Итак, она вновь обрела Куасси-Ба, доброго, преданного, умелого Куасси-Ба, верного их раба, который когда-то давно, облаченный в атласную ливрею с галунами и со своей кривой саблей на боку, охранял вход в ее покои в тулузском дворце. Граф де Пейрак купил его совсем мальчиком у берберийцев и приобщил к своим научным опытам. Вместе с графом Куасси-Ба был осужден, вместе были они на галерах и вместе бежали оттуда и затерялись в просторах Средиземного моря…

Как не догадалась она раньше спросить у мужа о судьбе их верного слуги?.. Это, пожалуй, потому, что они все еще не осмеливались говорить друг с другом о том, что было после того ужасного дня на Гревской площади. Но воскрешения продолжались!..

А он, великан-мавр, поначалу и не признал ее. Он очень удивился, когда эта женщина в промокшей одежде, с растрепанными волосами бросилась к нему и сжала его огромные черные руки своими тонкими и холодными пальцами, повторяя: «Куасси-Ба! О, мой дорогой Куасси-Ба!» – и капли дождя на ее щеках подозрительно походили на слезы.

Но, увидев ее глаза, ее светлые незабываемые глаза, он догадался, кто перед ним. Он бросил взгляд на графа де Пейрака и, понимая, что чудо, о котором он наивно молился столько лет, свершилось, почувствовал, что лучезарная радость буквально распирает его, но не знал, как выразить ее в этом тесном логове, где сгрудилось сразу столько людей.

Наконец он упал на колени и, целуя руки Анжелики, повторял, словно молитву:

– О каспаша! О каспаша моя! Ты, ты наконец с нами! О, теперь я могу спокойно умереть!

В этом продымленном логове жили четверо рудокопов: старательный и степенный итальянец Луиджи Поргуани; метис Соррино – наполовину испанец, наполовину перуанский индеец из племени кечуа; немой англичанин Леймон Уайт, которому пуритане из Бостона вырвали за богохульство язык; и Куасси-Ба. В каждом из них, даже в итальянце, было что-то такое, что отличало их от остальных смертных, что-то отдававшее серой и порохом, и при виде их у Анжелики появилось такое же ощущение, какое испытала она некогда на руднике в Сальсине в первый момент, когда муж привез ее туда. Они были существами из другого мира, заключившими союз с тайными силами земли, и господином их был тот, кто сейчас вошел сюда и кого они приветствовали с поспешностью и благоговением, – граф де Пейрак, тулузский ученый. В его присутствии все здесь обретало свой смысл.

А в логове становилось все теснее. Из скорбной мокрой темноты продолжали появляться люди. Уже невозможно было пошевельнуться. Слышно было, как, стуча от холода зубами, входили последние путники и как вздыхали от блаженства те, кому уже удалось протянуть руки к огню.

Первое оцепенение прошло, и Анжелика взялась за самое необходимое – нужно было снять с Онорины и мальчиков мокрую одежду.

– Сухое белье, Куасси-Ба, – требовала она. – Одеяла. Помоги мне быстро вытереть малюток!.. Закутай их хорошенько!..

И он, как когда-то в давние времена, спешил на ее голос. Она заглянула в котел, подвешенный на крюке над огнем, увидела в нем дымящуюся похлебку и наполнила миски.

Согревшиеся и насытившиеся дети тотчас же уснули на складных кроватях с натянутым вместо тюфяка полотнищем ткани; их прикрыли меховыми одеялами.

Повар Малапрад коснулся плеча Анжелики.

– Госпожа, вот тут одна малютка упрямится…

– Какая малютка?

– Да вот…

Анжелика увидела Эльвиру, бедняжка едва держалась на ногах.

– Я больше не могу!.. Я больше не могу!.. – в нервном припадке рыдала она.

Анжелика подбодрила молодую женщину, заставила ее выпить несколько глотков горячего грога.

– Я хочу умереть! Я хочу умереть! – повторяла Эльвира. – Я не могу так больше… Почему я не умерла тогда вместе со своим мужем?..

– Успокойтесь, моя дорогая, – уговаривала ее Анжелика, обнимая. – Вот выпейте. Вы были очень мужественны! А теперь мы спасены. Здесь хорошо, тепло, у нас есть крыша над головой, и с нами Куасси-Ба. Посмотрите только, какой он добрый! Малапрад, разуйте ее. Надо снять с нее мокрую одежду… Найдите-ка мне еще одно одеяло…

В комнате была толкотня, но в толкотне этой чувствовалась деловитость. Мало-помалу голоса зазвучали громче и уверенней. Из одного угла поползли струйки пара – там устроили парную баню по-индейски, бросая в чан с водой раскаленные докрасна камни. Четверо рудокопов самоотверженно усердствовали, таща все, что сумели отыскать из запасной одежды, подкидывали дрова в огонь, подливали в похлебку воды, кинув туда свой последний кусок сала.

Эльвира постепенно успокоилась. Тогда Малапрад на руках отнес ее и уложил рядом с детьми на одну из кроватей, где она тут же забылась тяжелым сном, а он продолжал шептать ей нежные слова утешения. Но Анжелика взялась и за него.

– Теперь ваша очередь, мой друг!

Октав Малапрад не принадлежал к числу особых здоровяков. Он промок до костей и легко мог заболеть. Анжелика налила ему стакан водки из бутыли, которая переходила из рук в руки, заставила его снять разбухший, как губка, плащ и даже, несмотря на смущенные протесты бедняги повара, растерла его, уверяя, что и Кантор, и Флоримон тоже сняли свою заледеневшую одежду. Мокрые лохмотья дымились у очага, куча грязных сапог и башмаков все росла: сейчас их просто сваливали в угол. Завтра они посмотрят, что можно сделать с ними, а сейчас места у очага слишком мало, чтобы попытаться их высушить. При свете ламп, горящих на медвежьем жиру, можно было видеть, как теснятся у единственного в лачуге очага голые дрожащие тела.

– Мы почти ничего не взяли из товаров, что предназначены для торговли с индейцами, – сказал итальянец Поргуани. – У нас еще есть и одеяла и ром.

– На сегодня нам больше ничего и не нужно, – ответил граф де Пейрак.

Итальянец раздал ярко-красные одеяла, и каждый завернулся в него; сейчас они напоминали индейцев, собравшихся по какому-то торжественному случаю. Мало-помалу пришельцы выходили из оцепенения и возвращались к жизни. И вот, не без помощи рома, зазвучал смех, мужчины принялись шутливо награждать друг друга тумаками, вспоминать о том, что произошло за последние сутки и за последние месяцы. А дети безмятежно спали.

Анжелика оглядела всех просветленным взглядом. Еще недавно они брели под порывами ураганного ветра и были самыми несчастными созданиями на свете, и тем не менее – Анжелика будет помнить это всегда – они сумели сохранить в себе искру человечности, готовность прийти на помощь и согреть сначала наиболее слабых. Она снова мысленно увидела Малапрада, утешающего Эльвиру, и бретонца Жана Ле Куеннека, протягивающего стакан водки супругам Жонас, хотя он еще не отхлебнул сам, и Кловиса, бросающего свою флягу Жану, и Никола Перро, заставляющего Флоримона и Кантора, примостившихся у очага, быстро раздеться, а не стучать зубами от холода. А Жоффрей де Пейрак… Лишь только лично убедившись, что каждый сыт и одет в сухое, он сбросил свой мокрый плащ. Анжелика перехватила его взгляд, он подошел к ней. И решительно притянул ее к себе.

– Теперь пора позаботиться и о вас, душа моя.

Его голос слегка дрожал от затаенной доброты и нежности. И только тут она почувствовала, что ее отчаянно трясет, словно в припадке падучей.

Он заставил ее выпить полный до краев стакан рому, разбавленного кипятком с кленовым сахаром, – такая смесь усыпила бы и быка!

– Да благословит Господь того, кто придумал этот божественный напиток – ром, – сказала Анжелика. – Не знаю, кто он, но ему стоило бы воздвигнуть памятник.

Все, что произошло потом, она помнила довольно смутно. Более или менее четко запечатлелись в ее памяти угол, где стоял чан, в котором бурлила вода, потому что туда бросали раскаленные камни; и блаженство той минуты, когда заледеневшее тело окутал жгучий пар; и большие руки, проворные и заботливые, помогшие ей завернуться в одеяло, сильные, крепкие руки, которые подняли ее, как ребенка, понесли и уложили; и еще она помнила, как муж укрыл ее мягким мехом и как его лицо с такими выразительными темными глазами приблизилось к ней в полутьме, словно видение из ее далеких грез… Но на этот раз оно не таяло… И она слышала слова, сладкие, словно ласка, слова, которые он шептал ей, нежа и согревая ее, как будто они были одни во всем мире… Но в тот вечер это не имело ни малейшего значения. Все они были словно зверьки, раздавленные враждебной стихией, мачехой-природой.

Анжелика проснулась на исходе ночи и, отдохнувшая, с огромным ликованием в душе, прислушалась к тому, как на дворе шумит дождь и зловеще завывает ветер. На черных балках низкого потолка играли тени. Она лежала на полу, среди других укрытых тел, и громкий храп спящих вокруг людей оглушал ее со всех четырех сторон. И еще она была убеждена, что слышит за перегородкой хрюканье свиньи. Свинья! Какая прелесть!.. Здесь, в этом пристанище, есть свинья, которую они зарежут в сочельник! И есть одеяла и ром! Что же нужно еще?

Анжелика немного приподняла голову – она показалась ей и тяжелой и легкой одновременно, – увидела всех этих людей, спящих, тесно прижавшись друг к другу, и в углу около очага – сгорбившегося Куасси-Ба, который, словно ангелхранитель,бодрствовал надними,поддерживая огонь.

Было жарко, почти непереносимо жарко. Но Анжелика наслаждалась этим теплом, как наслаждаются пищей после продолжительного голода, когда ешь, ешь и кажется, что никогда не насытишься.

И радость ярким пламенем полыхала в глубине сердца Анжелики. Жгучий ром с островов, несомненно, сыграл тут не последнюю роль.

Все это напомнило ей Париж, Двор чудес. Братское содружество отверженных, проклятых… Но нет, разве можно сравнивать, ведь здесь все озарено присутствием того, кого она любит, и со всеми этими людьми их объединила не нищета и неудача, а общее дело, тайное и грандиозное, которое по силам только им одним, только они могли взвалить его на свои плечи и довести до благополучного конца. Да, Вапассу – лишь начало, а отнюдь не конец.

Это даже хорошо, что Катарунка больше нет. Она полюбит Вапассу. Катарунк был обречен на трагедию. И правильно, что его сожгли дотла и оставили там черное пепелище. В Катарунке ее будоражили тревожные сны. Здесь она будет спать спокойно. Чтобы добраться до Вапассу, нужно пройти через множество узких ущелий, преодолеть столько же окружающих обледеневшие лощины скалистых гребней, в теле которых тысячелетиями покоятся золото и серебро, о чем никто не подозревает. Индейская тропа в Аппалачах проходила поблизости, но индейцы, что изредка пользовались ею, даже и не помышляли о том, чтобы остановиться в этих местах, и торопились пройти мимо, напуганные чернотой отвесных скал и каким-то суровым выражением одиночества, начертанным на их челе. Кто отважится, тем более зимой, пересечь высокие заснеженные отроги, охраняющие долину, где цепью протянулись три озера?

Под полуприкрытыми веками Анжелики проносились видения, и одни снова и снова наполняли ее глубоким чувством, а от других на глаза ее даже набегали слезы: Жоффрей де Пейрак, вырисовывающийся на фоне штормового неба, несет на руках Онорину; Флоримон и Кантор, согнувшиеся под тяжестью сидящих у них на плечах детей, спотыкаясь, бредут по грязи; Жан протягивает стакан водки закоченевшему старому часовщику; Малапрад растирает холодные как лед ноги Эльвиры, чтобы согреть ее… А теперь… Боже! Как жарко!.. Анжелика высвободила из-под меха руку и приподнялась.

Жоффрей де Пейрак спал рядом с нею. И тут в одно мгновение она вспомнила все. Это он вчера вечером закутал ее в мех и уложил здесь, это он прилег последним, чтобы немного отдохнуть. Сейчас он лежал неподвижно, словно мраморное изваяние, сильный и безмятежный. Он снова, в который уже раз, одержал победу над войной, над смертью, над стихией и теперь набирался сил, чтобы лицом к лицу встретить новый день.

Она смотрела на него со страстью.

Запах руды, который, как она сразу уловила, исходил от одежды четверых хозяев этой лачуги, впитавшийся в их покрасневшие, натруженные ладони с въевшимся в кожу порохом и каменной пылью, этот необыкновенный ладан, пронизавший здесь все, – как напоминал он то, что в те далекие годы окружало Жоффрея де Пейрака, словно какая-то хрупкая и глубоко личная тайна. Нет, она не знала его до конца. Она постигала его понемногу. Граф де Пейрак, покорявший своими празднествами Тулузу, граф де Пейрак, ведущий в бурю корабль, граф де Пейрак, смело выступающий против королей и султанов, – да, все это был он…

Но кроме того, что он был воин и дворянин, он был ученый, и он многое таил в себе, не имея возможности высказать свои мысли, потому что никто из современников не мог понять его. Это был человек, преданный рудничному делу, первой науке, которая, раскрывая невидимые и неуловимые тайны, объясняет детство мироздания… Здесь, в Вапассу, он проник в свое царство – в недра земли, где дремлет золото и серебро. Теперь уже Анжелика ясно видела, хотя бы по тому, как он спит, что здесь ему будет лучше, чем в Катарунке. А спал он так глубоко, так отрешенно от всего, что его окружало, даже от нее, что она осмелилась протянуть к нему руку и с материнской лаской погладить его израненную щеку.