Понедельник 27 июня, ближе к вечеру

На бульваре Оссманн Виктор успокоился. Это какое-то недоразумение. Наверное, портье был прав, речь шла о другом «Гранд-Отеле». Сколько их в Париже? Вспомним-ка… Один на бульваре Капуцинок… Другой на Трокадеро… Еще есть «Гранд-Отель Афины» на улице Скриба… «Гранд-Отель Париж-Ницца» в предместье Монмартр… Кэндзи назначил некоему J. С. встречу в номере 312. Вполне возможно, что это женщина: J. С. — Жозефина, Жанна, Жюдит. Чтобы в этом убедиться, пришлось бы опросить всех портье во всех «Гранд-Отелях» столицы и ее окрестностей. Но стоп! Душевные терзания порой играют с человеком мрачные шутки: не он ли всего год назад убеждал себя, что тяжело заболел — лишь потому, что симптомы мучившего его гастрита, как ему показалось, полностью совпадали с симптомами злокачественной опухоли? И как же было стыдно, когда доктор Рейно с улыбкой, порекомендовал ему избавиться от глистов! Как бы безупречно ни владел собой Кэндзи, он едва ли сумел бы сохранить безучастный вид, когда графиня де Салиньяк сунула ему под нос газету. Раз он не отреагировал, значит, ни при чем. Этот тип, Кавендиш, загнулся от сердечного приступа, как и та женщина на башне. «Правда бывает порой неправдоподобной», — сколько раз он убеждался в правоте этих строк Буало, сколько невинных людей стали жертвами судебных ошибок, и все по причине непомерно развитого воображения какого-нибудь следователя. Кэндзи много путешествовал, и Кавендиш тоже, но где тут связь? 1863-й, Лондон, а потом? Впрочем, по дате поступления на работу к господину Легри, случайно обнаруженной в счетной книге, невозможно было сказать, как было на самом деле, приехал ли японец только что в Лондон или уже какое-то время там проживал. Все выглядело одновременно правдиво и фальшиво, ведь факты легко вывернуть наизнанку, как перчатки.

К действительности его вернул звонок трамвая, и он чуть не налетел лбом на уличный фонарь. Подняв шляпу и пригладив усы, Виктор осмотрелся и увидел церковь Нотр-Дам-де-Лоретт. Случайность или этого ему как раз и не хватало? Он направился в ближайшую цветочную лавку.

Мужская рука протягивала ей маленькие белые солнышки с цветным сердечком посередине, целых три десятка, маргаритки в кружевной бумаге. Черноглазое лицо с усами казалось еще длиннее из-за венчавшей его широкополой шляпы. Взгляд был немного напряженным. Он. Она отпрянула.

— Простите за мой вид, я выгляжу ужасно, я как раз рисовала.

Виктор подавил смешок. Ужасно выглядит! Вот они какие, эти женщины. Так же говорила и Одетта, едва проснувшись. Даже в слишком широкой блузе, босоногая, с заколотыми гребешком волосами, Таша была прелестна. К тому же хлопковая ткань оказалась почти прозрачной.

— Так жарко! Не согласились бы вы по-дружески пропустить со мной стаканчик?

Она покусала губку. Перед ней был явно любитель все усложнять, это было заметно по тому, как он держал цветы, вместо того чтобы просто вручить их ей. «Осторожнее. Вспомни, какое разочарование постигло тебя с этим добряком Гансом».

— Я вам неприятен, — произнес он, явно помрачнев.

Она решительно забрала у него букет.

— Давайте прогуляемся и выпьем кофе, но только у нас не больше часа: сегодня единственный день недели, когда я могу поработать для себя. Сейчас оденусь.

— Я подожду внизу.

Не отвечая, она за рукав втащила его в комнату и захлопнула дверь. Быстро собрала одежду, разбросанную на постели. Завидев этот милый беспорядок, Виктор отвернулся и с деланным интересом уставился на фаянсовый горшок. Тем временем Таша побросала одежду на один из стоявших в комнате соломенных стульев; второй был завален холстами. Виктор произвел осмотр местности, отметил облезлость обоев, задержался взглядом на книгах в стенной нише. Всюду: на мебели, полу, мольберте — холсты, на которых только крыши; голубоватая серость цинка подчеркивала бледность неба, написанного густыми мазками, того самого парижского неба, которое не спутаешь ни с чем, ибо даже когда оно улыбается, все равно кажется, будто вот-вот заплачет дождем.

— Не слишком изящно, но это все, что у меня есть, — сказала Таша, ставя маргаритки в эмалированный кувшин.

Она украдкой осмотрела Виктора. Прямой, будто аршин проглотил, руки в карманах, похож на манекен.

— Располагайтесь как дома, пять минут — и я буду готова.

Она указала ему на постель — единственное свободное место. Он присел на самый краешек, чувствуя себя смешным и неловким. Из клетушки, в которой она заперлась, до него донесся звук воды, наливаемой в лоханку, потом плеск. Она мылась. И если с Одеттой это обычно оставляло его равнодушным, то теперь он чувствовал легкое волнение. Будь он уверенным в себе мужчиной, открыл бы дверь и стал бы смотреть на нее с ухмылкой завоевателя. А может, даже осмелился бы на что-то большее. Но Виктор сомневался в себе и в том, стоит ли рисковать, ведь это мог оказаться вернейший способ ее оттолкнуть.

Служившая и мастерской, и гостиной, и спальней комнатка была очень плотно заставлена мебелью. Видимо, Таша не из тех девушек, что любят порядок, а напротив, из богемных, о приключениях которых Виктору так нравилось читать в романах-фельетонах, но в реальной жизни он их сторонился. На буфете, среди кистей и тюбиков с краской, он обнаружил щербатую тарелку с остатками ветчины, засохшим пюре и зачерствевшей коркой хлеба. По всему было видно, что питалась Таша скудно. Его внимание привлек большой флакон из стекла, отливавшего всеми цветами радуги. Дорогие духи, еще непочатые. Подарок поклонника? Или любовника? Тут же он вспомнил, как легко девушка позволила ему зайти. Не позволила, а сама затащила, точнее говоря. Почти против воли он встал, подошел к стенной нише, принялся расставлять книги аккуратнее и в алфавитном порядке: Гюго, Золя, Толстой… Он заметил прикнопленную к стене черно-белую репродукцию: человек сидел, уронив голову на стол. Непонятно было, спит он или дошел до полного изнеможения. Вокруг, почти касаясь его крыльями, угрожающе вились ночные птицы. Внизу была подпись, обведенная карандашом: « Сон разума порождает чудовищ». «Я это видел, — подумал он, — да где ж я это уже видел?»

Таша крикнула из-за двери:

— Как вы узнали мой адрес?

Он вздрогнул, и ему снова захотелось присесть.

— Мне дал его Мариус Бонне. Вы рассердились?

— Почему? А что, надо бы?

Из дверного проема высунулось ее смеющееся лицо.

— Вы не подадите мне одежду, которая лежит на стуле? Спасибо.

Охапку одежды схватила голая рука. Послышался легкий шелест, звук топчущихся на месте ног.

— Черт, что за тоска надевать чулки! Завидую, что вы мужчина, вам незнакомо это новомодное мучение, которое изобрели самцы, чтобы испортить нам жизнь! Знаете, что думает моя хозяйка по поводу будущего женщины? Это короткие мужские штаны!

— Боже упаси! Только не это, иначе получится кошмар!

— А в душе, небось, одобряете! Еще минуту.

Было слышно, как она расчесывает волосы щеткой и шуршит одеждой. Чтобы отвлечься, Виктор схватил лежавший на ночном столике блокнот для эскизов. Перелистав до самого конца, он с удивлением обнаружил множество набросков своего лица. Значит, она думала о нем, и напрасно он проявляет такую скромность. Он открыл рисунок, сделанный на Каирской улице: мертвая женщина на башне, тело, лежащее на скамейке, трое детей с испуганными глазами. Потом отличные этюды краснокожих. Последний эскиз смутно напомнил ему что-то: те же краснокожие столпились у железнодорожного вагона вокруг лежащего на перроне человека, а еще кто-то стоит рядом на коленях, в окружении разбросанных тюков, корзин, детской лошадки-качалки с выпотрошенным брюхом, трехногого стула. Прежде чем он успел задать себе вопрос, что это было, из каморки, объединявшей кухню с ванной, вышла Таша и впорхнула в спальню:

— Я почти готова.

Он сунул блокнот под газету, тоже лежавшую на ночном столике.

— Да где же эти перчатки?

Она вдруг повернулась к нему, заметив его руку с газетой, и засмеялась.

— Да, знаю, что это смешно, но мой приятель так хотел расписаться в «Золотой книге гостей», он упросил меня пойти с ним, и я уступила. Ничего не поделаешь!

Он взял газету и прочитал:

«Всемирная выставка 1889 года. ФИГАРО. Специальный выпуск, отпечатанный на Эйфелевой башне. Этот номер вручен мадмуазель Таша Херсон на память о ее визите в павильон газеты „ФИГАРО“ на втором этаже Эйфелевой баш…»

— О, да оставьте эти глупости! — сказала она, выхватывая газету у него из рук.

Она бросила листок на кровать и стала рыться в одной из двух дорожных корзин.

— А что, вы и правда написали литературную хронику для «Пасс-парту»?

— Да, но сомневаюсь, что мой брюзгливый тон придется по вкусу читателю. Я выступаю против расплодившихся литературных течений — романтизма, натурализма, символизма, — и сожалею о вырождении языка.

— Да вы о прошлом тоскуете! А что вы скажете о Викторе Гюго?

— Я почитаю его как выдающуюся личность, коей он безусловно был, но он частенько впадал в высокопарность, короче, я не гюгоман.

— Гюгоман? Даже не знала, что есть такое существительное. Оно упоминается в толковом словаре Литтрэ?

— Если язык будет и дальше так меняться, оно не замедлит там появить…

— Да вот же они!

Она с победоносным видом помахала в воздухе несколькими парами кружевных перчаток. Выбрала одну, снова бросила в дорожный сундучок, быстро приподняв и опустив крышку, которая с шумом захлопнулась.

— Это не те!

— Там что, коллекция? — его это позабавило.

— Нет, на такое у меня нет средств. Материнское наследство. Моя мама любила одеваться красиво…

Перед ней возник образ Джины, ее матери, собирающей ей чемодан в их крохотном неуютном доме на улице Воронова. Она часто вспоминала тот зимний день 1885 года, который навсегда запечатлелся в ее памяти. «Уезжай, малышка Таша, уезжай, пусть сбудется твоя мечта. Поезжай в Берлин, тетя Хана тебе поможет. Оттуда переберешься в Париж. Здесь у тебя нет будущего». Развод родителей, закрытие Пушкинского лицея заставили ее переехать к бабушке в Житомир, недружелюбный город, где все так и подталкивало ее к отъезду. Она чувствовала себя виноватой, что уезжает от родителей, но желание было слишком сильным. Таша нащупала в кармане последнее письмо от мамы, которую не видела целых четыре года…

Рядом был Виктор, это вернуло ее к реальности. Встав перед ней, он озадаченно смотрел ей в лицо.

— Черт! Я не могу найти перчаток, которые обычно надеваю! Уезжая из России, я не могла увезти большой багаж, и пришлось удовлетвориться перчатками. Поэтому моим рукам приходится лучше, чем ногам! — заключила она, держа в руке правый ботинок, у которого совсем стесалась набойка.

Оба рассмеялись, она нацепила шляпку, придирчиво осмотрев себя в треснувшем зеркале, что висело возле ниши в стене. Заметив, что на затылке у нее выбились завитки волос, Виктор с трудом удержался, чтобы не подправить их рукой.

— Вы давно знакомы с Мариусом Бонне? — спросила она, отпирая дверь.

Поскольку он не пошевелился, поглядывая на нее с грустью, она удивленно обернулась.

— Ну, мы идем, да? Ах, да вот же они, мои перчатки! Славно вы на них посидели!

Гроза прошла стороной, приятно освежив воздух. Виктор так и не решился взять Таша под руку. Она вела его на улицу Мартир, в кафешку, куда заглядывал Бодлер.

— Я встретил Мариуса восемь лет назад, в мастерской Эрнеста Мейсонье, — запоздало ответил он на ее вопрос.

— Это специалист по военным фрескам, такой известный-известный?

— Я туда пришел не живописью восхищаться, а посмотреть проекцию движущихся картинок. Вы бывали когда-нибудь на сеансе зоогироскопа?

— Это что еще за зверь?! — воскликнула она, входя в кафе и дружески махнув официанту рукой. — Вы же знаете, что бедные девушки, вроде меня, ничего не понимают в современных технических новшествах…

Он не заметил в ее словах иронии.

— Это что-то вроде усовершенствованного волшебного фонаря, там есть иллюзия движения, — объяснил он, пододвигая ей стул.

Ее позабавила его галантность, к подобной обходительности она не привыкла.

— Что будете пить?

— Здесь подают очень вкусный лимонад, — заявила она тоном завсегдатая.

Он заказал коньяк. Гарсон, которого звали Марсель, предложил им сласти по-домашнему. Виктор собрался было отказаться, как вдруг что-то заметил в глазах Таша.

— Не стесняйтесь, ведь я угощаю!

— В таком случае… Есть у вас сегодня ромовая баба? — спросила она у Марселя, и ее глаза заблестели.

— Да вы сладкоежка! — заметил Виктор.

— Еще какая! Вообще-то я провожу дни в безделье и безденежье, питаюсь пудингом, это позволяет держать форму.

Наконец-то он чувствовал себя непринужденно. Эта свободная в общении девушка с безыскусной речью не просто его забавляла, ему вдруг стало казаться, будто он знает ее уже давно.

— И что же, вы с Мариусом подружились? — спросила она с набитым ртом.

— Это вас удивляет?

— Немножко, вы с ним такие разные: вы, похоже, придаете преувеличенное значение мелочам жизни, хотя, может, это просто так кажется. А вот Мариусу плевать на все, что не касается его газеты!

— Вы правы, я, должно быть, слишком всерьез воспринимаю жизнь. А вот вы, вы-то независимы, оригинальны, и ваши полотна мне очень понра…

Он не успел закончить фразы. К их столику быстро шел всклокоченный великан, у которого под глазом красовался синяк.

— Мадмуазель Таша!

— Данило! Что случилось?

— Вы позволите?

Не дожидаясь ответа, этот странный персонаж уселся рядом с Виктором, который подвинулся с недовольным видом.

— Вы подрались?

— Вчера на выставке, в обеденный перерыв, я пошел к Сене, чтобы порепетировать большую арию из «Бориса Годунова». Разумеется, я не переодевался и был все в тех же шкурах кроманьонца. Только я успел взмахнуть дубиной, чтобы придать широты моей тесситуре, как одна дамочка завопила: «Бей дьявола!» И тут на меня набросились аж три представителя закона. А когда я вломил этим недотепам по первое число, все Марсово поле оказалось битком набито жандармами. Уж они меня отделали! Но я просто так не дался, мне даже кажется, одного уложил на месте. Потом они осознали свою ошибку, стали извиняться, уверять, что оплатят мои расходы на лечение. Завтра снова пойду в свою пещеру, — закончил он замогильным голосом.

Таша представила их друг другу. Узнав, что Виктор книготорговец, Данило оживился.

— Вам случайно не нужен служащий? Я неплохо разбираюсь в литературе.

— Благодарю, у нас один есть.

— Одно пиво и совсем без пены! — объявил Марсель, водружая кружку перед Данило, задумчиво пробормотавшим:

— Тридцать три несчастья, вот он, мой жалкий жребий!

— Ну, мне надо идти, — сказала Таша, — у меня много работы.

С облегчением простившись с сербом, Виктор поспешно последовал за ней.

— Вы с ним хорошо знакомы?

— Он мой сосед по лестничной площадке.

— И вы пускаете его к себе?

— Никогда, я боюсь, как бы он не начал исполнять какую-нибудь арию из «Фауста»!

Виктор задумался. Что если снять для нее небольшую квартирку? Средства на это есть. А она-то что скажет? Надо прощупать почву.

— А не надоело вам жить в этой конуре, отказывая себе в еде?

Она остановилась и взглянула на него с иронией.

— Ну разумеется, я предпочла бы королевский номер в «Гранд-Отеле»!

«Почему именно там?» — насторожился Виктор.

— Да только мне приходится жить по средствам, — добавила она, шагая рядом. — Поскольку я художница непризнанная, то и должна довольствоваться мансардой Хельги Беккер. Оттуда, по крайней мере, открывается красивый вид на крыши.

— Когда планируете зайти в наш книжный магазин? Мы вчера провели инвентаризацию, я отложил для вас книги с иллюстрациями Гюстава Доре и репродукции Иеронима Босха. Что до «Капричос», то с ними придется подождать, эта книга сейчас у переплетчика.

Она искоса взглянула на него и ничего не ответила. До дома 60 они шли в полном молчании. Виктор не мог решить, притягивает она его или не на шутку раздражает. Но когда она протянула ему руку в перчатке, пообещав придти на улицу Сен-Пер, как только представится возможность, ему на секунду показалось, что он счастлив. Он взглядом проследил за тем, как она удалялась в глубину двора, а потом не спеша поднялся к церкви Святой Троицы. Остановившись у бакалейного магазинчика, он подумал, не купить ли ей подарок. Может, флакон духов? Нет, пожалуй, лучше ограничиться выпечкой, она явно предпочла бы сладкое. Розовые бисквиты по-реймсски? Он толкнул дверь магазина, но вдруг заметил в витрине тонкий силуэт. Обернувшись, Виктор увидел, как по другой стороне улицы к стоянке фиакров поспешно шла Таша. На ходу сказав кучеру несколько слов, села в фиакр. Не раздумывая, Виктор бросился за ней.

— Поезжайте за ними! — крикнул он, добежав до следующего фиакра.

У дома-дворца в индийском стиле Таша резко замедлила шаг и потянула за сонетку. Виктор дождался, пока она войдет, и сам спрыгнул с подножки фиакра. Пульс бился лихорадочно, как после быстрого бега. Он сделал несколько шагов к решетке, не решаясь войти под прохладную сень деревьев, чтобы не потерять из виду массивную входную дверь. Он почти не знал этого нового квартала в Монсо, где было множество роскошных особняков, построенных нуворишами, среди которых попадались известные деятели искусства. Приметой времени — вот чем был этот клочок земли, которая еще в 1870 году стоила всего сорок пять франков за квадратный метр. Теперь цена поднялась до трехсот франков, и никто не мог бы сказать, на какой цифре остановится этот спекулятивный рост. «Здесь даже лакеи чувствуют себя выше простых смертных», — подумал он, глядя, как к нему приближается непреклонный как правосудие камердинер в полосатой жилетке, выгуливавший пару афганских ливреток. Виктор двинулся наперерез, не дав им сойти с тротуара, чем вынудил остановиться.

— Простите, я приехал из Лиможа и немного заблудился. Кому принадлежит это строение? — спросил он, показывая пальцем на дом напротив индийского дворца.

— Там живет мсье Ги де Мопассан.

— Ги де Мопассан, писатель?

— Да, мсье, — с легкой скукой ответствовал лакей.

Он хотел пойти дальше, но Виктор преградил ему путь рукой.

— Моя жена считает, что он гений, только и толкует мне про его повесть о мышке. А чей дом вон тот, подальше?

— О «Пышке», мсье. А это дом господина Дюма-сына.

— О-о, «Дама с гортензиями»…

— «С камелиями», мсье, — поправил лакей, пытаясь удержать собак, которые так и рвались с поводков.

— Последний вопрос. А эта вычурная конструкция? Резиденция набоба?

— В этом доме живет Константин Островский, знаменитый коллекционер произведений искусства, — ответил лакей, презрительно фыркнув.

— Искусства! Вот так оказия! Да откуда художники в таком захолустье?

— Неподалеку отсюда, по другую сторону бульвара, живет господин Мейсонье, рядом с кирпичным замком мсье Гайяра, у которого я имею честь служить… Извините, мне пора. Каллиопа! Поликарп! Быстро домой!

Виктор переключил внимание на индийский дворец. Ему пришлось ждать не меньше часа, пока он наконец увидел, как вышла Таша и направилась к бульвару Курсель. Он колебался. Пойти следом? Нет. Встреча с набобом определенно казалась ему привлекательнее.

Виктор вручил визитную карточку игривой субретке, и она оставила его одного в холле, указав на готический стул с высокой спинкой, но он не сел. То, как его приняли, почему-то напомнило ему приемную врача. Скучая, он внимательно осмотрел коллекцию старинного оружия, сабель, мушкетов, пистолетов, развешанных на стенах между картинами, изображавшими сельские сцены. Хозяин дома, похоже, был неравнодушен к грудям приветливых молочниц, изображенным в ракурсе «вид сверху». Посреди этого праздника жизни, явно выставленный на всеобщее обозрение, красовался окантованный в рамку, словно почетный диплом, листок «Фигаро на башне». Передовица начиналась так: «Герой дня: Константин Островский. С каким живейшим интересом мы проследили за…» Дальше ему прочесть не удалось: в холл вышел объемистый мужчина пятидесяти лет с жизнерадостной физиономией, лысиной и моноклем в глазу. Виктора словно молнией озарило — он как будто снова увидел, как Кэндзи раскладывает на столике в «Кафе де ля Пэ» свои эстампы. Перед Виктором стоял давешний покупатель.

— Чем могу быть вам полезен, дорогой господин… Легри? — спросил Константин Островский, заглянув в визитку.

Виктор сжал зубы, чтобы не выдать волнения.

— Это вы — герой дня? — спросил он, указав на «Фигаро».

— Я самый! И от этого мое «эго» раздувается, как у лягушки из басни Лафонтена. Пытаюсь утихомирить его опасением, что так можно и лопнуть.

Виктор подошел к рамке, пробежал глазами строки, где говорилось о коллекционере, прочел росписи в Золотой книге гостей, напечатанные под статьей: «Си-Али-Махауи, Фес. Удо Айкер, редактор „Берлинер цайтунг“. Дж. Коллоди, Турин. Ж. Кульки, редактор „Глас Навула“, Прага. Викторен Алибер, дирижер духового оркестра. Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия…»

Дальше не позволяла прочесть рамка.

— Вы мне не ответили, мсье Легри.

Весь напрягшись, Виктор опустил глаза и пробормотал:

— Я пришел по поручению… Кэндзи Мори…

— Кэндзи Мори? Простите, у меня плохая память на имена. Он азиат?

Виктор кивнул.

— Японец.

— Это мне ни о чем не говорит. Возможно, я видел его у Зигфрида Бинга на улице Прованс, знаете, у торговца восточным искусством.

— Он продал вам эстампы Утамаро.

— Возможно, я ведь коллекционер, мне приходится иметь дело со многими людьми. Вы хотите что-нибудь мне предложить?

— Ну да, но дело это щекотливое…

— Не думаете ли вы, что я покупаю краденое?

— Нет-нет, что вы! Просто у меня есть несколько редких вещиц, и, понимаете ли, я хотел бы продать их без огласки…

— Пойдемте, нам лучше побеседовать в гостиной. Вы не против чая? По такой жаре обжигающий чай — идеальный напиток.

Островский повел его через залы, полные китайских безделушек, античных древностей, севрских тарелок, мебели эпохи Ренессанса, разнообразных чучел. Они оказались в гостиной, в которую вела широченная стеклянная галерея, заполненная роскошной растительностью, от пола до потолка. На стенах гостиной, выложенных яркими кафельными плитами, тесно и без какой бы то ни было логики висели полотна, цветовая гамма которых ничуть не соответствовала декору стен. На самом маленьком была изображена виноградная гроздь, на самом большом — битва за Севастополь. Меж двух икон, стоявших на подсервантнике, выстроились в ряд герметически закупоренные маленькие горшочки с землей. Меблировку довершали софа в углу, четыре пуфика и ротанговый столик, сгруппированные вокруг бьющего фонтана. Виктор остановился у софы, над которой висело внушительных размеров полотно: обнаженная одалиска, прикрытая прозрачными тканями, кружилась в танце под похотливым взглядом шейха.

— Но тут такая влажность… Не скажется ли это на ваших картинах?

— Мазня! — хохотнул Островский. — Это моя месть претенциозным кретинам, которых так много расплодилось вокруг меня, всем этим Дюэзам, Жервексам, Эскалье, Клеренам… Эти короли палитры ничтоже сумняшеся продают мне мелкие этюды за бешеные деньги, чтобы самим покупать японский фарфор в магазинах при Лувре! Они хвастают, что выставляются у меня на почетном месте. Им и в голову не приходит, что этот салон создавался вовсе не для их картин, а ради моих драгоценных растений. Присядем.

Островский хлопнул в ладоши. Тотчас вбежала давешняя субретка.

— Соня, чаю. Так вы говорите, редкие вещицы?.. — переспросил он, повернувшись к Виктору.

— Рукописи… Часослов XIII века… Сами понимаете, рукописный, с миниатюрами.

— Ах, книги? — с досадливой гримасой повторил Островский. — Жаль, книги меня не особенно интересуют, тем паче религиозные.

— Этот экземпляр буквально драгоценный. Он принадлежал Людовику IX, его переплет — это маленькое чудо.

Островский уперся подбородком в скрещенные пальцы рук.

— И вы, конечно, запросите немалую цену.

— Вполне приемлемую, хотя это уникальный образец.

— Я сейчас больше увлекаюсь экзотическими предметами. Вот, слева от вас висят лук и колчан, трофеи после битвы с врагом, подарок моего друга Нэта Салсбери, он называет себя менеджером Буффало Билла. Но насчет книг, должен признаться…

Виктору становилось все хуже. Это был скорее не сад с вьющимися растениями и крепкими стволами, а дикий беспорядок, какой мог бы устроить в своей теплице только художник, страдающий паранойей. Древовидные папоротники разворачивали веера листьев в тени бамбуковых деревьев, индийская пальма соседствовала с мексиканскими кактусами, африканские замии и саговник росли вперемешку с бразильскими орхидеями. Такое странное соседство, идущее вразрез со всеми законами географии и ботаники, вызвало в нем ощущение удушья. Он увидел витрину, сплошь заставленную стеклянными банками, в которых жили скрюченные уродцы, напоминавшие заспиртованных человеческих зародышей. Он вспомнил, как они встретились с Таша во Дворце свободных искусств. Таша… Что же задержало ее в доме этого человека? Может быть, она только что лежала на этой софе, под голой одалиской, а пухлые руки хозяина ласкали ее тело? «Она просто от тебя отделалась. Она тебе лгала».

— Мсье Легри! Мсье Легри, вы слышите меня?

— Извините, я в восхищении… ваша фармакологическая лаборатория, вон там, на подсервантнике, такой интересный ряд скляночек…

— Есть за мной и такой грешок. В детстве я мечтал стать аптекарем, не таким недоумком, как окарикатуренный Флобером Омэ, нет, а гениальным изготовителем лекарств, который сможет проникнуть в тайны растений и сумеет извлечь из них как полезные, так и дурные свойства. Погодите-ка, вот что могло бы меня заинтересовать! Древний кодекс аптекарей. У вас его случайно нет? Я бы купил. Нет? Жаль…

Он подтолкнул Виктору коробку сигар.

— Берите, вот травка благословенная.

— Спасибо, я курю только сигареты.

Соня внесла чай, черную дымящуюся жидкость, на поверхности которой плавали дольки лимона. Островский разломил кусок сахару, шумно отхлебнул глоток жгучего питья, отодвинул стакан и широким жестом обвел свою оранжерею.

— Знаете, почему они так увлекают меня, мсье Легри? Они точь-в-точь как мы. В тропических лесах самые маленькие растения не могут выжить, им не хватает света. Чтобы получить свое место под солнцем, они ждут, пока упадет гигантское дерево. Разумеется, не все дожидаются, и потом на пути вверх тоже неизбежна борьба. Но те, кто смог прорваться, отращивают боковые ветви, бросая на проигравших тень и тем самым обрекая на гибель. Встречаются и участки, которые обходятся совсем без света, и там кишат сапрофиты, паразиты, те, что питаются продуктами разложения. У меня тут всем есть место, я за этим слежу. Вы любите растения, мсье Легри?

— Уф… да, если только они не опасны, — осторожно откликнулся Виктор, вдруг засомневавшийся, все ли в порядке у Островского с головой.

— Опасны? Это смотря как их использовать. Опасен только человек, вы так не думаете? Хорошо, у меня есть ваша визитка, мяч на моей стороне, я с вами свяжусь. Был весьма рад познакомиться.

Константин Островский встал, давая понять, что разговор окончен. Они обменялись рукопожатием. Соня проводила Виктора до дверей, одарив лукавой улыбкой.

Он вышел в парк, вдохнув полной грудью. В нем поднимались и разочарование, и облегчение. И Таша, и Кэндзи встречались с Константином Островским, ну и что в этом необычного? Островский коллекционирует всякую всячину, Таша рисует, Кэндзи продал ему свои эстампы, чтобы порадовать любовницу.

Виктор уселся на скамейку у маленького прудика и, наблюдая за ребятней, которая егозила вокруг, вооружившись лопатками и ведерками, стал приводить мысли в порядок. А что если женщина, которой Кэндзи дарит все эти безделушки, и есть Таша?

— Вон куда нас занесло… Нет!

Няня, следившая за детворой, присев на край песочницы, повернула голову, удивленно поглядев на человека, который разговаривал сам с собою. Смутившись, Виктор встал.

— Нет, ерунда!

Он отбросил эту мысль, так можно бог знает до чего додуматься. Подходя к стоянке фиакров, Виктор снова представил себе страницу из «Фигаро на башне», висевшую в рамочке у Островского. Было ли среди расписавшихся в Золотой книге имя Джона Кавендиша? А Эжени Патино?

«Я должен это проверить, мне надо знать точно».

Виктор то и дело озирался, не поднимается ли следом Кэндзи — но нет, тот, должно быть, сидел за конторкой, заполняя формуляры, и едва поднял голову, когда услышал колокольчик входной двери. Виктор приподнял бювар, перечитал заголовок «Фигаро на башне»: «Герой дня Константин Островский». Дошел до росписей в Золотой книге: «… Мадлен Лезур, Шартр. Кэндзи Мори, Париж. Зигмунд Полок, Вена, Австрия. Марсель Форбен, лейтенант 2-го кирасирского полка. Розалии Бутон, белошвейка, Обервилье. Мадам де Нантей, Париж. Мари-Амели де Нантей, Париж. Эктор де Нантей, Париж. Гонтран де Нантей, Париж. Джон Кавендиш, Нью-Йорк, США…»

Буквы расплылись, превратившись в серое пятно. Минут пять он стоял не двигаясь, стараясь унять сердцебиение. В голове шумело. Они были здесь, все трое: Островский, Кэндзи, Кавендиш.

А Эжени Патино? Никаких следов. Эжени Патино удовольствовалась тем, что поднялась на первый этаж. Он подсунул газету под бювар. Да не сходит ли он с ума, в самом деле? Выпрямившись, Виктор заметил, что место на стене, опустевшее после исчезновения гравюр Утамаро, теперь занято — там висели два новых эстампа, ночные пейзажи Хиросигэ. Его охватила глухая печаль. Заключенный в серебряную рамку, с фотографии на него в упор смотрел Кэндзи с обычным своим выражением лица, в котором смешались ирония и серьезность. «Как можно подозревать в убийстве человека с такими озорными глазами?»

Вновь во власти сомнений, он открыл ящик, увидев там расписание поездов Лондонской железной дороги. За спиной скрипнула дверь. Задвинув ящик, он быстро отскочил назад. Кэндзи стоял на пороге и удивленно смотрел на него.

— Вы что-нибудь ищете?

— У меня мигрень, я думал, отыщу здесь церебрин, у меня уже закончился.

— Вы прекрасно знаете, что я никогда не принимаю лекарств. Я сейчас пошлю Жозефа в аптеку, а вам следует полежать.

— Не надо его никуда посылать, пусть лучше принесет мне немного воды. А вы, я вижу, поменяли эстампы, — ввернул Виктор, стараясь, чтобы голос звучал натурально.

— Привычка сродни старой любовнице, это ярмо время от времени следует сбрасывать.

Раздраженный отговоркой, которую Кэндзи явно только что придумал, Виктор направился к себе, но Кэндзи шел за ним по пятам.

— Я тут познакомился с любителем эстампов, он безумно любит Хокусая и готов купить за любую цену, особенно изображения животных. Его зовут Островкин, или как-то в этом роде, вы его знаете?

Так, надо прилечь, закрыть глаза. Пауза, потом все такой же спокойный голос компаньона:

— Я не торговец эстампами. Сейчас сделаю вам чаю.

Виктор хотел отказаться, но Кэндзи уже ушел. Ему вспомнились приключения царя обезьян Сунь-Укуна, героя китайских легенд, которые когда-то читал ему Кэндзи. «Да он изворотливей обезьяны, его в угол не загонишь. Знаком он с Таша? Они любовники?» Вернулся Кэндзи с круглым подносом в руках, на котором стояли чайник, чашка и флакон церебрина.

— Он был рядом с вашим кувшином, я удивился, что вы его не нашли. Пейте, пока горячий.

Виктор с усилием потягивал зеленый чай, стараясь не внимать протестам собственного желудка. Когда же он собрался отставить чашку, Кэндзи вдруг хлопнул в ладоши. От неожиданности Виктор подскочил и едва не расплескал питье.

— Что это вы?

— Комар, — ответил Кэндзи, растирая что-то между ладонями. — В детстве я ловко играл в эту игру.

Он направился на кухню. Виктор воспользовался этим, чтобы вылить содержимое чайника в туалет.

— Я не буду ужинать! Лучше посплю! — крикнул он.

Его мучил голод, но трапезничать сейчас с Кэндзи было выше его сил. Виктор заперся в своей комнате, присел на край кровати, положил на колени записную книжку и записал: «Что связывает Таша и Кэндзи? Таша и Островского? Кэндзи и Кавендиша? Была ли Патино убита, как пытаются представить это дело Гувье и Клюзель? Постигла ли та же участь Кавендиша?»

Он повалился на подушки. «Куда я задевал газету с его биографией?.. Он писал статьи для „Вокруг света“…»

Глаза слипались. Прежде чем провалиться в сон, он попытался определить, в котором часу можно незаметно совершить набег на кухню, чтобы хоть чем-нибудь заполнить урчавший от голода желудок.