Мужчины форта Вапассу приняли весть о страшной угрозе, нависшей над ними, хладнокровно. У многих за таким фатализмом скрывались истинные христианские чувства, смирение перед волей божьей.

А вот Анжелика не находила в себе этого смирения. Она любила жизнь со страстью тем более сильной, что ей казалось, будто она только недавно познала ее во всем великолепии.

И потом ее бросало в дрожь при мысли, что ее дочь или сыновья в расцвете сил лишатся этого сладостного плода. Смерть ребенка или юноши – преступление, за которое она сочла бы ответственной себя.

И тем не менее в жизни каждого человека выпадают минуты, когда нужно уметь пожертвовать своей жизнью – ради самого себя, ради своих близких, смириться с тем, что нож гильотины в любую минуту может опуститься, и без бесполезного бунта довериться судьбе, которая стала для всех общей…

«Знаешь, когда бредешь по дороге в компании с жизнью и со смертью, обе они равны для тебя и не надо бояться смерти…»

Кто сказал ей эти слова, преисполненные мудрого величия? Колен Патюрель, нормандец, простой моряк, такой же, как эти вот мужчины, что окружают ее здесь, пленники зимы, затерявшиеся на чужой земле…

Когда Жоффрей де Пейрак сказал Анжелике, что часть ночи у постели больного графа де Ломени проведет он, а затем его сменит Кловис, она не испугалась за мужа, она была убеждена, что он неуязвим перед болезнью.

Через неделю умер третий гурон. Его тело было истощено лихорадкой и сплошь усеяно красными пятнами. Но опять-таки без пустул.

А на рассвете следующего дня, придя в чулан сменить Кловиса, Анжелика увидела, что он почти без сознания. Он прерывисто дышал, лицо у него покраснело, словно раскаленный металл в его печи, и состояние его было куда тяжелее, чем у больного, у постели которого он сидел.

Анжелика долго разглядывала его. Потом с возгласом «Слава тебе, Боже!» упала на колени.

Овернец долго не мог простить ей этого восклицания. Пусть говорят ему что хотят. Он стоял на своем. Как ни крути, а госпожа графиня обрадовалась, увидев его больным. Она даже не подумала о том, чтобы помочь ему. Она крикнула: «Слава тебе, Боже!» – и сразу же, оставив его в этом чулане, убежала, чтобы объявить всем: «Кловис заболел. Ликуйте!». Да-да, он слышал эти слова собственными ушами. И он знает, что она от радости бросилась на шею первому, кто попался ей навстречу, и что им оказался Никола Перро.

Никто не смог заставить овернца внять, почему Анжелика так обрадовалась, увидев его больным: ведь это служило доказательством, уверенностью наконец, что болезнь, постигшая их, не оспа, ибо оспой он уже болел раньше.

Это была корь, коварная корь, и, конечно, ею многие переболели. Но как бы там ни было, для них она тоже таила в себе страшную угрозу.

Гуроны уже умерли. Правда, как утверждают канадцы, они умирают от малейшего недомогания. Даже простой насморк может стать для них смертельно опасной болезнью. Племя гуронов стало слишком хлипким с тех пор, как они вступили в союз с белыми. Их духи-покровители, казалось, покинули своих подопечных, и многие гуроны обвиняли в этом крещение, считая, что оно явилось причиной вырождения и вымирания их племени.

Вот и эти трое гуронов, заболев злой корью, уже не смогли перебороть ее и умерли.

Да, в течение ближайших недель болезнь потребует от всех обитателей Вапассу полной отдачи сил.

Пусть умолкнут страсти и обиды, пусть отступят назад планы на будущее. Все это будет потом. Сначала нужно выбраться из этого красного туннеля, где, притаившись в темноте, живут недуг и смерть. До тех пор, пока последний больной не поднимется, бледный и шатающийся, со своего горестного ложа, чтобы сесть за общий стол, где его появление восславят радостными криками и поднятыми чарками, смерть может поражать их; но надо отбивать у нее пядь за пядью, заставляя болезнь отступить, надо уметь противостоять внезапному упадку сил и новым вспышкам болезни, надо помогать преодолевать кризис, – обхватив руками больного, который мечется в горячке, долгие часы удерживать его, как на гребне волны или уже там, с другой стороны, на ее впадине, пока наконец изнеможенного, покрытого потом, его не выбросит на мель, на берег жизни. И когда это свершалось, Анжелика рассматривала распростертое бессильное тело. Картина была всегда одинакова: едва уловимое дыхание, которое только и отличало жизнь от смерти. Но Анжелика знала: самое страшное уже позади, больной будет жить. Чтобы окончательно убедиться в этом, она прикладывала руку к его лбу, к вискам, откуда, словно удаляющаяся буря, уходило горячечное биение лихорадки, потом, успокоившись, тщательно укутывала его, чтобы он не простыл, и шла к изголовью другого.

Каждый ее подопечный, преодолевший болезнь, вливал в нее силы, и она сохраняла к нему симпатию и уважение, которое внушает настоящий воин. И еще чувство признательности. Ведь он не предал ее, не отрекся от нее, не дал болезни победить ее, несмотря на то жалкое, смехотворное оружие, которым она сражалась.

– Не полагайтесь только на меня, так мы не добьемся успеха, – говорила она. – Я не могу бороться с болезнью одна, мне необходима ваша помощь.

И потом долго еще между нею и теми, кого она вызволила из цепких лап недуга, сохранялось доброе согласие воинов, которые бились бок о бок. На жизнь и на смерть.

Перед болезнью мужчины всегда робеют, тем самым облегчая ей задачу. Болезнь – это враг, легко побеждающий их, потому что она внушает им отвращение и они избегают смотреть ей прямо в лицо. Анжелика подбадривала мужчин, заставляя оценить силу противника и взять себя в руки, чтобы одолеть его. Она втолковывала им:

– Завтра у вас начнется кризис, вам будет очень тяжко. Но не зовите меня каждые пять минут, ведь я же не могу ухаживать разом за всеми, а кризис, возможно, продлится много часов… Я поставлю около вас кувшин с отваром и чарку. От вас потребуется только одно – чтобы вы пили, так делайте же это. Ведь когда вы оказываетесь перед лицом врага, который желает вам зла, вы хватаетесь за нож и не ждете, чтобы кто-то сделал это за вас…

Могло показаться, будто она оставляла их один на один с болезнью. Однако они постоянно чувствовали, что она с ними. Она проходила, бросив им лишь беглый взгляд, но ее улыбка говорила: «Браво! Вы не разочаровываете меня», – и это придавало им сил, хотя они были измотаны до предела, почти на грани беспамятства, уже готовые малодушно отступить. Но если было нужно, она могла подолгу сидеть у изголовья больного, оставаться с ним часами, не теряя терпения и мужества.

Теперь по ночам, сменяя друг друга, дежурили женщины. Жоффрей де Пейрак часто брал на себя предрассветные часы, самые изнурительные, но он заметил: ничто так благотворно не действует на больных, как присутствие Анжелики; уже оно одно само по себе облегчало их муки. Ему хотелось бы уберечь ее от нечеловеческой усталости, которая мало-помалу обострила черты ее лица, нарисовала черные круги под глазами.

Пожалуй, больше всего Анжелике причиняло страдания то, что она мало спала. Ей все время казалось, что, если она за те недолгие часы, что выпадали ей на сон, ни разу не взглянет на своих больных, она, проснувшись утром, найдет их если не мертвыми, то наверняка умирающими. Она заставляла себя хотя бы раз за ночь обойти всех, переходила от одного к другому, склонялась над каждым. Она поправляла им одеяла, прикладывала руку к горящему лбу, помогала испить воды, шептала им слова ободрения.

В болезненном оцепенении каждый из них, слыша ее голос, наслаждаясь его звучанием, благодатным, как бальзам, и нежным, как ласка, верил, что он обращен только к нему одному, а когда она на мгновение склонялась над ним, закрывая собой рассеянный свет, падающий от очага или лампы, он, одурманенный болезнью и ею же наделенный какой-то особой чувствительностью, беспредельно ликовал, улавливая нежный аромат ее тела, жадно выхватывая взглядом светлое пятно ее шеи над вырезом корсажа, и это было вызвано не их мужским вожделением, а их тоской и тем, что в эту минуту они ощущали рядом что-то теплое, материнское, чего давно уже были лишены, и им начинало казаться, будто теперь они защищены от всех бед, защищены надежно, как в далекую, восхитительную и навсегда забытую пору детства.

Был вечер, когда граф де Ломени-Шамбор решил, что он умирает. Вся его прошлая жизнь в его мозгу постепенно заволакивалась дымкой. Он пребывал уже в ином мире, по ту сторону двери, которую раньше никогда не осмеливался открыть. Из залы до него доносился шум голосов, запахи кушаний, какой-то неясный гул, и эти привычные звуки наполнялись совсем новым смыслом. Он находил в них какой-то особенный вкус, вкус самой жизни. Жизни, которой он никогда прежде не ценил. И теперь, когда он стоял на пороге смерти, все его существо лихорадочно ловило ее такие земные, хотя и смутные отзвуки. И он, всю свою жизнь стремившийся к тому дню, когда Бог призовет его к себе, стремившийся к встрече с Богом, теперь жалел, что покидает грешную и суровую землю, и от этой жалости к самому себе слезы катились из его глаз. Он задыхался. Он чувствовал себя совсем одиноким. И тогда он стал поджидать, когда в его мрачную кладовую, словно ангелспаситель, войдет госпожа де Пейрак. Она пришла и сразу же, с одного взгляда поняла, что терзает его, и утешила его спокойно и серьезно:

– Вы плохо чувствуете себя, потому что у вас только-только миновал кризис… Но после кризиса сразу же наступает выздоровление… Поверьте мне… Все страшное уже позади… Если появится какая-нибудь угроза, я тотчас увижу это… Мне столько приходилось ухаживать за больными и ранеными… А пока вам нечего бояться…

Он моментально успокоился, и дыхание его стало ровнее. Она закутала его в одеяло, помогла встать и, поддерживая, подвела к табурету и усадила. Он снова почувствовал, как ее крепкая рука поддерживает его, слабого, бессильного.

– Будьте благоразумны, сидите спокойно.

Потом она сменила влажные простыни, взбила тюфяк, свалявшийся под тяжестью метавшегося в лихорадке тела, перетряхнула одеяла, застелила свежие простыни, и все это широкими, четкими и быстрыми движениями, но настолько гармоничными, что он получал истинное удовольствие, глядя на нее. Она помогла ему опять лечь, и он ощутил блаженство от обволакивающего его чистого белья. Он вновь погрузился в забытье, а она села наконец у него в изголовье и положила руку на его влажный лоб… Он заснул, как ребенок, и проснулся слабый, но бодрый, выздоровевший!..

Когда он вышел из своей кладовки и занял место за общим столом, его встретили так же радостно, как и других. В тесноте форта канадские французы совсем не чувствовали себя пленниками. Еще бы, ведь о них так заботились, не говоря уже о графе де Ломени, которого пестовали, как новорожденного младенца.

В конце января болезнь подкосила больше половины обитателей Вапассу. Самый трудный период, когда она была в самом разгаре, длился около трех недель.

Не избежал этой участи и сам Жоффрей де Пейрак. Болел он довольно тяжело, но поднялся на ноги гораздо скорее, чем другие, хотя несколько дней находился почти без сознания.

Анжелика ухаживала за ним, удивляясь, что беспокоится о нем не больше, чем об остальных. Он лежал на постели такой же обессиленный, не владеющий своим телом, как и другие, но от него словно бы все равно продолжала исходить какая-то неугасимая сила, и болезнь не могла его сломить, сделать его жалким.

Анжелика вспоминала прошлое и думала, что ведь и впрямь она ни разу не видела его внушающим жалость. Даже когда он, униженный, в длинной рубахе висельника, с веревкой на шее и со следами пыток на теле, стоял на паперти собора Парижской богоматери, он не казался от этого слабее тех, кто его окружал… Скорее можно было бы испытывать жалость к злобной и тупой толпе, к истеричному, полусумасшедшему монаху Беше… Все, чем владел Жоффрей де Пейрак, никто никогда не мог у него отнять.

Из спасенных в ночь богоявления не заболел корью один лишь отец Массера, и он стал для Анжелики бесценным помощником. Неутомимый, готовый взяться за любое дело, он добродушно взваливал на свои плечи самые неприятные и тяжелые работы, освобождая от них женщин, потому что без конца переворачивать обессилевших мужчин – а некоторых из них по праву можно было назвать геркулесами – им было очень трудно. А отец иезуит подхватывал этих геркулесов, как младенцев, взбивал им тюфяки, укутывал их одеялами, а потом, когда его больной спокойно лежал, с терпеливостью няньки кормил его с ложечки бульоном. Как и большинству иезуитов, ему не раз приходилось ухаживать за индейцами во время повальных болезней. Иногда он был единственным здоровым на несколько деревень и ходил из хижины в хижину, помогая больным. Он с юмором рассказывал, что эти заботы всегда оборачивались для него плохо, так как индейцы, словно дети, обвиняли его в том, что он хочет уморить их голодом: их кормит лишь бульоном, а мясо и овощи оставляет себе. И так как он к тому же пребывал в добром здравии, они взваливали на него ответственность за те несчастья, что обрушились на них. Подобные бедствия всегда были на руку колдунам, которые сразу же распространяли среди индейцев слух, будто боги рассердились на них за то, что они допустили в свои деревни Черное Платье… А посему стоило его больным чуть набраться сил, как ему, спасая свою жизнь, спешно приходилось искать убежища в глуши леса…

И здесь, в Вапассу, у отца иезуита всегда была припасена какая-нибудь история, чтобы развлечь своих подопечных. Он забавлял детей, играл с ними, когда они начали выздоравливать, не выказывал никакой нетерпимости по отношению к троим гугенотам, которые, однако, все равно при его появлении забивались в угол комнаты, боясь шелохнуться, в ожидании самого худшего…

Когда больные давали ему некоторую передышку, он опоясывал свою невысокую круглую фигуру фартуком и отправлялся в погреб варить пиво, мыло, а то даже энергично принимался за стирку.

И если Анжелика, смущенная таким рвением святого отца, пыталась вмешаться, он со свойственным всем иезуитам упорством стоял на своем.

Ну как после этого оставаться врагами?

И вот так, без пристрастия, без предвзятой враждебности, они подошли к обсуждению вопросов, оставшихся нерешенными с крещенского сочельника.

Мессир де Ломени, едва поправившись, снова подтвердил графу де Пейраку, что он действительно был послан к нему мессиром де Фронтенаком, дабы просить у графа денег на экспедицию, что снаряжается с целью исследования русла великой реки Миссисипи, которая, как они полагают, впадает в «Катайское море». Мессир де Фронтенак намеревался поручить экспедицию своему доверенному лицу, Роберу Кавелье де Ла Салю, тому самому долговязому молодому человеку, холодному и суровому, что пришел с ними в форт Вапассу.

В ту первую ночь Кавелье отлично разглядел золотые слитки на столе, в окружении которых лежало тело Пон-Бриана. Вскоре после этого он тяжело заболел, но, как только поправился, он не давал покоя графу де Ломени и барону д'Арребу, побуждая их довести до благополучного конца переговоры с хозяином Вапассу.

– Вы и правда так богаты, как об этом говорят? – спросил мальтийский рыцарь графа де Пейрака.

– Да, и стану еще богаче, когда сделаю все то, ради чего я пришел сюда.

Эти переговоры крайне взволновали Флоримона, ведь исследование Миссисипи и открытие пути в Китай было его заветной мечтой. Он уверял, что это занимало его ум еще в детстве. Превосходный картограф, он грезил, склонившись над картами, которые сам рисовал на пергаменте и над которыми предавался своим бесчисленным вычислениям и проверкам.

С тех пор как он узнал о намерениях мессира де Ла Саля, он не отходил от него ни на шаг. Кавелье был сухой, сдержанный человек, он выглядел гораздо моложе своих лет и имел, однако, за своими плечами опыт весьма бурной жизни. Обидчивый, словно юноша, он требовал, чтобы его называли то мессиром де Ла Салем, то просто Кавелье, когда ему приходила вдруг в голову мысль, что освоение и покорение Канады – дело простолюдинов. Дворянство ему было пожаловано недавно, и хотя Анжелика и не собиралась ставить это под сомнение, да и вообще едва ли думала об этом, он показал ей письма, подписанные королем. «Нашему дорогому и возлюбленному Роберу Кавелье де Ла Салю за важное и похвальное сообщение, которое сделано Нам о добрых делах, совершенных им в канадских странах…»

Золотая звезда с восемью лучами и под ней, на бледно-желтом фоне, бегущая борзая – вот как выглядел герб нового сеньора. Кавелье де Ла Саль обладал некоторой эрудицией, мужеством, проявленным им во многих испытаниях, стойкостью фанатика. Убежденный в том, что в один прекрасный день он станет первооткрывателем знаменитого пути в «Катай», мечты всех смельчаков, которые в последние десятилетия отваживались отправиться на запад, в Море тьмы, он выходил из себя оттого, что до сих пор еще не достиг своей цели… и не отказался от нее. Флоримон его понимал: «Я уверен, что по этой огромной реке, которую индейцы называют 'Отцом вод', мы, не вылезая из своих лодок, доплывем до Китая. Вы не верите, отец?».

Нет, Жоффрей де Пейрак не верил и отвечал на энтузиазм сына недовольной гримасой, в которой сквозило сомнение. Но это хотя и терзало юношу, все же не обескураживало его.

Анжелике до боли было жаль Флоримона. Восхищенная и тронутая его юношеской горячностью, она очень хотела бы преподнести ему Китайское море на блюдце, но в то же время благоговейная вера в научный гений мужа не оставляла ей ни малейшей надежды на успех экспедиции, хотя Жоффрей де Пейрак охотно признавал, что его догадки не основываются на точных данных.

– В сущности говоря, – твердил Флоримон, – ваш скептицизм не подтверждается расчетами…

– Да, правильно! При современном уровне знаний было бы трудно произвести эти расчеты…

– Значит, самое лучшее – пойти и посмотреть…

– Конечно…

– Я думаю, нужно отпустить Флоримона в экспедицию, – сказал как-то вечером Анжелике Жоффрей де Пейрак. – Там соберутся одержимые, озаренные своей идеей фанатики, и, общаясь с ними, он познает ценность самых разных понятий: сдержанности, организованности, – поймет, что хорошая научная подготовка может иногда вполне заменить дарование. Кроме того, он осуществит свою мечту об участии в научной экспедиции вместе с настоящими мужчинами, которых ничто не может обескуражить, и чем труднее или даже безнадежней положение, в какое они попадают, тем больше изобретательности они проявляют, чтобы выбраться из него. Это особый дар французов, а Флоримон, хотя он и француз, мало наделен этим качеством, и он сможет развить его там, ежели захочет, и, думаю, суровое англосаксонское благоразумие не охладит его пыла. С другой стороны, коль скоро они достигнут успеха, это окончательно укрепит мое положение в Северной Америке. Если же их постигнет неудача, мне не останется ничего иного, как оплатить все расходы по экспедиции и избавить мессира де Фронтенака от траты на это денег из государственной казны. И тогда из простой признательности – ведь он человек чести и гасконец к тому же – он сочтет своим долгом сохранить мое положение в границах колонии. Если я ссужу деньги на экспедицию безвозвратно, я тем самым приобрету моральный капитал, а для нашего старшего сына это будет бесценной школой, не говоря уже о том, что он привезет мне карты, заметки и результаты исследований, касающихся недр земли в тех местах, где он побывает, чего Кавелье, несмотря на некоторую его компетентность, сделать не сможет. Флоримон в таких делах уже сейчас более сведущ.