Глава 1

Со стороны Финского залива наползали огромные серо-свинцовые тучи. Они закрыли уже половину неба. Временами начинал моросить мелкий дождь. Но одинокий прохожий с удовольствием вдыхал полной грудью промозглый питерский воздух. Он специально не стал брать пролетку, так как хотел прогуляться по великолепным набережным и бульварам города, который обожал с тех самых пор, как приехал сюда еще совсем мальчишкой поступать в военное училище. Потом служил в этом городе в лейб-гусарах. Да… с тех пор его жизнь изменилась кардинально. Фактически двенадцать лет назад он стал новым человеком, с другим именем и судьбой… Прежний гусарский поручик Серж Карпович официально был «расстрелян» по приговору военного суда. И в тот же день под серым питерским небом возник новоиспеченный жандармский офицер со странным для России именем Анри Вильмонт… Иногда ему самому казалось нереальной собственная история, достойная пера автора «Графа Монте-Кристо».

Это был невысокий, худощавый мужчина с волевым располагающим лицом. Хотя на нем был штатский костюм, но особенная выправка, походка, привычка держать правую руку возле самого бедра, словно придерживая на ходу саблю, позволяли безошибочно определить в нем кадрового офицера. На вид ему было немного за тридцать.

Всю первую часть дня офицер особого жандармского подразделения охранки [6] Анри Вильмонт просидел в «конторе», рисуя шаржи на двоих сослуживцев, с которыми делил маленький кабинет. Он занимался этим от скуки. После отъезда непосредственного командира их «летучего отряда» – Арнольда Эристова, жизнь в отделе словно остановилась. Дело, которое они с таким успехом начали раскручивать в начале февраля, поручили другим. А ведь именно они – «эристовцы» – выследили и взяли прибывшего из-за границы курьера, доставившего в город большую партию нелегальной литературы подрывного характера. И именно их командир – Арнольд Михайлович Эристов – сумел расколоть эмиссара действующей за границей крупной террористической организации. На протяжении многих дней этот великолепный психолог вел с арестованным курьером долгие беседы.

Эристов, как никто другой в их ведомстве, владел искусством вербовки агентов. К каждому человеку он подбирал свой ключ. Одного он мог склонить к сотрудничеству, используя такие низменные чувства собеседника, как страх, алчность, непомерное честолюбие, желание отомстить за что-то соратникам. Другого же можно было только переубедить, не прибегая к давлению. К счастью, курьер оказался не законченным преступником. Постепенно между ним и высокопоставленным жандармом установились доверительные отношения. Курьер сообщил Эристову адреса получателей запрещенной литературы. Таким образом, была раскрыта хорошо законспирированная сеть распространителей, благодаря которым газеты и прокламации с антигосударственными призывами появлялись в заводских цехах, студенческих аудиториях, в солдатских казармах и даже в модных творческих кафе Петербурга. Эта литература была не менее опасной, чем приготовленные для покушений пуды динамита, ибо, набравшись опасных мыслей, люди с неустойчивыми моральными принципами пополняли ряды подпольных организаций, становились активными боевиками и пропагандистами…

И вот когда главное было сделано и оставалось лишь провести задержания и обыски, Эристов срочно собрался ехать расследовать дело о покушении на Великого князя. Этим немедленно воспользовались падкие до чужих успехов конкуренты. Наверняка благодаря их стараниям где-то наверху было принято странное решение поручить завершение операции сотрудникам местного петербургского департамента охранки. Офицеры «летучего отряда» отнеслись к этому известию крайне болезненно. Такое случалось с ними уже не в первый раз. Казалось, что в высших сферах укрепились явные недоброжелатели чрезвычайно успешного маленького подразделения, с позволения которых у отряда регулярно и бесцеремонно крали победы. И только Арнольд Михайлович воспринял эту новость совершенно спокойно, даже с иронией (во всяком случае, внешне, ибо никто, кроме него самого, не ведал, что в это время творилось на самом деле в его душе).

– Рассматривайте это как комплимент, господа, – обратился он к подчиненным накануне своего отъезда. – Нас берегут, как гвардию на поле битвы, – чтобы бросить в бой в критический момент сражения. Сами знаете: как только в пределах империи или в странах, находящихся в сфере интересов России, случается крупная неприятность, нас первыми поднимают по тревоге. Но стоит уровню угрозы снизиться, как появляются наши товарищи по оружию, чтобы добить врага. И это правильно. Если мы станем доводить все дела до логического завершения, то неизбежно потонем в бумагах и потеряем свою мобильность и эффективность. Из «летучего отряда» мы превратимся в эскадрон бюрократов на закормленных тяжелых меринах.

Как бывший гусар, то есть офицер легкой рейдовой кавалерии, Вильмонт был отчасти согласен с шефом. Действительно, небольшое особое подразделение охранки, именуемое в официальных документах «Летучим отрядом полковника Игнатова», благодаря своей мобильности и высочайшему профессионализму его сотрудников, играло роль пожарной команды в борьбе с самыми опасными группами политических заговорщиков и активно действующими против России иностранными разведками. Их постоянно перебрасывали с места на место. Так, расследуя предыдущее крупное дело, Вильмонт почти три месяца провел в Нижнем Новгороде и еще месяц в Ярославле. А перед этим была длительная командировка на Балканы. Благодаря особой системе отбора и подготовки каждый служащий в отряде – жандармский офицер, чиновник-делопроизводитель или рядовой филер – стоил десятка своих коллег из других подразделений. Секретный отряд быстрого реагирования, хоть и базировался в столице, не был приписан к какому-то конкретному территориальному охранному отделению. Структурно входя в систему Министерства внутренних дел, по сути, отряд являлся контрразведывательным подразделением военного ведомства. В оперативном же смысле отряд напрямую подчинялся Директору Департамента полиции и министру внутренних дел, но фактическое командование им осуществлял штаб отдельного корпуса жандармов. Независимость от полиции давала жандармам особый статус.

По сути же, это была личная жандармская гвардия императора. Забота о безопасности Главы государства и членов его семьи была самой главной обязанностью подразделения. Именно поэтому, когда пришла новость об организованном покушении на брата царя, Арнольд Эристов немедленно оставил все дела и выехал на место происшествия.

Конечно, Анри Вильмонту не могло не льстить, что отряду, в котором он имеет честь служить, доверяют решать самые сложные задачи общегосударственного значения. Но с другой стороны, все-таки было немного обидно, что их постоянно самым беспардонным образом обкрадывают. Особенно в этом преуспевали свои же – питерцы, с которыми Анри часто сталкивался в коридорах и обедал за одним столом в служебном буфете, если только не находился в командировке! И вот сотрудникам питерского управления передали дело арестованного «эристовцами» курьера. А ведь задержанию революционного контрабандиста с несколькими чемоданами нелегальной литературы предшествовала поистине титаническая работа. Больше месяца Анри вечерами допоздна задерживался на службе, изучая доклады филеров и заграничных резидентов. Он прочел тысячи копий перлюстрированных писем, ища хоть малейшую зацепку. И даже уезжая домой, всегда брал с собой толстую пачку перевязанных бечевкой папок.

Вильмонт лично участвовал и в аресте курьера. Поэтому он по праву гордился тем, что и его заслуга есть в достигнутом крупном успехе. Но стоило Эристову уехать, как коллеги из петербургского охранного управления сразу дали понять, что офицеры особого отряда им не союзники.

К сожалению, с момента организации охранных отделений между центральным руководством и начальниками губернских управлений, а также между боссами «охранки» и жандармами шла непрерывная «подковерная» борьба за руководство политическим сыском. Грызня друг с другом отвлекала жандармов и сотрудников охранки от борьбы за государственные интересы. По слухам, некоторые высокие чины охранки опускались до устранения конкурентов руками подконтрольных им групп террористов.

Анри всегда поражала эта схватка честолюбий между различными департаментами и подразделениями, словно они сражались не в одном строю против общего врага, а торговали одинаковыми товарами на одной улочке. Иногда у него даже складывалось впечатление, что в родном ведомстве все враждуют со всеми: питерцы не терпели коллег-нижегородцев или варшавцев. А те в свою очередь недолюбливали столичных за непомерный снобизм.

Штатские чиновники негласно объединялись против офицеров-жандармов, которых считали надменными чужаками, получающими жалованье по военному ведомству. К тому же не носившие погон сотрудники опасались сослуживцев-жандармов. По своему статусу жандармы находились над всеми. Со времен их появления в России за «голубыми мундирами» была закреплена функция выявлять любые виды измены среди государственных служащих.

Бывшие городские полицейские считали себя «кастой отверженных». Выслужившиеся из простых полицейских – околоточных надзирателей и участковых приставов – в привилегированное сословие чиновников политического сыска, они «дружили» против всех, чтобы не так страдать от собственной ущербности рядом с офицерами-дворянами и выпускниками университетов.

В основе столь нездорового соперничества гнездилась обычная человеческая зависть к чужим успехам. Так, например, некоторые сотрудники даже столичного охранного отделения считали, что те, кто служит в особом жандармском отряде, ходят в любимчиках у высших чинов Министерства внутренних дел и регулярно получают награды от государя. Хотя уж питерцам-то грех было жаловаться на отсутствие к себе внимания со стороны высокого руководства! Ведь они сидели у высшего начальства под боком. И тем не менее…

Ну и конечно, независимость подчиненных жандармов не могла не раздражать руководство Департамента полиции.

В конечном же итоге столь запутанная межведомственная организация политического сыска в России порождала массу проблем и часто приводила к роковым провалам. Поэтому самые светлые головы давно призывали четко разграничить полномочия между различными подразделениями охранки и жандармами. Вот что писал в 1889 году журнал «Статский советник»: «Человеку, не сведущему в хитросплетениях ветвей древа отечественного политического сыска, непросто разобраться, в чем состоит различие между Охранным отделением и Отдельным корпусом жандармов. Формально первому надлежало заниматься розыском политических преступников, а второму – дознанием самых опасных дел, подпадающих под определение «государственное преступление». Но поскольку в секретных расследованиях розыск от дознания бывает неотделим, то оба ведомства делают одну и ту же работу: истребляют революционную язву всеми предусмотренными и непредусмотренными законом способами. И, к сожалению, порой мешают друг другу, как два полка из различных дивизий, поставленных по штабной ошибке на один участок фронта…»

Путаница усугублялась еще и тем, что руководящие чины Охранного отделения нередко числились по Жандармскому корпусу, а в жандармских управлениях служили в том числе статские чиновники, вышедшие из полицейского ведомства. Очевидно, в свое время кто-то из высших правителей империи, придерживающийся не слишком лестного мнения о людской природе, рассудил, что одного надзирающего и приглядывающего ока для беспокойной империи маловато. На деле же получилась банка с пауками. В отделениях и управлениях шла ожесточенная подковерная борьба, от которой выигрывали только внешние и внутренние враги империи.

Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что не везде процветала столь удручающая межведомственная грызня. Островком разума в океане хаоса выглядело Московское отделение Департамента полиции. Москвичи всегда охотно делились информацией с приезжими коллегами, невзирая на цвет и покрой их форменного сюртука. А все потому, что работа у них была поставлена на очень хорошем уровне. В своей розыскной деятельности коллеги из Первопрестольной часто выходили за пределы своей губернии и даже имели неофициальную репутацию общероссийского центра политического розыска.

Питерцы же были совсем другими (к счастью, не все). Они использовали любую возможность, чтобы в отсутствии командира летучего отряда, чей авторитет в профессиональной среде был очень высок, щелкнуть по носу его подчиненных. Сразу после отъезда Арнольда Михайловича арестованного эмиссара террористов, которого он сумел убедить дать показания, зачем-то заковали в кандалы. Столь жестокую меру в отношении сотрудничающего со следствием заключенного невозможно было чем-то оправдать. Говорят, страшно разочарованный арестант поцеловал тюремное железо и заявил, что заслужил его своим предательством.

Вильмонт посчитал, что таким образом задета честь подразделения, в котором служит и его личная честь. Оставить это просто так он не мог. Не послушавшись советов товарищей – не лезть в это дело до возвращения командира, – капитан послал докладную записку начальнику Петербургской охранки генералу Мясоедову. В ней он, ссылаясь на недавние успешные примеры использования перевербованных революционеров, попытался убедить генерала, что нельзя озлоблять человека, который искренне встал на путь раскаяния. Вскоре Вильмонт узнал о реакции на свое послание. Ему рассказали, что, прочитав докладную, высокий чин пришел в ярость: «Еще не хватало, чтобы капитаны учили генералов!» Мясоедов приказал вызвать наглеца к себе в управление.

Вильмонт шел на эту встречу, прекрасно осознавая, что в отсутствие командира генерал Мясоедов легко может «сожрать» его. Однако сам Эристов всегда учил их не бояться принимать самостоятельные рискованные решения без оглядки на начальство. «Офицер, страшащийся ответственности, – не раз говорил подчиненным Арнольд Михайлович, – то же самое, что паралитик, не способный даже по малой нужде сходить без посторонней помощи. Но если тяжелонедужному простителен его позор, то разведчику – нет!»

Генерал встретил Вильмонта в парадном мундире с широкой орденской лентой через плечо, сидя за громадным столом, окруженный штаб-офицерами своего управления. Стоило капитану войти в кабинет, как генерал, держа в руках его докладную записку, начал гневно кричать на Вильмонта:

– Да как вы посмели через голову своего начальства обращаться ко мне! Вы офицер или истеричная мамзель? И вообще, что это за странное у вас имя. Вы что, француз или англичанин?

Вильмонт почувствовал, что краснеет. Его охватил гнев. Стараясь справиться с волнением, он задал встречный вопрос генералу:

– Разве Вашему превосходительству не известен циркуляр за номером четыре тысячи восемьсот тридцать пять за подписью министра внутренних дел, запрещающий должностным лицам любого ранга задавать офицерам моего отряда вопросы, касающиеся оперативных псевдонимов и прочих личных данных?

Генерал смутился и вынужден был признать, что ему знакома утвержденная министром инструкция, о которой идет речь. Тон его речи сразу стал не таким вызывающе-оскорбительным:

– И все же вы обязаны были соблюдать субординацию. Обратились бы вначале к кому-нибудь из моих заместителей, коль своего шефа дождаться не могли. Вы должны понимать, что пока ваш начальник в отъезде, вы должны о каждом своем действии докладывать полковнику Стасевичу. Он теперь ваш прямой начальник.

– Извините, Ваше превосходительство, – не согласился капитан, – но офицеры моего отряда имеют право не давать никому отчета о своей работе, кроме своего непосредственного начальства.

Вильмонт на секунду запнулся, но все же продолжил:

– А что касается вызвавшей ваш гнев докладной записки, то я никогда бы не позволил себе давать предписаний Вашему превосходительству. Я только просил вас придерживаться норм права и руководствоваться в интересах дела старинным медицинским принципом Noli nocere! («Не навреди!»). Правда, я читал, что вплоть до семнадцатого века хирургия была делом не врачей, а цирюльников. Невежественные и грубые ремесленники применяли к пациентам методы лечения, больше походившие на пытки. Если мы тоже уподобимся таким коновалам и станем наказывать перебежчиков, то скоро у нас не останется верных помощников в среде революционеров. А без них мы будем бессильны противостоять нынешнему валу террора. Поэтому я еще раз прошу вас отменить ошибочный приказ в отношении арестованного.

Генерал совершенно вышел из себя и, ударив кулаком по столу, заорал:

– Вы, капитан, все-таки продолжаете учить меня! Какое вы имеете право просить меня об этом. Вы забываетесь! Распустил своих людей Эристов. Я вас… я…

Вильмонт, перебивая генерала, резко, но спокойно отчеканил…

– Просить Ваше превосходительство имею полное право о чем угодно – и в данном случае я должен был это сделать и сделал. А как Ваше превосходительство отнесетесь к моей просьбе, это уж дело ваше!

Сказав это, капитан круто повернулся и вышел из кабинета. Сразу после этого разговора у Вильмонта отобрали ключи от бюро красного дерева, в котором хранились документы по делу арестованного курьера. Сделано это было по распоряжению руководства. И что самое неприятное, это было сделано демонстративно у всех на глазах. Офицер, которому это было поручено, небрежно заметил: «Не беспокойтесь. В нашем департаменте прекрасно позаботятся о вашем карбонарии».

С этого дня генерал Мясоедов и полковник Стасевич, который в отсутствие Эристова формально считался непосредственным начальником Вильмонта и его сослуживцев по особому отряду, начали изводить обидчика мелочными придирками и интригами.

Стасевич – тот действовал тонко. Внешне он никогда не показывал своей неприязни к тому или иному подчиненному, держался ровно, с неизменной любезностью. Но, как говорят, мог извести неугодного человека тихой смертью.

Однако обломать независимый сильный характер Вильмонта было невозможно. Подчиняясь временным начальникам в дисциплинарном отношении, в делах службы Анри ревниво оберегал свою самостоятельность и никому, кроме непосредственного командира, не позволил бы на нее покуситься. Чтобы ясно дать это понять временному начальству, строптивец решил явиться по одному из указанных арестованным курьером адресов, где должен был состояться обыск. Хотя заранее было известно, что такой визит вызовет скандал…

Вот и нужный ему дом – четырехэтажное здание зеленоватого цвета, обращенное фасадом в переулок. Здесь располагалась квартира известного питерского художника Бурлака-Заволжского. Вильмонт вошел в подъезд. Поднявшись на третий этаж, он предъявил служебный жетон дежурившим на лестничной площадке городовым, и был допущен в квартиру. Сбросив в передней пальто, Анри прошел в гостиную. Она была полна народу: филеры, судейские чиновники, полиция, дворник и пожилая супружеская чета в качестве понятых. Лица у большинства присутствующих возбужденные – составлялся протокол.

Хозяин квартиры присутствовал тут же. Это был длинноволосый господин слабого телосложения с узкими плечами, впалой грудью, худым бледным лицом и грязной, спутанной бородой. Вильмонт обратил внимание на его женственные неухоженные руки с длинными музыкальными пальцами. «Этот белоручка не продержится на каторге и полугода», – машинально посочувствовал, похоже, не ведающему, что он творит со своей жизнью, безумцу жандарм.

Взгляд этого болезненного на вид, физически слабого человека был пронзителен. Порой в этих умных темных глазах вспыхивала откровенная мания величия. Временами они становились белыми от ненависти. Не было заметно в них только страха.

Одет художник был очень оригинально – в широкие турецкие штаны, черный сюртук с когда-то белым, а ныне несвежим жилетом и лиловый галстук. Из кармана пиджака вместо платочка торчала морковка. На голову был нахлобучен шутовской колпак с тонко позванивающими при каждом движении колокольчиками. На правой щеке художника была нарисована словно сбегающая крупная слеза.

Бурлак-Заволжский сидел, развалившись на диване, в обнимку с молодой некрасивой женщиной. С откровенной издевкой во взгляде и с бокалом в руке хозяин дома наблюдал за суетящимися вокруг «фараонами». Когда федфебельского вида полицейский пристав потребовал, чтобы он прекратил кривляться, то есть смыл с лица нарисованную слезу, художник печально ответил, что господин опричник требует от него невозможного:

– Это плачет моя душа при виде человеческого безумия.

– Тогда снимите с головы дурацкий колпак! – растерялся от непонятного ему ответа и оттого перешел на повышенный тон простоватый служака. На всякий случай пристав строго предупредил снисходительно улыбающегося ему насмешника.

– Учтите: за оскорбление полицейских чиновников при исполнении ими служебных обязанностей полагается до двух месяцев тюремного заключения.

Бурлак-Заволжский с удовольствием процитировал на это:

Обалдев от такой наглости, заслуженный ветеран на несколько секунд остолбенел, а потом схватился за шашку:

– Что-о-о!!! Меня дураком называть?! Да я вас в капусту!!!

Распоряжающийся обыском ротмистр Гарин поспешил вмешаться:

– Не принимайте на свой счет, Гаврила Никитич. Это он шута из «Короля Лира» цитирует.

– Какого еще Лира? – взволнованно пыхтел потрясенный полицейский пристав, которого даже отпетые уголовники уважительно называли по имени-отчеству. – Кто автор?

– Так Шекспир Уильям Иванович [7] , – с издевкой подсказал со своего места хулиган в колпаке. – Вон его произведения в книжном шкафу притаились. Можете и их приобщить к делу, как не одобренные цензурой.

Гарин взял под руку багрового от гнева пристава и повел в другую комнату:

– Пусть господин артист самовыражается на здоровье. Так он демонстрирует нам свой протест против творящегося здесь, по его мнению, полицейского произвола! Это его право.

Художник разочарованно пожал плечами, презрительно фыркнул и выдал уже в адрес интеллигента в синей жандармской форме:

Гарин не обиделся, даже шутливо поаплодировал чтецу классики, заметив только, что, конечно, понимает тех, кто утверждает, что революция – это наивысшая форма искусства. Но когда творец переходит от художественных форм протеста против существующего положения вещей к изготовлению «адских машинок», он из пророка новой эстетики превращается в обыкновенного душегубца и уголовника. А этими господами занимается уже не критика, а полиция и суд.

– О чем это вы? – закинул нога на ногу Бурлак-Заволжский.

Жандармский ротмистр охотно пояснил:

– О публичном призыве учиться делать бомбы на собственных кухнях и обязательно нашпиговывать их гвоздями, чтобы, цитирую, «жертв среди городовых, солдат и прочих царской сволочи было побольше». И сказано это было третьего дня в известном вам литературном кафе при большом количестве свидетелей.

Художник неприязненно передернул плечами:

– Не думал, что среди тамошней публики окажутся шавки, лакающие из полицейской миски.

Тут Гарин заметил Вильмонта и направился к нему. У ротмистра была внешность типичного военного: это был высокий человек с резкими, но красивыми чертами лица и почти мечтательными темными глазами. Он был щеголь и большой англоман в одежде (вне службы Гарин носил костюмы только из лондонских магазинов, на которые тратил большую часть своего жалованья). Форма его была великолепно подогнана по фигуре, на безупречных перчатках ни единой складочки; обувь начищена до блеска. Как и Вильмонт, ротмистр тоже поступил в жандармы из гусар. В память об этом он носил с голубой жандармской формой высокие гусарские сапоги с вырезанным верхом и розеткой спереди.

Они были знакомы и симпатизировали друг другу. Многие поступки Гарина были продиктованы исповедуемыми им принципами рыцарской чести. Несколько раз Вильмонт оказывал ротмистру серьезные услуги по службе. А однажды выручил «своего брата – гусара» деньгами, когда ухаживающий за девушкой из аристократической семьи и не имеющий иного источника дохода, кроме довольно скромного жалованья, Гарин находился в стесненных финансовых обстоятельствах. Поэтому ротмистр был рад оказать Вильмонту ответную услугу. В этом намерении его даже не мог остановить негласный приказ начальства всячески бойкотировать Вильмонта.

Первым делом Гарин показал Анри обнаруженный при обыске солидный запас запрещенной литературы. Также в квартире было найдено полдюжины паспортных бланков. Они пока не были заполнены. На большом обеденном столе стояли коробки с фирменными пистолетными патронами. Это были необычные патроны. Они явно предназначались для совершения покушений. Пули имели крестообразный распил. Это было сделано для того, чтобы при соприкосновении с целью они изменяли траекторию дальнейшего движения за счет смещения центра тяжести. Такая пуля могла войти человеку в плечо и выйти у него в паху, превратив по пути в кровавое месиво все внутренности и кости. Вдобавок некоторые пули были еще и отравлены.

Странно было все это видеть здесь – в квартире, принадлежащей человеку искусства. Анри, которому впервые приходилось иметь дело с преступником из творческой среды, поделился своим удивлением с товарищем.

– Ничего странного, – усмехнулся Гарин. – У художников тоже есть свои террористы. – Они живут скандалом.

В это время они были в другой комнате, чтобы находящийся в гостиной подозреваемый не мог слышать их разговора. Гарин хорошо знал мир богемы и рассказал сослуживцу немало интересного о хозяине квартиры. Оказывается, тот в свое время с золотой медалью окончил Академию художеств, что давало право на заграничную стажировку. Правда, уже тогда в его поведении отчетливо проявлялись симптомы грозной болезни. Над своим первым серьезным полотном «Падший ангел» он работал «запойно» по семнадцать часов в сутки. Но и после размещения картины на ежегодной академической выставке молодого художника не покидало творческое беспокойство. Каждое утро юноша являлся в зал с кистями, чтобы вносить все новые и новые правки в лицо ангела. В результате оно становилось все страшнее и страшнее – ангел буквально на глазах превращался в демона. В результате, перед тем как отправиться в заграничное турне, художник несколько недель провел в больнице для душевнобольных.

А потом была Европа: Вена, Берлин, Рим, Флоренция. Четыре года стипендиат путешествовал, набираясь впечатлений. В Париже он посещал выставки только входивших тогда в моду импрессионистов, и даже одно время сам увлекался светом и колоритом новой живописи. В Венеции молодой художник увидел работы своего любимого Веронезе. Он восхищался барбизонцами. Но со временем поиски своего собственного пути в искусстве и прогрессирующая душевная болезнь превратили подающего большие надежды любимца академической профессуры и состоятельных коллекционеров в яростного противника любой «правильной» живописи и опасного скандалиста.

Гарин с юмором поведал коллеге, что, когда они три часа тому назад пришли делать обыск, хозяин квартиры сам открыл им дверь. Из одежды тогда на нем был только золотой венок. Окинув оценивающим взглядом незваных гостей, «венценосный Адам» заявил: «Если среди вас есть любители красивенькой благопристойной мазни, то имейте в виду – “академисты” никогда не переступят порог обители авангарда и анархии!»

Ротмистр хохотал, вспоминая этот забавный эпизод:

– Явившийся со мной участковый пристав при виде голого мужика и слове «анархия» сперва опешил, а потом схватился за кобуру. Я буквально повис у него на руке, чтобы господин художник не схлопотал пулю между глаз за попытку оказать сопротивление полиции. Мне тут на каждом шагу приходится играть роль миротворца-искусствоведа, иначе мои люди просто линчуют этого авангардиста-якобинца, не дожидаясь суда!

По словам Гарина, передвижников [8] Бурлак-Заволжский тоже презирал, называя их ремесленниками и тоже причисляя к презренной клике традиционалистов. Даже с идейными сторонниками по символизму и прочим новаторским течениям в живописи, с которыми он совместно издавал журнал «Бескровное убийство», этот скандалист регулярно затевал публичные ссоры вплоть до рукоприкладства.

Показав все найденное при обыске коллеге и введя его в курс дела, Гарин вернулся к исполнению своих служебных обязанностей. А Вильмонт решил осмотреть остальную квартиру. По пути он сделал замечание едва заглянувшему под массивный диван полицейскому агенту в щеголеватом клетчатом костюме:

– А если там под плинтусом тайник? – с укором сказал Вильмонт чистоплюю, заботящемуся о чистоте своих брюк больше, чем об интересах дела. Чтобы показать, как следует работать, Анри сам тщательно исследовал поддиванное пространство. Ничего интересного ему найти не удалось, да и пыль пришлось с себя долго стряхивать, но это была недорогая цена за ощущение себя профессионалом. В их отряде халтурщик, как этот пижон, не продержался бы и дня.

В одной из комнат квартиры была устроена мастерская. Когда Вильмонт вошел сюда, его встретил резкий запах красок и скипидара. Обстановка в мастерской была самая спартанская: из мебели здесь было только несколько перепачканных краской, плетеных стульев да измызганный павловский стол на гнутых ножках. На нем медный чайник, два стакана в массивных железных подстаканниках с недопитым чаем, а может, и коньяком, на газете засохшие кусочки нарезанного хлеба и колбасы. И повсюду в беспорядке валялись кисти, палитры, запыленные холсты и подрамники, папки, литографические прессы, инструменты для вырезания гравюр, старые афиши, газеты и журналы, обрывки разноцветной ткани, консервные банки и прочий художественный и нехудожественный хлам. Похоже, убирались здесь редко. Видно было также, что, занятый лишь творчеством, мастер не обращал ни малейшего внимания на окружающий хаос, или же он был ему даже необходим для вхождения в творческое состояние.

Вильмонт не знал, что в последнее время Бурлак-Заволжский увлекся «эстетикой мусора». Из отбросов большого города он намеревался построить огромную скульптуру и явить ее миру как новое слово в искусстве. А пока он накапливал необходимый материал, регулярно посещая городские помойки.

В центре комнаты возле окна на мольберте был укреплен холст с недописанной картиной. Совсем не разбирающийся в авангардной живописи, Вильмонт так и не понял, что хотел изобразить автор. Анри пытался рассматривать странное нагромождение разноцветных геометрических фигур под разными ракурсами, и каждый раз ему виделось что-то новое – то странная рыба с двумя круглыми глазами на боку и причудливыми плавниками на горбатой спине, то фантастическая летающая машина из далекого будущего, снабженная фарами, бантиком-пропеллером над кабиной и диковинными многоугольными крыльями.

И таких картин вокруг было немало. Одни из них висели на стенах, другие же просто стояли на полу, прислоненные к стене. Стараясь не наступить на разбросанные по полу, выдавленные тюбики, Вильмонт переходил от одной картины к другой.

Неожиданно для себя он наткнулся на серию морских пейзажей. На первый взгляд в них не было ничего особенного. Автору явно было далеко до Айвазовского и других знаменитых маринистов. Но на фоне доминирующего в этих стенах авангарда само присутствие в мастерской картин, написанных в совершенно реалистичной манере, уже само по себе вызывало удивление и любопытство.

«Крамольные» картины «таились» в дальнем углу мастерской за какими-то ящиками. Можно было подумать, что «безудержный» революционер от живописи стесняется или даже стыдится того, что тайно пописывает в традиционной манере, и потому нарочно спрятал эти свои работы подальше от чужих глаз.

Написаны эти работы были в различных техниках: кистью и маслом, карандашом, углем – на классических холстах, натянутых на подрамники, картоне и просто на плотной бумаге. Некоторые из них представляли собой лишь беглые наброски, другие же являлись тщательно проработанными до малейших деталей, законченными произведениями. Несколькими акварелями Вильмонт, пожалуй, даже украсил бы свою комнату. Впрочем, возникший мимолетный интерес к найденным картинам ненадолго задержал Вильмонта в мастерской. В этой квартире у него имелись более важные дела, чем смакование красот суровой северной природы.

Когда Анри вернулся обратно в гостиную, то своего приятеля ротмистра он здесь уже не застал. Гарин отправился в расположенное через улицу кафе.

В его отсутствие полицейский пристав показал Вильмонту только что обнаруженный в личных вещах хозяина квартиры блокнот. Подозрение полиции вызвали загадочные записи на нескольких его страницах.

– Тут что-то важное, – тыча пальцем в записи, уверенно сообщил пристав. – Это же шифр!

С разрешения полицейского Анри взял блокнот и некоторое время задумчиво рассматривал бессмысленные для непосвященного читателя комбинации цифр и букв. «Для меня это такая же абстракция, – говорил себе Вильмонт, исподволь поглядывая на развалившегося на диване художника, – как некоторые творения этого оригинала в турецких штанах. Но тот, для кого эти «иероглифы» предназначены, конечно же легко поймет заложенный в них конкретный смысл».

Перед глазами сыщика на мгновение возникло странное существо на только что виденной им недописанной картине. Оно могло оказаться красивой женщиной или монстром, слоном или бабочкой, да чем угодно! Вильмонт с сожалением и завистью подумал о том, что, в отличие от художников, умеющих вглядываться в жизнь, большинство обычных людей, к которым он причислял и себя, похоже, обречены не замечать многого интересного и оригинального, скользя по знакомым вещам скучающим взглядом. И все из-за чертовой невнимательности и привычки мыслить схемами и стереотипами.

Капитану вспомнилась одна из древних заповедей искусства разведки, гласящая, что «многое вокруг совсем не то, чем кажется на первый поверхностный взгляд – все дело в угле зрения».

Странное чувство, что он стоит на пороге важного открытия, охватило сыщика. Чем-то простенькие морские акварели зацепили его. Вильмонт понял это только теперь. Во всяком случае, он точно уже где-то видел стремительный силуэт большой яхты, которая встречалась на многих из тех картин и акварелей.

– Послушайте, – обратился к художнику жандарм, – не ездили ли вы недавно, скажем, на пленэр, в Финляндию?

Бурлак-Заволжский внимательно посмотрел на Вильмонта, неприступно скрестил руки на груди и коротко ответил:

– Нет.

Однако его молодая жена сразу оживилась:

– Мы же только что вернулись оттуда, Левушка, – из свадебного путешествия.

– О, примите мои поздравления, сударыня! – Вильмонт обворожительно улыбнулся черноволосой смуглянке с длинным некрасивым лицом, большими неприятными глазами и грубым базарным голосом. – И как вам те места?

– Очень миленько! – оживленно затараторила болтушка. – Продукты дешевле, чем в Питере, и народец незлобивый. А морские офицеры – все просто душки. Мой Левик их почти всех рисовал. Мы две недели прожили в Гельсингфорсе, потом забирались на этюды в такую глушь! Там…

– Заткнись, дура! – не выдержав, гаркнул на жену художник. Потом он с ненавистью посмотрел на Вильмонта:

– Ловко работаете, господин шпион! Только ничего вы больше не вынюхаете.

Вильмонт отвел в другую комнату пристава и попросил его, кивнув на жену сурового гения:

– Не могли бы вы устроить так, чтобы я мог с ней поговорить наедине хотя бы минут пять.

Пристав понимающе кивнул и мстительно усмехнулся, чуть не потирая от удовольствия руки:

– Я уж вижу, как ловко вы нащупали слабое место у этого ляпинца [9] . Ох, и доведет его эта баба до цугундера [10] ! Язык у нее что помело! Подождите минутку, сейчас я выведу вам эту кралю.

Однако внезапное появление в квартире полковника Стасевича спутало Вильмонту все карты. Выглядел он, как классический бюрократ – весь такой аккуратненький, в золотых очках и с маленькой бородкой клинышком, очень педантичный и холодно-вежливый. На службу в Департамент полиции Стасевич попал с министерской должности и революционного движения не знал, собственной агентуры не имел. Зато он прекрасно умел ладить с начальством. Говорили, что в портфеле у него всегда наготове несколько вариантов докладов на самые злободневные темы – «за» и «против». В зависимости от того, какое мнение хотел услышать начальник, такой доклад и ложился ему на стол.

Застав в квартире капитана, которого ему было приказано на выстрел не подпускать к делу арестованного курьера, Стасевич вежливо напомнил ему:

– Как мне помнится, вам было выписано командировочное предписание.

Действительно, в кармане Вильмонта уже лежал билет на вечерний крымский поезд. В Ялте его и еще двух лучших офицеров особого отряда должен был встречать Эристов. Однако чутье сыщика подсказывало Анри, что с этой поездкой теперь стоит повременить.

– Я хотел бы прежде допросить жену хозяина квартиры, – обратился к полковнику с просьбой капитан.

– Что ж, не возражаю, – тихим спокойным голосом ответил осторожный в решениях Стасевич.

Взгляд у него был вполне дружеский. Держался он с опальным офицером приветливо – верный признак ожидающих обласканного сотрудника серьезных неприятностей по службе.

В это время с кухни явился жандармский унтер-офицер, который принес пожаловавшему в квартиру полковнику стакан чая на подносе.

– Спасибо, голубчик, – ласково кивнул ему полковник. Сделав несколько глотков, Стасевич доброжелательно пояснил капитану:

– Поймите меня правильно, я не намерен чинить вам препятствий в делах службы. Только все полагается делать в соответствии с регламентом. Вам выписана командировка, так будьте любезны сперва съездить куда приказано. А уж как вернетесь, милости просим: допрашивайте кого считаете нужным.

Полковник пожал Вильмонту руку на прощание и пожелал ему хорошего пути и успешной работы в Крыму.

Выйдя на улицу, Вильмонт направился к располагающемуся в сотне шагов через улицу кафе. Он увидел Гарина еще издали. Ротмистр сидел за столиком у окна и пил кофе с французскими булочками в сверкающем столовым серебром зале. А две стоящие на тротуаре гимназистки с открытыми от изумления ртами любовались красавцем-денди через огромное зеркальное окно. Как тут было не позавидовать сокрушительному мужскому обаянию коллеги, который обладал редким даром пленять женские сердца без слов даже через витринное стекло.

Гарин выслушал просьбу Вильмонта и пообещал помочь. Но прежде он выразил намерение немедленно вернуться в квартиру и самому взглянуть на заинтересовавшие капитана «картинки» (проводящие обыск полицейские агенты нашли блокнот уже после того, как Гарин ушел перекусить).

– Вы меня заинтриговали, – с улыбкой заявил ротмистр, спеша расплатиться с официантом. – Не терпится самому взглянуть на откопанные вами «артефакты». Не исключено, что мне посчастливится с ходу разгадать их секрет, если он там, конечно, есть. Я слышал, что на фронте принято посылать нового человека в передовой окопчик к наблюдателям, если предстоит вылазка. Ведь даже у бывалых ветеранов от долгого созерцания однообразной картины, что называется, «замыливается» глаз.

Ротмистр ушел. Вильмонт не стал дожидаться его возвращения. Теперь надо было телеграммой предупредить Эристова о том, что он должен задержаться в Санкт-Петербурге, а также сдать билет на поезд.

И в последующие дни Анри не смог переговорить с Гариным. Тот постоянно находился в служебных разъездах. Если же они встречались в коридоре управления, то ротмистр буквально на бегу многозначительно подмигивал капитану, давая понять, что помнит об их договоренности, но пока не готов дать нужный Вильмонту ответ.

Снова обстоятельно поговорить у них получилось только через неделю. Они встретились в этом же кафе возле дома арестованного художника. Как они и договаривались, Гарин показал заинтересовавшие Вильмонта картины и рисунки знакомым морским офицерам из Кронштадта, исходившим за долгую службу Балтику вдоль и поперек.

– Всегда завидовал вашей сверхъестественной интуиции, – усмехнулся Гарин и многозначительно похлопал по портфелю, покоящемуся у него на коленях.

Что ж, начало было многообещающим. Анри почувствовал, что его ожидают хорошие новости. Приятно было осознавать, что не только сидящему напротив красавчику можно завидовать, но и ты кое-чего тоже стоишь в этой жизни.

– Мои «морские волки», – сделавшись серьезным, перешел к делу ротмистр, – признали на картинах рейд Гельсингфорса, а также некоторые места в финских шхерах, в частности острова архипелага Виролахти.

Несколько лет назад Вильмонту приходилось бывать в Гельсингфорсе по делам службы. Так что главный вопрос уже готов был сорваться с его губ. Но Гарин опередил его. Не зря же он откомандировал в Гельсингфорс за собственный счет знакомого фотографа, чтобы тот сделал нужные снимки, снабдив его охранной грамотой, чтобы этого человека не арестовали, как шпиона.

– Да, да, мой друг! Вы оказались правы! Это любимые маршруты морских прогулок Его императорского величества с семьей. Они расположены на расстоянии всего одного дневного перехода от Петергофа. С помощью быстроходного катера легко поддерживать связь со столицей и управлять страной. По дальности это фактически дачная поездка. А места там просто удивительные! Девственная суровая природа, летом климат довольно мягкий. И безопасно. Охрана организована очень хорошо, да и местные жители в массе своей лояльны к властям и сразу докладывают в полицию о любом подозрительном незнакомце. В прошлые годы государь с семьей провел в финских шхерах почти четыре месяца, подолгу останавливался на островах. Специально для него императорский двор арендовал там землю у сельских общин.

Вильмонт подозвал официанта и попросил принести коктейль из холодного кофе и своего любимого коньяка. Он называл эту смесь «напитком успеха» и обычно баловал им себя в награду за какие-то стоящие достижения. Впрочем, это был и успех товарища.

Рассматривая принесенные Гариным фотоснимки, Анри восхищался его находчивостью. А он-то ломал голову над тем, под каким бы предлогом ему выманить хотя бы на время морские пейзажи у жены арестованного художника! Дело в том, что ни одна из картин Бурлака-Заволжского не была изъята полицией. Но чтобы на законном основании получить их, требовалось либо согласие жены попавшего за решетку автора, либо официальный ордер. Обращаться за ордером к новому начальству Вильмонт считал занятием совершенно бесполезным. Зато теперь в оригиналах отпала нужда, ибо на руках у Анри оказались снимки, сделанные почти с таких же ракурсов, с которых рисовал свои пейзажи находящийся сейчас в тюрьме художник.

– Значит, изображенная на картинах яхта – это…

– «Полярная звезда», – подтвердил очень довольный собой Гарин, откидываясь на спинку стула. – Говорят, она просто красавица! По богатству внутренней отделки пассажирских кают, особенно царского салона, не уступает Екатерининскому дворцу в Царском Селе и Зимнему.

– Ну конечно же! – радостно хлопнул себя по лбу Вильмонт. – Вспомнил, наконец, где я видел фотографию этой яхты! В газетах были публикации, когда год назад новую царскую яхту спускали на воду.

– А недавно она прошла ходовые испытания, и теперь дожидается в Гельсингфорсе прибытия государя.

Гарин сделал многозначительную паузу.

– Виденные же вами в газетах фотографии «Полярной звезды» делались издалека и только с одного разрешенного ракурса. Военная цензура строго следила за этим. Я специально справлялся. На картинах же этого Бурлака яхта изображена с разных сторон с хорошей передачей деталей ее оснастки.

Гарин не сомневался, что связанный с террористами художник неспроста многократно рисовал яхту, что называется, «и в профиль, и в анфас». По словам ротмистра, и консультировавшие его военные моряки это подтвердили, так обычно поступают, когда надо снабдить командиров ударных кораблей максимально точным изображением судна, которое им предстоит атаковать.

Вильмонт не мог понять главного: как посторонний человек сумел подобраться так близко к секретной яхте, оставаясь не замеченным для охраны.

– Мне трудно представить этого спившегося гения тайно подплывающим безлунной ночью в рыбачьей лодке к тщательно охраняемой, якорной стоянке, чтобы торопливо зарисовать ее. А может, он подкупил охрану?

Чувствовалось, что Гарину неприятно поднимать данную тему.

– У моих приятелей, морских офицеров, немало друзей служат в Гельсингфорсе, – пояснил он, – и они могут пострадать, если все выплывет наружу. Впрочем, теперь этого не утаишь… Одним словом, никаких шпионских навыков от нашего общего знакомого не требовалось.

Ларчик действительно открывался просто. Гельсингфорская полиция и охрана государя постоянно вылавливала подозрительных лиц и изымала у них блокноты и фотоаппараты. А вот насчет «высокой живописи» в строгих инструкциях ничего сказано не было. К тому же в тех местах Бурлака-Заволжского, оказывается, давно знали. Еще учась в Академии живописи, молодой художник часто приезжал в Финляндию на этюды. Со многими местными жителями и офицерами он был знаком лично и рисовал их. К нему просто привыкли. Даже самые строгие начальники снисходительно смотрели на чудаковатого вида пейзажиста, регулярно появляющегося вблизи секретных объектов.

На прощание Гарин пообещал поделиться с Вильмонтом результатами расшифровки записей из найденного в квартире художника блокнота.

– Не сомневайтесь, наш старик Судейкин расколет этот шифр, как орех.

Главный криптограф охранки Петр Тимофеевич Судейкин был настоящим гением в своем деле. Простые шифры он разгадывал с одного взгляда, а вот запутанные, особо сложные приводили его в состояние, близкое к трансу и нервному срыву, из которого Судейкин выходил, лишь решив задачу. Обычно штурм самых неприступных шифров занимал у него от силы дней десять.