ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Марсово поле казалось с утра серовато-линялым, его праздничный декор был осквернен вчерашним стихийным бедствием. Армия дворников напряженно трудилась, швыряя на двухколесные повозки кучи мусора, садовники окучивали грядки, поливали цветы, прочесывали граблями газоны. Было начало восьмого. Тележки и ручные возки, прогибавшиеся под тяжестью съестного, расползались во все концы выставки, готовые утолить ненасытный аппетит пока еще невидимого, но уже пробуждавшегося тысячеголового великана.

Маленькая тележка покачивалась на покрытой гравием аллее, груженные на нее ведра и щетки тихо побрякивали. Тележку толкала пухленькая особа по направлению к доисторическим жилищам человека. Миновав пещеру эпохи верхнего палеолита, хижины бронзового века, неолита, железного века, она остановилась там, где, по замыслу, должна была быть представлена первобытная пещера в натуральную величину.

Филомена Лакарелль ухватилась за ведро, наполовину полное мыльной водой, и рывком стащила его на землю.

— Да уж, никак не скажешь, чтобы эта конура блистала чистотой и удобством! Бедняжка ты, Филомена, какой ветер у тебя в башке гулял, когда ты соглашалась тут подхалтурить, ну я им это припомню, в конторе по найму! Десятый день я в этом цирке работаю и все никак не привыкну! Туристов прорва, все кругом обгадили!

Филомена Лакарелль лениво подобрала две или три бумажки, оставленных здесь посетителями, и на минуту остановилась на почтительном расстоянии от кабана, чья изъеденная молью рожа смотрела на нее с явной неприязнью.

— Что косишься на меня жадным глазом, ты? Из тебя хороший бы коврик получился, у кровати постелить! Ты всего лишь набитая волосом жирная свинья, — ворчала она, выгружая щетки. — Ишь, говорят, так жили наши предки! А я вот уверена, мои и тут устроились бы получше. В те-то времена, к примеру, еще не изобрели квартплату… Кроманьонец, вот имечко-то! Тот, значит — первобытный человек, что ли? Это у кого на первом месте всегда быт? Ну, давай, Филомена, — ноги в руки, да чтоб сердце в пятки не уходило!

Она обернула щетку тряпкой, обмакнула в ведро и принялась наводить порядок. Здесь, в пещере, было довольно темно, и она даже не слышала, как разъезжались поставщики продуктов, снаружи доносился только смутный гул. Зато в глубоком и узком гроте мрачным эхом отдавалось шлепанье ее резиновых галош. Сквозь отверстие, проделанное в своде, в пещеру пробивался бледный свет. Слабые тени отбрасывал газовый фонарь. А что если настоящий кроманьонец, да еще совсем голый, возьмет и вырастет прямо перед ней? Глубоко вдохнув, Филомена заставила себя рассмеяться. Странная мысль вдруг поразила ее. «Будь в те времена нужда в хороших уборщицах — уж я бы преуспела!»

Размахивая шваброй, она напевала:

— Же-е… же-е… — вторило эхо.

Филомена остановилась, держа щетку наперевес. Ее окутал могильный холод.

— Есть тут кто? — спросила она.

— Кто… кто…

Она ткнула щеткой в кучу, валявшуюся у стены. Груда тряпья? От ужаса Филомена окаменела. Ей хотелось закричать, но из широко открытого рта вырвался лишь хриплый стон. Окоченелый, с мертвенно-бледным лицом и остекленевшим взглядом, у ее ног лежал кроманьонец. А потом уши ей заложило от резкого крика. Филомене понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что это кричит она сама.

Утро подходило к концу, а в магазинчик никто не заглядывал, если не считать супружеской пары, которой понадобились книги в недорогих переплетах, чтобы украсить каминный зал.

Быстро двигая пером, Виктор старательно делал вид что пишет, прерываясь только затем, чтобы бросить взгляд на бюст Мольера. Довольный его прилежанием, Жозеф разбирал утренние газеты, с интересом изучая каждую необычную заметку. А загляни он хозяину через плечо, увидел бы, что тот лишь притворялся, что работает: бутылочка с фиолетовыми чернилами так и оставалась закрытой.

Виктор не выспался, от бессонницы мысли у него путались, он непрерывно думал о Таша. Он снова и снова переживал разыгравшуюся вчера сцену, и ему никак не удавалось убедить себя в справедливости собственных подозрений. Он сжал в кулаке чернильницу. Нет, поведению Таша, бесспорно, было какое-то объяснение. Ему следовало сдержаться, дать ей возможность изложить свою версию событий, а он в который уже раз потерял над собой контроль и все испортил. Господи! Ведь можно извиниться, не бывает ничего непоправимого! Но нет, она его не простит. Он отодвинул чернильницу, вытер вспотевшие руки об штаны. Открыл записную книжку, попробовал сосредоточиться. Не в силах продраться сквозь вязь собственных каракулей, поднял голову и уже собрался накричать на Жозефа за то, что тот так шумно перелистывает газетные страницы, но вдруг отодвинул стул и устремился к нему.

— Вспомните, был ли здесь мсье Мори в пятницу 24 июня после обеда? Я отсутствовал, и он должен был принять покупателя посмертного издания Лафонтена, да вспомните же вы! Такая большая книга в красном сафьяновом переплете, изданная…

— Да, знаю-знаю, Гийомом де Люинем, в 1696 году, поступила из библиотеки Шарля Нодье. Она на полке.

— Покупатель не явился?

— Надо полагать, нет, хозяин.

— Да был ли тут мсье Мори?

— Погодите-ка… был, на том самом месте, где вы сейчас сидели, за столом. После завтрака он вернулся вместе с мсье Дювернуа из магазина Шампьон, и они до самого закрытия работали над составлением небольшого научного труда под названием «Систематизация библиотеки», это я помню точно, ведь именно в тот день я удачно сбыл неполное издание «Энциклопедии» с улицы Реграттье. Для чего вы за мной записываете?

— У меня что-то с памятью, видать, от жары, — ответил Виктор, поспешно пряча записную книжку в карман.

Итак, Кэндзи не выходил из магазина вечером того дня, когда умер Джон Кавендиш.

К дверям магазина подошли два клиента, и Жозеф вышел к ним. Виктор, погруженный в свои мысли, медленно подошел к столу и остановился, повернувшись спиной к витрине.

Чуть слышный разговор становился все громче. Эксцентричная парочка, слева голубое бубу, справа — красная униформа, а вокруг — любопытные кумушки из соседних домов.

— Гляньте-ка, настоящий солдат, вооружен до зубов! Да откуда они взялись? Карнавал, что ли?

— Их называют спаги. Вы что, никогда не видели?! — удивлялась мадам Баллю, консьержка дома 18.

Выйдя вперед из толпы, она стояла с таким видом, будто ей-то как раз было все известно, а когда наконец все стихли, на всякий случай поздоровалась с обоими.

— Откуда ей-то знать? Она даже из квартиры никогда не выходит, — проворчала Эфросинья Пиньо.

— Да он из Северной Африки, — заявила мадам Баллю.

— Вот уж нет, в Северной Африке живут арабы, а арабы не черные! — воскликнула торговка фруктами.

— Вы ничего не знаете, мадам Пиньо, занимайтесь лучше своими грушами!

— Это я-то ничего не знаю?! Я книги читаю, чай, не безграмотная, образ…

— А ну-ка повторите, как вы сказали? Образина? Так послушайте, что я скажу! Это се-не-галь-ский спаги, понимаете? Он из Сенегала, уж я-то знаю, мой кузен Альфонс туда уехал, в Сенегал, а Сенегал — это и есть Африка!

— Может и да, а только такой черный не мог прибыть ни с какого севера! — возразила Эфросинья, пожелавшая оставить последнее слово за собой.

Женщины обступили экзотически одетых мужчин, и те явно не знали, как от них отделаться. Жозеф поспешил незнакомцам на выручку.

— Расходитесь, нечего тут смотреть! Метлой, метлой выгоню всех, ну-ка прочь!

Он разогнал зевак, впустил незнакомцев и свою мамашу в магазин, где покупатели, отступив к прилавку, уже поглядывали по сторонам с заметным беспокойством.

— Нам бы господина книгопродавца… мсье Виктора Легри, — отважился сказать старший из пришедших.

Виктор обернулся и, изумленный, оглядел посетителей. Первый был облачен в широкие штаны и пунцовую куртку, на ногах были сапоги, на голове феска, за поясом сабля, при этом он был на голову выше того, который только что подал голос.

— Самба! — прошептал Виктор.

— Мне надо важные вещи вам сказать! Я попросил моего друга Бирама пойти со мной, он хорошо знает город, он сражался тут у вас в семидесятом году, а квартирует в казарме Военного училища.

Бирам энергично кивнул.

— Поднимемся ко мне, там удобнее разговаривать! — пригласил Виктор.

Самба знаком попросил Бирама оставаться на месте, и спаги тут же захватила в плен Эфросинья, непременно желавшая знать, в каких боях уже участвовала его блестящая сабля.

Виктор провел Самбу в столовую, предложил сесть. Старик бросал вокруг тревожные взгляды и зажимал ладонью рот, словно боялся сказать что-то слишком громко.

— Это насчет вашего друга, певца из Оперы.

— Данило Дуковича?

— Вчера под вечер я дошел с ним до пещеры, стал ждать, пока он переоденется, но он все не выходил оттуда. Тогда я зашел внутрь и обнаружил его… мертвым.

— То есть как мертвым? Вы уверены?

Самба понизил голос.

— Я думаю, его убили. И убийца меня видел. Я не спал всю ночь. Спрятался на тихой железнодорожной станции и дождался рассвета. Потом дошел до колониальной выставки и нашел Бирама. В этой варварской стране только вы мне можете помочь.

Виктор недоверчиво смотрел на старика. Лицо Самбы выражало неподдельный ужас.

— Мсье Дуковичу, должно быть, просто сделалось дурно…

— Нет! Уж я-то повидал мертвецов на своем веку… Их глаза видят что-то такое, чего нам не понять! — вскрикнул Самба, вскакивая.

— Успокойтесь. Я посмотрю в газетах. Если вы говорите правду, это будет в передовицах.

— Вы мне не верите, — сокрушенно сказал Самба.

— Да верю я, верю, просто хочу убедиться.

Пара любителей дешевых переплетов остановила свой выбор на полном собрании сочинений магистра Феликса Дюпанлу, которое Жозеф с готовностью упаковал.

— А ведь еще немного, и все это отнесли бы в подсобку, — шепнул он на ухо Виктору. — Газеты? На прилавке. Сегодня утром ничего стоящего я оттуда не почерпнул, кроме разве что рождения в Аллье теленка о двух головах.

— А чего вы ждете? — сухо поинтересовался Виктор. — Нового убийства?

Он раскрыл свежие газеты, пролистал. В тот день в Париже никто не умер. Он поднялся к себе. Самба сидел не шевелясь.

— Ничего нет, — сказал Виктор.

— Должно быть, тело еще не обнаружили.

Не ответив, Виктор направился в рабочий кабинет, он хотел отдать Самбе фотоснимки Дворца колоний. На цилиндрическом столике лежал «Справочник ядов и наркотических веществ», открытый на слове «кураре». Он не мог вспомнить, закрывал ли его. Взяв конверт, вытащил снимки, пересчитал, потом еще раз, и оказалось, что трех не хватает: это были фотографии Таша, сделанные на колониальной выставке. Виктор похолодел. Она украла их накануне, когда он спустился, чтобы сравнить иглы! На что она надеялась? Хотела уничтожить доказательства ее присутствия на месте преступления? Как глупо, ведь у него остались негативы!

Он медленно вернулся в столовую, отдал снимки Самбе, который взял их, не проронив ни слова. Уже спускаясь, старик промолвил:

— Спасибо, мсье Виктор. Прощайте!

— Прощайте?

— Я недолго останусь в этой стране. Не хочу стать следующей жертвой.

— Вы ошибаетесь. Если мсье Дукович и умер, это наверняка несчастный случай. Уверен, вашей жизни ничто не угрожает. Жозеф!

Жозеф, в восторге от того, как Вирам разрубил саблей на четыре части лежавшее на тарелке яблоко, успокаивал мамашу, пришедшую в ужас от мысли, что тот может так же мелко нашинковать содержимое ее корзины.

— Жозеф! Проводите этих господ до Дома Инвалидов. Вот деньги на фиакр.

— Сию минуту, хозяин! Господа, прошу за мной! Матушка, ты тоже едешь?

— Ну что ж, — жеманно, молвила Эфросинья Пиньо, — если мсье Легри разрешит…

— Да ведь все равно не дороже выйдет! — крикнул Жозеф. — Я мигом, хозяин!

Дождавшись, пока последние посетители уйдут и магазин опустеет, Виктор уселся за стол. Он машинально листал конторскую книгу, где были отмечены дата и сумма покупок. Вдруг, повинуясь интуиции, нашел запись от 12 мая, того дня, когда умер Меренга. Что делал Кэндзи? Он припомнил, что они вместе посещали отель «Друо», чтобы поприсутствовать на двух распродажах. Одна из них прошла утром, это были редкие книги о фехтовании, дуэлях, истории шпаги. За четыреста пятьдесят франков они приобрели в тот день сочинения Вильямона. Вторая проходила после обеда, на ней продавали газеты и карикатуры, относившиеся к периоду между 1848 и 1880 годами. Виктор и Кэндзи не расставались даже во время завтрака. Он почувствовал облегчение: невиновность Кэндзи, во всяком случае в смерти старьевщика и Кавендиша, была несомненной. Его мысли вернулись к прибытию Буффало Билла. Что ответила ему Эдокси? Она не сказала ничего определенного, вполне могло быть, что в последний момент Мариус решил заменить информацию об этом событии статьей о родах на башне. В таком случае Таша сказала правду, Мариус действительно послал ее в Батиньоль. Виктор закрыл конторскую книгу. Надо было справиться насчет Гувье: тот обмолвился, что говорил с врачом, констатировавшим смерть Меренги. А значит, он тоже был там. Все эти мысли смешались у него в голове. Он был точно пьяный. Его привел в чувство звякнувший дверной колокольчик. Каково же было его удивление, когда, повернувшись в кресле, он нос к носу столкнулся с Самбой, который шел следом за Жозефом, с возбужденным видом размахивавшим газетой «Молния».

— Хозяин, это ж просто сумасшедший дом! У несчастного мсье Тиама зуб на зуб не попадает! Прочтите!

Верхнюю часть полосы занимал заголовок.

— Что, верите теперь? — выдохнул Самба.

Ошеломленный Виктор снова и снова и перечитывал заметку.

— Ну и дела, уже четвертого ухайдакал! — воскликнул Жозеф. — Если так дальше пойдет, мы переплюнем англичан!

— О чем это вы?

— Да о Джеке Потрошителе.

— Послушать вас, так тут прямо соревнование какое-то, — мрачно пошутил Виктор.

Вошел покупатель, Жозеф пошел его обслужить.

— Вы говорили об этом кому-нибудь, кроме меня?

— Нет. Бираму я просто сказал, что у меня проблемы. Вашего служащего я попросил прочесть мне газету, он видел, как мне страшно, но я сказал, это потому, что я на выставке работаю.

— Хорошо. На вашем месте я бы спокойно вернулся к своей работе, ни слова никому не сказав об этой истории, и ждал бы, пока все не утрясется.

— А если убийца видел меня?

— Ему не составило бы труда вас отыскать. Возвращайтесь домой. Возьмите, тут немного денег на фиакр, и если что, дайте мне знать.

Освободившийся от клиента Жозеф был уже тут как тут:

— Я его провожу, хозяин?

— Нет нужды, наш друг уже почти настоящий парижанин. И потом, вы понадобитесь мне здесь.

Разочарованный Жозеф вскарабкался на лестницу и сделал вид, что расставляет книги. Самба тряс руку Виктора, словно тот облагодетельствовал все человечество.

— Да, чуть не забыл, может, это и мелочь, но… Тот, кто вошел в пещеру перед мсье Данило, обронил вот это. Я сохранил, думал использовать ее как образец, потому что делаю серебряные этикетки и потом наклеиваю их на трости, ларчики, портсигары…

Виктор подскочил. На ладони старика блеснула золотая бандеролька от сигары.

Его сердце лихорадочно забилось.

— Вспомните точно, в котором часу вы обнаружили тело? Это очень важно!

— Что тут думать, в семь вечера мы должны были идти ужинать, после того как он переоденется.

«В семь вечера Таша была у меня», — подумал Виктор.

— До скорого! — бросил он Самбе, ринувшись вниз.

Сигара, Дукович, Таша…

«Как это я не догадался! Какой же я идиот! Каждый раз, когда думаю, что нашел преступника, его убивают. Островский, Дукович, чья теперь очередь?»

Он внимательно изучил последовательность автографов, сравнил с записями на отрывных листках «Золотой книги», которые скопировал в записную книжку. Хронологический порядок был иным, тут все выглядело так:

Первый листок. Розали Бутон. Мадам де Нантей, она же ЭЖЕНИ ПАТИНО. Трое детей. ДЖОН КАВЕНДИШ.

Второй листок. КОНСТАНТИН ОСТРОВСКИЙ. Б. ГОДУНОВ. КАРИКАТУРА ТАША. Гильермо де Кастро…

Третий листок. Двадцать росписей и КЭНДЗИ МОРИ.

Четверо уже отправились в мир иной. Оставались Таша и… Кэндзи.

Виктор опрометью выскочил из магазина и умчался, как вихрь.

На нижнем этаже редакции «Пасс-парту», в наборном цехе, линотипист в длинном черном халате управлял машиной, предназначенной для заливки литерных блоков. Исидор Гувье расхаживал взад-вперед, пожевывая окурок сигары и присматривая за тем, как метранпаж набирает последнюю корректуру. На увлажненном картоне, выползавшем из-под валика, чернели буквы, белели пустые места, рельефно выделялись заголовки.

Гувье заметил Виктора и махнул ему. Шум линотипа был так оглушителен, что он даже не попытался сказать «здравствуйте!», а только жестом предложил подняться наверх.

— Антонен Клюзель там? — спросил Виктор, когда они оказались на втором этаже.

— Нет. Могу я чем-то помочь?

— Это не так уж важно, но раз я вас увидел… Насчет того старьевщика, помните, что умер в прошлом месяце на вокзале Батиньоль. Вы тогда сказали…

— Ну да, сердечный приступ, во всяком случае, так мне объяснили в комиссариате. Сейчас я задаю себе те же вопросы. Сами видите: на выставке уже четвертый мертвец.

— Но вы были там, на вокзале Батиньоль?

— Да, с малышкой Таша, чтобы собрать побольше информации о прибытии Буффало Билла, и она сделала прекрасные наброски, да только Мариус в срочном порядке заменил мою статью, на него, должно быть, повлиял Брюммель.

— Брюммель?

— Клюзель, король репортеров, наш благовоспитанный денди. Не сомневаюсь, и вы это за ним заметили — цветок в бутоньерке, накрахмаленный галстук, с изящной небрежностью завязанный на шее, модный костюм, ему все это так необходимо, куда там! Скорее всего, это он настоял, чтобы в номер поставили его писанину о родах между небом и землей. Поясню: 12 мая некая дамочка произвела на свет девочку в одном из лифтов Эйфелевой башни, и это объявили событием века! Мне-то, старому ветерану, на такое чихать, меня если что интересует, так что-нибудь необычное, а роды, даже такие акробатические, я считаю самым обычным делом. Ну, раз так, значит, так. А что до Клюзеля, то он рано или поздно станет романистом натуральной школы. Обожает растрогать до слез какую-нибудь Маргошку.

— Так мадемуазель Херсон тоже была с вами?

— Да ведь я вам только что сказал. Молодец девчонка! Хозяин ее обхаживал было, да куда там, она не из таких. Вы наверняка видели ее картины, у нее талант, она далеко пойдет. А что это вы так любопытствуете?

— Я намереваюсь написать фельетон, а эта история заинтересовала меня с самого начала, — непринужденно ответил Виктор. — Какой марки ваша сигара?

— «Лондон».

— Гаванская?

— Нет, но все-таки не дешевая. Хотите попробовать?

— Что ж…

Гувье толкнул дверь, Виктор последовал за ним.

— Должен признать, это удовольствие мне не по средствам. Поставщик у нас Клюзель, хозяина он ими просто засыпал, любит шикануть!

Они прошли в просторную комнату, где стояли два стола среди стеллажей, набитых всяким бумажным хламом. За ширмой на круглом столике лежали туалетные принадлежности — кисточка для бритья, бритвы, мыло, кувшин. В углу громоздилась раскладушка.

Протянув Виктору ящик с сигарами, из которого тот вынул одну, Гувье продолжал разглагольствовать.

— За большим столом сидит Мариус, а секретер у окна — место Клюзеля, впрочем, он-то предпочитает сочинять свои статьи в кафе.

Взгляд Виктора скользнул по стенному шкафчику, из которого Гувье достал ящик с сигарами.

— А где все остальные? — спросил Виктор.

— На церемонии.

— Какой?

Вручение денежной дотации счастливым родителям девочки, родившейся на башне, мясникам из квартала Гро-Кейу, — проворчал Гувье, гоняя окурок сигары из одного угла рта в другой. — Они окрестили свое чадо Августой-Эйфелиной! — Он хохотнул. — Вот ведь смех! Эйфелина! Речи, награждения, кривлянье и много шума из ничего. Ну и деньги, конечно.

— Где это состоится? В котором часу?

— В шесть, на первой платформе. Потом все спустятся на вечеринку к фонтану. Если вам интересно, могу отдать свой пригласительный, меня эти торжества… Держите.

Виктор положил приглашение в карман, и тут в дверь постучал метранпаж.

— Вы меня звали, мсье Исидор?

— Да, наберите еще и это! — отозвался Гувье, отдавая тому лист бумаги.

— Но ведь у нас и без того материала перебор! Так мы никогда не выпустим номер!

— Сейчас посмотрю. Извините, мсье Легри, я скоро.

С минуту Виктор сидел, не двигаясь, потом вышел на лестницу, прислушался. Линотип больше не грохотал, снизу доносились голоса — там спорили. Он вернулся в комнату, открыл стенной шкафчик, внимательно осмотрел то, что минуту назад заставило его вздрогнуть. Его прошиб холодный пот.

Виктор уже выбегал из наборного цеха, когда его окликнули. Он с досадой остановился.

— Я не видел, что вы уходите! — сказал запыхавшийся Гувье. — Забыл сказать, может, это и неважно, но ваш коллега, японец, приходил сюда аккурат перед вами. И задавал точно такие же вопросы.

— Про Батиньоль?

— Нет, он хотел узнать, где сейчас все наши.

Виктор не сразу понял, что это могло бы значить. А когда до него дошло, сломя голову помчался искать фиакр.

Безжалостное солнце палило на головы участников церемонии, столпившихся у подножия Эйфелевой башни. Вокруг бурлила толпа любопытных, пришедших поприсутствовать при этом «семейном торжестве». На переднем плане, в парадной одежде, сияя от счастья, стояли мсье и мадам Муано, а рядом, в коляске, лежала их крошечная дочурка Августа-Эйфелина, прославившаяся тем, что пришла в этот мир между первой и второй платформами башни. Девочка получала со всей Франции подарки, сложенные тут же, во второй коляске: куколки, соски, ночные чепчики, пряники, леденцы. Тут же стоял кюре церкви квартала Гро-Кейу.

Мариус Бонне, Эдокси Аллар, Антонен Клюзель и Таша Херсон стояли поодаль, среди других представителей прессы, у оркестра, поблескивавшего на солнце медью труб.

Приникнув к глазку, фотограф запечатлел эту сцену. Раздались аплодисменты, приглашенные прошли садом к подножию башни, и лифты их поглотили. На первой платформе счастливым родителям должен был вручить денежную премию сам Гюстав Эйфель. Была половина четвертого.

Андре Майо все осточертело. Ни малейшего признака тени у северного входа, где он торчал с полудня. Он задыхался в своем плаще с капюшоном. Украшенный султаном шлем с красным плюмажем так сдавил череп, что тот, казалось, вот-вот лопнет, а ремень, на котором висело ружье, натирал плечо.

— Собачья работа, — бормотал он, провожая глазами стайку элегантных пышногрудых дамочек и не без злорадства представляя, как корсажи натирают им тело. Зато у них была возможность пойти в буфет у фонтана, а ему приходилось часами торчать здесь с пересохшей глоткой и пустым желудком. Об обеде нечего было и мечтать, ибо празднества такого рода обычно длятся по полдня. Только он собрался смахнуть капельку пота, дрожавшую на кончике носа, как вдруг заметил азиата в котелке. Тот с опаской к нему приближался, и Майо ни на секунду не усомнился, что это дипломат из восточной делегации. Чужестранец протянул ему бумажку, на которой красовались иероглифы, Майо пропустил его, даже не разобрав, было ли там что написано по-человечески.

Кэндзи поклонился, спрятал в карман визитную карточку «Торгового дома Ханунори Ватанабэ», поставщика эстампов и сувениров с Дальнего Востока, и направился в лифт. Он прошел сюда легко, как нитка в игольное ушко.

Выскочив из фиакра на вершине Иенского моста, Виктор припустил к башне. У него пересохло в горле от страха. Он чувствовал, что вот-вот произойдет трагедия.

Не слушая несущихся вслед ругательств, Виктор локтями пробивал дорогу в человеческом море, сдерживаемом заграждениями на приличном расстоянии от входа. С гулом толпы смешивались нестройные голоса духовых инструментов — их настраивали музыканты оркестра. Три десятка республиканских гвардейцев обливались потом в униформах, обеспечивая безопасность и прокладывая дорогу официальным лицам. Задыхаясь, Виктор вбежал в тамбур, где приглашенные должны были предъявить входной билет. Размахивая приглашением Гувье, он ворвался в лифт и встал там, зажатый с одной стороны трубой, с другой — большим барабаном.

В маленькой комнатке на третьей платформе, перед зеркалом туалетной кабины завязывал галстук мужчина лет шестидесяти. Он неохотно облачился в редингот, нахлобучил цилиндр и, критически себя осмотрев, обругал всю эту церемонию, из-за которой в нестерпимую жару ему пришлось вырядиться чучелом гороховым. Увы, уклониться не было ни малейшей возможности. Он прошел в гостиную, обставленную диванами и креслами. Из фотографий и бумаг, разложенных на круглом столе, выбрал снимок, с которого сиял белозубой улыбкой человек цветущего возраста, и прочел надпись:

«Что до труда, тут я с ним согласен», — думал Гюстав Эйфель, положив снимок и выйдя на платформу, где его дожидался лифт.

Эстрада, задрапированная красным бархатом, возвышалась у входа во фламандский ресторан. Стояла такая жара, что выступавшие сокращали приветственные речи, чтобы сберечь силы для застолья, и энергично двигались к рядам стульев, но путь им преграждали лакеи в зеленых ливреях, — места предназначались для официальных лиц. Раздавались протестующие возгласы, в толпе возмущались, шелестели дамские юбки, а чуть поодаль зеваки от души посмеивались над этим, с позволения сказать, светским обществом.

— Графиня де Салиньяк с племянницей, эта девица — очень хорошая партия, — говорил один.

— Партия, может, и хорошая, но с виду — натуральная деревенщина! — отвечал другой.

— А вон тот яйцеголовый, что вытирает лысину, сняв цилиндр, — герцог Фриульский!

— А эта длинная, вылитая коза — Бланш де Камбрезис.

— А вот ее подружка, Адальберта де Бри, эта, говорят, похоронила трех мужей!

Виктор пробрался к самому подножию эстрады. Сверля взглядом толпу, он уже отчаялся найти ту, кого искал. Вдруг он увидел маргаритки среди угольно-черных цилиндров. Склонившись над блокнотом для эскизов, Таша лихорадочно водила по бумаге угольным карандашом. Неподалеку от нее тихо шептались Мариус Бонне, Эдокси Аллар и Антонен Клюзель. Виктор двинулся к ним. Внезапно его внимание привлек человек, который держался позади редакции «Пасс-парту», в самом углу ресторана, под гирляндами знамен, подвешенных на стенах с помощью деревянных панелей. Его галстук, завязанный бантом поверх рубашки, нелепым пятном выделялся среди темных рединготов.

Виктор медленно попятился. Щеголять в таком галстуке розового шелка способен только один человек: Кэндзи Мори.

Кто-то выкрикнул его имя:

— Мсье Легри! Э-ге-гей, мы здесь!

Эдокси махала ему рукой. Мариус, Антонен и Кэндзи одновременно повернули головы в его сторону. Один из троих поднял руку, подзывая его. У Виктора перехватило дыхание. Перчатки. На этом типе были толстые перчатки. Кто там вспоминал про перчатки?.. Кучер. Кучер в деле Островского! «Перчатки в такую жару…» Перчатки, чтобы предохранить себя от яда!

Виктор ощутил опасность. Он стоял, остолбенев. Это был он, он!

Затрещали аплодисменты, фанфары протрубили первые такты «Марсельезы», на трибуну поднялся Гюстав Эйфель. В толпе возникло движение. Воспользовавшись толкотней, Виктор стремительно бросился к Таша, но вдруг свернул направо, прошел по галерее и вышел на северную лестницу, ведущую на вторую платформу. Он преодолел несколько ступенек, даже не удосужившись оглянуться, так как был уверен, что тот человек не отстает от него ни на шаг.

«Давай, иди сюда, подонок, иди!»

Любой ценой увести его от Таша! Виктор сделал крутой поворот, сбежав по ступенькам и выйдя к сувенирной лавке. Бросив быстрый взгляд в витрину, понял, что человек в перчатках проглотил наживку. Теперь Виктору оставалось рассчитывать только на быстроту своих ног. Лифт прибыл с первого этажа, он вскочил туда, как только вышли поднявшиеся, и смешался с толпой. Над ухом прозвенел голосок:

— Мир тесен, не так ли, друг мой?

Виктор обернулся. Человек в перчатках улыбался ему, спрятав руки в карманы. Виктор заставил себя взглянуть ему в лицо.

— Гувье дал мне приглашение и сказал, что…

Он не успел закончить фразу, кто-то наступил ему на ногу каблуком и навалился всем весом. Виктор вскрикнул и хотел отодвинуть невежу, но от боли у него еле двигались руки. Он увидел, что человек сжимает что-то в ладони. Выскочил на лестницу южного входа, налетел на какую-то женщину и остановился, готовый к тому, что в это самое мгновение напитанная кураре игла глубоко войдет в его тело. Виктор успел вспомнить, как однажды на берегу Сены нашел еще живую рыбину, брошенную рыбаком, с выпученными глазами и порванной крючком губой.

Человек в перчатках все еще улыбался. Никогда еще Виктор не испытывал такой ненависти. Она готова была выплеснуться наружу, но вдруг он в ужасе застыл, увидев, как чья-то тень мелькнула за спиной человека в перчатках, и тот резко обернулся. Виктору показалось, что каждый кадр задерживается на долю секунды, а потом, в полной тишине, его сменяет другой. Настоящий сеанс хронофотографии: вот на лице у человека в перчатках недоумение, потом оно искажается яростью, а нападавший с неумолимой силой выворачивает его руку так, что татуировочная игла входит ему в ляжку, легко преодолев тонкую ткань полосатых панталон.

На лице Мариуса Бонне застыло выражение крайнего изумления. Смерть пришла на свидание, которое он назначил, да только удар ее бархатной перчатки пришелся по нему самому.

Виктор услышал гомон, крики, сделал несколько шагов, хотел поднять панаму, но мышцы не слушались его. Он посмотрел на распростертое на полу еще живое тело и поднял глаза на Кэндзи.

— Как же вы вовремя! — только и смог выдавить он из себя почти беззвучно.