«Еще долго здесь только и будут говорить, что об этом красном платье», — проворчала про себя Анжелика.

Мирная воскресная трапеза, сопровождаемая чтением отрывков из Библии, не смогла рассеять чувства тревоги, навеянного проповедью пастора. После обеда Анжелика вышла ненадолго в сад, чтобы посмотреть, что там посажено, растереть эти растения между пальцев и постараться узнать их по запаху. Летний воздух был наполнен жужжанием пчел. Ею овладело неудержимое желание как можно скорее вновь увидеться с Жоффреем. Без него мир был пустым. Ей казалось странным и невыносимым само ее присутствие в этой английской деревне. Как будто она До этого спала и, проснувшись, стала спрашивать себя, как она здесь оказалась. Что-то казалось здесь подозрительным, но что именно, она не могла объяснить.

— Ну, куда делся этот Мопертюи? — крикнула она Кантору. — Смотри, солнце уже заходит, а он все еще не вернулся из леса с лошадьми!

— Пойду посмотрю, где он там, — ответил Кантор, и быстрым шагом направился к окраине деревни.

Она увидела, как он уходит и скрывается в густой зелени леса. Ей вдруг неизвестно почему захотелось его удержать и крикнуть: «Нет, не ходи туда, Кантор! Кантор, сынок, не иди в лес…»

Но он уже исчез за поворотом дороги, которая вела к овчарне, последнему перед лесом дому деревни.

Она вернулась в дом Бенджамена, поднялась по лестнице, быстро взяла свою кожаную сумку и оружие, набросила на плечи плащ, надела шляпу и снова спустилась вниз. Служанки, сидя у окна, ничего не делали, думали о чем-то своем или молились про себя. Она не стала их тревожить, молча прошла мимо и вышла на покрытую травой улицу селения. Маленькая Роз-Анн, по-прежнему одетая в свое красное платьице, побежала за ней.

— Ох! Дорогая дама, не надо уходить, — пробормотала она на своем плохом французском.

— Милая моя девочка, мне уже пора, — сказала Анжелика, не замедляя шагов.

— Я и так у вас слишком задержалась. Мне уже сейчас следовало бы быть на берегу, где меня ждет корабль… А теперь раньше, чем на рассвете, мы там не окажемся…

Проявив трогательные заботливость и внимание, маленькая англичанка захотела взять у нее сумку и понести.

Они вместе поднялись на косогор и за поворотом увидели последние дома поселка, самые маленькие и самые бедные, построенные из неотесанных бревен и покрытые сеном или древесной корой. Еще дальше показался последний дом: большая овчарня.

Перед этими домами был еще сарай, тот самый, где ночевали французы, и где сейчас Адемар должен был отсыпаться после всех страхов, которые ему пришлось пережить. Поодаль находился окруженный цветами домик школьной учительницы мисс Пиджон. Стоявшее несколько в стороне среди огороженных заборами выпасов здание овчарни с его прочной торцовой стеной и флюгером выглядело довольно внушительно. Дальше был овраг, через который они прошли вчера вечером. Затем, на склоне холма, несколько возделанных участков, и наконец лес — море деревьев, бурные ручьи и крутые горы.

В саду мисс Пиджон виднелся внушительный бюст мистрис Уильям — бабушки Роз-Анн. Она стояла посреди шток-роз и проворными пальцами обрывала увядшие лепестки. Энергичным жестом руки она подозвала к себе Анжелику. Та поставила сумку на землю и подошла попрощаться с ней.

— Посмотрите на эти розы, — сказала мистрис Уильям. — Должны ли они страдать, потому что сегодня день, который мы должны посвящать Господу? Мне уже пришлось выслушивать по этому поводу замечание от нашего пастора. Но я ему ответила, как надо. Так что сегодня мы вроде как бы квиты…

И указательным пальцем, на который был надет кожаный напальчник, она показала на стоявший позади домик.

— Он там, причащает эту бедняжку Элизабет! И она вновь принялась за свою работу. Ее пронзительный взгляд из-под тяжелых лиловых век еще гневно сверкал, но уголки губ уже поднялись вверх, и на лице появилось нечто вроде полуулыбки.

— Может быть, меня когда-нибудь и поставят к позорному столбу, — сказала она. — А рядом будет написано: «За то, что она слишком сильно любила розы!»

Анжелика также улыбнулась, испытывая некоторое замешательство. Еще вчера, когда она впервые встретилась с этой внешне очень суровой и высоконравственной старой дамой, ей показалось, что та как бы забавляется тем, что все время выставляет себя в неожиданном свете. Анжелика не могла понять, какая она на самом деле. И сейчас ей было неясно, то ли та смеется, шутит, провоцирует, то ли Анжелика не все правильно улавливает в ее английской речи. У нее даже мелькнула мысль, что почтенная пуританка имеет определенное пристрастие к крепким напиткам, джину или рому, и это временами приводит ее в шутливое настроение, но она быстро отогнала от себя эту неуместную и чудовищную мысль. Нет, все дело в другом. Может быть, это своего рода опьянение, но бессознательное, проистекающее из очень чистого источника.

И когда эта крупная женщина, которая была выше нее на целую голову и выглядела солидной, твердой, как скала, вдруг заговорила легко и свободно, Анжелика снова стала испытывать ощущение чего-то нереального, сомневаться, действительно ли она находится здесь, как будто все кругом не настоящее и земля уходит из-под ног. Кажется, что ты спишь и вот-вот должен проснуться, но пробуждение все не наступает.».

Природа как бы застыла, наполненная благоуханием цветов и жужжанием пчел.

Сара Уильям вышла из этого массива роз, погладив ласкающим жестом их ветви, имевшие зеленые, розовые и чисто белые тона.

— Во г они по-настоящему счастливы, — пробормотала она.

Она открыла калитку и подошла к Анжелике. Потом сняла с руки перчатку и засунула ее в висевший на поясе мешок с садовыми инструментами. При этом она не отрывала взгляда от лица иностранки, которая вчера привела к ней ее внучку.

— Вам приходилось встречать французского короля Людовика XIV? — спросила она. — Вы видели его близко? Да, это чувствуется. Отблеск Короля-солнца остается па вас. Ах! Эти француженки, сколько в них грации!.. Давайте, пройдитесь, пройдитесь, — и она сделала рукой приглашающий жест, — пройдитесь немного передо мной…

Ее улыбка в уголках рта стала более явственной, веселье как бы готово было выплеснуться наружу.

— Я, наверное, уже впадаю в детство. Я люблю все яркое, красивое, свежее…

Анжелика сделала несколько шагов, как ее попросила об этом старая женщина, и обернулась.

Взгляд ее зеленых глаз спрашивал, этого ли от нее хотят, и ее лицо невольно приняло детское выражение. Старая Сара Уильям ее как бы гипнотизировала. Она стояла посреди единственной в деревне дороги, которая была одновременно и улицей, и дорогой, и тропинкой и вела через весь поселок от леса к расположенному на холме «дому собраний». На нее падала тень от высоких вязов, отблеск от листвы которых делал еще более бледными ее и без того как бы покрытые воском щеки. Положив руку на бедро, она стояла прямо, с высоко поднятой головой, и ее осанке могла бы позавидовать любая королева. Стройность ее стянутой жестким корсетом талии подчеркивала фижма из черного бархата, опоясывающая бедра. Это была мода начала века, и Анжелика вспомнила, что так одевались ее мать и тетки. Но черное платье, надетое поверх темно-фиолетовой второй юбки, было более коротким, чем в те времена. При этом мистрис Уильям не боялась, что будут видны ее высокие черные сапоги, в которых она чувствовала себя удобно при ходьбе по размытым дорогам и мокрым полям.

«Как эта женщина была красива в молодости!» — подумала Анжелика. — «Когда-нибудь и я буду похожа на нее…»

Она хорошо представила себя обутой в такие же сапоги и идущей по своей усадьбе такой же живой твердой походкой. Она будет немного осторожной, и в то же время уверенной в себе и приходящей в восторг при одном виде цветущего поля или делающего свои первые шаги ребенка. Возможно, правда, она будет менее строгой и менее суровой. Но разве мистрис Уильям такая уж суровая?.. Когда она шла, то на ее лице, с тяжеловатыми, но полными гармонии чертами, отражался изумрудный цвет листвы деревьев, и оно как бы светилось счастьем. Она вдруг остановилась рядом с Анжеликой, и выражение ее лица резко изменилось.

— Вы не чувствуете запах дикаря? — спросила она, и ее все еще черные брови нахмурились, а ее лицо вновь приняло строгое выражение.

Она сказала: «Краснокожего»… В ее голосе послышались ужас и отвращение.

— Вы не чувствуете?

— Нет, не чувствую, — ответила Анжелика. Но при этом она невольно вздрогнула. Никогда ранее воздух на этих холмах не казался ей таким благоуханным. Аромат жимолости и лиан смешивался с ароматом цветущих садов, в котором особо выделялся запах сирени и меда.

— Я часто чувствую этот запах, слишком часто, — произнесла Сара Уильям, встряхнув головой, как бы в чем-то упрекая себя. — Я его всегда чувствую. Он смешался со всей моей жизнью. Он меня постоянно преследует. И, однако, уже давно мне не приходилось вместе с Бенджаменом брать в руки ружье, чтобы защитить свой дом от этих красных змей.

Когда я была еще девочкой.., и позже, когда мы жили в своей хижине недалеко от Уэльса…

Она замолчала и снова встряхнула головой, как бы не желая вспоминать об этих событиях, полных страха и борьбы.

— Там было море… В конце концов, можно было убежать. А здесь нет моря…

И сделала еще несколько шагов. — Здесь очень красиво, не правда ли? — спросила она менее категоричным тоном.

Маленькая Роз-Анн, стоя в траве на коленях, собирала ярко-оранжевые цветы аквилегии.

— Невееваник, — пробормотала старая женщина.

— Весенняя земля, — сказала Анжелика.

— Вы тоже знаете? — спросила англичанка, быстро взглянув на нее.

И снова ее черные глаза внимательно посмотрели на Анжелику, эту иностранку, француженку, пытаясь прочесть ее мысли, что-то отгадать, получить какой-то ответ, найти какое-то объяснение.

— Америка? — сказала она. — Так вы, правда, ее любите?.. Однако, вы еще так молоды…

— Не такая уж я молодая, — возразила Анжелика. — Знайте, что моему старшему сыну семнадцать лет, и что…

Ее перебил смех старой Сары. Она засмеялась в первый раз. Смех ее был звонкий, непосредственный, почти как у девочки, при этом стали видны ее крупные, немного лошадиные, но здоровые и отлично сохранившиеся зубы.

— Ох, нет, вы еще молоды, — повторила она. — И вообще, перед вами, дорогая моя, еще почти вся жизнь!

— Неужели вся?

Анжелика готова была разозлиться. Конечно, те двадцать пять лет, на которые мистрис Уильям была старше ее, может быть, позволяли той демонстрировать свою снисходительность, но Анжелика полагала, что прожитая ею жизнь не была ни такой уж короткой, ни такой уж бесцветной, чтобы она не могла считать себя знающей, что такое «жизнь»…

— Вы начинаете новую жизнь! — заявила мистрис Уильям не терпящим возражений тоном. — Она едва только началась!

— Неужели?

— У вас это звучит просто очаровательно, когда вы спрашиваете: «Неужели?» Ох, уж эти француженки, какие они счастливые! Вы, как пламя, которое начинает искриться и уверенно разгорается в этом мире мрака, который вас больше не страшит!.. Только теперь вы начинаете жить, разве вы этого не чувствуете? Когда вы еще совсем молоды, то вас впереди ждут еще все тяготы жизни, и вы должны доказать, что вы способны… Это очень трудно! И вам предстоит это делать в одиночку… Когда кончается детство, разве есть на свете кто-нибудь более одинокий, чем молодая женщина?.. А в сорок, в пятьдесят лет можно начинать жить! Вы уже доказали, что вам это по силам! Да что там говорить. Вы снова становитесь свободной, как ребенок, вы вновь себя обретаете… Мне кажется, что я никогда не получала большего удовлетворения, чем в тот день, когда поняла, что юность от меня уходит, наконец уходит. Моя душа показалась мне вдруг такой легкой, мое сердце стало более нежным и более чувствительным, и мои глаза вдруг увидели мир. Сам Бог, казалось, становился моим другом. Я всегда была одинока и привыкла к этому. Я купила у уличного продавца шляпок два самых красивых, из тех что у него были, чепчика с кружевами. И ни гнев пастора, ни недовольство Бена не могли заставить меня отказаться от них. С тех пор я их всегда ношу.

Она снова лукаво рассмеялась и погладила Анжелику по щеке, как ребенка. Анжелика забыла, что ей нужно уходить! Солнце, казалось, остановилось и, точно большой распустившийся цветок, возлежало на ложе из маленьких белых и пушистых облаков высоко над горизонтом.

Анжелика слушала мистрис Уильям. Та взяла ее за руку, и они еще раз медленно прошлись по деревне. Большинство домов были скрыты за поворотом и неровностями местности. От протекавшего перед домами ручья шел и стелился по земле легкий туман.

— Вы любите, мадам, эту страну, не правда ли? — спросила мистрис Уильям.

— Это говорит о вашем природном благородстве. Эта страна так красива, Я не познала ее так, как бы мне хотелось. Вы будете ее знать лучше меня. В молодости я страдала от нищенского и опасного существования на этой земле. Мне хотелось поехать в Лондон, о котором нам рассказывали моряки и наши отцы. Я уехала оттуда, когда мне было шесть лет. Я еще помню его тесно прижатые друг к дружке колоколенки, его узкие, как овраги, улочки, по которым со скрипом проезжали экипажи. Будучи девушкой, я мечтала убежать отсюда, вернуться в Старый Свет. Помешал мне это сделать только страх, что меня за это осудят. Нет, — сказала она, как бы отвечая на мысли Анжелики, — в молодости я не была красивой. Это теперь я стала красивой. Мое время пришло. А когда я была молодой, то была худющей, длинной, как жердь, бледной девицей, по-настоящему безобразной. Я всегда была признательна Бену, что он согласился на мне жениться, получив в качестве приданого участок земли и шлюп для ловли трески. В результате этого его собственный участок с маленькой бухточкой, соединившись с нашим, повышался в цене. Это для него было выгодное дело. Он должен был ради этого жениться на мне. Она подмигнула Анжелике.

— Я думаю, он тоже об этом не жалеет, — тихо рассмеялась она и продолжала:

— В то время я не вызывала ни малейшего интереса даже у пиратов, которые высаживались в наших краях, чтобы обменять на наши свежие продукты ром и ткани, которые они добывали в Караибах путем грабежа. Они были джентльменами удачи, и часто это были французы. Я как сейчас вижу их обветренные корсарские лица, их причудливые одежды рядом с нашими темными платьями и белыми воротничками. Они не причиняли нам никакого зла, нам, которые были бедны, как библейский Иов. Они были довольны, что могут встретить европейцев на этих диких берегах, что могут иметь для своего пропитания овощи и фрукты, которые мы здесь выращивали. Они, которые не имели ни стыда, ни совести, и мы, которые были до глупости благочестивы, все мы чувствовали себя людьми одного племени, заброшенными на край света…

А теперь слишком много людей на берегу, а в Заливе слишком много пользующихся дурной славой кораблей. Поэтому мы предпочитаем жить подальше от тех мест, рядом с границей…

Я удивляю вас, дитя мое, моими рассказами, моими признаниями… Но вспомните также, что ваш Бог менее ужасен, чем наш. Мы, например, когда стареем, нам нужно или превращаться в сумасшедших, или в злодеев, или в колдунов, или же мы начинаем действовать каждый по-своему. И тогда все образуется, и ничего уже по-настоящему не имеет значения!..

И она снова несколько раз покачала головой, сначала с вызовом, а потом с одобрением.

Вчера вечером в ее поведении было столько суровости, непримиримого отчуждения. А сегодня столько открытого чувства, своего рода смирения!

Анжелика снова спросила себя, не имеет ли добропорядочная пуританка какой-либо скрытой слабости, тайного пристрастия к бутылке сливовой водки или абсентового ликера.

Но она тут же отогнала от себя эту мысль, растроганная этой внезапной и высказанной как бы в полусне откровенностью.

Позже ей придется вновь пережить эти волнующие мгновения и понять их истинный смысл…

Эта женщина как бы готовилась встретить свой последний час, уготованный ей судьбой. Она неосознанно готовилась к нему своей душой, своим пылким сердцем, прятавшим нежность за суровой религиозностью.

Старая Сара повернулась к Анжелике и, взяв ее лицо в свои длинные и белые ладони, повернула к себе и посмотрела на нее с материнской нежностью.

— Пусть земля Америки станет вам родной, дорогая моя девочка, — сказала она тихим и торжественным голосом, — прошу вас.., прошу вас, спасите ее!

Она опустила свои руки и посмотрела на них, как бы сама смутившись своего жеста и своих слов.

Она выпрямилась, ее лицо вновь обрело свою мраморную холодность, а жгучий взор ее черных глаз устремился к необъятному, открытому как громадная раковина, небу.

— Что там происходит? — пробормотала она. Она прислушалась, затем снова пошла вперед. Несколько шагов они прошли молча. Затем мистрис Уильям снова остановилась. Она схватила запястье молодой женщины и сжала его с такой силой, что Анжелика вздрогнула.

— Слушайте! — сказала англичанка, изменившимся голосом.

Она произнесла это слово четко, ледяным голосом.

До их слуха донесся нарастающий в вечернем воздухе шум.

Сначала этот шум был сплошным, как шум моря или ветра. Потом они услышали слабый, но в то же время четко различимый крик:

— Абенаки! Абенаки!

Быстрыми шагами, увлекая за собой Анжелику, Сара Уильям вышла к повороту дороги, за которым открывалась остальная часть поселка.

Деревня казалась спокойной и пустынной, как бы уснувшей.

Но шум приближался, нарастал. Он состоял из тысяч улюлюканий, сквозь которые слышался трагический крик нескольких жителей деревни, которые в полном смятении бегали между домами.

— Абенаки!.. Абенаки!..

Анжелика повернулась к прерии. Ее взору предстала жуткая картина. Это было то, чего она опасалась, то, что она предчувствовала, то, во что она не хотела верить! Из леса выбежала и устремилась к деревне целая армада полуголых, размахивающих томагавками и тесаками индейцев. Как неисчислимые полчища муравьев, покинувших свою кучу, индейцы за несколько секунд покрыли весь луг. Это было как темно-красный бушующий поток морского прибоя, перед которым несся леденящий душу крик смерти:

— Юу-у-у! Юу-у-у!

Надвигающаяся волна накрыла собой ручей, перешла через него, поднялась на другой берег оврага, достигла первых домов деревни.

Какая-то женщина в синем платье бежала в их сторону, спотыкаясь, словно пьяная. На ее белом лице выделялся широко раскрытый рот, из которого раздавался вопль:

— Абенаки!..

Сзади что-то ударило ее в спину. Она охнула и упала лицом вниз.

— Бенджамен! — закричала Сара Уильям. — Бенджамен!.. Он там один в доме.

— Остановитесь!

Анжелика попыталась удержать старую женщину, но та стремительно бросилась к своему дому, где ее задремавший над Библией супруг мог быть застигнут врасплох.

Сара Уильям не пробежала и ста метров, как вдруг из чащи выбежал индеец, несколькими длинными прыжками настиг ее и нанес страшный удар кастетом по голове. Нагнувшись, он схватил старую женщину за волосы и одним поворотом руки снял с нее скальп.

Анжелика повернулась и бросилась бежать.

— Беги туда! — закричала она Роз-Анн и жестом руки показала ей на овчарню, возвышавшуюся перед лесом. — Беги! Быстрее!

Сама она бежала изо всех сил. Перед садом мисс Пиджон она остановилась и подобрала свою сумку, которую здесь оставила. Она перепрыгнула через загородку, устремилась в дом, где преподобный Пэтридж и старая дева продолжали свою дискуссию о вечности.

— Дикари!.. Они бегут сюда!.. Задыхаясь от быстрого бега, она никак не могла вспомнить английские слова и судорожно искала их…

— Дикари! — повторила она по-французски. — Абенаки… Они уже близко… Бежим в овчарню…

Она считала, что прочное, по всей видимости, укрепленное здание овчарни сможет выдержать осаду, позволит организовать оборону.

Решала каждая секунда. Но свою роль играли также опыт и привычка. Анжелика увидела, как тучный Томас Пэтридж вскочил на ноги, поднял на руки, словно куклу, маленькую мисс Пиджон и устремился через сад к убежищу.

Сначала Анжелика бросилась было за ними, но потом приняла другое решение. Укрывшись за дверью, она зарядила оба пистолета, один из них взяла в руку и только после этого вышла из дома.

К счастью, вокруг никого не было. Женщина, которая упала на повороте дороги, по-прежнему лежала неподвижно. В ее спине между лопатками торчала стрела.

Эта часть деревни, скрытая от других домов холмом и поворотом дороги, еще не привлекла внимания индейцев, за исключением того, который скальпировал мистрис Уильям и затем побежал в другом направлении…

Сплошной шум, раздававшийся оттуда, был жутким. Но здесь еще господствовала тишина, своего рода лихорадочное и мучительное ожидание чего-то неотвратимого. Птицы и те смолкли.

Анжелика добежала, наконец, до кукурузного амбара. Адемар по-прежнему спал!

— Вставай! Немедленно! Дикари! Беги! Беги в овчарню! Возьми свой мушкет!..

Адемар вскочил и бросился бежать. Анжелика вдруг заметила ружье Мопертюи и висящие на крючке его мешки с порохом.

Она лихорадочными движениями, расцарапав себе пальцы, зарядила ружье и тут же услышала, что за ее спиной что-то упало сверху. Она обернулась и увидела абенака, который проник через крышу и катился вниз по куче кукурузных початков. Анжелика схватила мушкет за ствол и вращательным движением изо всей силы ударила индейца прикладом в висок. Тот упал. Она бросилась бежать.

Тенистая аллея по-прежнему была пустынной. Анжелика устремилась по ней. Она услыхала, что кто-то за ней гонится. Обернувшись, она увидела, что это был индеец — был ли это тот, которого она оглушила или какой-то другой? С поднятым топором он приближался к ней Длинными прыжками.

На траве его босые ноги почти не издавали никакого шума. У Анжелики не было времени остановиться и прицелиться. Все ее спасенье было в отчаянном беге, и ей казалось, что ноги ее не касаются земли.

Наконец, она добежала до двора овчарни и укрылась за одной из повозок. Индеец бросил в нее топор, но он вонзился в бревно. Задержав дыхание, Анжелика прицелилась и в упор выстрелила в индейца. Тот рухнул поперек ворот, схватившись обеими руками за грудь, почерневшую от порохового взрыва.

В несколько прыжков молодая женщина достигла порога овчарни. Дверь ей открыли раньше, чем она успела постучать, и сразу же закрыли, взяв ее на засов двумя крепкими, дубовыми перекладинами.