Анжелику постепенно охватывала какая-то странная, беспредельная усталость. Проснувшись утром, едва открыв глаза, она уже ясно осознавала ее и, несмотря на то что она жаждала приступить к своим обычным делам, не находила в себе сил подняться. Ей казалось, будто она превратилась в кусок дерева и теперь валяется в углублении тюфяка, словно выброшенный на прибрежный песок обломок судна… И в то же время она не чувствовала себя больной. Просто что-то происходило у нее внутри, хотя она теперь знала, что не беременна. Да, что-то сломалось в ней, и она никак не могла соединить эти обломки. «Я устала», – с удивлением повторяла она про себя. Попробовала дольше спать – не помогло, скорее наоборот. После долгого сна еще тяжелее было вставать, она становилась более апатичной… Да, поистине кусок дерева, в котором вдруг пробудился разум, побуждающий его к деятельности, но он все равно продолжает оставаться неподвижным и бесчувственным.

Она тосковала по Флоримону. Он такой веселый, уравновешенный, уже научившийся больше думать о других, чем о себе, – черта, унаследованная им от отца. И если когда-нибудь ему и приходилось требовать к себе внимания, то лишь в исключительных случаях, как в тот день, когда он вскричал:

«А как же я?», потому что все забыли о нем, а он валился с ног от изнеможения. Анжелика не беспокоилась за сына. Впрочем, может, она бы и беспокоилась, как все матери, если б у нее были силы размышлять. Но она была настолько изнурена, что отрешилась от этой заботы. Сейчас у нее была другая, более насущная, забота о пище, которой с каждым днем становилось все меньше. Безвкусная маисовая каша уже не лезет больше в горло. У них опять совсем нет соли. А мясо такое жесткое, что его никак не разжуешь.

«Я устала», – твердила про себя Анжелика. А иногда она говорила себе это вслух, словно для того, чтобы утешить себя признанием, которое не решилась бы сделать никому.

С усилием она отрывалась от своего ложа. Каждое движение давалось ей с трудом, но когда она уже была одета, тщательно умыта, безукоризненно причесана, когда ее многочисленные юбки и меховая одежда ладно сидели на ней, а кобура ее пистолета была пристегнута к поясу, она чувствовала себя лучше. Ее усталость почти пропадала. Однако до завтрака – пусть самого скудного – она была настолько нервозна, что даже старалась ни с кем не разговаривать, боясь разразиться упреками или проклятиями. А с ней это уже случалось трижды: один раз она набросилась на Онорину, и девочка потом проплакала весь день, потому что в последнее время вообще стала очень плаксивой; другой раз обрушилась на Кантора, и он с тех пор дулся на нее; а в третий раз – на Кловиса: он плюнул на пол, и она чуть ли не подралась с ним, словно мегера налетела на этого «угольщика». Потом, правда, они помирились. Что делать, нужно все учитывать, считаться с тем, что люди истощены физически, а потому у всех сдали и нервы. Она постоянно чувствовала раздражение против себя самой, как будто была в чемто виновата, укоряла себя в каких-то упущениях. Однажды вечером, когда она лежала рядом с мужем, положив голову ему на плечо, она доверилась ему.

– Это просто голод, моя милая, – сказал он, нежно лаская ее подтянувшийся, болезненный от постоянного недоедания живот. – Когда вы утолите его, жизнь снова покажется вам прекрасной.

– Но вот вы же никогда не жалуетесь, вы всегда уравновешенны… Как вам это удается?

– Мне?.. О, я прошел огонь и воду…

Он долго прижимал ее к себе, словно стараясь передать ей свою мужскую силу. Она обвила его руками и уснула, прижавшись лбом к его плечу. Она часто страдала от невыносимой мигрени.

Назавтра сплошной стеной повалил снег. Из-за этого рыхлого снега, укутывавшего землю мокрым покрывалом, которое уже не замерзало, Никола Перро, ушедший на юг за провизией, вернулся только в конце марта. Несмотря на снегоступы, он и его индеец много раз чуть ли не с головой проваливались в сугробы. В миссии Нориджевук Никола нашел только помощника отца д'Оржеваля, отца Ле Геранда. Ему он и сдал с рук на руки Пасифика Жюссерана. Выполнив порученное ему дело, Никола подумал, не пойти ли ему дальше на юг, к фактории голландца, но, опасаясь весенней распутицы, которая могла сделать непроходимыми все тропинки в лесу и все реки и тем самым намного удлинить его путь, предпочел вернуться в Вапассу. Там он предложил организовать «большую охоту». Несколько мужчин пойдут с ним на запад, до озера Умбагог, во владения Мопунтука. Как раз в это время индейцы, гонимые голодом и необходимостью добыть меха для обмена, отправляются на охоту. Олень, который будит сейчас леса своим пылким призывом, – добыча легкая, хотя и не очень завидная, ибо он отощал за зиму и от битв с соперником. А может, им повезет, и они отыщут стадо ланей, медведя, спящего в своей берлоге, которую они заприметили еще осенью, и, наконец, забьют палками бобров – ведь они уже выходят из ледяного плена запруд и протоков. А для индейского племени помощь белых охотников, у которых есть порох и свинец, будет благодеянием. Чтобы оставить побольше провизии в Вапассу, Никола Перро решил взять с собой только немного сала, муки, маисового зерна и сушеного мяса, толченного с травами. Этого должно хватить, чтобы в пути есть по два раза в день, размешивая с водой горстку смеси на ладони, как это делают индейцы. Он тщательно подсчитал, сколько провизии потребуется на шесть дней пути.

– А если вы задержитесь из-за пурги или распутицы? спросила Анжелика, которой этот рацион показался просто ничтожным.

– Будем охотиться! В подлеске начинают появляться птицы. Белые куропатки, кулики, а кое-где даже лабрадорские гуси. Встречаются и зайцы… Не беспокойтесь за нас, госпожа графиня. Вот, помнится, мы воевали во времена мессира де Траси. В разгар зимы до стойбища ирокезов в Долине могавков – сто двадцать лье. К несчастью, в пылу битвы мы сожгли амбары ирокезов, не подумав о том, что у самих-то у нас нет провизии на обратный путь.

– Ну и что?

– Многие умерли, – с философским спокойствием ответил Никола.

Он перекинул через плечо патронташ, нацепил на него пороховницу, индейский нож в ножнах, украшенных жемчугом и иглами дикобраза, флягу с водкой, взял топорик и кастет, огниво с длинным трутом, трубку, мешочек с кремнями, кисет с табаком, надел расшитый кожаный плащ и балахон из красной шерсти, опоясался разноцветным поясом и пошел во главе маленького отряда тяжелым и неуклюжим из-за снегоступов шагом. Неутомимый лесной бродяга.

Свой мешок с провизией он забыл на столе, и Анжелике пришлось бежать, чтобы окликнуть их. Но они были уже далеко, на другой стороне озера, и знаком показали ей, что все это, мол, пустяки… С Богом!

Они углубились в перелесок, в девственный мир деревьев, обсыпанных снегом, которые возвышались вокруг них пушистыми пирамидами, стройными свечами, иногда какими-то призраками, и за ними долго еще тянулось облачко из тысяч сверкающих снежинок.

А в Вапассу остались лишь несколько мужчин, женщины и дети, но все равно и для них провизии было недостаточно.

Кантор опять взбунтовался – в прошлый раз отец не разрешил ему пойти с Флоримоном, а сейчас не отпустил с охотниками. Анжелика разделяла мнение мужа – мальчик едва оправился после болезни и еще недостаточно подготовлен к дальнему и трудному походу к озеру Умбагог. К тому же никто не знает, что ждет их там – может быть, все индейцы вымерли от голода или же ушли на юг в надежде, что случится невероятное чудо и они сумеют убежать от несущей смерть зимы.

Пейрак успокоил своего младшего сына – ведь должен же в Вапассу остаться кто-нибудь из здоровых охотников, чтобы ставить силки. И юноша каждое утро мужественно уходил в лес. Иногда он приносил зайца, иногда возвращался несолоно хлебавши – нечем было наживлять силки. Да, держался он мужественно, но очень быстро уставал и возвращался такой голодный, что ему одному было бы мало той тощей дичи, которую он приносил. В конце концов он снова заболел, и силки больше не ставили.

Индейцы из «бобрового» вигвама несколько раз приходили в Вапассу просить маис. Отказать им было невозможно. В обмен они приносили немного бобрового мяса. А в один прекрасный день они собрали свои пожитки и ушли неизвестно куда.

Кроме Жоффрея де Пейрака, все, кто остался в Вапассу, были или еще слабы после болезни, или даже больны. В числе их – два испанца (один из них, дон Хуан Альварес, совсем не вставал с постели), немой англичанин и всегда дрожащий от холода Энрико Энци. Что же касается мэтра Жонаса и Куасси-Ба, то их просто сочли слишком старыми, чтобы взять на охоту, хотя они чувствовали себя превосходно. Они приняли на свои плечи добрую часть самых тяжелых работ: кололи дрова, разгребали снег, разбивали лед, занимались всевозможной починкой.

Кловис должен был пойти с охотниками, но как раз накануне он тяжело отравился свинцовыми парами.

Куасси-Ба вовремя заметил, что у кузнеца раздулся язык, и к тому же Кловис с удивлением сказал ему, что он почему-то чувствует во рту сладость. Войдя в кузню, Куасси-Ба убедился, что Кловис, который в последнее время стал слишком зябким, заткнул все щели и отверстия, чтобы в помещение не проникал холод, и тем самым закрыл доступ свежему воздуху, не подумав о том, что вредные пары, выделяющиеся при купеляции, могут застояться в небольшой кузне. Куасси-Ба немедленно уведомил о случившемся графа де Пейрака, и они тут же дали кузнецу успокаивающую настойку, чтобы утишить колики, которые уже начинали терзать несчастного. Но средства, наиболее действенного при таком тяжелом отравлении, у них не было: не было молока. Они не пробовали его, даже не видели с тех пор, как ступили на землю Америки. Да, с тех самых пор, как они отплыли из Ла-Рошели, если не считать нескольких мисок козьего молока, припасенного для детей на «Голдсборо». Правда, рудокопы знали, что есть еще одно средство: если порубить внутренности зайца и съесть их сырыми, в особенности печень и сердце, то при отравлении это вполне может заменить молоко. Но где взять зайца? Кантор обошел все силки и нашел наконец двух тощих зайцев. Анжелика была бесконечно счастлива. Поистине правы канадские французы, когда повсюду в этой стране видят чудеса.

Граф де Пейрак сам приготовил снадобье и заставил Кловиса проглотить его. Кузнецу тотчас же полегчало, и стало ясно, что опасность миновала. Но еще долгое время он оставался в постели, дрожа под своими одеялами, несмотря на горячие камни, которыми его все время обкладывали, пытаясь согреть.

У Анжелики не было сил ухаживать за ним, но иногда она приходила посидеть у его изголовья, поговорить с ним немного, чтобы поддержать его, отвлечь от мрачных дум.

– А что сделаете вы с золотом, которое заработаете на службе у графа де Пейрака? – как-то спросила она Кловиса.

Его ответ прозвучал так странно, что она подумала сначала, уж не бредит ли он.

– Когда я накоплю много золота, я спрячу его на дне моря, в расщелине горы Дезер, я знаю такое местечко в заливе Голдсборо, а сам я отправлюсь в Новую Гренаду, в самое сердце Южной Америки. Говорят, там находят огромные изумруды. Я их найду. Потом я поплыву в Восточную Индию, где, говорят, находят рубины, сапфиры и алмазы, там вставляют их в глаза идолам в храмах, так вот, если я не найду их сам, я выдеру у идолов. И когда я наберу драгоценных камней столько, сколько мне надо, я вернусь за своим золотом и выкую из него платье для маленькой Фуай де Конк. И еще я выкую ей корону и туфельки, украшу их драгоценными камнями, и это будет самый красивый наряд из тех, которые ей когда-либо преподносили…

Озадаченная Анжелика спросила, кто такая эта Фуай де Конк. Его давняя любовь, невеста, которую он потерял?

Кловис бросил на нее взгляд столь же яростный, сколь и оскорбленный.

– Как, госпожа графиня, вы не знаете святой Фуай де Конк? Но это же самая великая святая в мире. Неужели вы никогда не слышали о ней?..

И Анжелика вынуждена была признать, что это непростительно и что ее забывчивость можно объяснить только усталостью. Конечно, она слышала о храме Конк-ан-Руэрг, что находится в горах Оверни. Там в алтаре окруженной каменной стеной церкви, в ковчеге из чистого золота, хранят зуб и несколько волосков маленькой римской великомученицы, жившей во втором веке, о которой идет слава, будто она совершила множество чудес, ведь она покровительствует узникам тюрем, помогая им в побегах.

– Три раза я носил кандалы, – с гордостью сказал Кловис. – Самые толстые кандалы, какие только бывают. В тюрьме Ориньяк, в башне Манкуссе и в подземной тюрьме этой сволочи епископа Рьома.

– И все же вы убежали? – спросили, подходя, дети.

– Э-э? Конечно! Да еще как ловко благодаря маленькой святой, которая помогла мне…

Когда Анжелику куда-то позвали, Онорина осталась сидеть около больного, и, подражая матери, она держала его большую черную ручищу в своих крохотных ручках.

В эту зиму Анжелика заметила, что ее девочка тянется к людям, к которым труднее всего подступиться. Всем остальным она предпочитала Жака Виньо и Кловиса. Она так льнула к ним, была с ними так мила, что они в конце концов сдались.

– И почему это я тебе так нравлюсь? – как-то спросил плотник девочку.

– Потому что ты очень громко кричишь и говоришь очень гадкие слова!..

После болезни Онорина вытянулась, побледнела и выглядела очень болезненной. Волосы у нее отрастали медленно, и Анжелика с ужасом думала иногда, а вдруг они и вовсе больше не вырастут. Она беспрестанно бросала на девочку тревожные взгляды. Она заметила, что малютка часто поджимает губки, морщась от боли, которую доставляли ей распухшие десны, и ее бросало в дрожь при мысли, что и на них грядет эта ужасная зимняя болезнь: цинга, «сухопутная болезнь».

Так же как и граф де Пейрак, она знала, что от этой болезни могут спасти только свежие овощи и фрукты, но снег еще покрывал всю землю.