– Который час? – пробормотал молодой человек, развалившийся на перине.

Девушка приводила в порядок прическу, зажав во рту шпильки для волос. Воткнув в волосы последнюю, она показала локтем на грязное окно.

– Уже полдень. Давай-ка, пошевеливайся! Мне пора бежать на работу, – сказала она, завязывая мятую ленту бантом на пастушьем посохе.

Кора работала в «Пивнушке для холостяков» на улице Сен-Северен с пятнадцати лет. Ее приняли туда, поставив условие: никому не признаваться в том, что она еще несовершеннолетняя. Она и ее товарки должны были ублажать мужчин в специальных комнатках в подвале или в малой гостиной, где свидание стоило втрое дороже, так как клиентам в дополнение к пастушке полагались еще вишневая настойка или тминный ликер. По окончании рабочего дня Кора обслуживала постоянных клиентов. Эрик Перошон был из их числа, и поскольку она ему симпатизировала, он иногда оставался у нее на ночь.

Молодой человек облегчил карман своего сюртука, выудив оттуда последние монеты, и, насвистывая, спустился по лестнице. После того как умер отец, Эрику приходилось несладко – денег, которые давала мать, ему не хватало. Промучившись так некоторое время, он решил, что пора потрясти дядюшку Донатьена: тот все равно лежит без движения, и деньги ему не нужны.

Эрику Перошону было двадцать три года, и, пользуясь своей привлекательной внешностью, он соблазнял женщин самого разного круга. Молодой человек бы уверен, что надо брать от жизни все, и не собирался следовать примеру покойного отца, который всю жизнь честно трудился, чтобы обеспечивать семью. «Разве это жизнь, если надо на рассвете вылезать из постели, а вечерами считать, сколько удалось продать молотков, задвижек, метелок и кухонной утвари?» – рассуждал Эрик, которому вовсе не улыбалась перспектива стать хозяином мелочной лавки. Он терпеть не мог семейные обеды, во время которых все разговоры сводились к дежурным фразам вроде: «Передай мне масла!» или замечаниям относительно того, что некоторые идиоты не умеют распоряжаться своими деньгами. Запираясь у себя в комнате, юноша взахлеб читал приключенческие романы, представляя себя то капитаном Немо, то Чакасом, то Лагардером, то графом Монте-Кристо, то бароном де Сигоньяком. Эрик мог бы стать бунтовщиком, но был для этого слишком расчетлив, а потому притворялся порядочным молодым человеком. «Кто ждет, тот дождется», – рассуждал он. Отец оплатил его обучение в Школе архитектуры на бульваре Монпарнас, но юноше занятия быстро наскучили, и он решил, что гораздо приятнее посещать театры, балы и дам с сомнительной репутацией. Каждое утро Эрик повторял, как заклинание: «Завтра будет лучше, завтра будет лучше». Он твердо верил, что блестящее будущее уготовано ему судьбой.

Тут все было фиолетовое – обои, обивка софы и двух вольтеровских кресел, стоящих перед сервантом, заставленным английским фарфором с фиолетовым узором, – даже скатерть на столе, и та была фиолетовой. Мрачная комната.

Донатьен Вандель был парализован и лишен дара речи, поэтому не мог сказать о том, что, возможно, ему стало бы лучше, если бы в комнате сменили декор. Он проклинал себя за то, что поддался на уговоры сестры. Четыре года назад она явилась к нему в слезах, оплакивая своего супруга Жан-Поля. Донатьен Вандель тогда был заместителем начальника вокзала. Он рассудил, что сестре нужно о ком-то заботиться, и предложил ей с сыном Эриком переехать к нему. Увлеченный работой, он не сразу заметил, что Бернадетта быстро превратила его строгую холостяцкую квартиру в бонбоньерку. Да и потом не протестовал, радуясь тому, что может уделять больше времени племяннику, к которому питал отцовские чувства. Вандель видел Эрика знаменитым архитектором, который, возможно, превзойдет самого Гюстава Эйфеля.

Эрик появился на улице Депар ровно в полдень. «Дядя сейчас обедает. Присутствовать при этом – поистине пытка!» – подумал он и предпочел уединиться в своей комнате. К несчастью, по пути туда он столкнулся с матерью, сгибавшейся под тяжестью корзины с продуктами.

– У тебя сегодня нет занятий? – спросила она.

– Два преподавателя схватили инфлюэнцу. А ты сегодня занимаешься благотворительностью?

– Нет, я отложила это на завтра. У нас закончились продукты, а служанка вчера вечером сказала, что ее мать сломала руку, и я отпустила ее домой.

– Сиделка у дяди?

Бернадетта Перошон кивнула. Она никак не могла поверить в то, что брат никогда не оправится, и его неподвижно лежащее тело казалось ей куклой. Она отвела больному самую светлую из комнат и делала все возможное, чтобы обеспечить ему необходимый уход. Однако в глубине души, не признаваясь в этом даже самой себе, Бернадетта испытывала смутное удовольствие, став единоличной хозяйкой дома, – она расценивала это как восстановление справедливости. В юности она жила под строгим надзором родителей, затем по указке мужа. И хотя брат вовсе не был тираном, жизнь с ним под одной крышей означала зависимость. И вот наконец в пятьдесят два года Бернадетта обрела полную свободу действий. Эрик по большей части отсутствовал, а она делала что хотела: могла с аппетитом съесть краюху теплого хлеба или даже пирожное с кремом, а могла часами стоять перед зеркалом, примеряя новое платье… А как приятно было следить за сиделкой! Правда, тут Бернадетту ждало разочарование – пожилая некрасивая женщина атлетического телосложения ухаживала за Донатьеном безупречно и не давала никаких поводов для подозрений в воровстве. Вот и сейчас она упорно пыталась просунуть в сомкнутые губы своего подопечного ложечку рубленого мяса.

– Он все привередничает, упрямец, но я не отступлюсь! Не хотите мяса, месье Вандель? Тогда будем есть суп.

После короткой борьбы сиделке удалось влить в горло несчастному бульон из поильника. Правда, он чуть не захлебнулся, но она с силой хлопнула его по спине и, убедившись, что дыхание восстановилось, вытерла ему губы.

– Как он сегодня? – спросила Бернадетта.

– Так и зыркает на меня. Но я знаю, он меня очень ценит.

Заметив блеснувшую в глазах брата ненависть, Бернадетта Перошон с сомнением покачала головой. Она поправила ему одеяло и взбила подушку.

– Ему надо отдохнуть. Я закрою ставни.

– А как же компот?

– Оставьте его на полдник.

– В таком случае могу я отлучиться? Мне надо размять ноги, – спросила сиделка, которой на самом деле хотелось выкурить трубочку.

– Да-да, конечно. А я пока займусь корреспонденцией, мне надо написать пару писем.

…«Небо явно ко мне благоволит!» – сказал себе Эрик, бесшумно входя в дядину комнату. Там никого не было, больной спал. «Ну же, не стесняйся, – подбадривал себя юноша, – ощупай каждую складку одежды, подними крышки вазочек, проверь секретер, и ты наверняка разживешься хотя бы несколькими купюрами».

Донатьен наблюдал за племянником из-под прикрытых век. Он испытывал бессильную ярость, не имея возможности сопротивляться бесцеремонной сиделке, но то, что происходило сейчас у него на глазах, поразило его до глубины души. Похоже, Эрик ведет разгульную жизнь… Что ж, почему бы не обчистить дядюшку-инвалида, доживающего последние дни? Ничего, пусть парень развлекается, пока может, на учебе это не должно сказаться, утешал себя Донатьен. Он прикрыл глаза и дал волю воображению, мчась на полном скаку за неясной тенью, все быстрее и быстрее… чтобы отомстить!

Отправившись из Гранвиля в 8 часов 45 минут, экспресс № 56 миновал станцию «Версаль Рив-Гош» и, изрыгая серый дым, помчался в направлении путепровода.

Машинист Гийом-Мари Пелерен велел кочегару Виктору Гарнье подбросить угля в топку, чтобы быстрее преодолеть последние два километра до станции, соединяющей западную линию с кольцевой железной дорогой. Он считал своим долгом прибыть к месту назначения вовремя и, опоздав на вокзал Монпарнас хотя бы на пять минут, очень бы расстроился.

Начальник поезда Альбер Марьетта с легким беспокойством отметил, что скорость превысила пятнадцать километров в час, но доверился опытному машинисту, работавшему в компании уже девятнадцать лет. Марьетта смотрел на мелькающие за окнами дома и думал о том, что никогда не узнает о привычках их обитателей. Когда состав проехал мимо высокого здания с изображением огромной упаковки детского питания «Фосфатин Фальер», беспокойство начальника поезда возросло – в этом месте поезд обычно замедлял ход, но сегодня этого не произошло. Паровоз подтвердил его опасения протяжным свистом – экспресс несся с недопустимой скоростью.

Альберт Марьетта нажал на тормоз Вестенгаузена, а кочегар тем временем лихорадочно забрасывал в топку песок. Но было уже поздно – потеряв управление, поезд на всех парах мчался к вокзалу.

Стоявший на перроне железнодорожник бросился прочь, его примеру последовали пассажиры. Платформа опустела за несколько секунд.

На Реннской площади недалеко от буфета под навесами-маркизами стояли трамваи линии «Бастилия – Монпарнас» и «Монпарнас – площадь Звезды». Чуть в стороне, между улицей Ариве и улицей Депар, в просторном крытом помещении толпились пассажиры, ожидающие прибытия омнибусов до Ванва и Менильмонтана. Пожилая пара с плоскими плетеными корзинками поднималась по ступеням, мужчина с тростью помогал жене. Они опустились на сиденья и задремали. По счастью, лошади, запряженные в вагон трамвая, вовремя услышали страшный грохот, встали на дыбы и рванулись вперед, спасая пассажиров от неминуемой гибели.

Паровоз сошел с рельсов, проскочил на полном ходу через зал ожидания, пробил стену, вылетел на Реннскую площадь и упал с десятиметровой высоты вниз. Падая, он задел заднюю часть трамвая маршрута «Монпарнас – площадь Звезды», оторвал у него подножку и уткнулся носом в землю, напоминая огромное доисторическое животное, упавшее в пропасть. Тендер и первый багажный вагон отлетели в сторону, второй багажный, почтовый и десять пассажирских чудом удержались на краю зияющей в стене вокзала пробоины.

Снаружи собирались зеваки, на вокзале служащие спешили на помощь пассажирам, среди которых, к счастью, не оказалось тяжело раненных. Машинисту и кочегару удалось выпрыгнуть на подъезде к тупику.

В этой катастрофе была лишь одна жертва: Мари-Огюстин Эгийяр, мать двоих детей, которая подменяла мужа в киоске, пока он запасался вечерними газетами, получила смертельный удар по голове зольником безумного поезда.

От удара здание на улице Депар дрогнуло. Большая фарфоровая ваза упала на пол, от потолка, уже давно потрескавшегося под двойным слоем фиолетовой краски, откололись два больших куска штукатурки и обрушились прямо на голову Донатьену Ванделю. Эрик бросился к дяде, схватил простыню и стал вытирать ею усыпанное побелкой лицо несчастного. Тот едва дышал. Почти улегшись на него, Эрик различил слабый шепот:

– Я могу… я хочу…

– Ты говоришь! Ты выздоровел!

Эрик не знал, радоваться ему или скрипеть зубами. Он, конечно, рассчитывал на дядюшкино наследство, но в глубине души считал Донатьена славным человеком, не заслуживающим такой жалкой участи.

– Я позову маму! – воскликнул он.

Сильные пальцы впились в его руку.

– Нет-нет, я должен тебе сказать… времени мало…

Донатьен дико выпучил глаза и дернулся от приступа ужасной боли. Его голова горела в огне.

– Сокровище… Забери его, это из-за него я пострадал. Запиши, поторопись, конец близок… Отомсти за меня!

Не найдя карандаша, Эрик прижал ухо к губам умирающего, у которого уже почти не осталось сил говорить. Он произносил какие-то бессвязные обрывки слов, и Эрик разобрал только что-то про 15 августа, двуличность и – несколько раз – слово «сокровище». Потом прозвучали имя и адрес. Эрик повторил их несколько раз, чтобы запомнить. Пальцы, вцепившиеся в его руку, разжались, и Донатьен Вандель испустил дух.