Глава двадцать седьмая

Джон Слейд невиновен в уайтчепелских убийствах — теперь я знала это наверняка.

Бурную радость, которую вызвало во мне это открытие, гасил, придавливая к земле, груз понимания. Записи в тетради не являлись признанием вины Найала Кавана. Я перечла их несколько раз, надеясь найти свидетельства, пропущенные при первом чтении. Что именно произошло между ним и этими женщинами? Отравил ли он их так же, как своих студентов? И что означало это «обнажение»? Я предположила, что он проводил осмотр этих женщин наподобие врачебного. Но что он искал?

В записях не было ничего, что могло навести меня на ответы. Я перевернула страницу. На следующей был чернильный рисунок женского тела, схематичный, но умелый. Женщина представала обнаженной, контуры полного тела, грудь и гениталии были тщательно выписаны, тем не менее, рисунок отнюдь не выглядел эротичным. Он напомнил мне иллюстрации из некогда виденной медицинской книги. Под рисунком стояла подпись: «К. Медоуз». Черты лица в обрамлении курчавых волос были едва набросаны. Самой жирной линией был изображен знак в виде буквы Y, развилка которого заканчивалась на грудных железах, а вертикальная черта спускалась к низу живота. Меня охватил ужас. Когда же я перевернула еще одну страницу, у меня задрожали руки.

Там был еще один рисунок той же женщины, но на нем ее торс выглядел так, как если бы кожа, мышцы и находившиеся под ними ребра были рассечены и откинуты в стороны. Я знала, что ученые проводят показательные вскрытия перед аудиторией, но никогда на них не присутствовала и понятия не имела, как выглядит человеческое тело изнутри. Вдоль горла женщины тянулась трубка, которая раздваивалась на две ветви, каждая из которых заканчивалась в мешочке — видимо, в легком. Кровеносные сосуды питали сердце, имевшее форму кулака. Другая трубка, спускавшаяся вдоль горла, расширяясь, превращалась в животе в изогнутый мешок, соединенный другой стороной с массой закрученных кольцами и переплетенных, похожих на колбасы кишок. Это изображение одновременно и заворожило меня, и заставило испытать стыд, словно я разглядывала непристойные картинки. Я вспомнила, что уйатчепелский Потрошитель увечил свои жертвы, и, поняв, на что смотрю, была шокирована.

Найал Кавана препарировал убитых им женщин — это было частью его научных экспериментов. Полицейские не могли этого знать и считали, что убийства и издевательства над трупами были просто бессмысленной жестокостью. Тошнота подступила к горлу. Я поспешно перевернула последнюю страницу, хоть и боялась найти там что-нибудь еще более ужасное.

Здесь я увидела увеличенное изображение женского тела от талии до низа живота. Кишки были раздвинуты, и под ними находился имевший форму груши орган, соединенный с двумя тонкими трубками, каждая из которых заканчивалась клубком волокон и маленькой круглой сумкой. Поначалу я не сообразила, что это за органы. Даме в силу воспитания не положено думать о том, что находится у нее внутри такого, о чем нельзя говорить вслух. На отдельном рисунке, сделанном на полях, грушевидный орган был изображен отдельно, в разрезе; внутри находилось какое-то существо, похожее на саламандру, с черным пятном на месте глаза. Догадка потрясла меня.

Это были женские органы. Грушевидный представлял собой матку, а существо внутри — человеческий зародыш. У жертв уайтчепелского Потрошителя женские органы отсутствовали. Прежде чем выбросить трупы на улицу, Найал Кавана извлекал их. Значит, Кэтрин Медоуз была беременна. Откуда бы Кавана мог это знать, если бы не разрезал ее матку и не заглянул внутрь?

Воображение у меня как у писательницы было развито хорошо, и сейчас это обернулось для меня бедствием. Я воочию представила себе обнаженную женщину, лежавшую на столе, и нож, рассекавший ее плоть. Руки погружались в разрез, раздвигая красные блестящие кишки. Потом они вырезали женские органы и вытаскивали их, окровавленные, наружу. Я увидела все это так отчетливо, что у меня закружилась голова. Темные пятна поплыли перед глазами, соединяясь в общую черноту. Почти теряя сознание, я ухватилась за край стола, выпрямилась и заставила себя глубоко дышать, пока чернота не рассеялась. Тогда я поспешно захлопнула тетрадь и тут услышала голоса снаружи.

— Кавана здесь больше не живет, — говорил хозяин дома.

Другой мужчина задал ему вопрос, но так тихо, что слов я разобрать не смогла, однако голос был слишком знаком, и это был последний голос, какой я хотела бы услышать.

— Не знаю, — нетерпеливо ответил хозяин.

Мужчина заговорил снова. Это был Вильгельм Штайбер. Он все еще искал Кавана и каким-то образом вышел на этот дом.

— Нет, я не разрешу вам здесь осматриваться, — сказал хозяин.

Я съежилась, парализованная страхом, что Штайбер оставит без внимания его отказ.

— Это частное владение, — продолжал хозяин. — И вы нарушаете его неприкосновенность.

Я прокралась под лестницу и посмотрела вверх через щели между ступеньками. Сквозь открытую дверь падал прямоугольник дневного света, в котором мне были видны ноги четырех мужчин. Трое из них стали наступать на хозяина, и тот ретировался в направлении дома. Значит, Штайбер привел с собой своих приспешников. Сказал ли им хозяин, что я здесь?

Оглядевшись, я заметила в задней стене подвала дверь, побежала к ней, но потом вернулась, схватила тетрадь и бумаги Найала Кавана, проскользнула в дверь, когда шаги уже слышались на лестнице, и устремилась вверх по скользким ступенькам, которые вели в огороженный забором задний двор. Мчась к воротам, я не смела оглянуться: я бы умерла от страха, если бы увидела Штайбера. Выскочив наружу, я побежала через задние дворы соседних домов, не останавливаясь, пока не очутилась на главной улице Уайтчепела. И там, задыхаясь от бега, смешалась с толпой.

В конце квартала стоял омнибус — длинный вагон, запряженный лошадьми. Пропустив выходивших из него пассажиров, я поспешно забралась внутрь, купила билет, села рядом со старухой, державшей на коленях корзину, резко пахнувшую рыбой, и стала смотреть в окно, чтобы убедиться, что за мной никто не гонится. Смазанные лондонские пейзажи смутно проплывали мимо. И только проехав около мили, я немного успокоилась, почувствовала себя в относительной безопасности, ослабила бдительность и смогла вернуться к своему трофею: стала рассматривать украденные бумаги. Предвкушение сменилось разочарованием: страницу за страницей покрывали уравнения и научные выкладки. Среди бумаг попадались копии статей из научных журналов, непостижимые для меня диаграммы, какие-то чертежи со стрелками, цифрами и геометрическими фигурами. Две страницы, которые я только и сумела прочесть, оказались списком бакалейных продуктов и счетом от портного.

Я не могла поверить, что среди материалов, которыми я завладела с риском для жизни, не было никакого указания на местопребывание Найала Кавана, снова стала перелистывать их и на обороте какой-то диаграммы нашла запись, сделанную четким, решительным мужским почерком:

Подписи не было, однако где-то я видела этот почерк прежде. Мне явно были знакомы этот сильный наклон вправо, эти высоко выступающие над строкой выносные элементы букв и энергичные знаки препинания. Но где я могла его видеть? Всматриваясь в запись, я постепенно начала припоминать: письменный стол, заваленный бумагами, исписанными тем же почерком. Из-за стола встает мужчина. Это лорд Истбурн.

В моей голове пронеслось столько разных мыслей, что я не сразу смогла в них разобраться. Запись доказывала: между лордом Истбурном и Найалом Кавана существовало соглашение, согласно которому Кавана получил лабораторию, оборудованную для него лордом Истбурном. Я вспомнила рассказ Слейда о том, что Кавана создает образец своего изобретения для британского правительства, которое где-то прячет его. Должно быть, лорд Истбурн был официально уполномочен организовать для Кавана потайное убежище.

Это объясняло очень многое из того, что я пыталась понять. Лорд Истбурн притворялся, будто понятия не имеет о Кавана и его изобретении, потому что это государственная тайна, которую он не имеет права раскрывать. Он оставил меня томиться в Ньюгейтской тюрьме, потому что не мог позволить мне выйти на свободу, поведать о том, что мне было известно, и таким образом помешать работе Министерства иностранных дел.

Однако много вопросов по-прежнему оставалось без ответа. Если лорд Истбурн патронировал работу Кавана по созданию секретного оружия, почему об этом ничего не знал лорд Пальмерстон? В конце концов, именно он был непосредственным начальником лорда Истбурна. Но я могла поклясться на Библии, что лорд Пальмерстон действительно ничего не знал. Там, в Осборн-хаусе, я не заметила ни малейшего признака того, что он лишь притворялся, будто не верит моему рассказу о Найале Кавана. Это позволяло сделать вывод, что его неведение было подлинным, равно как и неведение королевы.

И почему лорд Истбурн спросил меня, не сообщила ли мне Катерина, где находится Найал Кавана? Уж кто-кто, а он в первую очередь должен был знать это.

Были еще вопросы, связанные с Джоном Слейдом. Почему лорд Истбурн не желал воспользоваться его усилиями, чтобы защитить Найала Кавана и исследования, которые тот проводил в интересах Британской империи? Почему он так упорно настаивал, что Слейд — предатель? Почему отказывался провести новое расследование дела Слейда, выявить истину и помочь мне спасти его?

На эти вопросы я ответить не могла, а сейчас передо мной стоял еще один, самый насущный из всех: что делать с тетрадью и запиской?

Первым моим побуждением было бежать в полицию и предоставить им доказательства того, что уайтчепелским Потрошителем являлся Найал Кавана и что я невиновна. Но победила осторожность. Ничто в тетради напрямую не свидетельствовало о том, что Найал Кавана убил Мэри Чэндлер, Джейн Андерсон и Кэтрин Медоуз. Полицейские, да и присяжные, могли решить, что я просто хватаюсь за соломинку. А тот факт, что я покинула тюрьму, не будучи отпущена из нее официально, доверия ко мне не прибавит. Более того, ни тетрадь, ни записка не доказывали, что Слейд не является предателем. Если я приду в полицию сейчас, меня отправят обратно в тюрьму и я лишусь всех шансов обелить имя Слейда.

По мере того как переполненный душный омнибус нес меня через грязно-коричневый уайтчепелский пейзаж, я начинала сознавать, что быстрого окончания моих осложнений с законом не предвидится. Для меня при сложившихся обстоятельствах существовал лишь один возможный образ действий: еще на какое-то время остаться беглянкой.