Глава 8

Генрих Штоль с детьми жил на собственном хуторе в черте немецких колоний близ Аккермана. Благодатные эти бессарабские земли кормили людей многих наций, и немецкие ребятишки другого дома не знали. Хутор был богатый, однако перед тем, как пришло время дать детям хорошее образование, отец выстроил в городе особняк и переехал с семьей туда. Жены его давно уж не было в живых: имея слабые легкие, она умерла от скоротечной чахотки. С ними жила тетя — сестра покойной матери. И она страдала слабыми легкими. Но самое прискорбное, что мальчику от матери досталось плохое наследство по части здоровья. Отец надеялся, что с возрастом сын окрепнет. Потому так долго и жили они на хуторе. И потом, когда Вальтер учился в городе, любое свободное время — каникулы или праздники — выезжал туда. И любил бывать в родной усадьбе больше, чем ездить на лечебные воды.

Генрих Штоль, человек образованный, предприимчивый и общительный, сумел наладить свое дело — торговлю хлебом и солью — так, что вскоре стал одним из самых богатых людей Аккермана и края. В своем городском доме он устраивал званые вечера для знатных горожан, сам был интересным собеседником — отлично знал литературу, историю, вольно рассуждал о политике. Его дети, Женни и Вальтер, неплохо говорили по-русски: на хуторе у них была русская няня, прислуга, работники. Однако за год до поступления в гимназии, уже живя в городе, они занимались с учителями. Хотя Женни была старше на два года, учиться они пошли одновременно. И очень скоро стали Женей и Валькой, и привыкли к этим именам. Но все же мягкий немецкий акцент с годами так и не ушел из их речи. Никто, правда, не обращал на это внимания, пока не грянула война.

За месяц до этого отец в самом радужном настроении уехал по делам далеко, за Уральские горы. И больше не вернулся. Случилось ли с ним что в пути или начавшаяся война его, немца, даже в тылу втянула в свою круговерть — как знать! Дети не получили о том никакого известия. Сгинул. Они, впрочем, были уже взрослые. Отцовским делом никто заниматься их не учил, и богатство поредевшей семьи на глазах растаяло. Только хутор продолжал жить и кормить их понемногу. Они даже сумели на эти скудные средства устроить совсем расхворавшуюся тетю в небогатый санаторий.

Женя пошла работать на городской телеграф, Валик не часто, но все же музицировал в местном кафетерии и садился к пианино во время сеансов в синематографе. Вот тогда-то вновь появился Дитрих Лаберниц.

За полгода до начала войны он работал у них на хуторе механиком. Шестнадцатилетний Валик тяжело пережил ту зиму, и врачи посоветовали на время оставить учебу, заняться здоровьем. В марте, как только стало теплеть, он уехал пожить на хутор. Молодой, энергичный, начитанный механик сразу как-то властно притянул его к себе. Юноша, слушаясь его во всем, стал кем-то вроде подручного: ходил с ним на мельницу, ковырялся в разных сеялках-веялках. Дитрих был любознателен. Валик подробно рассказывал ему обо всех соседях, об округе и ближайших хуторах немецких колонистов. Много ходили, ездили в коляске на паре быстрых лошадей в недалекую деревню Бурназ, а там уже и море рядом.

Дитрих отлично плавал и вообще был он ладный, тренированный. И Валик не раз думал о сестре: вот бы ей познакомиться с Дитрихом! В такого не мудрено влюбиться.

Женя и в самом деле приехала навестить его и пожила на хуторе три дня. На смуглых скулах Дитриха проступили темные пятна, когда они знакомились, и Валик с удивлением подумал: «Надо же, покраснел!» А сестра как раз осталась спокойной. Хотя, конечно, Дитрих ей понравился. Но она скоро уехала.

В те три месяца юноша и его новый друг много говорили. Вначале круг бесед был обширен, но, все больше привязываясь к Лаберницу, Валик не заметил, как их разговоры свелись почти к одной теме. Германия — родина, немецкий дух, немецкая воинская доблесть, немецкие черты характера, равных которым нет ни в каком народе… Дитрих называл его только Вальтером, и вскоре юный Штоль стал звать так себя даже в мыслях, отторгнув с годами привычного Вальку. Он, в общем-то, всегда любил литературу своей прародины, особенно Гете «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера». Но новый друг открыл ему Ницше, нибелунгов, Зигфрида и Заратустру… Свобода духа, сильная личность, нация избранных — какие это были притягательные разговоры и будоражащие кровь идеи! Ты слаб телом, но сила твоего национального духа возобладает над всем и возвысит тебя! Как сладко было шестнадцатилетнему мальчику верить в это…

В конце мая Дитрих уехал, не сказав, куда, а Вальтер вернулся в город с надеждой, что его прекрасный друг еще объявится — тот обещал.

И вот осенью, в теплый сентябрь 1915 года, он появился в Аккермане, нашел осиротевших молодых Штолей и не отказался от предложения Вальтера жить в их большом и пустом доме. Звали его уже по-другому — русским именем, и от Вальтера он не скрыл, что выполняет секретное задание германского военного командования. Сначала с долей сомнения, но через несколько дней, попав вновь под обаяние этого человека, уже восторженно, юноша стал ему помогать. Как и другие гимназисты, он ухаживал в городском госпитале за ранеными и, заодно, внимательно слушал их разговоры, иногда сам задавал незамысловатые вроде бы вопросы. Солдатики охотно отвечали любопытному пареньку. А тот дома аккуратно записывал все и отдавал заметки Дитриху. Раза три Лаберниц посылал его с записками всегда в одно место — кафетерий в центре города. Один и тот же человек приходил, садился рядом, незаметно брал из-под салфетки записку, выпивал чашечку кофия и удалялся. Вальтер понимал, что делает малую толику от работы Дитриха. Тот часто на несколько дней исчезал, а, появившись, днями не бывал дома. Но все же выпадали спокойные, почти семейные вечера, когда они втроем пили чай, разговаривали.

У Женни с Дитрихом отношения складывались непростые. Если для Вальтера слова старшего друга казались истиной во всем, то она возражала ему, тихим голосом говорила: «Но ведь это земля, где мы родились, а такое место всегда называется родиной…» Вальтер вскакивал, размахивая руками, говорил о зове крови, дискриминации, поминал пропавшего отца. Дитрих молчал, слегка улыбался, позволяя дискутировать вместо себя. Девушка спокойно слушала, а потом говорила: «Лучше бы Валика не вмешивать в такие дела», чем вновь вызывала бурные восклицания брата и мягкие уверения Лаберница в том, что нет никакой опасности, что скоро все кончится, а истинный патриотизм будет вознагражден. Она пожимала плечами и уходила первой, провожаемая ласковым и грустным взглядом Дитриха. А однажды ночью Вальтер случайно увидел, как тот осторожно и бесшумно уходит от Жениной двери. Вышел ли он оттуда или просто подходил к комнате, юноша не понял, но сердце у него заныло. Хотя потом он и говорил себе: «Ну, а даже если… Ведь я сам представлял их рядом, мечтал, чтоб сестра в него влюбилась. Значит, хорошо!» Но хорошо на душе почему-то не было.

В первых числах ноября Дитрих приказал Вальтеру поехать на хутор и вернуться в город на телеге, загрузив ее товаром, чтоб не было подозрений. Юноша привез перец, баклажаны, тыкву, подсолнечное масло и сыры со своей маслобойки и сыроварни. На привозе, не заказывая большой цены, очень быстро все продал. И погнал на пару с Дитрихом телегу обратно, нагруженную тяжелыми ящиками, прикрыв их просто пустыми мешками, благо никаких постов на здешних дорогах отродясь не было.

Таких ездок они сделали две. В ящиках было оружие и пироксилин. А брали их они рано утром из старой аккерманской крепости, которую, по легендам, строили еще древнегреческие колонисты города Тиры. Мальчишкой Валька лазил по подземным ходам, сходившимся где-то в крепости. Но далеко там уйти было невозможно: арочные ходы обвалились, были засыпаны кирпичом, мусором. И вот теперь из этих катакомб, из неизвестного Вальтеру отсека, они перегружали ящики на телегу. Когда же он, удивленный, спросил: «Как они здесь оказались?», Дитрих промолчал. Но по пути на хутор рассказал Вальтеру, что скоро высадится на близком побережье десант и они готовятся его встретить.

— Вы понимаете, о чем я говорю, господин следователь? — спросил арестованный.

Да, Дмитрий хорошо помнил громкое прошлогоднее дело о высадке из Черного моря, в Бессарабской губернии близ деревни Бурназ немецко-турецкого десанта. В конце ноября, в штормовую погоду к берегу тайно причалило судно. Несколько человек обезоружили пограничную стражу, и вслед за ними подошло еще одно судно, и на берег высадился отряд из 25 человек. Узнали об этом не сразу — в Аккермане не работал телеграф…

А Вальтер вновь представил, почувствовал, как бьет в лицо, в грудь штормовой ветер с моря, ревут волны. Он отворачивается, чтобы сделать вдох, сжимает полы распахивающейся шинели. Сердце ноет, и он не может понять сам себя — тревога это или восторг, потому что на волнах уже качается маленькая фелука, ее несет к берегу, вот-вот разобьет. Но нет, несколько человек выпрыгивают в воду и выходят к нему и Дитриху. Сумерки еще совсем светлые, и они ждут темноты, чтобы повести этих пятерых к пограничному посту. Они идут бесшумной походкой янычаров…

Дня за три до этого у Дитриха был разговор с Женни. В день высадки десанта на городской телеграф нужно было провести своего человека. Телеграф, поскольку время шло военное, охранялся, но часовой был всего один и стоял у входа.

— Я познакомлю тебя с Эбергардом, впустишь его через черный вход, — говорил Лаберниц. — Он блокирует работу аппаратов. А там у вас еще несколько немецких женщин работают, они ему помогут.

Женни отказалась. И тогда, впервые жестко взяв ее за руку и не дав уйти, Дитрих не сказал, а приказал:

— Сделаешь! Иначе, получив сообщение, нас настигнут в первые же часы. И твой брат, как один из главных организаторов заговора, будет расстрелян там же, на месте — по военным законам.

И, отпустив руку и уже участливо помогая ей сесть на стул, добавил, успокаивая:

— Часовой об этом так и не узнает, будет себе стоять у входа. А нам бы только на сутки задержать сообщение…

Девушка открыла черный ход, но вовнутрь вошел не один Эбергард, а четверо вооруженных мужчин. Часового убили, а у входа в его одежде встал один из своих. Погибли, пытаясь сопротивляться, еще двое — мастер и электрик. Женни эти сутки почти неподвижно просидела в углу у молчавшего аппарата. Она видела деловитую расторопность боевиков, перепуганные, а чуть позже — тревожные, а потом и утомленные лица телеграфистов. Видела, но не воспринимала ничего, омертвев. Лишь однажды заколотилось сердце: краем глаза уловила, как Эльза Лемке тихо вложила провод в гнездо и, прикусив губу, повернула тумблер. Но тот предательски щелкнул, и Эбергард, подскочив, оттолкнул женщину, грязно выругавшись. Эльза резко ответила ему по-немецки, и тот еще пуще взбеленился: «Мерзавка! — завизжал. — Так ты еще и немка?..» Женни вновь впала в оцепенение, замерев в своем углу. Ее никто не трогал.

Нет, не Вальтер поведал об этом Мите. Лишь через несколько месяцев, читая протоколы допросов мнимого поручика, он наткнулся на этот эпизод в пересказе Лаберница. Откровенничая, тот передал даже мысли девушки. Она рассказывала ему: когда Лиза Лемке чуть было не наладила связь, ей, Жене, так захотелось, чтоб сообщение было передано и все окончено. В тот момент своя судьба была ей безразлична — лишь бы скорее прекратился этот ужас…

Десант на хуторе Штолей задержался: перекусить, отдохнуть, вооружиться. Вальтер заранее предупредил работников, что на этот день ожидает гостей, наказал подготовить встречу. Еды и питья было вдоволь, но сами люди, завидев немцев и турок, разбежались с криком: «Башибузуки!» Испуганную няню Вальтер сам увел во флигелек, попытался успокоить: «Не бойся, здесь никого не тронут!» Но старушка плакала и приговаривала: «Валечка, детка, они нас всех зарежут! И ты пропадешь! Что же ты такое удумал…»

Об этом арестант не рассказывал молодому следователю. Кому нужно знать о причитаниях старой женщины и о том, что именно тогда, видя ее слезы, он впервые ощутил на горле петлю смертной тоски. Вальтер рассказал о другом: как ссорились Дитрих и командир отряда, выбирая путь к конечной цели. Им нужно было добраться к станции Лейпциг — крупному железнодорожному узлу и расположенному поблизости большому мосту. Мост взорвать, станцию и пути разрушить. Дитрих предлагал идти через русские деревни Базаровку, Балабановку, Новониколаевку, Макарьевку и другие. Этот путь был самым коротким. «Безоружные крестьяне, запуганные янычарами, нам не страшны», — доказывал он. Но сухопарый офицер надменно обрывал его фразой: «Здесь за все отвечаю я!», и диктовал свой маршрут — немецкие колонии Нейфельд, Софиенталь, Постель, Бенкендорф… «Больше времени, но крепче тыл,» — сказал он, прекращая спор. Поначалу казалось, что он прав. В первых колониях десант встречали радостно, торопились помочь во всем. Но потом хозяина одного хутора со всей семьей пришлось запереть в сарае. А другой колонист встретил их у границы своего хозяйства с ружьем и сказал: «Проходите мимо…» Он был один против отряда, но сурово сжатые губы худого старика и пронзительные глаза заставили командира скомандовать: «В обход!» А ночью, после двух суток пути, Дитрих разбудил Вальтера. Они спали в одном из окраинных домов немецкого местечка Розенфельд. Перешагнув через двоих спящих, юноша вышел вслед за другом в соседнюю пустую комнату.

— Я ухожу, — прошептал ему Дитрих. — Советую тебе сделать то же, прямо сейчас.

Вальтер, ничего не понимая, смотрел ошарашено. И тот объяснил:

— Утром мы отсюда не уйдем, нас уже берут в кольцо.

Они оба непроизвольно глянули в окно. По небу быстро и низко бежали клочковатые тучи, скрывалась и вновь появлялась луна. Ветер взрывался порывами, но больше ничего тишину не нарушало. Дитрих шептал с ненавистью, и Вальтер понял, что он говорит о командире:

— Индюк! Такую операцию погубил! Но я пропадать не намерен. Один проскользну. — И вдруг быстро закончил: — Прощай, я тебя предупредил!

Бесшумно открыл окно, бесшумно перепрыгнул… А Вальтер до утра просидел в этой комнате, на стуле, не решаясь ничего сделать. Он не мог не верить Дитриху, но и поверить не мог: у дома и по краям деревни стояли часовые, покой царил вокруг…

Немцы и турки были настигнуты двое суток спустя после высадки — Дмитрий читал в прошлогодних газетах об этом.

— Я все-таки сумел уйти, спастись, — рассказывал ему арестант, приподнявшись на кровати и опираясь спиной о подушку. — Наверное благодаря тому, что был заранее предупрежден и не захвачен врасплох, как остальные. К себе на хутор или в город возвращаться побоялся, имя изменил. Назваться русским не рискнул — акцент выдает. Остался немцем, любимого героя взял имя…

Он улыбнулся мгновенной беспомощной улыбкой. Митя молчал, переживая услышанное. И, словно угадывая его мысли, больной спросил:

— Вы говорили, что были соседи с Женею? Она нравилась вам?

С таким волнением и просьбой смотрели на него глаза юноши, что у Дмитрия перехватило спазмою горло. Он кивнул. Взгляд его собеседника сразу успокоился, смягчился.

— Она была очень хорошей, — сказал он. — Это я погубил и себя, и ее. Единственный брат, единственный родной человек! На все была для меня готова. А тот, — он скрипнул зубами, — шантажировал ее, мною шантажировал. Знаете, я думаю, он тогда вернулся в Аккерман и виделся с Женей. Наверное, даже помог ей скрыться. Иначе, как бы узнал и город, куда она уехала, и ее новое имя…

— А вы-то, — спросил Дмитрий, — почему сразу узнали сестру, как только я назвал?

— Радзилевская Ванда была лучшей подружкой сестры, одноклассницей. Женя у нее научилась польской речи, слегка, конечно. Семнадцати лет Ванда утонула в Днестре, и больше таких близких друзей у Жени не было. Я как услышал эту фамилию, сразу понял — она! Женя ведь тоже, я уверен, сразу узнала меня, как только прочитала «Вильгельм Мейстер».

Митя подошел к распахнутому окну, глянул на тюремный двор, пыльный, с чахлыми деревьями. Стена, будка часового. Он оглянулся. Бледный юноша, почти мальчик, полулежал, прикрыв глаза. Да, то описание в газете было точным. Он представил, как наткнулась на него случайно девушка, узнала брата, ужаснулась, что-то поняла… Что?

— Что? — повторил он свой вопрос Вальтеру. Тот устало открыл глаза, вяло усмехнулся.

— Ясно что. Дитрих, видимо, говорил ей, что знает, где я, скрывает меня, помогает. И этим держал ее около себя, заставляя какие-то сведения доставать. А тут вдруг она читает газету, узнает меня, понимает, что все — обман…

Вальтер замолк, приложив к губам платок. А Митя вновь увидел: Женя оглядывается, смотрит прямо на него, ее губы что-то шепчут. В одной руке у нее пистолет, в другой — белый газетный листок…

Пора было уходить. Стараясь говорить мягче, Дмитрий сказал арестанту:

— Мне придется сообщить в жандармское управление, что вы — Вальтер Штоль, объявленный в розыске по делу об аккерманском десанте. Но я буду просить о снисхождении к вам — вы серьезно больны.

Юноша молчал, и Дмитрий с внезапным раздражением добавил: — Вы сами во всем виноваты!

Медленно Вальтер повернул к нему голову, глаза блеснули:

— Легко вам, русскому по рождению, живущему в России, быть русским патриотом!