ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Среда 29 июня, утро
Виктор проснулся внезапно. Стоило открыть глаза, как сон исчез, оставив горькое послевкусие. Он встал и поднял шторы. День только начинался, но уже было жарко. Виктор быстро умылся, надел рубашку, панталоны, обул башмаки из мягкой кожи. Редингот был явно тяжеловат для такой погоды. Он вывернул карманы, побросав на кровать записную книжку, портмоне, мелочь. С большим трудом вытащил завернутую в газету картину. Облачился в летний плащ, перелистал записные книжки, оставил ту, что взял у Жозефа, рассовал по карманам все, что только что валялось на кровати, потом прошел в рабочий кабинет и убрал свою записную книжку и картину в бюро цилиндрической формы с круглой крышкой. Услышав, как по ту сторону перегородки умывается Кэндзи, он, стараясь как можно меньше шуметь, незаметно вышел.
Вода была зеленой, под мостами она темнела. Виктор остановился, глядя, как баржа медленно скользит по воде, а по палубе, истошно лая, бегает пес.
Ни букинисты, ни продавцы музыкальных партитур еще не распаковали своих лотков, зато вдоль берега уже вовсю работали выбивальщики ковров с палками в руках. Он прошел перекресток Сен-Мишель, забитый ручными повозками, ломовыми телегами и омнибусами. Плохо зная эти места, он предпочел свернуть на Моб.
В нижней части набережной Монтебелло начиналась вотчина грузчиков. С согбенными спинами, в кожаных шлемах и наплечных пелеринах, они втаскивали на стоявшие у причала шаланды корзины с углем и цементом, пробегая по мосткам, точно канатоходцы. В воздухе носилась черная пыль. Виктор протер глаза. На улице Бушери, где стояли отчаянно дряхлые дома, он прошел мимо ряда замызганных гостиниц и грязных харчевен, предлагавших обед за несколько су, и, повернув направо, пошел к площади Мобер. Нищий старьевщик подбирал в канаве окурки.
— Простите, где тут улица Паршеминери?
— Вы стоите к ней спиной. Надо сперва дойти до Сен-Северин. Нет ли у вас пары грошиков? Умираю от жажды! Спасибо, мой господин! — весело крикнул он, опуская монетку в карман. — Я выпью за ваше доброе здоровье у папаши Люнетт!
Виктор прошел улицу Лагранж, на которой вырос целый лес лачуг. Попав за церковью Святого Юлиана Странноприимца в лабиринт темных переулков, он подумал, что в больших городах, в двух шагах от кварталов, где правит бал настоящая роскошь, существуют невидимые границы, которые стоит лишь перейти — и откроются грязь и нищета. Улица Галанд выглядела такой же, какой, должно быть, была в Средние века. Торговцы, не обращая внимания на сильный ветер, устанавливали свои переносные жаровни и раскладывали на прилавках товар. Миски со свеклой соприкасались с нарезанной кружками кровяной колбасой. Виктору показалось, что он снова попал в Уайтшапель. Эти тупики, низкие своды, обшарпанные фасады, ряды прилавков с грудами изношенной одежды и железного лома — все это могло послужить потрясающей декорацией для парижского Джека Потрошителя. По вечерам тротуары, должно быть, кишмя кишели проститутками и подозрительными типами. Но в этот утренний час на промокших мостовых было лишь несколько клошаров, с трудом приходивших в себя после суровой ночи.
Виктор решил как-нибудь вернуться сюда со своим «Акме» — благодаря контрасту света и тени у него могли получиться интересные снимки.
В трещину в стене юркнула крыса. Во дворе женщина с непокрытой головой стирала в баке белье, не обращая внимания на вопившего неподалеку грудного младенца. Виктор спросил, как найти Жана Меренга, и она махнула рукой в сторону облупившейся стены дома на нижней улице. Снова выйдя на тротуар и перешагнув через лохань с мусором, он прошел мимо плотницких лачуг и проник в коридор, выводивший в другой двор.
— Чего это вам тут надобно, а? — окликнул его пропитой голос.
Его придирчиво разглядывала выросшая на пороге консьержка. Длинный фартук из грубой материи выглядел воинственно, как доспехи. В довершение ко всему она была вооружена метлой с длинной ручкой, явно предназначенной не только для мусора.
— Я к мсье Жану Меренга.
— Это вам лучше тогда на кладбище поискать!
— Он умер?
— И погребен. Вы чего от него хотели, от нашего бравого мужичка?
— Я журналист, хотел его кое о чем спросить.
— Поздновато. Но вы можете обратиться к папаше Капюсу, они жили в одной комнате, и вот теперь один помер, а другой живехонек, такое мое везение, уж лучше бы наоборот!
— Почему?
Потому что мсье Меренга, хоть и занимался таким поганым делом, был внимательным и вежливым, зато уж мсье Капюс только и воняет нам тут со своими опытами, не говоря уж о его богопротивных делишках. Боюсь, не отравил бы он моего Мак-Магона, приманивает мясными шариками, а потом, глядишь, и шкуру с него спустит. Точно говорю, сама утром видела у него Мак-Магона. Эй, Мак-Магон! Мак-Магон! — принялась она орать.
— А… где он живет, этот мсье Капюс?
— Дальше, справа, внизу. Мак-Магон!
«Бывший президент Франции снял себе комнату в такой развалюхе? О-хо-хо, тут что-то не так!» — подумал Виктор, прежде чем постучать.
— Открыто!
Смесь алкогольных паров и запаха карболки ударила ему в нос. В комнате, плохо освещенной лучом из узкого окошка, в жуткой тесноте громоздились две кровати, верстак, полный странных предметов, длинный жестяной цилиндр, стоящий на полу рядом с высокими резиновыми сапогами, ведра, сачки для ловли бабочек, нагревательная плитка, стеклянные банки, поставленные на доски, и висевшее на гвоздях тряпье. Хозяин, сидя за низким деревянным столиком, был поглощен склеиванием миниатюрного скелета. Даже не взглянув на Виктора, он указал ему на табурет.
— Вы медик из университета? Вам чего?
Внимательно осматривая комнату, Виктор на минуту онемел. На верстаке он рассмотрел окаменелости, пробковые пластинки, на которых были распяты насекомые, большой ящик с гербарием, книги с заскорузлыми страницами, романы, научные труды.
— Тоже коллекционер? — встрепенулся хозяин. — У меня сейчас мало что тут есть, разве что несколько прекрасных образчиков бабочек и один богомол. Можете сделать заказ.
Наклонившись, Виктор внимательно осмотрел содержимое банок, в которых различил зеленые и желтые существа, плавающие в мутной жидкости. Надписи на этикетках гласили: «Лягушки из Сены», «Ящерица из Шантильи», «Уж из Марли».
— Я совсем не для того пришел.
Мсье Капюс отложил пинцет и наконец взглянул на Виктора. Хозяину было между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Вид у него был печальный: худое лицо изрезано морщинами, а усы и борода с сильной проседью.
— Ах так? Зачем же тогда?
— Мне нужно написать в газету серию статей о необычном предпринимательстве в столице, и если бы вы согласились рассказать мне о вашей работе, я бы вам заплатил.
— Охотно! И что же вы хотите узнать?
— Как становятся поставщиками лабораторий?
— Меня научили в аптеке…
Замогильное мяуканье прервало его рассказ. Чудовищного размера кот тигрового окраса вылез из-под кровати и терся теперь спиной об дверь.
— Мак-Магон! Ты, паршивец, вот где прячешься! Это он все ждет, когда я мусорное ведро пойду выносить, — проворчал старик.
Выпроводив животное, Капюс вернулся и сел.
— Так о чем я? Ах да! Аптека. Я не мог смириться с тем, что проведу свой век за кассовой стойкой. Тогда я стал поставщиком чучела маленьких зверьков для Музея естественной истории и для преподавателей физиологии. Такое ремесло кормит, к тому же ты еще и свободен. Я могу сутками напролет бегать по речкам да по пригоркам, словом, всюду… то есть мог, потому что больше не получается с моим проклятым ревматизмом, ноги еле таскаю.
— И на кого теперь охотитесь?
— На червей, насекомых, гадюк, жаб…
— А вот это? — спросил Виктор, показав на скелет.
— Летучая мышь. Они еще попадаются на пустырях возле укреплений, там, где кончается город. Студенты делают мне заказ, даже из других городов пишут, все меня знают.
— Уверен, что ваши знания ничуть не менее обширны, чем у иных профессоров. Кстати, меня занимает одна вещь, и я хотел бы узнать ваше мнение. Вы ведь наверняка слышали о тех, кого настигла внезапная смерть на выставке. Утверждают, будто жертвы были укушены пчелами. Как вы считаете, такое может быть?
— Полная чушь! И с Меренгой тот же коленкор, а они мне не поверили.
— Кто это Меренга?
— Мой приятель. Жили мы с ним вместе. Бывало, я ходил с ним за добычей: он был старьевщик. Когда удавалось что-нибудь найти, мы все делили поровну.
— Добыча — это что?
— Древние камни. До них немало охотников. Однажды он нашел обтесанные кремни, мы кое-что выручили.
— Он переехал?
— Нет, он умер. Я был рядом, когда это случилось. Меня повели в полицию, я сказал комиссару, что это не похоже на естественную смерть, а он поднял меня на смех и ответил, что у меня и в башке тараканы, и ничего удивительного, мол, по себе я ремесло-то выбрал, — а потому шел бы я восвояси к своим насекомым. И добавил: «Все свидетели дали показания, что вашего друга старьевщика укусила пчела».
Капюс наклонился, вытащил бутылку красного вина и наполнил два стакана.
— Ваше здоровье. Меренга-то ведь тоже подумал, бедняга, что его пчела укусила. А я-то знаю, что говорю, Богом клянусь, не в пчеле тут дело.
Виктор чуть пригубил вино.
— Вы уверены?
— Проклятье, да ведь это и правда мое ремесло! Вот что я вам сейчас скажу, мсье, по мне общество мелких зверьков лучше, чем иных двуногих. Даже кота этой старой дуры, а если она думает, что я хочу сделать из него чучело, так это на ее совести! Я с уважением отношусь к животным, и в жертву их приношу только чтобы заработать себе на пропитание. Тупица он, комиссар этот! Ничего не захотел слушать, ему и так все ясно. Не обязательно писать об этом в вашем листке.
— Что же произошло-то?
— Может, я знаю, а может, и нет. Вскрытие делать слишком поздно, вон уже сколько времени прошло, как бедняга Меренга почил на одуванчиках. Эх, а живи он по другую сторону баррикад, будь он конторским служащим, коммерсантом, военным, — смею вас уверить, этот старый идиот комиссар в лепешку бы разбился, только бы довести следствие до конца!
Высказавшись, старик пренебрежительно поджал губы. Виктор положил на стол синюю банкноту.
— Расскажите мне о Меренге.
— Добрый человек, не болтун, одинокий. Меня поддерживал. Попробуйте пройти через десятилетнюю каторгу в Новой Каледонии, тоже хорошим человеком прослывете. До Коммуны он был столяром-краснодеревщиком, а тут обосновался три года назад. Полагаю, он был когда-то женат, но предпочитал об этом не распространяться. Была у нас с ним неплохая компания, а теперь… Собачья жизнь!
— Как это случилось?
— В тот день я пошел с ним, мне надо было набрать сверчков. Они предпочитают железнодорожные пути, там, на подъезде к депо, где рельсы кончаются, их по жаре всегда много. Меренга наполнил корзину и ушел раньше, хотел посмотреть, как прибудет Буффало Билл. Когда я его догнал, он уже лежал на спине, вокруг толпились люди.
Капюс налил себе еще вина.
— Э, да вы совсем не пьете! — воскликнул он, задумчиво глядя на жидкость в бутылке. — Забавно, какие дурацкие мысли приходят в голову в такие моменты. Мой приятель задыхался среди банды дикарей, а я подмечал незначительные подробности: гравий щебенки, потраченную молью гриву детской лошадки-качалки, ботинки какого-то мужчины, который стоял рядом, давая советы. Я слышал только его голос, а обувь приметил, желтые такие ботиночки из шевро. А потом все вокруг снова засуетились, Жан прошептал: «Пчела». Естественно, первое, что я сделал, — поискал жало: ничего не было. Тогда я стал искать труп пчелы или какой козявки: ничего. Бедняга не мог даже шевельнуться. Он дышал очень медленно, рот открыт, пускал слюни, панталоны намокли, я с ним разговариваю и вижу по глазам: он все понимает, что я говорю, а ответить не может. Я осмотрел его шею. Его действительно укололи, да только могу точно сказать, никакая это была не пчела! Кожа покраснела вокруг укуса и образовалось пятно размером с монетку в сто су. Границы укуса распухали, возникала отечность диаметром в два сантиметра, очень бледная. Я кончиком пальцев ощупал ее, Жан даже не дернулся, он ничего не чувствовал. А когда укусит пчела — можно увидеть маленькое белое утолщение размером в два или три миллиметра с сероватой точечкой посредине: жалом. Вздутие увеличивается, кожа напрягается, чувствуется острая боль, покалывание, это место чешется, болит.
— Вы уверены, что жала не было?
— Да. Была дыра, будто ему в шею воткнули глубокую острую иглу. Глаза у него остекленели, он задыхался. Сердце остановилось. Когда подошли жандармы, он уже умер. Я им сказал, что все-таки странно, взять и вот так уйти из жизни от укуса пчелы, а они ответили, что, дескать, не в первый раз, пьянчуга допрыгался.
Он осушил стакан, со стуком поставил на стол.
— Вот так! С тех пор меня мучают кошмары. Хотите, скажу вам правду? Это не несчастный случай.
Он стукнул кулаком по столу.
— Боже ж мой! Кто же это сделал, что за сволочь?! Зачем?!
— У него были враги?
— Про то не знаю. Заберите ваши деньги, не хочу я их брать! Для какой газеты вы пишете?
— Для «Пасс-парту».
— Надеюсь скоро прочесть. Мсье?..
— Виктор Легри, — ответил он, поколебавшись.
— Я запишу, — сказал Капюс, вытаскивая карандаш и школьную тетрадь. — Так я смогу предъявить газете претензию, если вы исказите мои слова.
Консьержка, держа на коленях котяру, сидела на боевом посту. Виктор увидел, что коридор заканчивается другим двором, который выходит на улицу Арп, прямо к кафе «Шоколад».
Взволнованный услышанным, Виктор брел к бульвару Сен-Мишель. Жан Меренга умер при таких же обстоятельствах, как и Патино и Кавендиш. Капюс был убежден, что его друга отравили с помощью иглы. Какой яд действует так молниеносно?
Бульвар мало-помалу оживал, и уличный шум постепенно уносил прочь его тревоги. Виктор словно пробудился от дурного сна, а во рту еще сохранялся кислый вкус вина, которым угостил Капюс. На углу бульвара Сен-Жермен он вскочил в фиакр, чтобы поскорее добраться до книжной лавки.
Жозеф, пребывавший в одиночестве с яблоком и книгой в руках, встал навстречу.
— Мсье Легри, в газете появилась ваша статья, я ее прочел, ну и хлесткая! Ну вы и утерли нос всем этим акулам пера! Знаете что? Вы должны в ближайшей литературной хронике написать о романах, в которых расследуют всякие тайны!
— Мсье Мори здесь?
— Хозяин пошел завтракать на улицу Друо с коллегами, а Жермен оставила вам рагу.
— В такую-то жару? Ладно, увидимся позже. Если придут покупатели, обслужите их сами. Я спущусь в подсобку.
— О, мсье Легри, вы забыли мне вернуть записную книжку, прошу вас…
— Записную книжку? Да-да, вот она, — сказал Виктор, кладя ее на прилавок.
Он сбежал по лестнице, даже не похлопав по черепу Мольера.
— Утрачена традиция… Что ж они бросают меня одного! Еще немного, и мне придется все делать самому, — проворчал Жозеф, снова погружаясь в чтение «Комнаты преступлений» Эжена Шоветта.
Виктор перерыл все полки. Должно же быть где-то издание на такую тему! Ему иногда случалось, участвуя в аукционах, приобретать книгу в надежде, что это какое-нибудь редкое издание. В большинстве случаев он давал маху, и нереализованные тома пылились в темных уголках в подсобке. Жозеф даже советовал ему повесить вывеску: «Продаем книги метрами».
Согнувшись в три погибели, Виктор забрался под лестницу, где как попало были навалены пачки брошюр. Запах кожи, пыли, воска ударил в ноздри. Он уже долез до самых глубин этого слоеного пирога, когда наконец нащупал корешок толстенной книги: «Справочник ядов и наркотических веществ». Наконец-то он нашел эту чертову книгу!
Виктор зажег газовый фонарь, поднялся в помещение магазина и приотворил дверь, осматривая окрестности. Покупателей не было. Стремительно, как смерч, пролетев мимо сидевшего на лестнице Жозефа, он проскочил к себе.
Притрюхав последним на стоянку фиакров на площади Мобер, Ансельм Донадье дремал на кучерском сиденье своего фиакра. Навощенный черный цилиндр съехал ему на ухо. Притаившийся за уличным фонарем мальчуган метко швырнул камень, и цилиндр свалился кучеру на колени. Вздрогнув, тот проснулся.
— Вот шалопаи! — проворчал он, снова надевая цилиндр.
Он обвел взглядом клошаров, собиравших недокуренные чинарики сигар и сигарет в полотняную сумку, в надежде взглянул на парочку, но та, поколебавшись, села в стоявший впереди фиакр. Он тихо чертыхнулся. Он был стар, устал, его донимало хроническое воспаление седалищного нерва. Отощавшая кляча, которой перевалило за второй десяток, была уже ни на что не способна, и, конечно, все эти бездельники выбирали кучеров пободрее и лошадок с лоснящейся шерстью. Со страхом Ансельм Донадье ожидал того дня, когда его фиакр не выберет больше никто. Тогда он лишится крыши над головой, а Польку придется отвести на живодерню. Уже два часа он сидел в ожидании пассажиров, как вдруг некто в широкополой шляпе и крылатке подошел к фиакру и протянул ему листок бумаги. Ослепленный солнцем, Донадье не разглядел лица седока. Он подумал, что имеет дело с иностранцем, не умеющим говорить по-французски, скорее всего с британцем, и наклонился посмотреть, что написано на листке. Прочтя, кивнул. Ставя ногу на ступеньку фиакра, человек в крылатке знаком показал, что за быструю езду даст щедрые чаевые. Его руки пришли в движение, Ансельм Донадье обратил внимание, что незнакомец носил перчатки, сшитые из легкой бугристой материи. Он щелкнул хлыстом и крикнул: «Гей, Полька!» — отчего уши у клячи дрогнули.
Едва начав читать «Справочник ядов и наркотических веществ», Виктор каким-то шестым чувством понял, что ввязался в опасное дело. Он не мог объяснить себе, почему так упорно совал во все это нос. Хотел убедиться, что несправедливо подозревал своих близких? Увериться в невиновности Кэндзи? Или, может, им двигало желание блеснуть умом перед окружающими? Ведь ребенком он столько раз мечтал пробить несокрушимое безразличие отца!
Была страшная духота. Он приоткрыл окно.
Согнувшись над конторкой, с расстегнутым воротом и спутанными волосами, он пробегал глазами одну за другой медицинские статьи, довольно краткие, но вполне содержательные. Капюс заявил, что Жан Меренга умер мгновенно, как от паралича. Что за яд действует так стремительно? Он продолжал читать. Через полчаса он уже знал о многих отравляющих веществах — шпанской мушке, дигиталисе, мышьяке — но все они действовали медленно. Добравшись до статьи о стрихнине, он встрепенулся.
«Чилибуха — вьющееся растение, произрастающее в тропиках обоих полушарий. Индейцы, живущие на обширных территориях между реками Ориноко и Амазонкой, пропитывают его соком наконечники стрел. Его можно встретить в межтропических землях Азии, Кошиншина и на острове Ява. Аборигены обмакивают метательные дротики в яд анчар, который добывается из коры лиан стрихноса».
Яд анчар. Буквы плясали перед глазами. Он уже что-то об этом читал, даже переписывал для себя. Сняв с полки блокнот, пролистал, остановился на заметках из журнала «Вокруг света».
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ОСТРОВ ЯВА
Джон Рескин Кавендиш, 1858—1859
Я был свидетелем смерти одного несчастного, павшего жертвой яда анчар. Сперва проявился ряд симптомов, характерных для отравления: тревога, возбуждение, дрожь, рвота. Потом он сильно выгнулся назад, челюсти плотно сжались, мускулы всех органов и грудной клетки напряглись. Лицо побагровело. Глаза бедняги, казалось, сейчас вылезут из орбит. Последовали три приступа удушья прежде чем…
Прервавшись на середине фразы, Виктор поспешно отложил книгу издательства «Ашетт».
Он вытер лицо платком, отбросил записную книжку. «Это не соответствует тому, что рассказывал Капюс. Анчар не подходит». Он снова принялся читать справочник.
Близкие к стрихносу свойства и у экстракта тикуны, или кураре, которая встречается в Парагвае и Венесуэле. Это зелье прибывает в Европу в глиняных горшках либо в калебасах. Это крепкая смолистая эссенция, коричнево-черноватым цветом напоминающая солодку, растворимая в дистиллированной воде и спирте. Подобно волчьему корню, малаборскому бобу и цикуте, кураре парализует функции двигательных нервов. Но если эти три яда вызывают спазмы, рвоту, судороги — то кураре действует безболезненно, и смерть наступает примерно через полчаса после впрыскивания яда.
В «Мастере кураре» Александр фон Гумбольдт приводит слова индейцев: «Изготавливаемый нами кураре превосходит все, что умеете создавать вы, сок этой травы убивает совершенно незаметно» (Путешествие в Центральную Америку).
— Кураре, — пробормотал Виктор.
Он был уверен, что нашел причину смерти Меренги, Патино, Кавендиша. Конечно, доказательств никаких. Только интуиция. Он снова, уже громко и вслух прочел страницу, и когда добрался до слов: «либо в глиняных горшках…», словно увидел тот самый индийский дворец. Битва за Севастополь. Растения. Сервант, заставленный горшочками, аккуратно закрытыми горшочками.
— Островский, Константин Островский… Я сказал ему: как можно любить опасные растения, а он возразил: «Все зависит… зависит от того, как их использовать, ведь по-настоящему опасен только человек…» Неужели он замешан во все это? Он ведь тоже был на башне…
У него в голове все спуталось. Ему нужно было лечь, подумать и решить, что делать дальше. Он закрыл справочник.
Всегда такой аккуратный, Виктор разбросал одежду по стульям и креслам как попало и тяжело рухнул на кровать в одних кальсонах, приложив ко лбу влажное полотенце, чтобы остановить начинавшийся приступ мигрени. Не в силах справиться с обстоятельствами, он отдался возраставшему чувству безразличия и, несомненно, заснул бы, не упади его взгляд на висевшую напротив акварель Констебля. Отчего нельзя сбежать в этот безмятежный пейзаж, подальше от этого одетого камнем и железом города, где его угораздило стать попасть в заколдованный круг! Он почувствовал жгучую тоску по этой изумрудно-зеленеющей деревне. Полотенце приятно холодило лоб. Успокоиться. Восстановить события с самого начала до встречи с Капюсом. Капюс… Он сказал нечто важное. Виктор изо всех сил старался вспомнить, но у него не получалось. Ему припомнилось рассуждение Кэндзи о человеческой памяти: «Наше сознание — как анфилада комнат, в которых мы раскладываем воспоминания. Некоторые всегда на виду, и там все разложено по этажеркам, а в других вещи свалены как попало, словно на пыльном чердаке. Если не можешь чего-нибудь вспомнить, воспользуйся внутренним зрением как лампой, обойди с нею все комнаты одну за другой, внимательно следи за лучом света, который направил внутрь самого себя. Тогда в конце концов доберешься до комнаты, где находится искомое воспоминание».
Виктор смежил веки и сосредоточился. Островский, горшочки на серванте — там кураре? Русский расписывался в «Золотой книге» — как и Патино, Кавендиш, Кэндзи и Таша. Из этих пятерых умерли двое. А что если Кэндзи и Таша знакомы, ведь Кэндзи купил те же духи, что и у Таша — «Бензой». Кроме того, он встречался с Островским и продал ему эстампы. Островский принимал у себя Таша. Таша… Какая связь между этими фактами, этими людьми, этими смертями, притом, что решительно ничего, кроме простой интуиции, не позволяет утверждать, что это были убийства? Мысли путались, и мигрень все-таки настигла его. Он простонал:
— Таша…
Приняв лекарство, немного полежал, ожидая, когда станет легче, потом нашел в себе силы встать за портретом Таша, после чего снова лег и, морщась, стал пристально разглядывать портрет. Отчего его так тянуло к этой женщине? Чем она лучше других? Симпатичная мордашка. Груди, круглые, налитые, как персики. Он вдруг словно увидел, как двумя росчерками карандаша она набросала изображение Билла Коди, превратив породистую лошадь в уморительную клячу. Вспомнив про клячу, он почувствовал, что напал на верный след! «Мой товарищ задыхался среди банды дикарей, а я невольно подмечал незначительные подробности: гравий и щебенку, подпорченную гриву детской лошади-качалки...» Слова Капюса, звучавшие в мозгу, вдруг озарили полузабытую сцену: рисунок, который он два дня назад заметил в блокноте Таша. Поезд, краснокожие, человек лежит на земле, корзины, трехногий стул, детская лошадь-качалка. Она видела, как умер старьевщик! Это не могло быть случайностью. Индейцы… Буффало Билл! Меренга хотел посмотреть на прибытие Буффало Билла, сказал Капюс. Таша тоже. Она пришла туда сама или ее направили из «Пасс-парту»? В таком случае ее рисунок должен быть опубликован. Надо посмотреть газету за 13-е и 14 мая.
Боль немного отпустила, и Виктор торопливо оделся. Уже уходя, заметил, что портрет остался лежать на постели. Он переставил его на комод, прислонив к часам, и, задержавшись на пороге, посмотрел на Таша со странной улыбкой. Она была поблизости, когда произошли все три несчастья. Но только ли это так его взволновало?
