Глава седьмая
Суббота, 3 апреля
Парень в картузе высунул нос из люка посреди тротуара на перекрестке улиц Фруадево и Гассенди. Второй работяга, стоя над брусчатке, затоптал окурок и протянул напарнику руку. Из люка показался фонарь, осветивший пустынную мостовую, затем вынырнули торс и две ноги в болотных сапогах. Парень в картузе, усевшись на краю люка, ловко перенес ступни на тротуар и подтянул тяжелую чугунную крышку, запечатав спуск в канализацию. На колокольне Странноприимного дома Марии-Терезии как раз отбили половину четвертого утра.
Милу Потье поглубже натянул картуз, встал во весь рост и жадно вдохнул свежий воздух. Он всю ночь разгребал мусорные заторы в ледяном чреве столицы, и ему не терпелось оказаться в тепле излюбленного кабачка, где можно подкрепиться сыром и парой бокалов фольбланша.
– Ну, как улов? – поинтересовался второй работяга.
– Да какой там улов? – отмахнулся Милу. – Эполет, драный кивер, дырявая ложка для абсента и пригоршня шпилек. Дерьмовая, короче, работенка, с какой стороны ни посмотри. Думаешь, мне хоть раз повезло найти набитый бумажник? Держи карман шире! Ладно, пошли отсюда. Ты со мной?
– Нет, я на боковую. Пока, Потье.
– Пока, Пульфен.
Двое полицейских шагали вдоль решетки Монпарнасского кладбища. Спешить им было некуда, ночь выдалась тихая, и оба пребывали в добром расположении духа. Вдруг их внимание привлек человек в высоких, заляпанных грязью сапогах – он сидел на корточках возле неподвижно лежащего под фонарем тела и поочередно поднимал ему руки. Руки брякались на тротуар как мешки с песком. Тело не сопротивлялось.
– Эй, малый, с пьянчугой маешься? – крикнул один полицейский.
– Похоже, ваш приятель ужрался вусмерть! – хохотнул второй.
Милу Потье выпрямился и снял картуз:
– Вусмерть – это да. Только он не пьяный и мне не приятель, я этого бородача вообще впервые вижу. Вытащил вот его из канавы, а он не дышит.
– Вы нам зубы не заговаривайте, уж мы-то привыкли иметь дело с пьяными – он же еще и обгадился, воняет от него за километр.
– Не, это от меня, – доверительно сообщил Милу. – А бородач мертвее мертвого, хотя еще теплый. Надо думать, он прямо сейчас перед Господом ответ держит. Ну или перед дьяволом, это уж вам решать.
Полицейские переглянулись, один подошел и присел на корточки у распростертого тела, рассмотрел его поближе.
– А и верно, здоровяк сложил зонтик. У него глубокая рана от виска до надбровной дуги. Дерьмом от него вроде не пахнет, а вот спиртным – есть чуто́к. Нужно доложить комиссару Перо. Сделаешь, Шаваньяк? А я займусь гражданином подозреваемым.
– Чего? Хотите повесить на меня этого жмура? – возмутился Милу. – Да я ишачил всю ночь, на ногах еле стою! Не, вы как хотите, а я домой, в койку!
– Койку мы тебе предоставим, дружище. В уютной камере.
– Отлично сказано, Жербекур! – одобрил тот, кого назвали Шаваньяком. – Надень на него наручники. Вместе его отведем, а потом я к шефу.
– Да вы у Пульфена спроси́те, черти! – возопил Милу. – Я пять минут назад из-под земли вылез!
– Из-под земли? Как это?
– Золотарь я, то есть канализационный рабочий! Что, по запаху не ясно?! Вон там люк. Я по трубам ползал, а Пульфен все это время наверху торчал – сторожил, чтоб какой прохожий в дыру не загремел… Ну что за дерьмо! Спроси́те же вы Пульфена, он на улице Роже живет!
– Ладно, не буянь, парень, спросим мы твоего Пульфена. А пока ты к нам в комиссариат заглянешь. На чашечку кофе.
До тайника, служившего почтовым ящиком, маленький человек добрался, когда швейцарские часы из «Вильгельма Телля» пробили шесть утра. Тайник был обустроен за подкладкой костюма туранского пленника из оперы «Маг». Эта хламида из седоватой медвежьей шкуры в свое время так насмешила избранную публику, долго потешавшуюся над исполнителем, который в подобном наряде походил не столько на нищего туранца, сколько на зажравшегося ассирийца, что костюм списали навечно в реквизиторскую сразу после генеральной репетиции. Мельхиор присвоил тому, что осталось от медведя, имя Бальтазар и хранил за подкладкой доверенные ему артистами любовные записки, контрамарки, небольшие посылки, если не мог их доставить по назначению сразу. Кое-что он перетаскивал сюда из секретной ниши в подножии одной из шести огромных колонн фойе Танца – о существовании этого, второго, тайника знали только его доверенные клиенты, о первом никто даже не догадывался.
– Так-так, что тут у нас? Любовная писулька для мадемуазель Бертэ, ага, весьма одаренная барышня, божественно спела партию в «Мессидоре». Еще одна для мадам Дешан-Жээн. Это послание месье Дельма, Одину из «Валькирии», – великолепный голос, да, у меня от него аж мурашки по загривку. Посылка для… Черт, он же на другом конце Парижа живет, этот субчик!
В следующий миг Мельхиор уже повернулся к ивовому манекену:
– Прекрасный мой Адонис, имею удовольствие сообщить тебе, что в костюмерных и бутафорских мастерских, равно как и на складах реквизита, царит безупречный порядок: всякому месту отведена своя вещь, то есть всякой вещи – свое место. От трудов праведных я до постели добрался поздно и глаз потом не смыкал до рассвета. Однако же воспользовался бессонным временем с пользой, дабы перечитать либретто «Гадес и Персефона». И скажу тебе: недурно, весьма недурно. Если обожаемый мною Всемогущий не оставит меня своей милостью, эта опера-балет натворит немалых бед! Впрочем, что это я разболтался? Молчок, рот на крючок! Больше ничего тебе сказать пока не могу, наберись терпения, дружочек… Спрашиваешь, как прошел концерт среди черепов? О, концерт удался, там стоило побывать – раз и два, тук-тук, бряк-бряк! Я даже слегка примирился с жизнью, особенно после того как Тони Аркуэ до смерти наглотался воды. Кстати, про воду. Думаю, огонь здесь, во дворце, нам все-таки не грозит. Малейшая искорка – и все двенадцать тысяч литров воды из подземного озера под нами устремятся с помощью насосов к колосникам и обрушатся оттуда бурными потоками. Пожарные наши не дремлют!
Огонь… Рев бушующего пламени до сих пор стоял у него в ушах. А как забыть душераздирающие крики старшины пожарных, которого проглотило это ревущее чудовище?
Девочка вцепилась в маленького человека обеими руками. С безопасного расстояния они смотрели, как рушится крыша оперного зала на улице Ле-Пелетье близ улицы Россини. Над Большими бульварами ветер гнал клубы дыма. Обитатели дома в Оперном проезде, на который вот-вот должно было перекинуться пламя, выкидывали, обезумев от страха, пожитки из окон…
Огонек свечи дрогнул, и Мельхиор встрепенулся.
– Адонис, я так хочу, чтобы меня любили, – жалобно сказал он, – но этого никогда не будет. Знаешь, если ты никому не нужен, поневоле начинаешь впадать в неистовство, хочется разнести все вокруг вдребезги! – При этих словах у человечка вдруг закружилась голова, и в припадке ярости он отвесил ивовому манекену затрещину. Но через секунду ярости как не бывало. – Прости меня, Адонис, не надо было с тобой так… Ты ведь простишь меня, а? Да, ты меня простишь. Послушай-ка, я скоро вернусь и перенесу тебя к себе, не возражаешь? Ты станешь охранять мои сокровища, а если будешь паинькой, я подарю тебе настоящий щит, как у воительниц из «Валькирии». Ну ладно, сейчас я умоюсь, приоденусь и поработаю немного почтальоном. Будь начеку, Адонис!
Мельхиор бесшумно спустился на шесть этажей и, сложившись вдвое, прошмыгнул мимо входа во владения вахтера. Цербер небось еще ночной колпак не снял, он-то, может, и утратил бдительность, но уж его не менее грозная супружница в любой момент могла заорать «караул!».
– Вампирша в дурацком шиньоне! – буркнул в ее адрес маленький человек, выбираясь на улицу, и приветливо махнул рукой белой акации – единственному деревцу близ Опера́, которому чудом удалось пробиться к свету у подножия декоративного пилона. Миниатюрная, как и Мельхиор, она была наделена такой же неуемной жаждой жизни.
Париж исполнял ежеутренний марш за хлебом насущным. По Большим бульварам на работу спешили продавщицы, модистки, белошвейки, телефонистки, все как одна с заспанными личиками. Легионы разносчиков и уличных торговцев выступали на позиции. Господа в потертых пальто и начищенных цилиндрах гурьбой устремлялись на службу в нотариальные конторы, банки, магазины. Омнибусы принимали на борт и вытряхивали на остановках десятки украшенных цветами жакетов, шляпок с лентами и строгих рединготов. Муниципальный дворник охаживал метлой тротуары, боты, сапожки и штиблеты без разбору.
К счастью, свободный фиакр отыскался прямо у скульптурной аллегории Танца – Мельхиор, дрожа от голода и усталости, тотчас направился к нему.
Париж потягивался, разгоняя жизненные соки по рукам-улицам и ногам-проспектам. Зажиточные кварталы просыпались наравне с бедняцкими. Забившись в уголок салона, Мельхиор с удовольствием наблюдал из окна замысловатые хореографические композиции предместий. Фиакр обогнал стадо осликов, которых пастух призывал к порядку басовитыми гудками рожка; остался позади торговец кроличьими шкурками. Молочницы, укрывшись от ветра в подворотнях, скликали прохожих позавтракать. Хозяин кафе раскладывал утренние газеты на столиках у себя в заведении; домохозяйки, обвешанные кошелками, сплетничали у порога продуктовых лавок; булочница наполняла корзины в витрине свежевыпеченным белым хлебом, присыпанным мукой.
Мельхиор пообещал себе объесться круассанами, как только доставит первую посылку. А фиакр между тем уже выкатил на Тронную площадь супротив двух колонн, стерегущих Венсенскую аллею, и свернул на улицу Вут.
Комиссар Рауль Перо предавался скорби. Он уже несколько суток не расчесывал свои роскошные галльские усы, сегодня вместо обычной пиджачной пары по рассеянности облачился в костюм для благотворительных мероприятий, забыл надеть носки, а его ботинки были неприлично забрызганы грязью. На столе в небрежении валялись последние поэтические опыты месье Перо – верлибры, навеянные творениями Марии Кшисинской и Жюля Лафорга. По давней традиции он подписал их псевдонимом Исида. Но даже мысль о том, что мечта увидеть собственные стихи напечатанными в литературном журнале «Жиль Блаз» наконец-то осуществилась, уже не радовала. Потому что неделю назад, пораженная таинственным недугом, испустила дух его драгоценная черепаха Нанетта, а вслед за ней отправился в собачий рай Тутун, черный красавчик с белыми подпалинами, – бродячий пес, которого месье Перо подобрал на Рождество, погиб под колесами кареты муниципальной «Скорой помощи». Сейчас его любимые зверушки лежали в земле бок о бок – Нанетта в коробке, перевязанной лентой, и Тутун, завернутый в пелеринку.
В кабинете, захламленном книгами, потянуло дымком с улицы, донесся аромат кофе.
«Ах, если б я остался в полицейском участке Шапели, ничего этого не случилось бы! Бедняжка Нанетта, ты не вынесла переезда, а ты, малыш Тутун, не знал, каких подвохов ждать на здешних улицах, потому и не уберегся!» – в который раз сокрушенно подумал Рауль Перо.
Последние пять лет его постоянно переводили из одного комиссариата в другой, и вот наконец самого назначили комиссаром. Хорошо хоть высшие чины дозволили взять с собой верных подчиненных – вероятно, в качестве моральной компенсации за проделанный по чужой воле долгий и полный опасностей путь из Шестого округа в Четырнадцатый через квартал Шапель. Так или иначе, Бюшроль, Шаваньяк и Жербекур по-прежнему служили под началом месье Перо.
Сейчас он пытался слушать путаный доклад одного из них.
– Короче говоря, у нас есть труп и свидетель убийства, я правильно понял?
– Подозреваемый, шеф, – помотал головой Шаваньяк. – У мертвеца здоровенная рана на виске.
– Пьяная драка?
– Поди разбери. Подозреваемый кричит о своей невиновности. Дескать, некий Пульфен с улицы Роже может это подтвердить.
– Так допросите его, этого Пульфена.
– Бюшроль уже на полдороге к нему, шеф.
– Отлично. А труп где?
– Да мы покумекали, шеф, и без вашего разрешения отправили покойничка в морг, а то у нас тут и без него тесно. Еще мы прикинули, что вскрытие не помешает, тем более личность-то пока не установлена… Так что вот, шеф, вам теперь только пару бумажек подписать надо.
– Похвальная инициатива. А что вы сделали с подозреваемым? Что-то его не слышно.
– Да в камере он, дрыхнет. Жербекур за ним приглядывает.
– Отлично, отлично. А приготовьте-ка нам кофе, друг мой. – Рауль Перо откинулся на спинку кресла и мысленно взмолился: «Если есть надмирная сила, благоволящая живым и мертвым, да не покинет она моих маленьких друзей в их последнем странствии, да ниспошлет мне славу и богатство, каковых удостоился Франсуа Коппе, да позволит она мне жить литературным трудом и да оставят меня все в покое!»
В тот же день, после полудня
С детских лет Мельхиор Шалюмо любил бродить по городу, высматривая под ногами всякие диковины и подбирая то, на чем остановится любопытный взгляд. Он набивал карманы монетками, бандерольками от сигар, гвоздями, пуговицами, притаскивал это добро домой, тщательно рассортировывал и пополнял коллекцию сокровищ. Наблюдая за насекомыми, разглядывая мхи и травинки, он знакомился с миром, неведомым горожанам. Скверы превращались для него в таинственную страну птиц, и песни коноплянок, щеглов, воробьев, вплетаясь в столичный гомон, неразличимые для всех, казались ему весточками из запределья. Порой его сердце сжималось при виде какого-нибудь тощего безпризорного пса, понуро бредущего в поисках пропитания, но сейчас Мельхиора всецело увлекло грандиозное строительство, затеянное муравьями между кариатидами аристократического особняка.
Маленький человек питал отвращение к богатым кварталам, где словно напоказ были выставлены османовские домища и частные особняки. Он вырос в бедняцкой развалюхе в двух шагах от стройки, где его папаша гасил известь, и терпеть не мог величественные здания из камня, возведенные на землях, отнятых государством у бедняков. Улицы и бульвары, лишенные духа простонародья, чопорные и вычищенные до блеска, не таили для него никаких сюрпризов, страсть исследователя не находила здесь удовлетворения.
– Эй, муравьишки, боритесь за свои права! Возьмите приступом эту буржуйскую крепость! – подбодрил Мельхиор крохотных строителей, открывая калитку в воротах особняка.
В вестибюле он представился консьержке, доложил о цели визита и потрусил к ступеням.
– Так и знал – какая ж лестница без витражей, ну куда ж без этого безобразия! – фыркнул себе под нос Мельхиор, на которого с каждой лестничной площадки таращили стеклянные глаза сиреневые юницы и отроки с охапками пшеничных колосьев в руках.
У дверей апартаментов, куда направлялся человечек, толпились гости – два ливрейных лакея взимали с каждого внушительный взнос за вход. Даже если бы у Мельхиора в кармане был луидор, Мельхиор из принципа отказался бы с ним расстаться, а потому, растолкав двух прелатов, он незаметно для церберов прошмыгнул прямиком в гостиную, где приглашенных принимала хозяйка, мадам Бланш де Камбрези. Здесь проходило благотворительное мероприятие, организованное Комитетом помощи жертвам эпидемии чумы в английских колониях Индии. Но Мельхиору до всяких филантропических обществ дела не было – он нарочно выдумал предлог заявиться сюда, лишь для того чтобы послушать, как гвоздь программы, американская ясновидящая Эванджелина Бёрд, станет предсказывать будущее.
Сурового вида слуги предлагали гостям бокалы шампанского и канапе. Мельхиор, завладев тем, до чего сумел дотянуться – его нос приходился как раз вровень с подносами в руках слуг, – отступил в будуар и оттуда принялся разглядывать благородное собрание.
На козетке в уголке госпожа Эванджелина Бёрд давала частную консультацию графине де Лабинь, которая яростно обмахивалась веером, внимая предсказательнице. Госпожа Бёрд оказалась древней иссохшей старухой, хрупкой как тростинка и весьма экзотичной – темная кожа, белоснежные волосы, серебряные серьги с длинными подвесками, певучий заокеанский акцент. В ее больших, ясных, совсем не старческих глазах бушевало внутреннее пламя, населенное призраками грядущего. Она родилась в хижине рабов на плантации близ Батон-Руж в те времена, когда Луизиана еще принадлежала Франции, и выросла там, среди озер и протоков, вскормленная индейскими и африканскими легендами. В 1841 году Финеас Барнум привез ее в Новый Орлеан и показывал публике, представляя самой старой на земле женщиной, которая, дескать, была кормилицей самого Джорджа Вашингтона. А потом Эванджелина Бёрд отправилась в далекую Европу и удостоилась аудиенций правящей семьи Великобритании, монаршей четы Бельгии, российского императора и французского короля Луи-Филиппа. Ходили слухи, будто ее устами говорит сам пророк Иезекииль, и услышать прорицания стремились многие, в том числе коронованные особы, но она редко принимала посетителей и еще реже покидала свое уединенное жилище на швейцарской земле, в Давосе.
И вдруг госпожа Эванджелина обратила взор лучистых глаз на Мельхиора Шалюмо. Сухие морщинистые веки дрогнули, на губах расцвела улыбка.
Мельхиору почудилось, будто этот странный взгляд пронзил его душу насквозь. Он даже невольно попятился и наткнулся на двоих мужчин, беседовавших возле карликовой пальмы.
– …невероятно рад вас видеть! Я заходил вчера в «Книжную лавку антисемита», подписываюсь под каждым словом в вашей статье – этот Дрейфус понес заслуженное наказание!
– Несомненно, месье, несомненно… А с кем, простите, имею честь?..
– Полковник де Реовиль. Позвольте представить вам мою супругу, мадам Адальберту де Бри, а также месье де Шанльё-Марея, мадемуазель де Жиньяк и аббата Турьера. Друзья мои, это месье Гастон Мери – писатель, журналист и сотрудник месье Эдуара Дрюмона в «Свободном слове». Месье Мери, знакомство с вами для меня честь. Я читал ваш критический обзор под названием «Отголоски чудесного». Вы, стало быть, последователь Камиля Фламмариона? Леопольд, к ноге! Прошу прощения, это я собаке.
Длинноногая африканская борзая только что чуть не опрокинула Жозе-Мариа де Эредиа точным броском и была наказана грозным шипением персидского кота.
Мельхиор Шалюмо прыснул в кулак. Напыщенные вирши Эредиа не вызывали у него восторга, он не простил прославленному поэту строчку «И кречетов полет вдали от родных гекатомб». Покинув свое убежище, человечек пробрался к хозяйке и бесцеремонно подергал ее за юбку туалета из переливающегося шелка.
– Позвольте вручить вам это приглашение, о королева здешних мест.
Мадам де Камбрези с удивлением воззрилась на коротышку и приняла у него из рук карточку:
Приглашаем Вас присутствовать на благотворительном концерте итальянского тенора Таманьо в пользу Братской лиги детей Франции. Концерт состоится в Опера́ 13 апреля сего года.
– Э-э… весьма польщена, месье…
– Шалюмо, – поклонился Мельхиор. – Не стоит благодарности. Я в Опера́ свой человек, в дождь и в зной на посту. – Отвернувшись от Бланш де Камбрези, он вздрогнул: в гостиную, опираясь на руку Ламбера Паже, вошла кудрявая блондинка со вздернутым носиком.
«Вот уж кого не ожидал тут увидеть… – подумал Мельхиор, окидывая взглядом ее кричаще-яркое платье. – Она что, тоже собирается предсказывать знатным дамам и господам судьбу? Вероятно, на кофейной гуще… – Его сердце забилось сильнее. – А этот-то прифрантился! Чертов Ламбер Паже! И как она могла с ним спутаться? Дурочка, ты заслуживаешь лучшего! И это истинная правда, как то, что Господь правит на небе, а золото – на земле».
Ламбер Паже остановился и заговорил с долговязым поджарым господином, с ног до головы облаченным в алое.
«Оп-ля, антиквар, торгующий струнными инструментами на улице Турнон! И о чем же эта чудилка де Кермарек щебечет с нашим биржевым магнатом?» Задавшись вопросом, Мельхиор просочился между фалдами и оборками и подкрался к беседующим поближе.
– …Всецело разделяю вашу страсть к опере, дорогой мой Ламбер. Недавно меня попросили составить мнение об одном произведении в трех актах. Вы будете удивлены, но либреттистка – не кто иная, как Ольга Вологда! Музыку еще не сочинили, однако же композитор непременно придумает что-нибудь оригинальное. Это будет опера-балет на сюжет из античной мифологии. Либретто, знаете ли, весьма многообещающее, да и сама Ольга Вологда в главной балетной партии будет восхитительна, могу поклясться. Непременно воспользуюсь своим влиянием на директора Опера́ и добьюсь постановки. Разумеется, для мадемуазель там тоже найдется роль, – добавил Максанс де Кермарек, изящно поклонившись спутнице Ламбера Паже.
– А как называется эта опера-балет? – поинтересовался тот.
Ответить антиквар не успел, потому что на всю гостиную прозвучал голос автора «Трофеев»:
– Друзья мои! Просим всех проследовать в парадный зал! Госпожа Эванджелина Бёрд будет беседовать с пророком Иезекиилем!
Сгорающая от любопытства толпа хлынула к дверям и окружила восседающую в центре большого зала предсказательницу. Мельхиор Шалюмо скромно примостился за фикусом. В струящейся тунике госпожа Эванджелина Бёрд была похожа на престарелую царицу Савскую. Она сидела очень прямо, с бесстрастным лицом. Вдруг глаза ее закатились, по телу прошла дрожь, и в зале установилась тишина. Грудь ясновидящей приподнялась в глубоком вздохе, и она заговорила низким вибрирующим голосом, медленно, нараспев:
Безумие в маске прогнившей
Начинает кружиться в пляске.
Когорты в красных трико маршируют,
Хоронят друг друга в землю!
Механические птицы несут яйца смерти…
Дыхание Эванджелины Бёрд сделалось глубже, она замолчала. В зале стали раздаваться приглушенные смешки, покашливание, трагически завопил персидский кот, и графиня де Лабинь вскрикнула от неожиданности. Гастон Мери невозмутимо строчил в блокноте. Кто-то толкнул его сзади под руку, он разгневанно обернулся отчитать невежу, но столкнулся нос к носу с Жозе-Мариа де Эредиа, а истинный виновник, Мельхиор Шалюмо, уже исчез среди пышных юбок.
Госпожа Эванджелина Бёрд очнулась от оцепенения, и с ее губ снова стали срываться слова:
Исход, руины,
Труп на трупе.
Кровью омыто небо,
Пылают под ним города́.
Пламя! Бушует пламя!
– Впечатляет, – пробормотал Жозе-Мариа де Эредиа. – Уж не вознамерилась ли уважаемая пифия скинуть с пьедестала наших парнасцев?
Мельхиор гулко сглотнул, в животе зашевелилась ледяная глыба. «Она ведьма! Ведьма!» Человечек пошатнулся, схватился за спинку стула…
– Неужели ей можно верить? – взвизгнула мадам де Бри-Реовиль, и уголок рта у нее задергался в нервном тике. – Эта кассандра напугала меня до смерти! Механические птицы, трупы, руины… О чем это? О войне? Об эпидемии чумы? Но ведь доктор Йерсен из Института Пастера уже придумал животворную сыворотку и провел удачные опыты вакцинации!
– В Бомбее за несколько месяцев, с сентября тысяча восемьсот девяносто шестого по февраль девяносто седьмого, от чумы умерло более двенадцати тысяч человек! – сообщила графиня де Лабинь. – Какой ужас!
– Нет никаких причин для беспокойства, – обернулся к ней полковник де Реовиль. – Мы готовы встретить эпидемию во всеоружии, если она доберется до старушки Европы. Правительство уже принимает решительные меры. На улице Дюто склады забиты вакциной – ее хватит, чтобы пресечь на корню эту индийскую заразу.
– Верно, – поддержал Гастон Мери, – таково мнение светил медицины и ведущих специалистов Института Пастера. Что до войны, рано или поздно придется ее начать, если мы хотим получить обратно Эльзас и Лотарингию.
Мельхиор не помнил, как скатился по лестнице и выскочил на улицу Ла-Боэти. Он побрел по городу, не разбирая дороги, не обращая внимания на развороченные мостовые у строящихся зданий, на горы мусора и земли. Гортань перехватил спазм – так, что стало больно дышать. Человечек упал на скамейку и осторожно втянул носом воздух. Его словно накрыло багровым облаком – окружающий мир исчез.
Огонь мчался за беглецами по пятам, набирал скорость, и казалось – им не спастись, уже вспыхнули деревянные двери… Потом одна женщина, жившая по соседству, рассказывала, как из горящего здания, из дыма и пламени, вывалилось чудовище о двух головах, отковыляло подальше и рухнуло на мостовую кучей тряпья. Оно, видимо, попыталось подняться – куча заворочалась, и вдруг над ней во весь рост выпрямилась девочка, ошалело заозиралась. Женщина, конечно, решила, что это ей примерещилось от ужаса и волнения – ведь ни девочку, ни чудовище потом так и не нашли…
Автомобильный клаксон вернул Мельхиора к действительности. В том, что на дворе сейчас апрельский день 1897 года, человечка окончательно убедила острая боль в желудке. Еще выяснилось, что он вымок до нитки – по городу успел пройти ливень, сделав мостовые нарядными, фиолетово-синими. Бледное солнце освещало строительный забор, за которым смутно вырисовывалась громадина Дворца промышленности, предназначенного к слому. На его месте скоро вырастут два монументальных сооружения – Париж уже начал прихорашиваться, готовясь к Всемирной выставке 1900 года. И о вступающей в свои права весне город тоже не забывал – на империалах кативших мимо омнибусов пассажиры щеголяли в соломенных шляпах, а по Елисейским Полям разъезжали экипажи с опущенным верхом.
«О Всемогущий, я так одинок! Отвержен всеми и проклят! Но я готов бросить вызов самому Вельзевулу, лишь бы перевернуть свою жалкую жизнь!»
Путешествие на фиакре всегда было для Мельхиора приключением, и настроение его снова изменилось: он весело окликнул кучера. Тот покривился при виде коротышки, но все же взял его на борт.
Прижимаясь лбом к окну фиакра, маленький человек вскоре забыл о тревогах, которые пророчества ясновидящей всколыхнули в нем. Фиакр покачивался на рессорах, приятно убаюкивая, – ни печалей, ни угрызений совести не осталось, лишь удовольствие от поездки по городу.
– Ты мое спасение, мое искупленье, – прошептал Мельхиор. – И пусть ты не догадываешься о моем существовании, но то, что я видел и слышал сегодня, – знамение свыше, и я буду по-прежнему хранить тебя, заботиться о тебе тайком. Ты не узнаешь об этом, но в моей душе снова воцарится покой…
На пересечении набережной Малакэ с улицей Сен-Пер драл глотку бродячий торговец:
– Покупайте план Парижа и Версаля! Всего за один франк! Месье, карту Парижа не желаете?
Жозеф перешел на противоположный тротуар, чтобы не попасться на глаза матушке и мадам Баллю, которые сплетничали у дома 18-бис. Эфросинья двумя руками держала корзинку с овощами. Бывшая зеленщица так и не избавилась от нежной привязанности к луку-порею, артишокам и морковке, а ее сын с утра до вечера готов был питаться только жареной картошкой. «Опять шпинат! – с ужасом подумал он. – У меня так когда-нибудь заворот кишок случится!» Но как можно злиться на родную мать, которая изо всех сил старается обеспечить семье здоровое питание? А ей трудно приходится: Айрис – вегетарианка, мясо на дух не переносит, а он, Жозеф, терпеть не может рыбу…
Эфросинья попрощалась с консьержкой и направилась в сторону улицы Иакова. Мишлин Баллю, опорожнив помойное ведро в канаву, скрылась в подъезде дома 18-бис. Путь был свободен. Жозеф без опаски пересек улицу, но тут-то его и ждала коварная западня: перед ним как из-под земли вырос пышноусый гражданин с гладко выбритым подбородком, одетый в брючную пару из полосатой саржи.
– Месье Пиньо! Рад вас видеть. Зная вашу страсть к загадкам, я хотел бы с вами посоветоваться. Почему, скажите на милость, чем меньше предметов выставлено в витрине, тем дороже они стоят? Вот, к примеру, парфюмер на бульваре Сен-Жермен предлагает четыре флакона духов – не пять, не шесть, а четыре, заметьте! – по весьма экстравагантной цене, тогда как…
– С чего это тебе духи понадобились, Альфонс? Новой потаскушкой обзавелся, что ли? – Мишлин Баллю, подбоченившись, смерила кузена недобрым взглядом с порога дома.
Альфонс Баллю заговорщицки подмигнул Жозефу и возвел очи горе́.
– Я к тебе обращаюсь, Альфонс! Что ты там гримасничаешь? Позволю себе напомнить: я тебя приютила для того, чтоб ты здоровье поправил после армии и стал мне всяческой поддержкой и опорой, а не для того, чтоб ты за юбками бегал по всему городу спозаранку!
– Да я в Военное ведомство ходил старых соратников навестить, – пожал плечами Альфонс.
– И как, не упарился, навещаючи-то? – прищурилась Мишлин.
– Ничего, сейчас отдохну и буду в порядке, – невозмутимо отозвался ее кузен. – Ах, армия! Лучшее время моей жизни! – С этими словами он уселся на свое привычное место возле арки, ведущей во двор, сунул в зубы сигару и развернул свежую газету.
– Нет, вы видали? – разбушевалась мадам Баллю. – Черная неблагодарность! Взгляните на этого лоботряса! И компашка у него такая же – одни бездельники и голодранцы! Ему еще повезло, что он мой единственный родственник и я его из дома не выгнала! А вы, месье Пиньо, не обижайте свою мамочку – хоть у нее и премерзкий характер, она ради вас в лепешку готова расшибиться…
Жозеф с трудом подавил зевок.
– Это что же?! – возопила консьержка. – Вам скучно слушать, что я говорю? В сон клонит? Люди добрые, еще один неблагодарный! – Она развернулась и удалилась в дом, оскорбленно хлопнув за собой дверью.
– О как! – хмыкнул Альфонс. – До чего ж бабы любят читать нотации!
– Однако же кузина о вас заботится, – заметил Жозеф.
– Это да, и стряпуха она отменная. Кстати, ваш новый роман-фельетон великолепен! Я не пропустил ни одной публикации. И у меня есть предложение: возьмите за основу очередного сюжета дело в Бютт-о-Кай – это будет грандиозно! – Альфонс протянул Жозефу газету. – Вот, почитайте про него. Только с возвратом! Иначе кузина Мимина меня со свету сживет.
Кэндзи сидел в книжной лавке за столом и просматривал каталог издательских новинок.
– У вас глаза, как у белого кролика, – констатировал он, взглянув на зятя поверх очков. – Плохо спали?
– И чего всем не дает покоя мой сон? – проворчал себе под нос Жозеф, направляясь к подсобке. Пока он пристраивал на вешалке редингот и котелок, зазвенел колокольчик на двери, и молодой человек узнал визгливый голос Матильды де Флавиньоль:
– Месье Мори, в каком страшном мире мы живем! Бедняжка Рафаэль де Гувелин упала в обморок из-за этого северного Христофора Колубма – норвежского путешественника Нансена, которого с такой помпой принимали в Географическом обществе.
– Что же, ее так впечатлили заполярные подвиги месье Нансена? – прозвучал серьезный мужской голос.
– Ах, месье Легри, как я рада вас видеть! – Матильда де Флавиньоль вцепилась в только что вошедшего Виктора, лишив его возможности откатить велосипед в подсобку. – Представьте себе, месье Нансен застрял на своей шхуне «Фрам» во льдах, припасы быстро закончились – и что же сделал этот ужасный норвежец? Он разрешил команде съесть всех собак, которых взяли с собой в экспедицию!
– Мадам, как сказал Гёте, «человеку свойственны любые мерзости», – бесстрастно отозвался Кэндзи. – Вы пришли к нам за книгой?
– У вас есть «Неотразимое очарование» Даниэля Лесюэра в издании Лемера?
– Жозеф справится по нашему каталогу. Жозеф!
– Ну уж нет! Это выше моих сил! – пробормотал молодой человек, притаившись за кучей картонных коробок. Он уселся поудобнее, потер о рукав яблоко, откусил добрую половину и принялся просматривать любимую рубрику всякой всячины в газете.
С помощью рентгеновских лучей и индукционной катушки Румкорфа мошенники на спиритических сеансах морочат голову доверчивой публике, пугая ее внезапным появлением скелетов.
– Доверчивой публике стоило бы прогуляться по Катакомбам, – шепотом прокомментировал Жозеф.
Любители прогулок в Венсенском лесу расстроены внезапной смертью уток-мандаринок на озере…
– Похоже, репортерам совсем делать нечего – скоро они будут рассказывать нам о каждой бродячей собаке, издохшей под колесами фиакра… А вот это уже интересно.
ЭКСТРЕННАЯ НОВОСТЬ
Сегодня ночью канализационным рабочим обнаружен труп. Месье Мишель Потье шел по бульвару Распай к улице Буассонад и у ограды Монпарнасского кладбища увидел неподвижно лежащего на тротуаре человека. Личность покойного пока не установлена…
– Черт побери! Труп в двух шагах от входа в Катакомбы! Это надо вырезать… А где ножницы и клей? Вот невезение, они у меня на конторке, а тетенька и не думает избавить нас от своего присутствия!
– …Да-да, месье Легри, уверяю вас! Ваша супруга невероятно талантлива, ее портрет Рафаэль де Гувелин – просто чудо расчудесное, и мне…
Жозеф решился на отчаянные действия – ему не терпелось поговорить с Виктором и пополнить коллекцию статеек о необычных событиях, которые служили ему подспорьем в писательском труде. Выскочив из укрытия, он метнулся к конторке, но с маху налетел на педаль велосипеда и, ругаясь почем зря, заскакал на правой ноге, схватившись за лодыжку левой под насмешливым взглядом Кэндзи.
– Черт, теперь синяк будет! – прошипел сквозь зубы Жозеф. – Смешно вам? Конечно, стульев тут понаставили – не развернешься. Я в подвал – надо сделать компресс, пока нога не распухла.
Виктор отвернулся, едва взглянув на зятя, но Жозеф успел прочитать в его глазах обещание поскорее освободиться.
Внизу, миновав склад, загроможденный книгами, молодой человек доковылял до бывшей фотолаборатории, отданной Виктором ему в безраздельное владение. Подождав, пока боль утихнет, и обработав уже наливавшийся кровью синяк, он аккуратно наклеил в блокнот со всякой всячиной три вырезки из «Пасс-парту». Что ж, придется вернуть мадам Баллю искромсанную газету… Жозеф подчеркнул красным карандашом имя Мишеля Потье, канализационного рабочего, и в порыве вдохновения набросал сюжет нового романа-фельетона, в котором фигурировали рентгеновские лучи, подземелья Парижа, горы костей и сумасшедший ученый, которого не менее сумасшедший колдун превратил в утку-мандаринку.
– Назову это «Люди подземелий» или «Демоническая утка»!
– Надеюсь, я не вспугнул вашу музу? – Виктор, бледный и осунувшийся, опустился на табурет. – Гувелинша меня оглушила на левое ухо. А как ваша лодыжка?
– Если начнется гангрена, придется ее ампутировать, – вдумчиво сказал Жозеф.
– Эй, вы двое внизу! Мне нужно отлучиться по делу! – прогремел сверху голос Кэндзи. – Извольте кто-нибудь присмотреть за лавкой!
Виктор и Жозеф, повздыхав, поплелись в торговый зал.
– И почему он все время где-то шастает? Дело у него, видите ли, – проворчал Жозеф в адрес тестя. – Кстати, спасибо, что вчера бросили меня одного в Катакомбах. Я, конечно, готов безропотно обеспечивать вам алиби всякий раз, как вы решите поиграть в поборника справедливости, но в данном случае я имею право хотя бы узнать результаты вашей беседы с княгиней Максимовой. Что у нее стряслось?
– Я только что пришел, Жозеф, дайте мне отдышаться!.. Ладно, помните того длинноволосого денди, который сопровождал Эдокси, когда она заявилась к нам в лавку? Вы в тот день как раз прикупили для нас бесценные «этцели» у герцога де Фриуля.
– Вы о кларнетисте? – проглотил насмешку молодой человек.
– Да. Он утонул.
– Стало быть, хитрая бестия заманила вас в Катакомбы для того, чтобы сообщить эту радостную новость? Или она все-таки снова пыталась вас соблазнить?
– Кларнетист был любовником ее подруги Ольги Вологды, прима-балерины Опера́, – не отреагировал на подковырку Виктор. – И у Эдокси есть подозрение, что кто-то пытался мадемуазель Вологду отравить. Должен признать, эта история показалась мне несколько замысловатой…
– Порой реальность превосходит любой вымысел. Каким образом ее хотели отравить?
– Ольга Вологда отведала угощения, присланного ей анонимным поклонником. Подарок оказался пряничной свинкой с ее именем, а на карточке было написано: «Съешь меня…» и еще что-то.
– Пряничная свинка! – воскликнул Жозеф. – Вчера вечером, после того как вы малодушно сбежали, я познакомился с одним музыкантом, который, правда, больше походил на гладиатора, чем на виртуоза смычка. Так вот, коротышка, провожавший нас в крипту, вручил ему сверток. Угадайте, что в нем было?
– От мертвого осла уши? – предположил Виктор.
– Нет, пряничная свинка! И у нее на боку глазурью было выведено имя. Я его запомнил, потому что папенька, когда пытался меня накормить в детстве, всякий раз читал мне «Сетования» Жоашена дю Белле:
Франция, матерь искусств, оружия и законов,
Вскормлен я был в свое время твоим молоком…
– Жозеф, вы бредите?
– Скрипача звали Жоашен – как дю Белле! И ему тоже прислали карточку вместе со свинкой. Я успел прочитать: «Маэстро, съешьте меня…» Дальше не помню. Вот только попробуйте сказать, что между ним и вашей балериной нет ничего общего… О, у нас посетитель!
На пороге книжной лавки «Эльзевир» возник господин в помятом костюме и фетровой шляпе а-ля Виктор Гюго. По роскошным галльским усам Виктор тотчас узнал комиссара Рауля Перо – доброго гения бродячих псов и беспризорных черепах.
– Месье Легри, месье Пиньо, ваш покорный слуга! Не смог отказать себе в удовольствии заглянуть к вам, проходя мимо. Ох, сколько книг, сколько книг! А запах – кожа и бумага, какое чудо!
– Давненько мы вас не видели, комиссар! – искренне улыбнулся Виктор.
– Меня снова перевели в другой участок. Надо сказать, эти постоянные переезды мне весьма тяжело даются. Надеюсь, на сей раз я надолго обосновался под сенью Бельфорского льва.
– Моя супруга читала мне ваши стихи, опубликованные в «Жиль Блаз». Браво! Они превосходны!
– Вы слишком добры ко мне, месье Легри. Услышать такое от знатока поэзии необычайно лестно. А нет ли у вас…
– Сочинений Жюля Лафорга? Увы, в данный момент нет.
– Что ж, я готов удовольствоваться сборниками других символистов. К слову, вы не были на спектакле «Король Убю»? Премьера состоялась в минувшем сезоне в театре «Эвр». Общество шокировано этим вызывающим фарсом Альфреда Жарри, но символистская молодежь встретила его восторженно, я и сам хохотал как сумасшедший!
– Кажется, я видел томики Эфраима Микаэля и Рене Гиля, когда составлял опись, – вспомнил Жозеф. – Непременно найду их и доставлю вам, месье Перо.
– Очень любезно с вашей стороны, месье Пиньо. Знаете ли вы, что мои подчиненные не пропускают ни одного из ваших романов-фельетонов? Я и сам порой с наслаждением вас почитываю, если выдается свободная минутка.
– Много работы?
– В основном текучка, однако случаются и весьма драматические события. Сегодня ночью мы, к примеру, подобрали труп скрипача у Монпарнасского кладбища. Я уже провел кое-какое расследование и пришел к выводу, что он возвращался с концерта в Катакомбах, но что-то помешало ему добраться до дома.
Виктор, покосившись на Жозефа, спросил:
– Полагаете, это было убийство?
– О-ля-ля, вижу прежнего месье Легри! – хитро заулыбался Рауль Перо. – Пока неизвестно, тело в морге, на вскрытии. Но у господина скрипача рваная рана на виске, и от него попахивало спиртным – полагаю, он мог упасть и размозжить себе череп о мостовую.
– А почему вы думаете, что он побывал в Катакомбах? И откуда известно, что он скрипач? – поинтересовался Жозеф. – Что вас навело на след?
– Дело в том, что в канаве рядом с телом была найдена неопровержимая улика: скрипичный футляр, а в нем… скрипка! Нет-нет, господа, больше ничего сказать вам не могу. Но знайте, что я направляюсь в Префектуру, откуда немедленно свяжусь с организаторами концерта в Катакомбах на предмет проведения опознания… Месье Пиньо, ваша матушка делает вам таинственные знаки.
Жозеф обернулся. Стоя на тротуаре у витрины, Эфросинья в шляпке набекрень и сбившемся шиньоне энергично грозила сыну пальцем. Он тотчас выскочил из лавки.
– Ой, что будет!.. – шепнул Виктор комиссару, предвкушая громы и молнии, которые наверняка будет слышно в торговом зале.
Мадам Пиньо всецело оправдала его ожидания.
– Иисус-Мария-Иосиф! Ах ты поросенок! И ты еще смеешь считать себя взрослым мужчиной?! Завел, видишь ли, семью, ребенка, второго заделал, а сам неизвестно где ночами шляется, когда его дочурка кашляет так, что стены трясутся!
– Матушка, потише, нас ведь услышат…
– Очень надеюсь, что нас услышат! – пуще прежнего взревела Эфросинья. – Пусть слышат и слушают! Пусть все знают, какой ты негодный отец! Где ты пропадал вчера вечером? Будь твой бедный папочка жив, он бы тебе ремня всыпал!
– Моя внучка больна? – раздался голос незаметно подошедшего по улице Кэндзи.
Мать с сыном резко обернулись.
– О, ничего страшного, месье Мори, – поспешно заверила Эфросинья. – Всего лишь ангина, доктор Рейно осмотрел малышку. Я просто объясняла Жозефу… Так, что я здесь делаю? Мне срочно нужно в аптеку!
Японец некоторое время смотрел в спину улепетывающей Эфросинье, затем, не сказав зятю ни слова, последовал за ним в лавку и поднялся по винтовой лестнице к себе в апартаменты.
– Месье Легри, эта восхитительная комедийная сценка заставила меня вспомнить извечный вопрос Верлена: «Такая ли уж важная и серьезная штука жизнь?» Буду почаще к вам наведываться! – С этими словами Рауль Перо раскланялся с Виктором и, выходя из лавки, кивнул Жозефу: – Не забудьте о моих книгах, месье Пиньо. Вы знаете, где меня найти – под сенью Бельфорского льва!
Виктор беспокойно побарабанил пальцами по голове гипсового Мольера на каминном колпаке.
– Ну вот, я был прав – моего скрипача отравили! – удовлетворенно заявил Жозеф.
– Боюсь, как бы комиссар Перо не пронюхал, что мы были в Катакомбах…
– Нервы у вас ни к черту! Впадаете в черную меланхолию, едва запахнет жареным. Взбодритесь же – весна на дворе, жизнь прекрасна!.. А я ведь сразу почуял: труп у Монпарнасского кладбища неспроста оказался! Глядите, что я вырезал из «Пасс-парту» еще до того, как комиссар Перо рассказал про скрипача!
Виктор пробежал взглядом заметку и пожал плечами:
– С чего вы взяли, что это именно тот скрипач? К тому же месье Перо прав: наверняка он сам упал, потому что был пьян, и разбил голову.
– Это еще надо выяснить. И я готов побиться об заклад, что речь идет о Жоашене. Так что́ будем делать?
– Ничего. Забудем об этом.
– Ушам своим не верю!
– Я обещал Таша никогда больше не затевать расследований. Это слишком опасное развлечение… А вы между прочим то же самое пообещали Айрис. Кроме того, я намерен посвятить все свое свободное время фоторепортажу о ярмарочных праздниках.
– Браво! С такой темой вам прямая дорога на выставку в престижную фотогалерею!
– Не надо иронизировать. Мне наплевать на славу и награды. Я хочу запечатлеть поэзию улиц – ни больше и не меньше. Пусть публика недоумевает и возмущается, оттого что ей показывают сцены из обычной современной жизни, пусть меня не воспринимают как художника – я хочу сохранить на фотографиях явления, которые уходят в прошлое.
– Стало быть, от расследования вы отказываетесь? – покачал головой Жозеф. – Но к чему это вас обязывает? Ладно, предлагаю вот что: я уступаю вам честь первооткрывателя – вам всего-то и нужно еще разок побеседовать с вашей соблазнительницей Эдокси Максимовой, а дальше я буду действовать один, так уж и быть. Согласны?