась от болтовни, и одновременно подавая Николя знак следовать за ним. Войдя в дом, он сбросил плащ, оставшись в камзоле без рукавов из толстой кожи, и стянул парик, под которым заблестел совершенно лысый череп. Следом за хозяином дома Николя вошел в библиотеку, поразившую его своей красотой и царящим в ней спокойствием. В камине из резного мрамора догорали дрова. Черный с золотом рабочий стол, удобные кресла бержер, обитые утрехтским бархатом, светлые деревянные панели на стенах, гравюры в рамках и выстроившиеся на полках книги в богатых переплетах — все способствовало созданию той атмосферы, которую наблюдатель, более опытный в житейских делах, чем Николя, вполне мог бы назвать сладострастной. Впрочем, молодой бретонец смутно чувствовал, что столь утонченная обстановка нисколько не соответствует грубому облику его хозяина. Однако сравнивать он мог только с большой гостиной в замке Ранрей, во многом сохранившей свой средневековый облик.

Ларден не стал садиться.

— Сударь, вы странным образом начинаете свою карьеру на поприще, где точность является одним из главнейших качеств. Господин де Сартин поручил вас мне, но я не знаю, чем я обязан такой честью.

Насмешливо улыбаясь, Ларден защелкал суставами пальцев.

— Однако я повинуюсь, и вам тоже надлежит повиноваться, — продолжил он. — Катрина отведет вас на четвертый этаж. Я могу предложить вам только комнату в мансарде, без всяких удобств. Вы будете столоваться в доме или же в городе, как вам угодно. Каждый день вы будете являться ко мне в семь утра. Мне сообщили, что вы должны изучать законы. Для этого вы каждый день станете на два часа ходить к господину Ноблекуру, бывшему судье, дабы тот усовершенствовал ваши таланты. Я жду от вас прилежания и безропотного послушания. Сегодня вечером мы отпразднуем ваше прибытие в семейном кругу. А пока вы свободны.

Николя поклонился и вышел. Катрина отвела его в комнатку, расположенную под самой крышей. Путь в нее пробегал через захламленный чердак. Новое жилье приятно поразило Николя своими размерами, а также окном, выходящим в сад. Скромная обстановка: кушетка, стол, стул и комод с зеркалом, на тумбе которого стоял неизменный таз с кувшином, — также нареканий не вызывала. Пол прикрывал потертый ковер. Разложив немногие вещи в ящики, молодой человек снял башмаки, лег на кушетку и заснул.

Когда он проснулся, на улице уже стемнело. Готовясь спуститься вниз, он умылся и причесался. Дверь в библиотеку, где его принимали утром, была закрыта, зато двери других комнат, выходивших в коридор, стояли настежь, и он мог, не привлекая к себе внимания, удовлетворить свое любопытство. Сначала взор его привлекла гостиная, оформленная в пастельных тонах. По сравнению с ней библиотека неожиданно показалась Николя пристанищем аскета. В другой комнате стоял накрытый на три персоны стол. Судя по запахам, доносившимся из-за двери в глубине коридора, там находилась кухня. Он подошел поближе. В кухне стояла удушающая жара, и Катрина то и дело отирала тряпкой пот с лица. Когда Николя вошел в кухню, она открывала устрицы и, к великому удивлению юного бретонца, привыкшего есть моллюсков живыми, извлекала их из раковин и раскладывала на фаянсовой тарелке.

— Могу ли я узнать, сударыня, что вы готовите?

Удивленная кухарка обернулась.

— Не зофите меня сударыня, зофите меня Катрина.

— Отлично, — ответил он, — а меня зовут Николя.

Озарившись радостью, ее некрасивое лицо сразу похорошело, и, с гордостью обернувшись к молодому человеку, она показала ему двух очищенных от костей каплунов.

— Я готовлю суп из каблунов и устриц.

В детстве Николя любил смотреть, как Фина колдует над очередным кулинарным изыском для каноника, приверженного невинному греху чревоугодия. Постепенно он узнал, как готовить разные блюда, и мог сам испечь бретонский пирог, сделать крем-брюле и омара в сидре. Маркиз, его крестный отец, также ценил хорошую кухню, но при этом никогда не забывал напомнить канонику, что чревоугодие относится к семи смертным грехам, чем всегда вызывал возмущение опекуна Николя.

— Вареные устрицы! — воскликнул Николя. — У нас их едят сырыми.

— Фи, они зе зивые!

— А как вы готовите суп?

Он прекрасно помнил, как Фина, застав его на кухне, немедленно гнала его прочь, и, чтобы понять, как делается то или иное блюдо, ему приходилось долго шпионить за домоправительницей. Поэтому Николя не удивился бы, если бы его сейчас тоже выставили вон.

— Вы так люпезны, что вам расскажу. Перете двух убитанных каблунов и вынимаете кости, затем мясом одного фаршируете другого, ну и допавляете сало, яичный желток, соль, берец, мускат, бучок зелени и бряности. Перевязываете тушку бечефкой и медленно опускаете в доведенный до кибения кребкий пульон. А бока тушка варится, я опфаливаю устрицы в муке и жарю их на сливочном масле вместе с шамбиньонами. Ботом достаю каблуна, разрезаю его, опкладываю устрицами, заливаю пульоном и бодаю с ломтиком лимона и луком-татаркой. Разумеется, горячим.

Судя по выражению лица Николя, молодой человек с удовольствием ловил каждое слово Катрины. Когда он слушал кухарку, у него буквально слюнки текли; он вспомнил, что с утра ничего не ел, и желудок его скрючился от голода. Благодарный слушатель, он завоевал сердце Катрины Госс, уроженки Кальмара, бывшей маркитантки, сопровождавшей армию в битве при Фонтенуа, где погиб ее муж, солдат французской гвардии. Грозная кухарка комиссара Лардена приняла Николя под свое покровительство. Приобретя, таким образом, союзника и убедившись, что ему вполне по силам добиваться расположения окружающих, Николя почувствовал себя значительно увереннее.

Ужин Николя помнил смутно. Роскошный хрусталь и столовое серебро, шелковая вышитая скатерть производили впечатление богатства. Жарко натопленная комната, обшитая светлыми деревянными панелями с золотым орнаментом, тени, отбрасываемые мебелью, освещенной трепетными огоньками свечей, создавали обстановку нереальности, оторванности от мира. Первый же бокал вина ударил Николя в голову, он ощутил слабость и отчасти потерял контроль над собой. Комиссар отсутствовал, вместе с Николя за столом сидели его жена и дочь, и обе выглядели исключительно ровесницами. Однако он быстро понял, что Луиза Ларден приходилась Мари не матерью, а мачехой, и обе женщины не испытывали друг к другу ни малейшей приязни. Насколько первая постоянно стремилась являть всем свою власть, не стесняясь прибегать при этом к кокетству, настолько вторая вела себя сдержанно и наблюдала за гостем исключительно из-под опущенных ресниц. Первая была высокой блондинкой, вторая — среднего роста брюнеткой.

Изысканность блюд поразила Николя. Следом за супом с каплунами и устрицами подали мраморные яйца, рагу из рябчиков, блан-манже и оладьи с вареньем. Во всем, что касается вин, Николя получил достойное воспитание, и он сразу угадал в ароматном напитке цвета черной смородины вино из виноградников Луары. Без сомнения, это был настоящий бургейль.

Госпожа Ларден расспрашивала его о жизни в провинции, но у него сложилось ощущение, что ей хотелось узнать, какого рода отношения связывают его с Сартином. Интересно, это комиссар поручил жене вызнать у гостя всю его подноготную? Но подозрения быстро вылетели у него из головы, ибо женщина щедро наполняла его бокал. Рассказывая о Бретани, Николя вспоминал каждую милую его сердцу мелочь и не сразу заметил, что подробности вызывали у его собеседниц улыбку. Наверно, подумал он, они приняли его за дикаря, а может даже, за жителя Персии.

Потом, когда он очутился у себя в мансарде, в голову его закралось сомнение: а действительно, не был ли он излишне многословен? Но так как он и сам не знал, отчего Сартин вдруг проявил к нему интерес, он без труда убедил себя, что вряд ли он наговорил лишнего про своего нового покровителя. Так что госпожа Ларден осталась при своих интересах. Он вспомнил недовольное выражение лица Катрины, когда та подавала блюда или выслушивала приказания Луизы Ларден, обращавшейся со служанкой довольно высокомерно. Кухарка в ярости что-то бормотала сквозь зубы. Когда же она подавала еду Мари, лицо ее, напротив, выражало высшее блаженство, словно она прислуживала неземному божеству. Подведя итог всему, что ему удалось увидеть и узнать, молодой человек завершил свой первый день на улице Блан-Манто.

Для Николя началась новая жизнь, размеренная и заполненная неустанным трудом. Проснувшись рано утром, он обливался холодной водой в маленькой пристройке в саду, которую он при поддержке добрейшей Катрины постепенно превратил в свою комнату для умывания.

Имя Сартина открыло ему дверь и кредит у знаменитого Вашона, пополнившего скромный гардероб Николя и, к великому смущению юного провинциала, даже превысившего сделанный им заказ. Теперь, глядя в зеркало, Николя видел юного кавалера, скромно, но элегантно одетого, а неотступно преследовавший его взгляд Мари подтверждал, что смена костюма пошла ему на пользу.

В семь часов утра он являлся к комиссару Лардену, и тот давал ему задания на текущий день. Он отдыхал душой на уроках господина де Ноблекура, маленького доброжелательного старичка, бывшего магистрата, любителя шахмат и игры на поперечной флейте. Благодаря добрым советам Ноблекура он стал усердно посещать концерты.

Николя продолжал открывать для себя Париж и его предместья. Никогда еще, даже живя в Геранде, он столько не передвигался пешком.

По воскресеньям он ходил на концерты духовной музыки, которые в то время давали в большом зале Лувра. Однажды ему досталось место рядом с молодым семинаристом. Пьер Пиньо, уроженец Ориньи, что в диоцезе Лан, жаждал вступить в общество Иностранных Миссий. Он с восторгом поведал Николя о данном им обете нести свет Евангелия в далекие земли и развеять мрак, окружающий тамошних идолопоклонников. Он хотел отправиться с миссией в Кохинхину, где вот уже несколько лет миссионеры подвергались гонениям и преследованиям. Высокий, статный, со свежим цветом лица, Пиньо отличался завидным чувством юмора. Вместе с Николя они пришли к единому мнению, что знаменитая Филидора исполнила «Exaudi Deus» весьма посредственно. Энтузиазм публики так возмутил их, что оба встали и вышли. Николя проводил нового друга до семинарии, и там они и расстались, договорившись встретиться на следующей неделе.

Скоро у молодых людей вошло в привычку завершать свои встречи у Сторера, королевского кондитера. С тех пор как Сторер стал поставлять ко двору изготовленные по его собственному рецепту пирожные, признанные королевой Марией Лещинской наивкуснейшими, его лавка на улице Монторгей превратилась в модное место свиданий. От общения с молодым священником Николя получал массу удовольствия.

С самого начала Ларден, чей участок не ограничивался рамками определенного квартала, приказал Николя ходить вместе с ним на все задания. Николя познакомился с порядком наложения печатей, с процедурой конфискации имущества, узнал, как нужно составлять протоколы, как, не доводя дело до уголовного суда, примирить поссорившихся соседей. В доходных домах, где в ужасной скученности проживали самые нуждающиеся, ссоры и драки между соседями случались часто, особенно в предместьях. Ему приходилось разговаривать с инспекторами, с караульными, с таможенниками на заставах, с тюремщиками и даже с палачами. Он научился хранить спокойствие при допросах и пытках. Ничто не могло укрыться от его внимательного взора; он быстро понял, что для успешной работы полиции приходилось пользоваться услугами целой армии доносчиков, осведомителей и проституток; сведения, добываемые скользкими и подозрительными типами, позволяли начальнику полиции пребывать в курсе всех тайн и секретов столицы. Право надзирать за деятельностью почтовых служб и перлюстрировать частную переписку давало Сартину возможность контролировать умонастроения людей. Размышляя о том, каким мощным и вместе с тем незаметным оружием обладает его начальник, Николя пришел к весьма мудрому выводу и стал более осмотрительным в своих письмах, которые он с достойной похвалы регулярностью отсылал в Бретань.

Его отношения с комиссаром Ларденом ограничивались потребностями службы и не менялись ни в лучшую, ни в худшую сторону. На властное и холодное обращение одного другой отвечал молчаливым повиновением. Временами полицейский комиссар, похоже, и вовсе забывал о Николя. Сартин же, напротив, часто вызывал его к себе. Лаконичные записки с приказом явиться в Шатле или на улицу Нев-Сент-Огюстен обычно приносил маленький савояр. Встречи эти отличались краткостью. Начальник полиции устраивал Николя настоящий допрос, и часть вопросов всегда каким-нибудь образом касалась Лардена. По приказу Сартина молодой человек подробно описал дом комиссара и привычки членов его семьи, вплоть до их каждодневного меню. Дотошные расспросы, всегда повергавшие Николя в смущение, явно велись неспроста, но смысл их пока для него оставался тайной.

Начальник полиции велел ему присутствовать на слушании уголовных дел, а потом предоставлять ему письменные отчеты об этих заседаниях. Однажды он поручил ему написать отчет об аресте некоего лица, пустившего в оборот поддельные векселя. Николя имел возможность наблюдать, как посреди улицы судебные исполнители схватили мужчину с живыми карими глазами и смуглым лицом. Задержанный, говоривший по-французски с сильным итальянским акцентом, стал призывать его в свидетели:

— Сударь, вы кажетесь мне честным человеком. Вы видите, как эти негодяи обращаются с гражданином Венеции? Как они смеют арестовать меня, Казанову! Какая величайшая несправедливость! Они посмели поднять руку на человека, вся жизнь и труд которого дают ему право называть себя философом!

Николя проследовал за арестованным до ворот тюрьмы Фор-Левек. Прочитав его отчет, Сартин, глухо выругавшись, воскликнул:

— Он уже завтра будет на свободе: мошеннику покровительствует сам Шуазель! Впрочем, он действительно забавный субъект.

Сей эпизод навел подмастерье полицейского сразу на несколько мыслей.

В следующий раз ему поручили организовать сделку и договориться о продаже драгоценностей с неким комиссионером, который, несмотря на банкротство, избежал ареста и с успехом продолжал проворачивать дела. Николя выдавал себя за посланца некоего господина Дюдуа, полицейского комиссара из предместья Сент-Маргерит, которого Сартин подозревал в сговоре с комиссионером. Не желая повторения парижских волнений 1750 года, причиной которых стала продажность некоторых полицейских чинов, глава парижской полиции держал своих людей под жестким контролем. Николя проник в мир игроков, узнал, чем отличается банкомет от понтера, а крапленая колода — от обычной. Побывав в борделях, он узнал, какую дань платят сводницы, как именовали содержательниц веселых домов в протоколах полиции.

Игра, разврат и кража — три кита, на которых держался преступный мир Парижа, мир, невидимый глазу, пронизанный сетью потаенных каналов и опутанный зловещей паутиной круговой поруки.

За пятнадцать месяцев Николя постиг основы своего будущего ремесла. Узнал цену молчания и тайны. Он резко повзрослел, научился владеть чувствами и сдерживать воображение, все еще, на его взгляд, слишком буйное. Он больше не напоминал того зеленого юнца, который, прибыв в Париж, долго плутал по городу, прежде чем отыскал монастырь отца Грегуара. Письмо из Геранда, извещавшее о тяжелой болезни опекуна, нашло совершенно иного Николя. Холодным январским утром 1761 года на носу шаланды стоял, вглядываясь в бурлящие воды Луары, суровый молодой мужчина, и его черный силуэт четко вырисовывался на фоне серого неба.