Виктор ликовал, он чувствовал себя лордом Дэвидом из романа «Человек, который смеется», тем самым английским пэром, что «страстно любил уличные представления, ярмарочные подмостки, клоунов, паяцев, чудеса под открытым небом». Сегодня ему невероятно повезло – удалось нащупать связующую нить между двумя волновавшими его темами: эксплуатацией детского труда, лишающей ребенка образования, и бродячим цирком. Вернее, найти сведения, которые могли примирить одно с другим. Супруги Селестен, ярмарочные циркачи, познакомили его с мадам Бонфуа. В 1892 году эта удивительная женщина устроила у себя в цирковом фургоне классную комнату и давала уроки чтения и письма двенадцати юным акробатам, мальчикам и девочкам. Мало-помалу число учеников росло, понадобилось даже нанять профессиональных учителей. И вскоре уже несколько школ-фургонов сопровождали семьи бродячих артистов в гастрольных разъездах по Парижу, внешним бульварам и предместьям, а на стоянках вырастали школы-палатки. И хотя преподаватели были католиками, принимали они малышей любого вероисповедания, каждому находилось местечко. Нынешней весной 1897 года занятия посещали двести семь учеников, и некоторые школы существовали на государственные субсидии, выделенные месье Бюиссоном, министром начального образования. Уроки проходили под звуки шарманок и литавр, даже в разгар праздничных гуляний в Менильмонтане или в Венсенском лесу.

Сейчас в Париже шла подготовка к открытию ярмарки на Тронной площади, переименованной в площадь Нации, – там, где когда-то сходились дороги на Монтрёй и Шаронну с Большим Венсенским трактом, между двух колонн, увенчанных статуями Людовика Святого и Филиппа-Августа. Виктор все утро бродил среди рабочих, собиравших павильоны и красивших деревянных лошадок; понаблюдал, как художники расписывают фанерные стены, расспросил мастеров о действии механизма карусели, помог им смазать зубчатые колеса. Позавтракав в компании человека-скелета, альбиноски и всего семейства Селестен, он водрузил треногу фотографического аппарата у недостроенного огромного павильона, где в скором времени начнут выступать танцовщицы, жонглеры, фокусники, и провел время весьма плодотворно. Снимки должны были получиться на славу – он старался запечатлеть на пластинах изумительное разнообразие ярмарочных номеров, уходящее в прошлое, кудесников и силачей, которых становились все меньше и меньше по мере того, как площадные праздники переставали играть важную роль в жизни горожан.

Виктор работал, пока позволяло освещение. Съемку монтажа карусели с деревянными лошадками и репетиции юных эквилибристов он решил отложить на завтра и принялся собирать вещи. Наклонившись за сумкой, поднял голову и внезапно поймал взгляд молодой женщины, стоявшей у входа в школу-палатку. Виктор кивнул ей и улыбнулся. Но женщина повела себя странно – вздрогнув, как от удара, бросилась бежать между штабелями досок и металлических брусьев прочь от него. Подивившись такой неожиданной реакции, он пожал плечами и пошел ловить фиакр.

Полина Драпье вскарабкалась на империал, вцепилась в поручень. Сердце бешено колотилось, перед глазами плыло, ее била дрожь. Руки так тряслись, что девушка с трудом отсчитала мелочь на билет. Это точно был он – тот самый фотограф, которого она видела несколько дней назад на площади Домениль. Поприветствовал ее – стало быть, узнал! От ужаса Полину бросило в жар, а когда она вышла из омнибуса на улице Шарантон, зуб на зуб не попадал от холода.

«Еще светло, и здесь полно людей, – попыталась она совладать с паникой, но все же невольно ускорила шаг. – Как он меня нашел? По карточкам бон-пуэн?» Вместо того чтобы отправиться прямиком в свой фургончик и забиться в темный угол, Полина заставила себя зайти в мясную лавку.

Хозяин лавки, месье Фурнель, нареза́л окорок, его жена сидела за конторкой.

– Здравствуйте, мне, пожалуйста, сосиску и картошку во фритюре, – выпалила с порога девушка.

– Мадемуазель Полина! – заулыбалась мадам Фурнель. – Давненько вы к нам не захаживали. Неужто забросили учительствовать?

– Вовсе нет. Я сейчас преподаю в походной школе на площади Нации, где ярмарочные павильоны строят, там и ночую…

– Ах, стало быть, вы не слышали новость? А у нас в квартале только о том и судачат. Вчера шуму было! Вы ведь знали мадам Арбуа?

– Да, она моя соседка и…

– Представьте себе: ее убили! – перебила мадам Фурнель. – Уму непостижимо – такая славная старушка, никому дурного не сделала… А нашли-то покойницу благодаря мне! Дело было так. Я забеспокоилась – что это она у нас появляться перестала, думаю. Обычно каждое утро заходила за гольём да обрезками, которые я для нее специально откладываю, забирала кулек и шла к толстой Луизе, та ей заветренные бутерброды отдавала. Мадам Арбуа из голья да черствого хлеба паштеты крутила на весь свой кошачий выводок. Ну так вот, позавчера мы лавку только закрыли – я сразу к толстой Луизе. «Что-то душа у меня не на месте из-за мадам Арбуа, – говорю, – она к вам не заходила нынче?» А толстая Луиза мне: «Нет, – говорит, – в последний раз две недели назад заглянула и с тех пор не показывалась, у меня для ее кисок уж пять мешков сухарей скопилось, девать некуда». «И что ж нам делать?» – спрашиваю. «Надо бы к ней наведаться – мало ли что», – отвечает. Ну мы и наведались. Стучали, стучали – тишина. Обошли сад. Глядь-поглядь, а там ни одной кошки, вот тут-то мы еще пуще забеспокоились. Потом смотрим – мать честна́я, дверь кухонная нараспашку стоит, внутри все дождем залило, и такой бардак, такой бардак! Ну, мы дом обшарили, конечно, – надо ж было проверить. А в доме – никого, словно хозяйка съехала в такой спешке, что с собой ничего взять не успела. Мы уж решили, что дочь ее к себе увезла наконец, вышли из дома, и вижу я вдруг: кот облезлый на краю колодца сидит. «Это ж Господин Дюверзьё», – говорю я толстой Луизе. А он сидит и смотрит на нас эдак чудно́, будто подойти поближе приглашает. Мы подошли – что за чудеса! – крышка колодца гвоздями прибита. Это где ж такое видано, чтобы крышки колодцев гвоздями прибивали? А воду как брать, скажите на милость? «Луиза, – говорю я Луизе, – надо твоего хлебопека Фернана звать, что-то тут нечисто». А уж когда мы Фернана привели и он гвозди клещами повыдрал да крышку поднял – матерь божия, я чуть не сомлела. Бедняжка-то завонялась уже – таким смрадом из колодца в нос шибануло! А Фернан как увидел кучу тряпья внизу, в водице, смело так говорит: «Полезу-ка я поближе гляну». Привязал веревку к колодезному вороту и спустился, а когда вылез, белый был как простыня и бормотал всё: «Мертвая она, легавых зовите, мертвая совсем». Вот так сперва жандармы сбежались, потом сам комиссар с судебным доктором прибыть изволили – целая делегация! Доктор сказал, что мадам Арбуа задушили, а уж потом в колодец сбросили, и полицейские начали расспрашивать всех соседей. В конце концов постановили, что это бродяга какой-нито ее убил. Хотя странно – из пожитков вроде ничего не украдено… Ох, как подумаю об этом, сердце в пятки уходит: вот так сидишь дома, а к тебе в гости – убийца, здрасьте-пожалуйста. Он же и к нам прийти может, известное дело – убийца всегда возвращается на место преступления, а мы тут все бок о бок живем…

– Пусть попробует прийти, – проворчал месье Фурнель, – я его вот этим тесаком на котлеты порублю.

– Молчи, дурень, такими вещами не шутят, – шикнула на мужа мадам Фурнель. И снова обратилась к Полине: – Мы всем кварталом сложились на похороны мадам Арбуа, место ей на ближнем кладбище оплатили, чтобы в знакомой земле лежала.

– Я бы тоже хотела поучаствовать…

– А и поучаствуйте, мадемуазель Полина, – закажем ей красивый венок из лилий.

– Дочери мадам Арбуа уже сообщили?

– Никто не знает, где ее искать. Она навестила мать в последний раз полгода назад. Не по нутру ей наш квартал, слишком уж бедные мы все тут для нее. А я же ее совсем крошечкой помню – нянчилась с ней, ежели мадам Арбуа куда отлучиться надо было. Нелюдимая была девочка, никогда не играла с другими детьми… А какого числа, вы говорите, Тронная ярмарка откроется?

– Восемнадцатого апреля. Если желаете, мадам Фурнель, я раздобуду вам билеты на все аттракционы.

– Ой, как мило с вашей стороны! Не помешало бы нам с мужем развеяться, а то на душе до того тягостно…

Покинув Фурнелей, Полина прошла мимо дома мадам Арбуа, стараясь подавить новый приступ паники, вбежала в свой фургончик, задвинула засов, на всякий случай заглянула под кушетку и только после этого тяжело опустилась на табурет. Кулек с сосиской и жареной картошкой она даже не развернула – все равно сейчас не смогла бы проглотить ни кусочка. Перед глазами стояло лицо фотографа, что сегодня улыбнулся ей на площади Нации, – и сердце заходилось от страха.

Виктор устроился в кресле салона на бульваре Мадлен. Поль Вибер, оператор из знаменитых фотостудий Розеля, любезно пригласил его сюда на приватный сеанс фильмы, о которой, как он уверял, вскоре будет говорить весь Париж.

Свет погас, на экране появились заглавные титры:

В спальню вошла молодая особа в свадебном платье и на мгновение обернулась с шаловливой улыбкой, обращенной, по всей вероятности, к мужчине в соседней комнате, но тот пока оставался за кадром.

Виктор вздрогнул. Такого он не ожидал. Перед ним замелькали сцены синематографической версии выступления Эдокси Максимовой в 1895 году на подмостках «Эдан-Театр». Тогда она представала перед публикой под псевдонимом Фьяметта…

Новобрачная на экране сняла венок из флёрдоранжа, белое платье скользнуло на пол, тонкие пальцы распустили шнуровку корсета…

По телу Виктора волной прокатилась дрожь.

Вот женщина – безымянная новобрачная или Эдокси? – сбрасывает корсет, медленно приподнимает нижние юбки, являя взору голени, обтянутые шелковыми чулками, колени, бедра, оборки панталон…

Виктор заерзал в кресле, и Поль Вибер дружески ткнул его кулаком в плечо:

– Видали? Пикантно, а?

В кадре появился мужчина во фраке и цилиндре, опустился перед Эдокси на колени, провел рукой снизу вверх по ее ножке, коснулся кружевной подвязки…

На самом интересном месте экран потемнел, и в салоне зажегся свет.

– Ну как, понравилось, месье Легри?

– Весьма, весьма…

– А фильму про девицу и паровоз вам еще не довелось посмотреть? Презабавная штука! Девица разоблачается в чистом поле, снимает то, сё, и вот уже когда… Хоп! Между ней и зрителем проходит поезд! А представьте, что получится, если слегка изменить сценарий. Например, поезд слегка припоздает, а? Сперва мы видим девицу, затем нам показывают стоящий на рельсах паровоз, снова девицу – и опять состав, уже в клубах пара! Это создаст интригу и произведет оглушительный эффект, согласны?

– Э-э… да, несомненно, но меня, знаете ли, больше занимает техническая сторона.

– Техническая сторона чего? Железнодорожного движения или оголения девицы? – загоготал Поль Вибер.

Виктор поморщился. В одной части его сознания все еще кружились фривольные образы, другая изыскивала способ положить конец этой беседе.

Поль Вибер не унимался:

– Да понимаю, понимаю, о чем вы! Патрон с удовольствием объяснит вам принцип действия своего витаскопа, но сейчас он, увы, в Биаррице. Когда вернется – непременно устрою вам встречу. Кстати, месье Розель уже несколько месяцев ведет переговоры с неким Коэном, американцем, который снял фильму под названием Annabelle’s Butterfly Dance и раскрасил вручную каждый кадр, так что фильма получилась цветная – представляете? За синематографом будущее, месье Легри, изобретатели из кожи вон лезут, чтобы друг друга переплюнуть, новация следует за новацией, и каждая вызывает живейший интерес в обществе. Знаете ли вы, что Том Эдисон уже возил свой кинетоскоп в Японию, а первые киносеансы имели шумный успех в Бомбее? Если вы так увлеклись этой темой, могу представить вас братьям Люмьер. Они сейчас рассылают операторов по всему свету – в Америку, в Мексику, в Россию, чтобы собрать документальный архив, и могут предложить вам работу.

Все время, пока Поль Вибер разглагольствовал, Виктор методично стряхивал несуществующие пылинки с рукава собственного пиджака. Он уже изнемогал – смертельно хотелось выйти на улицу проветриться.

– Очень соблазнительно, но моя супруга в скором времени должна разродиться. В любом случае премного вам благодарен, месье Вибер, и вынужден откланяться.

Уже шагая по бульвару Мадлен, он никак не мог выкинуть из головы фривольную фильму и злился на себя: Эдокси Максимовой снова удалось поймать его в ловушку. «Утешает одно – она об этом никогда не узнает… Движущиеся картинки! Если все это придумано только для того, чтобы показывать людям такую пошлость, я готов довольствоваться станковой живописью. А лучше сам когда-нибудь обзаведусь камерой, чтобы запечатлеть всю красоту и убожество этого мира».

Настал час Больших бульваров – закусочные ломились от посетителей, на тротуарах тоже было тесно. Виктор увидел в толпе одноглазого пузатого человека с безбородым лицом, иссеченным шрамами, и в щегольском лазурно-голубом шарфе. Он сразу узнал Лорана Тайяда, автора «В стране невеж». В памяти всплыли строчки из его несуразных стихов:

Вокруг город бурлил жизнью, парижане спешили по делам, а Виктор шел в этой суете и упивался свободой. При виде здания Опера́ Гарнье он вдруг вспомнил Данило Дуковича – певца, который был жестоко убит на пороге воплощения своей мечты. «Бедный Данило! Ты мечтал исполнить партию Бориса Годунова на этих великих подмостках. Надеюсь, твой прекрасный голос сейчас звучит в специальном раю для баритонов».

Виктор неторопливо продолжил путь, а за его спиной остался сверкать на солнце купол Академии музыки.

Если бы какой-нибудь любознательный гражданин взял на себя труд выведать тайные устремления Мельхиора Шалюмо, он был бы немало удивлен ответом: «Я хотел бы стать суфлером, сидеть в будочке и всеми силами способствовать успеху исполнителей».

Действительно, что за причуда – выбрать среди всех важных профессий, необходимых для поддержания работы гигантского механизма под названием Парижская опера, суфлерское ремесло, чтобы залезть под авансцену и спасать от конфуза забывчивых певцов!

«Быть неизвестным героем, всевластной тенью, незримой для публики, – это не ремесло, а истинное искусство, требующее от своего адепта хладнокровия и блестящего знания партий и реплик. Я обладаю и тем, и другим», – мог бы возразить маленький человек, благоразумно умолчав, что незримая тень давно бродит по закулисью и пребывает в курсе всех балетно-оперно-альковных тайн.

Пока же для всех вокруг Мельхиор был лишь мальчиком на побегушках, хотя предпочитал именовать себя «оповестителем». Это он, шустро перебирая ножками, метался от гримерки к гримерке с криком: «Занавес через тридцать минут! Извольте приготовиться! Заранее благодарю вас!»

В обязанности человечка входила также проверка хористов и танцовщиков из массовки на дееспособность – то и дело кто-нибудь из них, сказавшись больным, норовил улизнуть с репетиции или пропустить спектакль, так вот сначала их пытался вывести на чистую воду Мельхиор, а затем уж посылали за врачом. Сам Мельхиор медицинскими познаниями похвастаться не мог, но почитал себя мастером массажа и с удовольствием взялся бы исцелить натруженные пальчики ног или сведенные судорогой икры балерин, особенно молоденьких учениц балетной школы.

«Дебютантки», девочки семи – восьми лет, приходили в балетную школу Опера́ со всех концов страны – из Вожирара, Бельвиля, с горы Святой Женевьевы, бывало что и пешком, спасаясь от уготованной для них судьбой и окружением участи бродячих торговок, поденщиц и маркитанток. Мадемуазель Бернэ, наставница младших и средних классов, проводила строгий отбор, после чего юные счастливицы допускались к занятиям.

Мельхиор Шалюмо обожал слушать их веселое щебетание, притаившись у раздевалки. Вот и сейчас из-за тонкой ширмы доносились смех, болтовня, визг, строгий голос наставницы, призывающей всех к порядку; потом из класса долетели дружный топот десятков ножек и звуки скрипки.

– Руки округлить! Держим спину!

Только для того чтобы овладеть пятью позициями, требовалось четыре – пять месяцев; дальше наступало время дегаже, рон-де-жамб, плие и батманов.

До чего же они были трогательные, будущие балерины, – тоненькие, взъерошенные и плохо умытые без материнской руки, все в газовых юбочках с розовыми или голубыми шелковыми поясками! Как радовались, если какой-нибудь хореограф приглашал их для участия в массовой сцене на вечернем представлении, как ликовали, получая за это честно заработанные сорок су! Тогда сразу забывалась усталость, и добытчица посреди ночи бежала домой с монетами в кулачке, измотанная донельзя, но сказочно богатая…

Очередной урок закончился тактами из «Кармен». Последний взмах смычка – и девочки слетелись в стайку вокруг наставницы, чтобы внимательно выслушать ее замечания.

Мельхиор Шалюмо продал бы душу дьяволу, лишь бы сделаться невидимым и побывать хоть на одном уроке – но только в этом, начальном, классе. К девочкам постарше он был равнодушен, как и к мальчикам любого возраста.

За все золото мира маленький человек не согласился бы покинуть Опера́. Порой он ночи напролет бодрствовал на крыше, а перед каждой премьерой спускался под землю, в подвалы дворца, и беседовал с тем, кого он называл Создателем и Отцом Всемогущим, с тем, на кого возлагал все свои чаяния. В состоянии мистического транса Мельхиор видел громокипящие потоки – они обрушивались с косогоров Бельвиля и Менильмонтана и уходили в почву грунтовыми водами, которые устремлялись к Сене, заполняли ее русло, а потом попада́ли в плен огромного резервуара под зданием Гарнье, призванного служить оплотом противопожарной безопасности. Он видел все это и утешался мыслью, что страшный пожар, пережитый им на улице Ле-Пелетье, никогда не повторится здесь, в новом пристанище Парижской оперы. Дворец в такие минуты превращался для Мельхиора в призрачный парусник, плывущий сквозь сон и явь, неосязаемый, нереальный, наполненный музыкой Гуно, Доницетти, Массне или Верди – их колдовские чары завораживали зрителей, и все тысяча девятьсот человек во фраках и вечерних туалетах были в его, Мельхиора, руках, все безропотно покорялись воле крошечного капитана.

– …Я похожа на индюшку!

Ольга Вологда металась по гримерке, то вскакивая на пуанты, то шлепая по полу всей стопой. Она чувствовала себя дебютанткой, умирающей от страха в ожидании вердикта публики, к тому же ее волнение перед выходом на сцену сейчас усугубляла жесточайшая головная боль, молотом бившая в затылок.

– Вылитая индюшка! – убежденно сообщила Ольга костюмерше, которая уже несколько минут бегала за балериной, пытаясь приспособить ей пониже спины гигантский бархатный бант.

– Что вы, мадам! В этом костюме вы неотразимы – у всех мужчин в зале слюнки потекут!

– Вот я и говорю: рождественская индюшка! – возопила Ольга и, усевшись за туалетный столик, нервно взмахнула пуховкой.

Осознание тщеты собственного существования становилось все неотвратимее, и от этого опускались руки, ей казалось, что оцепенение охватывает не только тело, но и душу и что лишь какое-то чудовищное, невероятное событие может вырвать ее из болота апатии, в котором она увязла по самую макушку. Гибель Тони Аркуэ не произвела на нее впечатления – она вообще ничего не почувствовала. Тогда откуда эта опустошенность? Заели серые будни? Или появился страх перед будущим? В свои тридцать два года Ольга Вологда еще ни разу не задумывалась о том, что конец карьеры не за горами, ей и в голову не приходило уйти со сцены, хотя за плечами был долгий путь – двадцать шесть лет на пуантах.

Она пристально изучила свое лицо в зеркале – оттуда на нее смотрела, полуприкрыв темные глаза, эффектная женщина с карминно-алым ртом – и несколькими движениями довела грим до совершенства. Еще немного крема, чуть-чуть пудры, слегка подправить бровь угольным карандашом… Встав со стула, балерина окинула взглядом свое отражение: прекрасное тело гармоничных пропорций, белокурый парик с шелковистыми завитыми локонами… Костюмерша водрузила ей на голову пеструю шляпку с фестонами, на талию повязала передник с оборками и принялась подкалывать подол булавками.

– Забавно… – тихо проговорила Ольга. – Сколько триумфальных ролей, а теперь я должна играть никчемную механическую куклу, которая появляется в балете всего-то пару раз. Смех и грех! Балет называется «Коппелия», а на деле главная партия у Сванильды. Хорошо хоть в первом акте у Коппелии есть вальс, не то я была бы жалкой статисткой при этой Розите Мори!

– Пожалуйста, стойте спокойно, мадам, – взмолилась костюмерша, – а то я случайно вас уколю.

– Подумать только, в восемьдесят четвертом году сам Мариус Петипа поставил «Коппелию» в новой хореографии под названием «Дева с глазами из эмали» специально для Императорского Санкт-Петербургского балета – и я тогда была слишком юна для главной партии! А сейчас я для нее слишком стара… Все потеряно, я старая кляча!

– Как не стыдно клеветать на себя, мадам! Вы во цвете лет!

– К черту вашу лесть, Гортензия!

– Но воздыхателей-то у вас не поубавилось, так и ходят толпами!

– Ах ну да, сейчас лопну от гордости – за мной ходят толпы старых хрычей и пижонистых молокососов!

– Вы преувеличиваете, среди них есть очень достойные господа – тот виконт, например, и еще банкир, они такие представительные и темпераментные… Вам повезло, что месье Розель – мужчина широких взглядов…

– Замолчи сейчас же, бесстыдница! – вскинулась Ольга. – Амедэ Розель – славный человек, он любит меня такой, какая я есть!.. Впрочем, ты права, – помолчав, вздохнула она, – мне не на что жаловаться. И соперничать с Розитой Мори я не стремлюсь – она ведет жизнь затворницы, боится проехаться в открытом экипаже, чтобы не подхватить простуду, и не позволяет себе ни интрижек, ни выходов в свет… Да уж, весело нам живется! Чтобы добиться успеха на сцене, нужно морить себя голодом – отказаться навсегда от борща, закусок, кулебяки, от всякой вкуснятины! Целомудрие и самоограничение во всем – вот два непременных условия, которые позволяют стать прима-балериной. Что до меня, я решила слегка нарушить правила, пока молодость не помахала мне ручкой. И знакомство с Амедэ Розелем стало для меня прекрасной возможностью со всем удобством обустроиться в Париже. Уж лучше быть содержанкой или вовсе удавиться, чем преподавать искусство Терпсихоры этим сопля́чкам!

– Так чего же вы тогда разворчались?

– Да потому что… потому что в зрительный зал набился весь Париж, а я исполняю второстепенную роль! И потому что у меня голова раскалывается!

– Занавес через полчаса! – донесся из коридора звонкий голос Мельхиора Шалюмо. – Мадемуазель Ольга, для вас посылка – подарок анонимного поклонника!

– Оставьте под дверью! Ну-ка, Гортензия, живо налей мне воды в миску. Моя бедная матушка говорила, что самое верное средство от мигрени – подержать запястья в холодной воде. О черт, куда ты задевала мои кружевные митенки?..

В фиакре Кэндзи всю дорогу любовался сидевшей напротив Джиной – отороченная мехом накидка, которую он подарил ей к Новому году, подчеркивала восхитительную белизну кожи.

На излете авеню, рассеивая ночную темень, переливалась огнями самоцветов гора из мрамора, порфира и бронзы – дворец Гарнье. Джину переполняло чувство полноты жизни. Роскошные магазины, кафе, рестораны проплывали за окном фиакра. Элегантный до невозможности Кэндзи во фраке то и дело нежно касался ее щеки и чуть слышно шептал ее имя…

Улицу Алеви наводнили экипажи. Фиакр пристроился вслед неуклюжей берлине и остановился за ней под аркой правого крыла Академии музыки. Натянув перчатки, Кэндзи выскочил из фиакра и, склонившись у раскрытой дверцы, подал руку Джине.

В вестибюле дворца Гарнье у нее тотчас закружилась голова. Вверх по широкой парадной лестнице, выложенной разноцветным мрамором, текла толпа разодетых дам и господ, волнами накатывали гул голосов и смешанные ароматы дорогих духов. Джину захлестнула эйфория. Застывшие в камне Рамо, Гендель, Люлли и Глюк молча взирали на восхитительное разнообразие роскошных туалетов, равнодушные к суете и толкотне, но казалось, и они разделяют ее экзальтацию. Этот вечер в Опера́ должен был упрочить узы, связавшие Джину с Кэндзи Мори.

Свет играл на шелках, парче и бархате, дамы, сопровождаемые кавалерами, которые все как один держались с церемонностью распорядителей похоронного бюро, не скупились ни на декольте, ни на благосклонные улыбки, и Кэндзи млел от удовольствия – женщины, юные и зрелые, всегда его завораживали, и, восхищаясь ими сейчас, он чувствовал, что его спутница от этого становится еще желаннее. Джина была прекрасна в вечернем парчовом платье, мужчины глаз с нее не сводили, а Кэндзи это льстило – ему нравилось разжигать зависть в соперниках. Он огляделся в поисках знакомых лиц. Ну конечно, у фонтана со статуей пифии чопорная Бланш де Камбрези, вцепившись в локоть своего супруга Станислава, беседовала с мадам Адальбертой де Бри, та явилась с полковником де Реовилем, вторым мужем. А вот и… Кэндзи поспешно отвернулся, но было поздно: к нему уже устремился сатанинского вида высокий худощавый субъект с остроконечной бородкой и в немыслимом наряде из гранатово-красного бархата:

– Месье Мори, дружочек! Мы не виделись целую вечность! Мадам, честь имею. Какое счастье, что мы наконец-то можем насладиться шедевром Лео Делиба, он ведь вернул к жизни симфонический балет как явление, знаете ли. На сей раз его восславят в веках Ольга Вологда и Розита Мори. Кстати о мадемуазель Вологде, мне недавно представили на рецензию либретто оперы-балета ее собственного сочинения, подумайте только – на античный сюжет! Главную балетную партию она писала словно для себя – и будет в ней божественна, могу поклясться. Я твердо намерен убедить директора Опера́ принять сие чудо к постановке. О, еще раз кстати: вы с Розитой Мори однофамильцы, ну не забавно ли!

– Моя фамилия по-другому пишется, – буркнул Кэндзи и, поскольку ему удалось прервать поток красноречия субъекта, перешел к формальностям: – Джина, позволь тебе представить Максанса де Кермарека. Он антиквар, специализируется на продаже старинных струнных музыкальных инструментов. Мадам Джина Херсон, художница-акварелистка.

– Мое почтение, мадам, – раскланялся мефистофель в бархате. – Изысканностью и утонченностью ваш туалет превосходит лучшие образцы нарядов восемнадцатого века! Ах, крепон цвета индиго, ох, венецианский гипюр! Шаль просто волшебная. А это что же? О боже, японские узоры! Сама Помпадур позеленела бы от зависти! – Максанс де Кермарек сделал вид, будто залюбовался узорами на шелке, но Джина заметила, что он то и дело косит глазом на Кэндзи, да при том как-то заискивающе.

– Только Помпадур? А что же мадам де Ментенон? – усмехнулась она.

– О нет, дорогая моя, вы достойны сравнения исключительно с Помпадур! – вскричал мефистофель. – Помпадур и еще раз Помпадур – куда до нее этой благочестивой грымзе Ментенон, на которой наш Король-Солнце женился, когда из него уже песок сыпался! – Он обворожительно улыбнулся Кэндзи: – Ну когда же, когда вы заглянете ко мне на улицу Турнон, дружочек?

– В скором времени.

Максанс де Кермарек поклонился Джине, пожал руку японцу и, задержав его ладонь в своей, шепнул:

– Я припас для вас коллекцию китайского чая. Вы единственный мужчина, с кем я могу разделить свою страсть… к экзотическим напиткам.

– Очень любезно с вашей стороны, непременно наведаюсь к вам на днях. Идемте, дорогая, нам еще нужно отыскать ложу бенуара.

Уходя вслед за Кэндзи, Джина успела заметить разочарование на лице антиквара.

– Похоже, месье де Кермарек пошил себе костюм из портьеры, – фыркнула она. – Помните, у Анатоля Франса есть история о чудаке, носившем сюртук из ткани, которой обтягивают матрасы? – И тотчас устыдилась своего злословия. – Ваш друг показался мне несколько…

– Льстивым? Дорогая, его комплименты предназначались не вам. Максанс предпочитает мужское общество, он хотел польстить именно мне.

– Вы хотите сказать…

– Неужто вы шокированы? В любви всякий волен выбирать предмет воздыханий сообразно своим склонностям. Или у вас какие-то предрассудки на сей счет?

– Нет, просто…

– Не беспокойтесь, я поддаюсь только женским чарам. И сам ворожу исключительно ради женщин.

– Стало быть, я всего лишь одна из тех, кого вы вероломно приворожили?

– Вы знаете, что это не так, и по-моему, я уже приводил доказательства. Вы есть и пребудете моей второй и последней любовью.

В этот момент дали звонок. Музыканты заняли места в оркестровой яме и теперь настраивали инструменты – бодрая какофония перекрыла гул голосов в зале. Джина едва успела рассмотреть ложи, обитые темно-красным бархатом, и аллегорические фигуры на потолочном своде, как огни гигантской люстры начали гаснуть. Старший машинист сцены подал сигнал, в зале сделалось совсем темно – и занавес с бахромой и витыми шнурами медленно пополз вверх, являя взорам деревеньку в центральной Европе.

Нежно сжимая друг друга в объятиях, Франц и Сванильда, главные герои действа, протанцевали всю ночь до зари, и вот уже с первыми лучами рассвета на балконе старинного особняка появился старый Коппелиус, безумный мастер-механик. Он принялся производить манипуляции над своим новым творением, заводной куклой в рост человека, пытаясь вдохнуть в нее жизнь.

Из ложи бенуара по соседству с той, что занимали Джина и Кэндзи, донеслось восхищенное «Ольга!», но на поклонника русской примы тотчас зашикали.

Японец подался вперед – в тусклом свете рампы, достигавшем первых рядов партера, он различил греческий профиль Эдокси.

Случайно ли она оказалась здесь, совсем рядом с бывшим возлюбленным, с тем, кого она когда-то называла своим микадо?.. Кэндзи благоразумно отодвинулся подальше от бортика, откинувшись на спинку кресла.

Сванильда в исполнении неземной, волшебной, воздушной Розиты Мори, женщины-птицы, гневалась на жениха, который бессовестно флиртовал с селянками. И Кэндзи одолели мрачные мысли: в этих двух персонажах, Франце и Сванильде, он увидел себя и свою спутницу. Джина порвет с ним не задумываясь, едва узнает, что он до сих пор испытывает влечение к Эдокси. Снова наклонившись к бортику, японец украдкой посмотрел в зал – и наткнулся на взгляд бывшей любовницы. В глазах Эдокси читался вызов – она устремила взор на Кэндзи, как фехтовальщик направляет шпагу в лицо противнику, и хотя тотчас же отвернулась, он догадался, что не сумел скрыть от нее свои чувства. Благо, увлеченная балетом, Джина ничего не заметила.

На сцене настал звездный час Ольги Вологды – ломаные, отрывистые, но необыкновенно точные движения Коппелии ошеломили зрителей. Она вальсировала с Францем и кружилась в объятиях деревенских парней, сраженных красотой механической куклы.

Джина чуть слышно напевала, вторя мелодии. Ей вспомнилось далекое прошлое: дочери, Таша и Рахиль, совсем малышки, уморительно топают по квартирке в Одессе, изображая заводные игрушки, а их отец хохочет и хлопает в ладоши. Пинхас тогда еще не ушел из семьи, и она, Джина, была счастлива… От ностальгии защемило сердце. И в этот миг Кэндзи ласково коснулся ее руки…

– Если так пойдет и дальше, я возьму да засну, и от храпа моего могучего колосники попа́дают! – пообещал Мельхиор Шалюмо в пространство, глядя на хореографические выкрутасы Ольги Вологды.

Заняв пост в кулисе на левой стороне, он надзирал за статистками, толпившимися за сценой и пока только мечтавшими попасть в состав кордебалета. Его бесило, что они так легко принимают ухаживания всяких господ не первой свежести – один седовласый соблазнитель уже зажимал в углу девицу и что-то нашептывал ей, пытаясь всучить коробку конфет; второй восседал на стуле, а у него на коленях вертелись и хихикали сразу две малолетние егозы.

«Позор тому, кто дурно об этом подумает», – прокомментировал Мельхиор, смертельно завидуя обоим престарелым ловеласам. И единственная принятая им мера против непотребства за сценой свелась к тому, что он оштрафовал девчонку, которая громче всех смеялась, – обычная санкция, призванная поддерживать дисциплину среди маленьких жеманниц, ни единая из которых никогда не сравнится с мадемуазель Сюбра или мадемуазель Хирш.

– Эта Аглая стоила мне полторы тысячи франков на Рождество! – пожаловался старикан с орденом Почетного легиона такому же скрюченному годами сатиру.

Мельхиор Шалюмо, пожав плечами, перебрался поближе к сцене.

И вдруг произошло нечто ужасное: в разгар вальса Ольга Вологда упала – и осталась лежать, смешно раскорячившись на подмостках. Все случилось столь быстро и неожиданно, танцовщики столь стремительно бросились спасать положение, что публика решила, будто так и задумано хореографом. Балерины из кордебалета тотчас заслонили Ольгу собой, Сванильда и Франц сымпровизировали зажигательное па-де-де, а русскую приму тем временем унесли за кулисы. Не успели редкие балетоманы, придирчиво сверявшиеся с либретто по ходу спектакля, удивиться, а на сцену уже выпорхнула дублерша Коппелии и, обмирая от счастья – надо же, как повезло! – устремилась в круг.

Кто-кто, а уж Мельхиор Шалюмо все видел и все понял. Один-единственный взгляд на распростертое тело Ольги Вологды – и его охватило такое неистовое ликование, что человечек даже испугался: он не сумеет скрыть свои чувства, надо срочно что-то делать. Прочь отсюда немедленно, а то заметят!.. Куда же?.. Конечно, на крышу!

Мельхиора шатало, сердце грозило вырваться из груди, и чтобы дать выход безудержной радости, он запел:

На высоте пятидесяти метров Чик-Чирик скакал по крыше дворца Гарнье, который вознес его над сияющей электрическими фонарями авеню Опера́, над Парижем, чей сон хранила конная муниципальная гвардия, над миром, над Вселенной.

– Господь Всемогущий, Ты меня так вконец избалуешь! Я ждал этого момента, верил Тебе, как всегда, без оглядки. Ну, бывало, что и усомниться доводилось время от времени – да ведь не без повода же, сам подумай! А тут – оп-ля! – Ты разложил мне эту злыдню на сцене, как блин на сковородке! Брависсимо!

Мельхиор пробежался по краю аттика, на оконечностях которого высились аллегорические скульптурные группы Поэзия и Гармония. Задрал голову – и позолоченный фонарь купола представился ему вдруг монаршей короной запредельного королевства, где не существует запретов, стесняющих его здесь, на земле. Он развернулся, щелкнул каблуками, вскинул руки в приветствии городу, лилипут, возомнивший себя сверхчеловеком, и прокричал:

– Вы – куклы! Я – кукольник!