Глава 5. По следу Брискорна

— Я в этом городе торгую инструментами, нотами и всем, что сопутствует музыке, уже сорок лет, пусть господин не сомневается! — гордо сказал герр Мирбах. — Такой канифоли в последнее время я в Ригу не привозил. Это точно. Вы принесли очень хорошую свежую канифоль, но куплена она не у меня. А у меня берет вся Рига, ко мне приезжают из Мариенбурга, из Митавы, даже из Вольмара!

— Вы можете сказать, сколько ей месяцев? — спросил Маликульмульк. Он, разумеется, не первый год канифолил свой смычок, но никогда не запоминал времени покупки и не увязывал усыхание этого вещества с какими-то определенными сроками. Если кусок сыплется и потерял прозрачность — нужно идти в лавку за новым.

— Я бы сказал, что сварена эта канифоль месяца полтора-два назад. А как господину понравилась та американская канифоль, что я дал ему на пробу? Он ею уже пользовался?

— Нет, герр Мирбах. Для этого нужно очистить хорошенько смычок, а я все никак не соберусь. Так что же?

— Канифоль — немецкая, сомнений нет. Достаточно видеть этот благородный цвет, цвет темного янтаря. Впрочем, в Риге бывает иногда человек, который берет у меня ноты, а не канифоль, ему ее присылают откуда-то из Саксонии. Может статься, этот кусок привез он. Где вы его нашли?

— Во дворе Рижского замка.

— Очень странно…

— Герр Мирбах, как звать того человека? Может статься, он был приглашен на прием к их сиятельствам. Если так — я бы вернул ему пропажу.

— Я бы очень удивился, узнав, что его сиятельство приглашает в гости заезжего курляндского барона, пусть даже по здешним меркам очень богатого. Очевидно, канифоль потерял другой музыкант. Неужто кто-то из рижан стал ее выписывать, утратив доверие ко мне и к моей лавке?! Это позор для меня, понимаете ли вы? Позор! Это — знак, что я продаю скверную канифоль, знак, что и другие мои товары могут быть скверного качества!

Старенький герр Мирбах совсем разволновался и схватился за сердце.

— Позор, позор, — повторял он, пока Маликульмульк усаживал его на табурет, выдернутый из-под стопки футляров. — Вы приезжий, вам не понять. А в Риге важна репутация. Я сорок лет потратил на то, чтобы приобрести репутацию… я старый человек… это — все, что у меня есть…

Маликульмульк уж не знал, как быть — нести Мирбаха на руках в аптеку Слона, что ли? Но тут низкая дверь отворилась, в лавку залетело ледяное крыло метелицы, миллион крошечных острых снежинок, а за ними следом возник фон Димшиц, которого Маликульмульк не сразу признал из-за нахлобученной на лоб шапки.

— Это невероятная удача, — сказал шулер. — Я уж не знал, как вас искать. В замок идти смертельно не хотелось. Вы говорили, что часто заглядываете в аптеку Слона — я даже приготовил записку, чтобы оставить для вас. Но решил попытать счастья… Это называется — чутье.

— Герру Мирбаху плохо, — не здороваясь, ответил Маликульмульк. — Что нужно делать, когда болит сердце?

— Не двигаться, — сразу ответил фон Димшиц, отыскивая на безвольной старческой руке пульс. — Пусть посидит, ему станет легче. Погодите, у меня есть с собой тертый олений рог, это средство от всех болезней. Герр Мирбах, если позволите, я возьму стакан воды.

— Да, да… — сказал старичок. А Маликульмульк вздохнул — не дожить бы до того дня, когда придется таскать с собой целую аптеку. Он догадывался, что нельзя безнаказанно столько есть, да еще в самых немыслимых сочетаниях, и толстеть в полном соответствии с поговоркой: замесили на дрожжах — не удержишь на вожжах. Но, словно назло здравому смыслу, воевал с собственным желудком варварскими средствами: стоило тому взбунтоваться против избытка тяжелой пищи, как хозяин усмирял эту пугачевщину двойной порцией, и самое забавное — по сей день оставался жив.

Шулер принес из задних комнат стакан кипяченой воды, выпоил Мирбаху подозрительную мутную бурду и велел, немного придя в себя, закрыть лавку и лечь на диван. Старичок жил с незамужней сестрой, которая ушла к соседке, фон Димшиц предложил Маликульмульку дождаться этой сестры.

— Да, конечно, дождемся, — отвечал Маликульмульк, немного успокоившись. Всякий раз, как при нем кто-то страдал от раны, подагры или даже от обычного расстройства желудка, он чувствовал себя неловко — стыдился своего мощного тела, неподвластного хворобам.

Фон Димшиц стал листать ноты.

— У вас есть одно отличное качество, герр Крылов, — сказал он. — Вы умеете соблюдать спокойствие. Я наблюдал вас во время той драки — вы орудовали, как поселянин, что вилами мечет стог, без суеты, полагаясь лишь на свою силу, и не произнесли ни единого слова.

— Это упрек? — спросил Маликульмульк. — Но как я, по-вашему, должен был поступить? Брискорн — гарнизонный офицер, я также на службе его величества. Мне нужно было просто глядеть, как его спускают с лестницы?

— Отчего ж упрек? Спокойствие — отменное качество, я сам его в себе с трудом воспитал… Теоретически я должен был к вам присоединиться, поскольку привел вас в дом и в какой-то мере был за вас в ответе…

— Выходит, все-таки упрек. Ну, простите, что поставил вас в неловкое положение, — буркнув это, Маликульмульк отвернулся.

— Положение точно было неловким, — согласился шулер, — но картежный академик должен уметь извлекать выгоду даже из такой истории. Я также проявил спокойствие, ушел в соседнюю комнату и дождался, пока шум окончится. А потом, увидевши, что фон дер Лауниц и сам не рад финалу этой стычки, я вышел и тихонько с ним поговорил. Я сказал ему, что вы — лицо, приближенное к князю, что князь во всем вам доверяет и часто даже руководствуется вашими советами…

— О Господи! — воскликнул Маликульмульк.

— Барон приглашает вас на ужин, герр Крылов, а после ужина будет игра. Я полагаю, что он постарается проиграть вам несколько десятков талеров, чтобы этому делу не был дан ход.

— Но это же взятка!

— Барон полагает, что взятка. Но мы с вами умные люди и докажем ему, что он заблуждается. Вы ведь не собираетесь принимать взятки от старого самодура?

— Нет, конечно!

— И я вам не советую брать эти тридцать или сорок талеров, даже пятьдесят. Ведь примерно в эту сумму он оценил вашу деликатность, поверьте! О, Диттерсдорф… одно, два… шесть… семь струнных трио… это надо взять на пробу… его же струнный квинтет, который мне тут решительно не с кем играть… Знаете ли вы, герр Крылов, что у Диттерсдорфа есть комическая опера «Виндзорские проказницы» на либретто Шекспира? Кто бы мог предсказать, что Шекспир станет модным либреттистом?

— Там еще есть, — подал голос Мирбах. — Посмотрите вторую стопку…

— Благодарю вас, непременно. Так вот, что есть взятка? Допустим, вы нашли на улице монету, подобрали, сунули в карман, — шулер говорил, не глядя в лицо собеседнику, негромко и даже рассеянно, как если бы уделял более внимания нотам. — А кто-то глядит из-за угла и думает: до чего же ловко я подсунул взятку герру Крылову! Взятка, сударь, это деньги или предмет, о которых обе стороны, дающая и берущая, знают, что это взятка. Если фон дер Лауниц проиграет вам пятьдесят талеров, то и он будет знать, что это взятка, и мы с вами. А если он проиграет пятьсот талеров?

— Так…

— Будет ли он сам считать это взяткой?

— Черт его знает.

— Он будет считать это пакостью Фортуны, своей оплошностью, непредвиденным убытком, но уж никак не взяткой. В итоге его совесть будет чиста. Да и ваша также.

— Это — в случае, если он позволит обыграть себя… — Маликульмульк осекся.

— Позволит. Это будет любопытная игра. В самом начале мы будем состязаться — кто более проиграет противнику мелких сумм. А вот потом нас ждет неплохое развлечение…

Шулер, видимо, еще на Родниковой улице понял, что Маликульмульк если и не состоял формально в картежной академии, то немало от академиков нахватался и имел познания в стратегии и тактике облапошивания простаков.

Но Маликульмульк, поняв замысел, совершенно не хотел обсуждать подробности.

— Не объяснил ли барон, отчего у него вышли контры с герром Брискорном? — спросил он. — Тут ведь что-то серьезное — если инженерный полковник врывается в чужие комнаты и устраивает скандал, а барон приказывает выкинуть его на улицу, то… то причина должна быть… увесистая…

— Я полагаю, весьма увесистая. Могу сказать только, что Брискорн раза два приходил к барону на прошлой неделе. Они беседовали наедине, но открытой ссоры меж ними не было.

— Неужели никто из слуг не догадался подслушать?

— Это хороший вопрос, герр Крылов. Но чтобы задавать слугам такие вопросы, нужно несколько приучить их к себе. Для чего потребны время и деньги.

— Послушайте, у меня есть разумное предложение, — поразмыслив, сказал Маликульмульк. — Брискорн мне приятель. Я не хочу, чтобы из-за этой истории пострадала его репутация. Вы сами, помнится, рассказывали, что вместе с бароном приехала какая-то подозрительная родственница. Что она такое? Я заметил — вы нравитесь женщинам… может, для вас не составит труда и ей понравиться?..

Фон Димшиц рассмеялся.

— Это молодая особа, не старше двадцати восьми лет, которая числится гувернанткой бароновой внучки Элизы Каролины, хотя девица в гувернантках уже не нуждается — ей лет восемнадцать, на мой взгляд. Фрау Граве сопровождала ее в театр и в концерты, ездила с ней на гулянья. Но скорее как компаньонка, и то — нежелательная. Вы понимаете, о чем речь?

— Я понял, что она любовница старого барона. А любовницы обычно стараются все знать о своих покровителях, по крайней мере, столичные театральные девки в этом всегда друг дружку выручают и выясняют подробности не хуже полицейских сыщиков. Она должна знать, о чем барон говорил наедине с Брискорном.

Маликульмульк сказал это очень твердо, хотя душа его содрогалась: не дай Бог, чтобы речь шла о похищении и доставке итальянской скрипки. С одной стороны, тогда станет понятно, где эта проклятая скрипка, но с другой — изымая ее у барона, можно поднять ненароком столько шума, что Брискорну придется уйти в отставку опозоренным. Позор будет заслуженным, и все же…

Фон Димшиц подошел к Мирбаху, еще раз посчитал его пульс.

— Это была ложная тревога, вы уже успокоились. Давайте-ка я помогу вам дойти до постели, — предложил он.

— Нет. Кто же тогда закроет лавку?

— Вы сможете, закрыв дверь, спокойно и без волнения дойти до постели?

— Смогу.

Старичок чувствовал себя очень неловко из-за того, что отнял столько времени у господ. Но фон Димшиц умел разговаривать с людьми — ремесло обязывало. Наконец оба они, шулер и начальник генерал-губернаторской канцелярии, оказались на улице.

— Знаете что, герр Крылов? — сказал фон Димшиц. — Вряд ли Брискорн успел так основательно поссориться с бароном за то недолгое время, что барон провел на Рождество в Риге. Может, кто-то из гарнизонных старожилов что-то знает или из тех старых чиновников, кому вы доверяете.

— Это мысль! — и верно, мысль была спасительная; Маликульмульк бы немало обрадовался, узнав, что ссора не связана со скрипкой. С другой стороны, тогда остается один подозреваемый — подлец, снявший шубу с Христиана Антоновича.

— Так вечером у барона?

— Да, — не задумываясь, отвечал Маликульмульк.

И что еще он мог ответить, когда наконец-то обозначились впереди сверкающие очертания Большой Игры? Другое дело — не следовало во всем доверять фон Димшицу, академик — он и есть академик, и понятие чести у него туманное, своего же соратника за милую душу продаст, был бы повод. Ну так Маликульмульк имеет кое-какой опыт, о чем фон Димшиц не подозревает. Он полагает, будто напал на любителя, на аматера, которого можно малость подучить и использовать. Ну, пусть так…

По Сарайной Маликульмульк дошел до Конюшенной, повернул направо. Он молил Бога, чтобы Федор Осипович оказался дома. К давнему соратнику у него было два вопроса: о Брискорне и о соседях. Может статься, Федор Осипович мог подсказать, где искать похитителей шубы.

Одновременно он держал в памяти загадочный кусок канифоли. Для чего открывать в галерее футляр с инструментом? Как ни изощряйся, разумного объяснения нет. Есть неразумное — скрипку похитил кто-то из музыкантов, утащил вниз и спрятал за ящик. А потом, уходя, забрал. Забирал впопыхах — вот и выскочила канифоль из футляра. Но нужно окончательно лишиться рассудка, чтобы сунуть инструмент работы Гварнери дель Джезу чуть ли не в сугроб! И, кстати, каждый музыкант уходил со своим инструментом — как же он две скрипки в один футляр засунул? Разве что в футляр с виолончелью… Так и этого быть не могло! Когда оба Манчини с драгоценной скрипкой шли в свою комнату, то встретили уходящих музыкантов, среди которых был пьяный Баретти. Музыканты, значит, похитить инструмент не могли. Так что же означает канифоль?

Федор Осипович оказался дома. Он разложил на столе дощечки и переделывал штатив для трубок.

— Сами знаете, как они нуждаются в заботе, драгоценный мой Иван Андреич, — сказал выходец с того света. — Трубке после акта курения необходим отдых. Опытным путем я выявил, что не менее недели.

Маликульмульк невольно вспомнил соленый картофель Гринделя и Паррота.

— А я к вам за советом, Федор Осипович, — сказал он. — Вы ведь давно тут живете?

— На Конюшенной? Или в Риге? — уточнил чудак.

— Начнем с Риги.

— Недавно. Года три, пожалуй. И на Конюшенной недавно, с лета. А какая вам нужда?

— Немалая. Вы ведь толковали, что надобно стоять на страже, чтобы магистратские чиновники не наделали пакостей его сиятельству. Вот, возможно, одну пакость и произвели. Во время приема, на который были званы музыканты-итальянцы, пропала очень дорогая скрипка. Полиция ищет ее спустя рукава. Есть двое подозреваемых — то есть у меня в голове их двое. Это — кто-то из магистрата, желающий отомстить князю за его стойкость в защите русских жителей Риги, тех же купцов Морозовых. И это — некий здешний богатый меломан, коему без дорогой итальянской скрипки жизнь не мила. И чиновники, и меломан могли кого-то подкупить или просто нанять известного им ловкого вора. Я логично рассуждаю?

— Весьма логично! Весьма! — Федор Осипович так заволновался, что даже отодвинул в сторонку ножички, гвоздики и напильнички, словно боясь порезаться. — Полиция подкуплена, это очевидно! Я их знаю, там мошенник на мошеннике! Полицмейстер ничего не предпримет без одобрения бургомистров! А бургомистры ненавидят его сиятельство, да что его сиятельство?! Они государя ненавидят! Он же, взойдя на престол, прямо сказал: все будет, как при покойной бабушке! А государыня-то в Риге порядок навела! Хвосты магистрату прищемила! Видите, как тут все промеж собой увязано? Это прекрасный, просто прекрасный казус! Иван Андреич, мне надобно знать все об этом деле. Это — дело, которое, ежели преподнести правильно, может скинуть весь рижский магистрат к чертям!

— Туда ему и дорога! — подхватил Маликульмульк.

Федор Осипович внушил ему радость несказанную — как в давнее время, когда удавалось выпустить в журнале нечто яростно-язвительное, вызывающее у кого — хохот, у кого — злобу. Федор Осипович пообещал дивное: вот-вот кончится медвежья спячка и начнется подлинная жизнь. Магистрат за эти месяцы и впрямь осточертел — как князю, так и начальнику его канцелярии. Борьба уже, собственно, началась — а тут она поднималась на новую ступень, где от унылой перебранки можно было, пожалуй, и к действиям перейти.

— Расскажите мне о краже подробно, — попросил Федор Осипович. — Я господ ратманов знаю лучше вашего, да и на помещиков здешних нагляделся.

— Сейчас расскажу, но скажите сперва — знаете ли вы Александра Максимовича Брискорна? Инженерного полковника?

— Весьма многообещающий молодой человек. Хотя легкомыслен, увы. Одарен и легкомыслен, известное сочетание. Знаете, как он попал в Инженерный корпус? Это было, как вы понимаете, при покойной государыне. Было решено привить оспу великому князю Александру Павловичу. А где взять материю для прививки? Кто-то вспомнил, что некий юноша по фамилии Брискорн лежит в оспе. Отрядили к нему лекарей. И потом, когда прививка успешно состоялась, а юноша выздоровел, его записали в Инженерный корпус, хотя он был и не фон. А что, Брискорн как-то замешан в эту историю?

— Похоже, что замешан. Потому и спрашиваю вас о нем. Что он за человек? Как поладил со здешними немцами? Не числится ли за ним, к примеру, карточных проигрышей?

— Я вас понял, Иван Андреич. Понял! Можете не продолжать! — воскликнул Федор Осипович, открывая банку с кофеем. — Ну чем, по-вашему, могут заниматься гарнизонные офицеры в городе, который лет, дай Бог памяти… девяносто лет не знал не токмо что войны, а даже малейшей опасности военных действий? Они кое-как учат солдат и играют, Иван Андреич, безбожно играют! Брискорн молод — а значит, он игрок пылкий и неосмотрительный. Продолжать ли? Бывали случаи, когда офицер проигрывал не только свое годовое жалованье, но и казенные суммы. Рижским укреплениям сотня лет, их постоянно надобно чинить, да и не только возраст — вы еще не видали рижских наводнений! Каждый год тратятся деньги, и проверить эти расходы мудрено, особливо когда гарнизонное начальство и магистрат друг дружку покрывают. Вы к этим проказам приглядитесь. Очень может статься, что у Брискорна тайная и загадочная дружба с кем-то из здешних богатеев, Брискорн исполняет кое-какие комиссии и получает вознаграждение, это вполне естественно.

Маликульмульк покивал — все это было очень даже понятно.

— Вы положительно знаете, что Брискорн проигрывал крупные суммы? — спросил он.

— Голову даю на отсечение, так оно и было.

Услышав это, Маликульмульк вздохнул. Ему очень не хотелось, чтобы симпатичный полковник оказался вором.

— А знаком ли вам барон фон дер Лауниц?

— Курляндец? Встречались, встречались… Более мерзкого существа природа не создавала. Десять лет назад, еще на том свете, он стал бы превосходным образцом для ваших сатир. Богат и скуп, метрескам своим счет потерял, корчит из себя мецената, а людей своих кормит лишь кашей да селедками. Он по скупости и расчетливости мог бы сравниться лишь с покойным Фитингофом — тем, что от скуки театр завел. Но того покойная государыня ценила, а сей… сей — варварский князек в своем поместье! А что, и он к похищению скрипки причастен?

— К кому-то ж ее принесли. Скрипка Гварнери дель Джезу — не рыночный товар, ее в Гостином дворе не продашь. Вряд ли воры похитили ее, не зная, что с ней дальше делать. Скорее, кто-то нанял воров…

— Ну так фон дер Лауниц — самый подходящий для этого подлец! Отчего б ему не сговориться с проигравшимся Брискорном?

— Да постойте вы, Федор Осипович! Ведь не только Брискорн мог вынести скрипку! — закричал увлеченный следствием Маликульмульк. — В замок, возможно, еще кто-то тайно пробрался! И ведь как хитро пробрался! Их сиятельства привезли с собой доктора-немца, герра Шмидта. Князь решил, что в Риге зима теплая, тяжелая лисья шуба не надобна, и княгиня велела отдать эту шубу Шмидту — он старенький и все время мерзнет…

— Погодите, Иван Андреич, я кофей на спиртовку поставлю и сливочки добуду…

Федор Осипович взялся хозяйничать — перевернул и красиво поставил чашки, пододвинул сухарницу, принес любимый свой кувшинчик со сливками, словом, суетился, как небогатая кумушка, норовящая так принять соседку, чтобы та осталась довольна и в беседах с почтенными людьми ее не опорочила.

— Рулетик ваш, я его в тряпицу завернул, он и не зачерствел, — бормотал Федор Осипович. — А вот еще конфекты, а вот пряники… Вы и представить не можете, как я рад, что нашелся старый добрый товарищ…

Он поднял голову, завершив бедную свою сервировку, и в глазах светился неподдельный восторг. Маликульмульк невольно улыбнулся в ответ. Он был благодарен Федору Осиповичу за то, что бывший издатель и переводчик не вспоминает всех мерзостей десятилетней давности, а лишь то хорошее, что вынес из минувшего времени, — дружбу, доверие, взаимопомощь.

— Так вот, у доктора тут поблизости живет кузина. Как раз в вечер приема он пошел навестить свою кузину, и в потемках с него сорвали шубу и шапку…

— Какие мерзавцы!

— Но это не простые грабители. Кто-то из них, надев эту приметную шубу и сдвинув чуть ли не на нос шапку, пытался проникнуть в замок через Северные ворота; хорошо, караульные были бдительны и не пустили. Тогда он убрался к Южным воротам — и есть подозрение, что все же проник на прием. Федор Осипович, эти грабители или сами тут проживают, или имеют сообщников: они не околачивались на улице, поджидая доктора, а откуда-то следили за крыльцом его кузины, сидели в тепле и следили…

— Да, именно так оно и было! Я знаю эту кузину, очень почтенная старая фрау, моя квартирная хозяйка сказывала, будто ее родственник служит в замке, состоит при их сиятельствах. А насчет грабителей — что могу сказать? Тут каменные амбары с товаром, вокруг них много лихого народу крутится. Я полагаю, сукин сын, подрядившийся украсть скрипку, нанял кого-то из здешних сторожей. Вы прогуляйтесь, поглядите — амбары высоки, окна у них на все стороны, откуда-то наверняка видно крыльцо Докторовой кузины. Сторожа — детины здоровенные, а доктор, как я понимаю, немолод. Они могли, сняв с него шубу, тут же на санях доставить ее к замку и передать истинному вору. Да, так могло быть, хотя уж больно сложно. Я склоняюсь к мысли, что это все же Брискорн.

— Мне бы не хотелось, чтобы это был Брискорн, — сказал Маликульмульк и принюхался — кофей уже начинал распространять по крошечной комнатке свой аромат.

— Да и мне совершенно бы не хотелось, чтобы виновником оказался офицер. Но вы, Иван Андреич, не все мне рассказали…

— Не все.

— У вас есть улики против Брискорна, но вы как человек благородный сообщать их не желаете. Что же, воля ваша, — скорбно произнес Федор Осипович. — Тогда вам остается бродить окрест моего дома и знакомиться со сторожами, авось кто из них проболтается и вы нападете на след разбойников, похитивших шубу. Но эта шуба давно уж нашла нового хозяина.

— Она приметная.

— И что же? Из нее сделают две — поменяют сукно, что идет на покрышку, а к прежнему сукну приделают иной мех. И — все, и нет более шубы! Воры на такие кундштюки мастера. Не тратьте время, милый мой Иван Андреич, лучше приглядитесь к Брискорну. Ага! Кофей вот-вот поспеет!

Они отвлеклись и вернулись к разговору, уже когда чашки были наполовину пусты.

— Я отлично вас понимаю, — сказал Федор Осипович. — Вы идете верным путем, и поиск пропавшей скрипки — та задача, решение которой для вас необходимо. Вы найдете вора, вернете скрипку бедным музыкантам и поймете одну важную вещь. Вы поймете, что начали понемногу исправлять свои ошибки, и это принесет вам такую отраду, что вы поразитесь… Я познал это чувство, когда стал исправлять глупости, понаделанные мной на том свете, и увидел первые итоги.

Опять, подумал Маликульмульк, опять эти загадочные бредни. Вот, казалось бы, прекрасные вещи человек говорит — и вдруг свернул в сторону, сел на своего конька и понесся, и понесся…

— Скажите мне прямо, Иван Андреич, сильно ли вы горюете оттого, что перестали писать и видеть свои творения в журналах? — спросил выходец с того света. — Я имею право задавать такие вопросы, ибо я сам понаписал немало, перевел — того более, а уж издал — прорву, истинную прорву! И я понял, что журналы и книги не должны появляться в доме человека, решившего посвятить себя борьбе с пороками. Поглядите — много ли у меня книг? Молитвослов разве да Четвероевангелие, потому что православному человеку без этого нельзя. Ваш ангел-хранитель, видя, сколько сил вы вкладываете в писанину, милосердно отнял у вас этот сомнительный дар, а оставил жажду справедливости и желание искоренять пороки. Вы умерли для мира, в котором занимаются суесловием, — я также умер! Мы — покойники! Как покойник теряет то, что его привязывало к жизни, так и мы. Но взамен мы получим истинную власть — вы скоро убедитесь в этом… Право, жалеть не о чем! Вы, вослед за мной, воскресли в ином мире, где незачем заниматься словоблудием. Поймите же это, наконец! Как только поймете — кончатся ваши посмертные мытарства! Что вы оплакиваете? Вольнодумство свое? И многие ли пороки истребили вы при помощи вольнодумства? Комплименты, получаемые от себе подобных? Смешно, право! Аплодисменты театральной публики, которых вы не дождались? Да Иван Андреич, вспомните — не более ли аплодисментов, чем лучший монолог в сумароковской трагедии, вызовет нога танцовщицы, заголившаяся вдруг до самого срама?!

Маликульмульк скрылся, его не было более в жарко натопленной комнатке. Взволнованная речь Федора Осиповича его не догнала, а Косолапому Жанно все было безразлично: хвалят, ругают, не обращают внимания, кидают из баловства конфектными бумажками, опрокинулся на штаны соусник, заляпаны жиром рукава… прав Федор Осипович, неправ Федор Осипович… есть горячий кофей, именно такой, каков приятен языку и глотке, есть бисквитный рулет с маком, их надо попеременно добавлять в рот, совмещая с уже разжеванной массой, и находить в этом занятии покой, сосредоточиться на нем, вытеснить мысли из головы заботой о равномерном движении челюстей. Именно так.

— Поверьте мне, это был Брискорн, — сказал собрат-покойник. — Он принят в лучших здешних домах, именно его попросили бы о такой услуге. Может быть, еще можно все исправить без шума и вернуть скрипку музыкантам. Может быть, скрипка еще в Риге. У Брискорна в замке были сообщники или сообщницы. Вы наверняка знаете обо всем этом больше, чем говорите. Борьба с пороками — это не обязательно их громогласное обличение. Вот вы во всю глотку обличали — и что же? Не с того конца начали…

Косолапый Жанно не двигался, его крупная рука лежала на столе, пальцы касались чашки, веки опустились, оставив узенькую щелочку — такую, чтобы Федор Осипович вывалился из поля зрения. Он не желал ничего. А выходец с того света — того, где вслух обличают пороки, — толковал об иных способах, более надежных, и просил, умолял об именах Брискорновых сообщников. Очевидно, он был прав.

Он был загадочный чудак, но именно загадка его существования придала его словам вес. Столичный житель, вдруг объявившийся в Риге, бродящий вокруг замка, занятый неведомо чем, но много знающий о делах магистрата и продажности полиции, — кем бы он мог быть? И если он твердил, что борьба с пороками отныне — его ремесло, то что имел в виду?

Маликульмульк вдруг поверил, что с помощью этого человека удастся отыскать скрипку, провести переговоры с ее новым хозяином и обойтись без лишнего шума. В конце концов, если она будет доставлена Никколо Манчини и его батюшке, то итальянцы сразу же уберутся из Риги и дело окажется закрыто навсегда.

— Мне самому очень многое неясно, — сказал он. — Не исключено, что скрипка еще в замке, в башне Святого Духа. Или же ее вынесли и доставили в «Петербург». Три барона хотели бы приобрести работу Гварнери дель Джезу — отсюда я в своих размышлениях и двигался…

Федор Осипович был прав — нельзя двигаться дальше, не побеседовав с итальянцами. И даже как-то глупо все получилось — Маликульмульк искал скрипку умозрительно, не поговорив как следует с обокраденными и с их товарищами. А нужно было, пока певцы, певицы и квартет не уехали, узнать хотя бы, не заводил ли с ними разговоров Брискорн, не бродила ли поблизости от их комнат высокая полная дама из свиты ее сиятельства. Кстати, узнать бы заодно, не терял ли кто из них канифоли…

Маликульмульк свернул на Известковую и скорым шагом приближался к «Лондону». Ему отчего-то было весело, проснулся азарт, ожило предвкушение Большой Игры. Игра, положим, предстояла лишь вечером, а настроение возникло уже теперь. Да еще какая Игра! Нужно было договориться с фон Димшицем, чтобы шулер похитрее расспросил фрау Граве — пусть бы рассказала все, что знает про ссору барона с Брискорном. И еще этот внук… Внук может что-то знать о скрипке — скажем, дед ему обещал отменный инструмент… но кто поговорит с внуком так, чтобы не внушить подозрений деду? Не исключено, что внук, с виду — простодушный юноша, скажет нечто важное об участии Брискорна в этом деле…

Выстраивая в голове интригу наподобие той, что должна составлять скелет комедии, а в комедийных скелетах он знал толк, Маликульмульк приблизился к «Лондону» и увидел толпу на углу Известковой и Малой Кузнечной. Первая мысль была — неудачно перевернулись сани. Но ни саней, ни ормана, ни лошадь Маликульмульк там не обнаружил, зато ощутил легкий удар по плечу и обернулся.

— Добрый день, любезный друг, — сказал Гриндель. — Мы решили пообедать в «Лавровом венке», а тут такая неприятная новость…

— Добрый день, Давид Иероним, добрый день, герр Паррот, добрый день, дети, — Маликульмульк улыбнулся мальчикам. — Что случилось?

— Похоже, это как-то связано с пропажей скрипки. Я с детьми пойду в «Лавровый венок» и закажу обед на всех, а ты, Давид Иероним, расскажи подробности, — с тем Паррот, забрав мальчиков, ушел.

Маликульмульк прислушался — две женщины, стоявшие рядом с ним, с увлечением толковали про размер подвального окна…

— Мы договорились встретиться тут, Георг Фридрих водил детей в анатомический театр, им это полезно, — сказал Гриндель. — Я подошел пораньше и почти все видел.

— Что вы видели?

— Как вытаскивали тело. Тут ведь уже не меньше часа длится весь этот переполох.

— Тело?

— Загадочная история, — сказал Гриндель. — Отойдемте-ка. Я все вам не только расскажу, но и покажу.

Они прошли по Малой Кузнечной в сторону Большой Конной, там было потише. Гриндель остановился у ворот гостиничного двора.

— Итальянцы собирались сегодня уезжать. Не знаю насчет обоих Манчини, а певцы и певицы имели такое намерение — так сказали гостиничные истопники, которые тут бегали едва ль не счастливые — впервые они оказались в центре общего внимания. Квартет, разумеется, тоже собрался в дорогу, но накануне отъезда отправился в «Лавровый венок», вы же видите, он чуть ли не напротив «Лондона», очень удобно — даже в основательном подпитии не заблудишься. Певцы были приглашены в какой-то дом, певицы остались в своих комнатах, собирались в дорогу и помогали старику Манчини ухаживать за мальчиком. Никто не заметил, что музыканты ушли вчетвером, а вернулись втроем. Утром оказалось, что скрипач Баретти пропал.

— Баретти… — повторил Маликульмульк. Где-то в памяти хранилось лицо — худое, губастое, с густыми бровями, полуоткрытым ртом и рассеянным взглядом.

— Его стали искать. И не нашли бы еще долго, но у хозяина дома на Малой Господской есть молодой пес, кто-то ему подарил щенка охотничьей собаки. Пса все любят и исполняют всякие собачьи капризы. Когда хозяин послал своего дворника в подвал за дровами, пес увязался за парнем. А подвал там, надо сказать, словно из готического романа — раньше на углу стояло здание городской тюрьмы, и сохранились камеры узников с крюками в стенах, чтобы привязывать несчастных. Дворник стал укладывать дрова в вязанку, пес побежал в дальний угол подвала и стал там лаять. Сперва дворник решил, что он гоняет крыс, потом забеспокоился — крысы существа зловредные, как бы не укусили за нос хозяйского любимца. Взяв полено побольше и фонарь, дворник пошел на голос, немного поплутал в каменных закутках, наконец обнаружил пса, лающего на человеческое тело. Если бы собака не спустилась в подвал, тело пролежало бы там до весны — ведь в подземельях холодно…

— Как оно туда попало? — спросил Маликульмульк.

— Вы же знаете, что всякая дыра в рижской земле имеет хозяина и для какой-нибудь цели служит. У этого подвала несколько хозяев, они договорились о границах и не стали возводить перегородок. Тело Баретти лежало во владениях «Лондона». Они, как я понял, простираются и под улицей, мы над ними сейчас стоим. Гостиница — такое заведение, что дров требуется множество, запастись на всю зиму сразу невозможно. Дрова докупаются несколько раз, а в подвалах перед такой закупкой много пустого места. Поэтому можно предположить либо что убийцы ждали музыканта в гостинице и перенесли его в подвал на руках, что как-то сомнительно, либо что убийцам удалось спустить тело в окно с улицы. Вы же сами видели здешние подвальные окна для спуска дров…

— Да, видел, конечно… — они и сейчас были перед Маликульмульком, глубоко утопленные в землю и со скосами, по которым могли бы скользить дрова. — То есть прямо на Известковой улице, между «Лавровым венком» и «Лондоном», пьяного мужчину ударили по голове чуть ли не топором и очень ловко избавились от тела. Насколько я помню, вечером в это время улица не пустынна — особенно в день, когда за углом дается представление. Убийцы совсем обнаглели…

— Почему же на улице? Музыканты не заметили, когда Баретти ушел из «Лаврового венка», и решили, что он отправился отсыпаться в гостиницу. Может статься, кто-то его выманил, отвел в подходящее место и убил, а тело перенесли и спустили в окно уже ночью. Ей-Богу, не знаю! — воскликнул Давид Иероним. — Ну, теперь вы все видели, можно идти в «Лавровый венок».

Толпа не расходилась. Именно теперь, когда тело увезли, тут собрались едва ль не все соседи и облепляли печальную историю невероятными подробностями: скоропалительным романом итальянца и загадочной рижанки, ревностью мужа и прочей дребеденью, которую так сладко повторять благопристойным бюргершам; даже двадцать лет спустя они будут вспоминать смерть скрипача как настоящий роман с роковыми страстями, наказанным прелюбодеянием и даже незаконным ребенком.

— Бедный синьор Баретти… Видно, кто-то решил, что у него после удачных гастролей полон кошелек денег… — сказав это, Маликульмульк замолчал и пошел сквозь толпу, уже наловчившись прокладывать дорогу всем своим грузным мощным телом, Гриндель — за ним.

Маликульмульк вспоминал, как чуть ли не все итальянцы поочередно жаловались на пьянство Баретти. Первым был старик Манчини — по крайней мере, первым для Маликульмулька: он рассказал, как шел с Никколо в отведенную для музыкантов комнату и видел, как четверка музыкантов, уходя, тащила с собой пьяного скрипача. Он еще удивлялся, кажется, как это синьору Баретти удалось напиться. Говорили о пьянчужке и Аннунциата с Дораличе, когда ждали кофея и микстуры в аптеке Слона; говорили, не стесняясь присутствием Маликульмулька, уверенные, что он не разумеет по-итальянски. Но они удивлялись — отчего именно в Риге он стал спиваться с поразительной быстротой и ловкостью. Аннунциата сказала, что это город на него плохо влияет. Потом добавила, что пьянству способствовал старик Манчини. И кто удивлялся, что Баретти позволяет себе напиваться не только после выступления, но и во время оного, кто?..

Теперь бедняга мертв, его не спросишь. А стоило бы спросить! Фрау де Витте утверждает, что есть способы побеседовать с усопшими. Грех, конечно, большой грех… но ведь можно поговорить с умозрительным усопшим, мысленно… опыт есть — в «Почте духов» с утопленником беседовать довелось!.. Журнал остался на том свете, а Маликульмульк — уже на сем, но опыт никуда не делся.

Еще раз попытавшись представить себе лицо итальянца, Маликульмульк вывалился из толпы и увидел у парадных дверей «Лондона» пару — даму в теплом зимнем капоте и мужчину в шубе и двууголке, надетой по-особому — углом вперед. Поскольку ни свитских офицеров, ни господ из Генштаба тут быть не могло, оставались только армейские инженеры… Брискорн?..

Это и впрямь был он, а вот лицо дамы прикрывали поля шляпки, низко надвинутой на лоб. Да еще она низко опустила голову, словно не желая глядеть в лицо кавалеру.

Брискорн говорил тихо, быстро и сердито, она кивала — и вдруг замотала головой. Маликульмульк устремился было к ним, но дама резко повернулась и влетела в гостиничные двери — только подол салопа вспорхнул и чудом не оказался зажат створками. Брискорн за ней не последовал — теперь уж он уставился на носки своих сапог. Но длилась его нерешительность не более двух секунд — он сперва зашагал, потом вообще побежал в сторону городских ворот. Догнать его Маликульмульк при всем желании не мог — Брискорн был сложен атлетически и быстроног, да и не боялся раскатанных мальчишками ледяных лепешек.

Оставалось лишь отложить размышления о нем до лучшего времени и вернуться к покойному скрипачу.

Воссоединившись с Гринделем уже возле «Лаврового венка» и войдя в обеденный зал, Маликульмульк задал неожиданный для химика вопрос:

— Послушайте, Давид Иероним, отчего люди в Риге спиваются?

— От безделья, — сразу же ответил химик, и тут рядом с ними оказался Паррот. Он слышал вопрос и сразу присоединился к беседе.

— От лишних денег, особенно если рядом появляются ловкие собутыльники. От разорения — я такое видел дважды… Направо, вон видите стол и Ганса с Вилли?.. И от слабости души. Нужно уметь сказать себе «нет», — строго объявил он. — Мало ли что на ум взбредет? А ты — «нет»! Вы про итальянца толкуете? Тогда — от самолюбия.

— Это как? — удивился Давид Иероним.

— Очень просто. Он выступал в Риге вместе с Никколо Манчини, он слышал, как играет дивное дитя. Самому ему уже за сорок, карьеры он не сделал. Карьера для него — это первая скрипка в парижской опере, а он разъезжает по немецким княжествам, которые не всякий и на карте-то сыщет. Он столько лет по ним разъезжает, что выучился говорить по-немецки не хуже нас с Давидом Иеронимом. И вот он слушает мальчика и думает: Господи, за что такая несправедливость, я мучался по восемь часов в день, у меня мозоль на подбородке с талер величиной, а этот паскудник родился со смычком в руке! Раньше, может быть, итальянец даже не задумывался о том, что жизнь не удалась. Но сейчас он сравнил себя с этим ребенком…

— С больным ребенком, Георг Фридрих, — напомнил Гриндель.

— Про это он думать не хочет. Он в своей дурной голове считает деньги, заработанные ребенком, и кричит благим матом: Господи, почему не мне?! А поскольку он догадывается, что так играть не будет уже никогда, то говорит себе: пропади все пропадом, я должен вознаградить себя за неудавшуюся жизнь хотя бы бутылкой вина. Но в этом случае было кое-что покрепче. Возможно, он начал пить русскую водку. Там, где он раньше разъезжал, ее не было, а в Риге она есть. Идем скорее, сейчас принесут тушеную капусту. Я уж думал искать вас на улице. Надеюсь, вы в подвал не спускались?

— Понадобится — спущусь, — буркнул Маликульмульк. Ему не понравилось, что Паррот разговаривает с ними, как со своими мальчиками. А вот Давида Иеронима это устраивало.

— Садитесь, друзья мои. Ганс, убери локти со стола, — велел Паррот. — Я заказал для всех айнтопф с тушеной капустой, в холодную погоду это самое лучшее кушанье. Ну что, Крылов, продвинулось ваше следствие?

— Мне кажется, да. Но говорить об этом я не расположен, — быстро ответил Маликульмульк.

— Появился виновный?

— Да. Но сперва мы должны убедиться…

— Как бы скрипка не покинула Ригу.

— Я знаю, где скрипка, — вдруг выпалил Маликульмульк, раздраженный учительским тоном Паррота. — Ее велел выкрасть некий курляндский барон. Она понадобилась ему для внука. Сперва она была надежно спрятана в замке. Но сейчас ее уже вынесли, и она у нового хозяина.

Ни в том, ни в другом он не был уверен. Однако говорил очень внушительно.

— Как же вы собираетесь возвращать ее дивному дитяти?

— Сперва я должен поговорить с теми, кто вынес ее из комнаты музыкантов. Может быть, они, поняв, что их воровство раскрыто, сами поспособствуют возвращению скрипки — в обмен на мое молчание.

— Разумно, — согласился Давид Иероним.

— Вы уверены, что идете правильным путем? — спросил Паррот. — Видите ли, даже очевидный исход опыта нуждается в проверке, и многократной.

— Да, — мрачно сказал Маликульмульк. — Я советовался с опытным человеком, который немало рассказал мне про этого Брискорна…

— Ваш подозреваемый — герр Брискорн? — спросил Давид Иероним. — Это по меньшей мере странно.

— Вы с ним знакомы? — осведомился Маликульмульк.

— Шапочно. А как же похититель шубы?

— Похититель шубы не сумел попасть в замок. Иначе бы дворовые, служившие при гардеробной, заметили знакомую шубу. Очевидно, вы не знаете, что Брискорн — игрок и, по мнению моего друга, проиграл казенные деньги.

Тут лишь философ опомнился и осознал, что несет что-то не то. Не стоило называть имя Брискорна — ведь полковник все еще был ему симпатичен, а главное — не пойман за руку. Не стоило говорить и о картах. Вообще не стоило позволять Парроту вовлекать себя в этот разговор. Но слово — не воробей, оно уже вылетело. И, судя по тому, как переглянулись Паррот и Гриндель, что-то с этим словом было не так. Но отступать Маликульмульк не желал. Лень ленью, но он бывал и упрям, и злопамятен… Как выразился бы Федор Осипович, упрямством и злопамятством он отличался на том свете, вспомнить хотя бы, как он преследовал эпиграммами и комедийными сценками чету Княжниных. Похоже, эти качества последовали за философом и на сей свет.

— Нет, этого я не знаю, — сказал Давид Иероним.

— И похоже, что он имел какое-то отношение к смерти несчастного Баретти, — продолжал Маликульмульк, обрадовавшись, что встреча с Брискорном у дверей «Лондона» тоже как-то укладывается в общую картину, эскиз которой набросал Федор Осипович. Теперь следовало довести дело до конца и успеть встретиться с певцами и певицами до их отъезда — хотя они, скорее всего, задержатся из-за смерти товарища…

Ему отчего-то не казалось подозрительным, что еще с утра он был полон решимости выгораживать Брискорна, а теперь мечтает доказать вину полковника. Странным образом он не желал сопоставлять свои утренние и обеденные мысли.

Принесли горшочки с айнтопфом, и Маликульмульк выпустил на свободу Косолапого Жанно.

— Но мне не все тут ясно, — сказал, очень деликатно отхлебывая горячий соус айнтопфа, Паррот. — Неужели человек, который ограбил бедного доктора, уже окончательно вне подозрений? Значит, шуба и шапка нашлись? И где же?

— Они не нашлись… — Косолапый Жанно закапал-таки соусом борт сюртука. — Это были обычные грабители. Есть подозрение, что шубу с герра Шмидта сняли амбарные сторожа — они могли с третьего или даже четвертого яруса наблюдать за крыльцом дома, где он гостил, вовремя выбежать и вернуться с добычей обратно в амбар. А потом из баловства или спьяну попытаться проникнуть в Рижский замок…

— Не вижу логики, — заметил Паррот. — Хотя злодеи действительно могли наблюдать за доктором откуда-то сверху… Ганс! Ешь все, что в горшке, а не вылавливай одно лишь мясо!

— Логика такова, что сторожам могли заплатить, чтобы они позволили истинным злодеям сидеть у окошка, — возразил Давид Иероним. — И слишком подозрительно это совпадение — у доктора отнимают приметную шубу именно в тот вечер, когда в замке прием.

— Это совпадение отношения к скрипке не имеет, — сказал Маликульмульк. Душой он уже был в «Лондоне», в комнатах певиц.

На том свете приходилось ему навещать театральных девок, и всякое случалось. Он желал убедиться, что на этом свете способен будет вести себя благоразумно, хладнокровно, не воспламеняясь и ни в чем себя не виня. То, что происходило тогда, сейчас казалось нелепым — и недостойным воспоминаний, как недостойны их многие подробности жизни подростка, которые взрослому человеку ни к чему.

Федор Осипович был прав — порокам и глупостям место на том свете. А на этом нужно просто осознать себя существом, избавившимся от лишнего.

Не желая более толковать с Гринделем и Парротом ни о Брискорне, ни о пропавшей шубе, Маликульмульк окончательно перевоплотился — а Косолапый Жанно ел обычно быстро, с прихлебыванием и чавканьем. Дети, Иоганн Фридрих и Вильгельм Фридрих, смотрели на него с изумлением. Им бы за такие манеры влетело от Паррота — но Паррот молча глядел на герра Крылова и качал головой. И казалось — он понимает, что собеседник спрятался от него в горшок с айнтопфом, а раз спрятался, то пусть там и сидит.

Гриндель крикнул кельнера и спросил три большие кружки пива. Косолапый Жанно и к этому был готов. Он вылил в себя пиво стремительно — так, как если бы в брюхе имелось пустое ведро. И, понимая, что обед — в складчину, достал и выложил на стол деньги, почти рубль серебром. Это, возможно, было многовато, но так уж захватила рука, а Косолапый Жанно не любил обременять себя арифметикой в отличие от Маликульмулька — тому вычисления нравились, нравились и формулы, не имевшие никакого практического смысла, именно потому, что с квадратными корнями в Гостиный двор за табаком не пойдешь, это — лакомство ума, игрушка для подлинных аматеров.

Но и Маликульмульк путался в расчетах рижских цен. В городе имели хождение рубли с копейками и талеры с фердингами, и курс рубля к талеру был непостоянным.

Не дожидаясь кельнера, Маликульмульк подхватился, буквально в два слова простился и поспешил прочь.

Он не видел, какими взглядами обменялись физик и химик, не слышал он также слов Паррота:

— Не нравится мне его поведение, очень не нравится…

Маликульмульк быстро перешел Известковую наискосок и, поскользнувшись, ввалился в гостиничную дверь. Толстый швейцар, истинное украшение почтенного заведения, сказал ему, где он может найти и певцов, и певиц, и музыкантов, и обоих Манчини.

Он решил начать с женщин — актерки обычно первым делом беспокоятся о кавалерах, а Брискорн — кавалер видный: если он бродил поблизости от комнат, где разместили музыкантов, итальянки бы его заметили. Оставалось только подобрать такие приметы, по которым они опознали бы именно Брискорна, не спутав его ни с кем другим. И тут Маликульмульк понял, что попал впросак. Он, поднимаясь по лестнице, пытался — и не мог составить описания Брискорнова лица. Оно было правильным — нос обыкновенный, глаза обыкновенные, наверно, голубые, волосы темные, ненапудренные, собраны в косицу, как полагается человеку военному… и что еще тут можно добавить-то?!. Улыбку разве? Широкую добродушную улыбку приятного собеседника, ловкость в обхождении — да, ловкости не отнимешь, но возможно ли было итальянкам оценить ее, ежели они видели полковника только слоняющимся по коридору да переворачивающим ноты?

В сильном сомнении насчет благого итога беседы, Маликульмульк постучал в двери.

Итальянки занимали две небольшие комнаты — в дальней спали вдвоем в одной постели, а в передней жила их общая горничная-немка. Маликульмульк велел доложить о себе, и несколько секунд спустя его впустили.

Комната была прибрана кое-как — обычное временное жилище, которое вот-вот покинут. Дораличе Бенцони сидела в кресле с надменным видом, который ей, с ее богатырским ростом и широкими плечами, был к лицу. Аннунциата Пинелли, причесанная кое-как, с перекинутым на грудь жгутом каштановых волос, в голубеньком домашнем платье с длинными рукавами и с крошечной косыночкой, повязанной вокруг шеи, совсем как благопристойная бюргерская дочка на выданье, устремилась к Маликульмульку чуть ли не бегом.

— Добрый день, как мы рады видеть вас! — воскликнула она. — Входите, пожалуйста, садитесь! Аннемария, прими у господина шубу.

Шуба была так тяжела и огромна, что девушка еле с ней управилась. Маликульмульк сел на подозрительный тонконогий табурет — под ним и кресла, бывало, разъезжались, а это эфемерное создание могло сделать его посмешищем в считанные секунды. Но посмешищем мог быть Косолапый Жанно, таково его ремесло, в гостиницу же пришел философ, желающий докопаться до правды.

— Как вы встретили новый год, сударыни? — спросил философ, умеющий при нужде прикинуться галантным кавалером.

— Ах, печально, очень печально. Мы сидели вместе — синьор Риенци, синьор Сильвани, синьорина Бенцони и я — в комнате у Никколо, мы хотели его развлечь, мы пели для него, мы принесли угощение, — быстро говорила Аннунциата. — Если бы не мы, старый бес Манчини оставил бы ему питье в кружке и ушел на весь вечер к своему приятелю.

— Выставь поскорее толстого дурака, — почти пропела по-итальянски Дораличе. — А то ты примешься рассказывать про того урода, и мы не успеем собраться.

— Думаешь, мне нравятся бывшие лакеи, неведомо как ставшие богачами? — спросила ее Аннунциата. — Такой человек если и заведет фабрику — то обязательно пакостную, от которой больше вреда, чем пользы.

— Дьявольская фабрика, — сказала Дораличе по-итальянски; сказала резко, словно выругалась. — Такая фабрика беда для города.

— Тебе за него замуж не выходить, — по-итальянски же успокоила ее Аннунциата и продолжала по-немецки: — Приятель зашел за ним и увел его. И он ушел! Ушел и оставил ребенка!

— Очень представительный господин этот приятель, хотя и плешивый, — добавила Дораличе. — Если я до сорока лет не выйду замуж, то постараюсь найти себе такого же — умеющего зарабатывать деньги, воображающего себя Аполлоном и совершенно безразличного к искусствам. Такой муж очень удобен, герр Крылов.

Маликульмульк содрогнулся — ему стало жаль бедного фабриканта, обреченного попасть в мощные руки лишенной всяческих дамских иллюзий итальянки. Невольно вспомнилась Екатерина Николаевна — вроде они ровесницы, но у той иллюзий бы на целый взвод амазонок хватило. И та еще способна разрыдаться на улице, а эта, очевидно, плачет не чаще, чем металлическая змея на столичном памятнике Петру Великому… вот любопытно, кстати, если есть крокодиловы слезы, то нет ли в природе и змеиных?..

— Я все пытаюсь понять, кто унес скрипку, и одно подозрение зародилось, — сказал он вслух.

— Вы зря тратите время, — перебила его Дораличе. — Скрипка улетела сама, ди Негри и не такие штуки проделывал.

Обе итальянки разом сложили пальцы в кукиши и потыкали этими кукишами вокруг себя, отгоняя нечистую силу.

— Он — настоящий некромант и колдун, он продал душу сатане, это всем известно, — подтвердила Аннунциата. — Только я буду бороться за бедного Никколо до последнего! Я бы очень хотела, чтобы старый бес сбежал и оставил Никколо с нами. Я бы подняла его на ноги! Я умею ходить за больными, герр Крылов, я многое умею — стирать, утюжить белье, крахмалить, стряпать, шить! Я вот это платье сшила сама! Пусть моя голубка Дораличе ищет богатого плешивца, а я — я хочу составить счастье порядочного человека, лишь бы пришелся мне по душе… а деньги у меня есть, я скопила себе хорошее приданое. Это только кажется, будто я трачу деньги на побрякушки! Актриса должна одеваться богато и нарядно, иначе у нее не будет ангажементов. А я коплю деньги, монетку к монетке… Но для Никколо я их не пожалею!

Маликульмульк понял — эта речь предназначалась не ему, а Парроту. Бедная Аннунциата надеялась, что он слово в слово все передаст своему приятелю. Как все же странно устроены женщины, подумал он, как они отличаются от того идеала, который носит в душе большинство мужчин. Мужчины полагают, будто всем им хочется скорее замуж — а потом без устали рожать детей, красиво одеваться и вить гнездышко. А поди уговори замуж за хорошего человека этакую Аннунциату Пинелли, если ей запал в душу Паррот… или Тараторка — у той вообще в голове кавардак, и поумнеет ли она в ближайшие пять лет, когда самое время выходить замуж, — сказать невозможно… Ближе всего к идеалу княгиня Голицына — и та в молодости покуролесила, это всем известно.

— У вас прекрасное сердце, — ответил Маликульмульк певице. — И все же я хотел бы знать — не появлялись ли гости их сиятельств в том коридоре, куда выходили двери комнат…

— В том коридоре, по которому то и дело пробегали лакеи их сиятельств и перекрикивались отвратительными голосами? — уточнила Дораличе. — Мы не открывали дверей, чтобы не сталкиваться с ними.

— Но вы же выходили, приходили, и там поблизости была устроена дамская комната, вы ведь и туда заглядывали к куаферу, — напомнил Маликульмульк. — Вспомните — уж там-то кавалеру, да еще в мундире артиллерийского полковника, не место.

— Это был полковник? — заинтересовалась Дораличе.

— Вы его видели?

— Я видела мужчину в очень простом зеленом мундире с медными пуговицами в два ряда и с таким высоким воротником, что даже удивительно, как он поворачивает голову, — ответила певица. — Но он был с дамой.

Маликульмульк вспомнил про Екатерину Николаевну.

— А во что была одета дама? — догадался спросить он.

— О! Это было ужасно! С ее цветом лица совершенно невозможно надевать красное! — возмущенно заговорила Аннунциата. — Красное, синее, зеленое — это для нас, для артисток, чтобы нас все видели издалека! Она сошла с ума — кто надевает на бал бархатный спенсер?

— Красный бархатный спенсер?

— Да, да! Неужели некому подсказать ей, что это нехорошо? — тут Аннунциата вдруг сообразила, какую пользу извлечь из своего неподдельного возмущения. — Если бы я вышла замуж за достойного человека, я бы не стала его позорить такими нарядами. Весь свой гардероб я сразу же отдала бы какой-нибудь молодой актрисе, пусть радуется, а сама нашила бы себе простых и очень приличных платьев, купила бы самые скромные шляпки и шали, только шубу бы оставила — без шубы в вашей Лапландии можно просто умереть от холода.

— Итак, вы видели полковника с дамой, — решив не ввязываться в брачные затеи влюбленной певицы, продолжал Маликульмульк. — Это был единственный мужчина, встреченный вами в том коридоре? Может быть, вы вспомните, как он вел себя?

— Мы ведь не можем отвечать за то, что делалось в коридоре, пока наша дверь была закрыта, — резонно возразила Дораличе. — Да, мы видели в коридоре господина в русском мундире и высокую полную даму. Они о чем-то совещались. Мы русского языка не знаем, но решили, что кавалер даму уговаривает, а она из последних сил сопротивляется. Кавалер был очень взволнован…

Это совпадало с картиной, которая уже стала выстраиваться в голове у Маликульмулька. Теперь следовало понять, была ли у Брискорна возможность проникнуть в комнату, когда квартет уехал, певцы с певицами блистали в гостиных, а скрипка оставалась в пустой и незапертой комнате.

— По-моему, он ее все же уговорил, — сказала Дораличе. — Он за ней с самого начала приема увивался.

— Вы это заметили?

— Как же не заметить — когда она аккомпанировала Никколо, он взялся ей ноты листать, и они так друг на дружку поглядывали, словно оба думали: скорее бы раздеться!

Они, подумал Маликульмульк, точно — они, Екатерина Николаевна и Брискорн. Однако этой Дораличе Бенцони лучше на зубок не попадаться. Сколько же злости может скопиться в незамужней женщине…

— Скажите, сударыни, видели вы этого офицера с дамой до своего выступления или после оного? — спросил Маликульмульк.

— До него! После! — разом прозвучали два голоса. И правды от певиц Маликульмульк не добился. Осталось только по-философски рассудить, что Брискорн с Екатериной Николаевной бродили по тому коридору и до выступления, и после. Странно было, что сам Маликульмульк их там ни разу не встретил, но он был слишком занят итальянцами, чтобы поминутно отворять двери и озирать коридор.

— Может быть, вам лучше побеседовать с музыкантами? — спросила Дораличе. — Они не так много времени провели в гостиных, под конец приема они просто сидели в комнате, пили и ждали, пока их посадят в экипаж.

— Бедный Баретти! — воскликнула Аннунциата. — Я могу спорить на что угодно, что пьянство его погубило! Злодеи, наверно, бродили вокруг гостиницы и ждали, не появится ли кто-то из нас. Они увидели, как он идет, шатаясь, и поняли, что он будет легкой добычей.

— А вы в тот вечер были здесь?

— Да, Дораличе разбирала и собирала свои баулы, а я сидела с Никколо и со старым Манчини. Я была у них допоздна, я же умею ходить за больными… — взгляд Аннунциаты стал совсем жалобным. — И дети меня любят!..

— Перестань, моя голубка, — брезгливо сказала Дораличе по-итальянски. — Я не позволю тебе унижаться ради того красавчика. Сейчас я выставлю за дверь этого толстого дурака.

Дождался, подумал Маликульмульк, и это еще в ее устах — нежность несказанная…

На «толстого дурака» он не обиделся и даже не подал виду, что понял Дораличе. Из этого могло выйти какое-то нелепое разбирательство, а Маликульмульк еще хотел перед встречей с фон Димшицем поговорить с певцами — Риенци и Сильвани.

— А я пойду к Никколо. Дай старому бесу волю — он на целый день оставит мальчика одного. А меня он побаивается, — по-итальянски же ответила Аннунциата, причем очень скоро — хорошо, что все слова были Маликульмульку знакомы.

Он вместе с Аннунциатой заглянул в комнаты, где жили Манчини. Мальчик лежал на большой постели, укрытый по уши, а старик устроил себе угощение на маленьком столике — копченое мясо, сыр, бутылка вина. Аннунциата ворвалась, как ведьма, и до всего ей было дело: где отвары трав, отчего не настаиваются в кружках, почему не заказан на кухне горячий бульон для Никколо, сменил ли ему любящий отец сорочку.

Маликульмульк же подошел к юному скрипачу и очень осторожно присел на край постели.

— Вы непременно выздоровеете, — сказал он по-немецки. — Нужно только слушать врачей и пить лекарства…

Никколо не ответил даже слабой улыбкой. На его худом личике остались только глаза, настоящие черные итальянские глаза, как на полотнах Караваджо, и нос, настоящий южный нос, скорее даже не римский, а чуть ли не армянский.

— Может быть, теперь, когда бесы унесли скрипку, его здоровье поправится, ведь она больше не высасывает жизненные соки, — объяснил старик Манчини. — Только бы она не нашлась! Я молю об этом Пресвятую Деву. Если она услышит мои молитвы — мы никогда больше не вернемся в Геную. Мы поедем в Рим, в Неаполь. Пусть только моему бедненькому станет чуть получше…

И он горестно кивал головой, и нечесаные седые волосы свисали вдоль щек, делая худое лицо еще уже и печальнее. И даже сердитые вопросы Аннунциаты насчет ночного судна и слабительного пролетали мимо его ушей. Постороннему тут делать было нечего — и Маликульмульк, еще раз пожелав выздоровления, ушел.

Итальянцы жили этажом выше, точно в таких же комнатах, как Дораличе с Аннунциатой. И спали в одной постели, что немного смутило Маликульмулька: если бы ему сказали, что в одной постели спали князь Голицын и тот же Брискорн, он бы пропустил такую ерунду мимо ушей — мало ли как приходится ночевать офицерам в походе? А про итальянцев рассказывают всякие неприятные вещи — такие, что и подумать противно.

Певцы тоже вспомнили статного офицера в темно-зеленом коротком мундире фрачного покроя и в белых панталонах. На даму они обратили более внимания.

— Какие бедра! — воскликнул Риенци и поцеловал себе кончики пальцев. Маликульмульк не был в таком восторге от плотного стана Екатерины Николаевны, хотя и он отметил одну особенность — при роскошных формах у нее были очень узкие колени и щиколотки. Хвала тому, кто изобрел тонкие платья с поясом под грудью, — теперь всякий мог судить о бедрах и коленях дамы не наугад, а с первого взгляда. Итальянцы воспользовались этой возможностью основательно — они и о других дамах, приглашенных на прием, порывались рассказать в том же фривольном духе. Насилу Маликульмульк своротил с пикантной темы на уголовную.

— Баретти мне жалок, — сказал Джакомо Сильвани, — но знаете ли, герр Крылов, что мне пришло на ум? Что он также искал смерти. Да, как искал ее бедный Никколо, согласившись играть на скрипке маркиза ди Негри. Он в Риге только и знал, что пил, пил, пил… Как будто кто-то стоял у него за левым плечом и приказывал: пей, пей, пей!

— Но у него скрипка была не столь дорогая и знатная? — спросил Маликульмульк.

— Нет, у него была обычная скрипка французской работы. Хотя всякое случается — может, и она успела побывать в палаццо ди Негри?

— Со скрипкой явно были какие-то приключения, — добавил Риенци. — И я не удивлюсь, если и тут замешан проклятый маркиз. За день до смерти бедный Баретти подошел ко мне, дохнул мне в лицо — клянусь Вакхом, если бы поднести огонь, вышел бы отменный фейерверк! — и сказал, что скрипку ему дал сам черт.

— Если столько пить, то померещится целый ад, битком набитый скрипками, — сказал Сильвани. — Несчастные мы люди. Там, где искусство, вечно вертятся черти. И чем талантливее музыкант, тем чертей больше. Вы обратили внимание, что у Никколо Манчини пальцы на левой руке длиннее, чем на правой? Это точно сатанинский знак!

Из всего этого Маликульмульк вывел, что Брискорн с Екатериной Николаевной во время приема уединились и бродили по коридорам, полагая, будто итальянцам они неинтересны. Ежели Брискорн ухитрился вытащить скрипку — то не исключено, что в башню ее отнесла сообщница, сам же он был в это время в гостиных. Но проверить эти домыслы — совершенно невозможно.

Что не мешает перейти к следующим домыслам…

Брискорн мог заранее сговориться с бароном фон дер Лауниц, а потом прижимистый барон, уже зная, что скрипка похищена, снизил цену: деваться-то вору некуда, не в Управу благочиния же он со своей бедой помчится. Этим объясняется скандал, который Брискорн устроил в «Петербурге», и его горестные рассуждения об утраченной чести. Говорил он, правда, весьма непонятно, так ведь и не хотел говорить понятно! Ему вовсе незачем, чтобы начальник генерал-губернаторской канцелярии догадался о его проказах.

Понять бы еще, как соответствуют покаянные слова Екатерины Николаевны похождениям Брискорна…

Маликульмульк и не хотел, чтобы полковник оказался вором, и радовался тому, что так ловко все сопоставил. Ему захотелось похвалиться перед Федором Осиповичем — вот прийти в уютную, безупречно чистую комнатку (сам-то он любое жилище за два дня умудрялся обратить в сущую берлогу), сесть за стол и рассказать, что кольцо вокруг Брискорна сжимается…

Одновременно ему захотелось как-то предупредить инженерного полковника. Если скрипка еще у него, то пусть вернет, подсунет, подбросит! И делу конец.

Шагая на Большую Яковлевскую, он составил наконец план действий. Нужно просто послать Брискорну записку, примерно такого содержания: милостивый государь, я знаю о вашем тайном сговоре с бароном фон дер Лауниц относительно похищенного предмета; коли он еще у вас — постарайтесь вернуть в гостиницу «Лондон»…

Тут Маликульмульк остановился, а получилось это как раз на углу Большой Песочной и Большой Яковлевской, и едва не хлопнул себя по лбу. Как он мог забыть о даме, с которой Брискорн беседовал у дверей «Лондона»? Дама эта ворвалась в гостиницу, а он пошел прочь. Кто она? О чем они говорили? Живет ли она в гостинице? Ростом эта дама невелика, теплый салоп скрыл ее стан, поля шляпки — лицо, волос — не разглядеть… Аннунциата Пинелли?..

Аннунциата не очень хотела беседовать об инженерном полковнике, то и дело сворачивала на свои добродетели, пригодные для семейной жизни. Когда был задан вопрос, до или после выступления был замечен в коридоре Брискорн, кто из певиц воскликнул «после»? Дораличе? Сдается, Дораличе. А синьорина Пинелли, наоборот, утверждала, будто он там слонялся до выступления итальянцев, то есть к похищению скрипки не имеет отношения. Уж не она ли дала похитителю знак, что скрипка доступна?

А покойный Баретти мог что-то разведать об этом сговоре. Возможно, намекнул Аннунциате — не зря же она при одном его имени так бесилась. И его сумели заставить замолчать. О Господи, сколько мерзости…

Стало быть, в записке должны быть и такие слова: мне известны обе ваши сообщницы. И еще такие: мне не хотелось бы доводить до сведения его сиятельства…

Маликульмульк всю дорогу, как радостное дитя, твердил лучшие фразы будущей записки, чтобы, ворвавшись в жилище фон Димшица, тут же перенести их на бумагу. Эта записка примирила бы его с самим собой — он давал возможность полковнику исправить ошибку, а ежели тот не захочет, то уж не обессудьте. Надо полагать, Федор Осипович одобрил бы такой ловкий ход.

Фон Димшиц был еще не одет, разгуливал по-домашнему, в неплотно запахнутом малиновом шлафроке и в распахнутой рубашке, открывавшей шею и грудь. Сейчас он был поразительно похож на французскую гравюру — у причудливых парижан одно время появилась мода: изображать людей в дезабилье, и Маликульмульк имел в библиотеке своей фривольную книжицу «Нескромные сокровища» как раз с такими картинками. Сашка Клушин, любитель всяких безобразий, утащил ее — ну и Бог с ними, с обоими…

— Сердце мое, поставь на плиту кофейник, — сказал шулер своей подруге. — И принеси мне мой отвар, пожалуйста, он уже довольно настоялся.

Фрау Векслер вышла.

— Дайте мне скорее бумагу и перо, — попросил Маликульмульк.

— Сейчас, — фон Димшиц открыл нарядный резной секретер и стал в нем копаться совсем по-хозяйски. — Хочу сделать вам разумное предложение, герр Крылов. Те деньги, что мы сегодня выиграем у барона, будут поделены надвое, не так ли? Я свою половину вложу в дело фрау Векслер. Предлагаю и вам поступить так же. Мы составим расписку, фрау ее подпишет. Рядом с ее лавкой скоро освободится другая, и есть смысл расширить дело, заказать новый товар. Место очень хорошее, и если сейчас вложить деньги, они через год принесут хорошую прибыль.

Маликульмульк, уже с пером в руке, согнулся над столом — сесть отчего-то не додумался. «Милостивый государь, — написал он, — мне известно ваше приключение с неким дорогостоящим предметом…»

— Я собираюсь уйти на покой, — добавил шулер. — Еще до знакомства с фрау Векслер я все, что было, вложил в недвижимость. У меня есть хороший дом в предместье, на Лазаретной улице. Я буду сдавать квартиры докторам из гарнизонного госпиталя. Но большая обувная лавка — это соблазнительно…

Вот уж подлинно немецкий шулер, подумал Маликульмульк, — он хочет покинуть картежную академию и стать благопристойным бюргером; игра, стало быть, для него всего лишь ремесло; опасное, ну так и мореплавание опасно. Или он просто слишком много отдал Большой Игре и устал? И деньги обрели для него иной смысл? Перестали быть символом победы и удачи, а стали всего лишь деньгами?

Меж тем рука сама вывела «Ваш доброжелатель…» и замерла — Маликульмульк вовремя остановился. Хорош бы он был, подписав это творение своим именем!

— Стало быть, мы договорились? — спросил фон Димшиц.

— Не знаю… Есть русская поговорка: не дели шкуру неубитого медведя.

— Вы полагаете, что мы не обыграем господина барона? Не беспокойтесь, вдвоем мы его неплохо обчистим. Как у вас с музыкальным слухом?

— Не жалуюсь, — удивленно ответил Маликульмульк.

— Сейчас я познакомлю вас с «Лукрецией»…

Шулер достал скрипку и проиграл небольшой простенький этюд. Маликульмульк одобрительно кивал — чувствовалось, что фон Димшиц немало времени уделяет музыкальным занятиям.

— Вы запомнили? — спросил шулер. — Могли бы повторить?

— За точность не ручаюсь, но по мере сил повторил бы.

Фрау Векслер вошла и стала накрывать на стол, как полагается хорошей немецкой хозяйке: безупречные накрахмаленные салфетки, начищенное серебро, красивые тарелочки, изящная сахарница с щипчиками. Фон Димшиц принес стопку нот, нашел нужный листок и дал Маликульмульку.

— Для «Лукреции» такие ученические экзерсисы оскорбительны, но иного пути нет. Следите, я повторю этюд. Следите внимательно.

Фрау Векслер, улыбаясь, разливала кофей. На столе уже стояли тарелки с пончиками, обсыпанными сахарной пудрой, явно домашнего приготовления, с пряниками, с тминными булочками — куммелькухен. Явилась и бутылочка с алашем — любимым ликером рижанок. Фон Димшиц заиграл — чуть медленнее, старательно выдерживая длительность нот.

— По-моему, все совпадало, — сказал Маликульмульк.

— А теперь?

Этюд прозвучал в третий раз.

— Шестой такт, тут — ре-ля-фа, у вас — ре-си-соль, кажется…

— Отменно. Хватит хлопотать, мое сердечко, садись с нами за стол. Так вот, герр Крылов, именно вы необходимы мне, чтобы скопить еще немного денег для безмятежной старости. Вообразите — вы с господином бароном садитесь играть, у меня же нет настроения, и я настраиваю скрипку, чтобы усладить ваш слух мелодией Моцарта. Для того, чтобы размять пальцы, я играю этот этюд. Если в картах господина барона, которые мне прекрасно видны, я вижу, допустим, туза, то предупреждаю вас об этом именно так — ре-си-соль. И вы соответственно строите свой тактический план…

Маликульмульк даже рот приоткрыл — про такой способ он слышал впервые.

— Барон любит музыку, хотя не очень в ней разбирается, и я как раз обещал принести к нему «Лукрецию», показать, на что она способна. Сперва отвар, мое сердце, сперва отвар!

Маликульмульк задумался. Шулер обыграл его — сперва воспользовался им, чтобы восстановить отношения с бароном фон дер Лауниц, теперь же, видя, что у Маликульмулька особый интерес к барону, предлагает музыкальное надувательство и знает, что получит согласие.

Пусть так, решил Маликульмульк, это забавно, а барон не обеднеет. Впредь закается спускать с лестницы начальника генерал-губернаторской канцелярии!

— Фрау Векслер, мне нужно отправить вот эту записку в Цитадель, в артиллерийские казармы, — сказал он. — Если ваша девушка отнесет, я ей дам пять фердингов.

— Да, конечно, она будет рада! Ведь там кавалеры! — ответила хозяйка обувной лавки. — Для нее такая прогулка — награда.

Маликульмульк аккуратно сложил записку, надписал: «Г-ну полковнику Брискорну в собственные руки» и отдал девушке, которая сделала ему глубокий книксен и покосилась на хозяйку. Та одобрительно улыбнулась.

— Она учится лучше, чем мальчишки в Карловом лицее. И очень благонравна. У нас по соседству булочная, и один из пекарей — вдовец с тремя детьми. Он дал понять Марте, что мог бы на ней жениться.

Как коренная рижанка, фрау Векслер называла лицей Карловым, хотя по всем бумагам он значился Петровским — в честь покойного императора.

— И она согласна? — удивился Маликульмульк.

— Она — беглая крепостная, — объяснила фрау Векслер. — Для нее выйти в церкви замуж за рижского пекаря — все равно как для меня обвенчаться с графом фон Сиверс. Она очень старается, чтобы он не отказался от этой мысли. Ведь если она выйдет замуж за пекаря, ее дети будут почти немцами, рижскими айнвонерами, а внуки, если им повезет, могут стать даже бюргерами. Я нарочно взяла бывшую крепостную — она не избалована, и если получает каждый день кашу с маслом, то уже считает себя в раю. Здешней девице я бы платила в год пятнадцать талеров с моей пищей и с одеждой, а Марте плачу десять, и она довольна. Налить вам еще кофея, герр Крылов?

— Да, будьте любезны, — и Маликульмульк позволил Косолапому Жанно перепробовать все лакомства на столе.

И лишь потом, когда посуда была убрана и музыкальные опыты возобновились, Маликульмульк подумал: вроде все складно, за какую ниточку в этом деле ни потяни, все ведут к Брискорну, но почему похититель вынул скрипку из футляра? И что же означает потерянный в галерее кусок канифоли?