Глава тринадцатая
Уважительная причина
Маликульмульк проснулся в том самом кресле, куда его обычно усаживали, чтобы угостить кофеем. Время было раннее — за окном едва светлело, но по улице уже пробегали люди. Раздался крик мальчика-молочника. В ответ откуда-то сверху женщина закричала, что сейчас спускается.
Во сне Маликульмульк занимался тем же самым, что и полночи наяву, — таскал наверх теплую воду. Сперва нужно было отмыть отравленного, потом Гриндель попытался сделать ему клизму и залил водой всю комнату. Но тут, к счастью, фон Гомберг ненадолго пришел в сознание и смог проглотить какую-то наспех составленную микстуру. Правда, он был несколько не в себе, отменно ругался по русски и по-русски же звал матушку.
— Главное, чтобы выдержало сердце, — сказал Давид Иероним. — Помогите-ка, господа, поднимите его, я дам ему рвотное. И потом окись железа в виде взвеси — так, Георг Фридрих?
— Я не медик, но не потерял бы он слишком много воды, — покачал головой Паррот. — Понять бы еще, когда его отравили и какую дозу он получил.
Граф де Гаше молча стоял с ведром наготове. Это было изумительно — чтобы французский аристократ так покорно выполнял обязанности низшего больничного служителя.
Маликульмульк не помнил, как добрел до кресла. Не вспомнил он, кстати, и о канцелярии, где следовало быть с самого утра, коли уж он вчера весь день прогулял. О князе Голицыне и о княгине Варваре Васильевне — равным образом. Его жизнь была слишком спокойна — и вот за несколько дней он пережил многое, а день вчерашний вообще оказался богат на приключения. Все хорошо в меру, а избыток событий утомил душу, за несколько лет привыкшую к безмятежности.
Понемногу Маликульмульк выстраивал в голове мир, в который надлежало вернуться. Это утреннее занятие было ему знакомо — как всякому, кто, проведя ночь в веселом застолье и употребив больше, чем нужно для счастья, наутро собирается диктовать завещание. Числилось за ним несколько таких пробуждений, но давно, еще в столице.
За несколько минут собрался в голове групповой портрет: чиновник Сергеев с упреком в очах, Варвара Васильевна с занесенной над головой фарфоровой тарелкой, его сиятельство за столом, где бумаг — стопка на полтора аршина, Давид Иероним в своем рабочем фартуке и с непокорной клизмой в руках, невозмутимый Паррот, впрягшийся в эту телегу без единого слова, вот уж чего от него Маликульмульк не ожидал…
Прав был Гриндель, в этом человеке жила поразительная сила противостояния тому, что он считал дурным. Она выражалась, оказывается, не только в презрительных взглядах. Маликульмульк раньше знал, что такие люди в природе есть, только не надеялся на личное знакомство.
Он встал, потянулся, повертел головой — где бы тут перехватить хоть с полфунта печенья. И тут услышал шаги. В аптеку вошел Давид Иероним.
— Пора открывать, — сказал он. — Кажется, беда миновала. Он приходил в себя, отвечал на вопросы, потом опять терял сознание.
— Он сказал, кто его отравил?
— Да. Это Иоганн Мей. Он еще кое-что сказал. Девушка умерла, когда стемнело. Они оба лежали и не могли пошевелиться, но он слышал ее стоны. Похоже, вы совсем ненамного опоздали…
— Проклятый Терентий! — в отчаянии воскликнул Маликульмульк. — Проще выучить всю вашу химию и всю Парротову физику, чем понять это нелепое создание! Мей?!
— Да. Вот такой неожиданный поворот.
— А что за яд? Тот ли самый, которым отравили фон Бохума?
— Думаю, тот самый.
— Значит, графиня невиновна?
— Знаете, милый друг, Георг Фридрих выразился так: если эта женщина невиновна в смерти фон Бохума, Дивова и той отравленной служанки, то она наверняка виновна в чем-то другом. Не надо видеть в ней обиженного ангела. Так он сказал.
— Но он ни разу даже не видел ее, даже не говорил с ней! — Маликульмульк разволновался, и не одна лишь странная несправедливость Паррота была тому виной.
На обломках обвинений, предъявляемых графине, которые, сложившись вместе, образовали очень неприятный судебный вердикт, он стал возводить новое здание. И первое, что потребовалось почему-то, — обелить ее в истории с портретом. Если она сказала правду и миниатюра действительно портрет графа де Гаше, то человек, который вчера был загнан в могилу, — самозванец!
— А где граф де Гаше? — спросил Маликульмульк.
— Граф на чердаке, где мешки и ящики с травами. Там у нас хранятся «сонные подушки», мы их делаем впрок. Если их держать внизу, то все мы, чего доброго, уснем среди дня, — Давид Иероним улыбнулся.
— Что за подушки?
— Маленькие, полотняные, внутри — шишки хмеля, валериана, розовые лепестки, лаванда, розмарин, базилик — есть на всякий вкус. Их кладут в постель рядом с обычной подушкой, это прекрасное средство от бессонницы. И хороший товар, постоянно есть спрос. Так что граф на этих подушках, да еще укрывшись старым плащом герра Струве, спит сном праведника.
— А что говорит о графе Георг Фридрих?
— Говорит — странное смирение для столь светской особы.
— Сейчас придет герр Струве, — сказал Гриндель. — Надо навести порядок.
Он поставил кресло чуть дальше от прилавка, смахнул на пол какую-то крошку, прошел вдоль полок, поправляя ящики и фаянсовые банки. Маликульмульк отправился наверх.
Паррот сидел у постели фон Гомберга и читал.
— Давид Иероним боится, что он не выживет, — сказал физик. — У него сильно повреждены все внутренности, тут нужен не аптекарь, а врач. Его стоило бы перевезти в лазарет, но тогда в полиции станет известно про отравление, а кстати ли это — не знаю.
— Он спит? — спросил Маликульмульк.
— Он иногда приходит в себя. Этим надо пользоваться, чтобы напоить его микстурой, — Паррот показал на стаканы, стоящие плотным строем на табурете у постели.
И тут вошел Гриндель.
— Ступай спать, Георг Фридрих, — сказал он. — Я все объяснил герру Струве, он недоволен, но не зол… Ступай в гостиницу, герр Струве сказал, что прикажет с ним сидеть Гарлибу Вольфгангу или Теодору Паулю.
Паррот задумался.
— Это, пожалуй, верно — им полезно знать, что такое уход за тяжелобольным.
— Вот когда бы искусственная кровь пригодилась, — с тоской сказал Давид Иероним. — Отравленную бы выпустили, доброкачественную влили… А теперь…
— Вы даете ему ипекакуану? — спросил Маликульмульк, вспомнив звучное слово и невольно — голос, которые его произнес.
— Даю, разумеется, чтобы убрать мучающую его тошноту и очистить желудок. У нас есть хороший сироп.
Маликульмульк уставился на неподвижное, изумительно красивое лицо фон Гомберга. Как раз к таким лицам применимо определение «точеное», невольно возникает желание провести пальцем по этим изысканным линиям, желание странное для мужчины, глядящего на другого мужчину, но обыкновенное для человека, созерцающего прекрасную статую. Да, вид у побледневшего лица и впрямь какой-то мраморный.
И опять Маликульмульк задумался: да что же привязало этого Аполлона к Мартышке? Платила она ему, что ли, за ласки? Или и у него помахала перед носом сияющим стразом на золотой цепочке?
В узкую комнатку вошел граф де Гаше — немного взъерошенный, но блистающий аристократической выправкой и умением расположить в пространстве ухоженные руки.
— Он жив, господа? — спросил граф.
— Жив и даже ненадолго приходит в чувство, — ответил Давид Иероним по-французски.
— Не назвал ли он имени убийцы?
— Назвал, — ответил вместо Гринделя Паррот. — И я боюсь, что это были его последние слова. Надежды мало.
— Какая жалость. Он ведь совсем еще дитя. Не более двадцати трех лет… — граф горестно покачал головой.
— Мы безмерно благодарны вам, — произнес Паррот, вставая, — но сейчас вы уж ничем не можете помочь. Поезжайте к себе, отдохните. Мы еще встретимся, господин граф.
— Если бы я был уверен, что он католик, то заказал бы молебен об исцелении.
— Вряд ли он католик, — заметил Маликульмульк. — Мне вообще кажется, что он русский…
— В самом деле, помолитесь за него, господин граф, — сказал Паррот. — Мы не так крепки в вере, как вы, аристократы, изучение наук сбивает нас с пути истинного.
При этом физик пристально смотрел графу в глаза, и Маликульмульку показалось, что этот взгляд имеет физическую силу, иначе отчего бы граф отступил на шаг назад?
— Хорошо, господа. Господин Крылов знает, где меня искать. Честь имею откланяться.
С тем он вышел.
— Что вы имеете против него, Георг Фридрих? — обеспокоенно спросил Гриндель.
— Пока — ничего. Но, по-моему, он не обрадовался, узнав, что фон Гомберг жив. Разве это не уважительная причина?
— Ничего удивительного, если фон Гомберг — любовник его жены, — заметил Маликульмульк. — Странно было бы, если бы он пришел в восторг. Но, господа, мне нужно хотя бы ненадолго показаться в Рижском замке. Его сиятельство наверняка ищет меня по всему городу. А мне бы не хотелось, чтобы меня вели из аптеки под конвоем…
— Побудьте тут еще с четверть часа, — не то попросил, не то приказал Паррот. — Посидите у постели, пока Давид Иероним пришлет вам на смену мальчика. Я сам поговорю с герром Струве… Пойдем, любезный друг.
Маликульмульк остался. Часов у него не было, когда завершится четверть часа — он не знал. Оставалось только глядеть на мраморное лицо и молить Бога, чтобы пришел человек, больше смыслящий во врачевании.
Вдруг кавалер Андре открыл глаза и попытался приподнять голову.
— Пить, — внятно произнес он по-русски.
— Сейчас! — Маликульмульк стал хвататься за стаканы, не понимая, что в них за жидкости и отвары.
Наконец выбрал самую прозрачную и, придерживая голову фон Гомберга, выпоил ему немного, почти не пролив на одеяло.
— Вы — Крылов, — сказал фон Гомберг.
— Да, помните, мы встретились на Родниковой улице?
— Будь она проклята… Крылов, я умираю…
— Нет, вам тут не дадут помереть. Я вас в лучшую аптеку Риги привез, сейчас пошлют за хорошим доктором.
— Найдите Мея.
— Найду, не извольте беспокоиться.
— Скажите Мею — и он вслед за мной отправится…
— Скажу, конечно, скажу! Вы не беспокойтесь, выпейте-ка лучше…
— Он думает, ему достанутся бриллианты… Черта лысого они ему достанутся! Он их долго выслеживал, я знаю… Бохуму не достались, и ему не достанутся…
Маликульмульк вспомнил странный домысел Паррота о том, что в дело замешано ожерелье французской королевы. Видно, физик был прав, и бедная графиня де Гаше, зная тайну клада Калиостро, скрывалась от охотников выпытать у нее эту тайну. А если она кому-то расскажет, где хранятся камни из ожерелья, то подпишет себе смертный приговор.
— Не достанутся, успокойтесь, графиня не так глупа. Стало быть, фон Бохум не карточный шулер? Он приехал в «Иерусалим» в погоне за бриллиантами?
— Да. Она подстроила, чтобы он всех обыграл. И все были на него злы… Она ловка… Найдите ее, расскажите… Она знала, что Мей захочет от него избавиться… предупреждала…
— Какого черта вы связались с этими людьми? — гневно спросил Маликульмульк.
— Мей от нее не отстанет… Напишите явочную в полицию… Он заплатит… — шептал фон Гомберг по-русски. — Пусть за все заплатит…
— Ради Бога, помолчите, — приказал Маликульмульк, и тут дверь приоткрылась, заглянул граф де Гаше.
— Господин Крылов, за вами пришли из замка, — сказал он по-французски. — Его сиятельство изволит беспокоиться…
— Так я и знал! — воскликнул Маликульмульк, вскакивая со стула. — Выздоравливайте! Я вечером вернусь! Храни вас Бог!
Он кинулся к двери, оказался на пятачке перед узкой лестницей, едва не полетел вниз, удержался за столб, подпиравший уходившие вверх и вниз ступени. Наверху был третий этаж, похожий на французскую мансарду, выше — чердак, на чердаке — «сонные подушки»…
Причудливая мысль, куда более стремительная, чем если бы ей пришлось соединять явления в их правильной последовательности, перескочила с «сонных подушек», через спящего на них графа — и остановилась перед спокойным твердым взглядом Паррота.
Маликульмульк развернулся, в два шага оказался перед дверью комнатки, рванул ее на себя — и по-медвежьи ловко облапил склонившегося над постелью графа, прижимая его локти к бокам и оттаскивая прочь от фон Гомберга.
Граф молча дергался, но не выдирался из объятия — цель его Маликульмульк понял, ощутив боль в правой ляжке. Тогда он, не зная, что тут еще можно сделать, закричал. При всей своей силище, он не любил и не умел драться.
На пороге появился маленький Карл Готлиб — и уж он-то завопил, призывая хозяина так, что стекла зазвенели.
Граф затоптался на месте, наступил Маликульмульку на ногу, оба едва не упали. А по лестнице уже взбегал Давид Иероним, за ним — Паррот. Гриндель оказался в комнате первый, схватил со спинки кровати влажное полотенце, стал ловить руки графа, чтобы связать их.
— Отойдите! — приказал ему Паррот по-немецки. — Отпустите его, Крылов. Он ничего не сделает.
— Вы сошли с ума! — наконец закричал граф. — Вам уже всюду мерещится какая-то дьявольщина! Я ничего плохого не сделал!
— Вы меня ударили чем-то острым, — возразил Маликульмульк.
— Чем? У меня нет ничего острого! Вот, глядите!
Он показал пустые руки и устремился к открытой двери.
Дорогу ему заступил Паррот, приказав по-французски: «Стоять!»
— Клянусь вам, он меня чем-то ударил, вот же и кровь, — сказал Маликульмульк жалобно, показывая два влажных красных пальца.
Давид Иероним, сообразив, в чем дело, опустился на колени, заглянул под кровать и вытащил оттуда небольшой тонкий нож с костяной рукоятью.
— Стоять, — негромко повторил Паррот. — Давид Иероним, как там наш пациент?
— Потерял сознание, но дышит, — Гриндель откинул одеяло. — Он цел, не ранен.
— Крылов, снимите штаны, посмотрите, что у вас там. Карл Готлиб, принеси корпию и бинт, еще возьми у герра Струве пузырек со спиртом. А вы, господин граф, сядьте в кресло и ждите.
Оказалось, что на крыловской ляжке — неглубокий разрез длиной в два вершка.
— Мальчишки, лазая через заборы, получают более опасные царапины, и все прекрасно заживает, — успокоил Давид Иероним. — Повязку все же надо наложить.
— Сползет…
— Прежде, чем сползет, кровь свернется, а это главное. Стойте спокойно!
Паррот, стоя в дверях, смотрел то на коленопреклоненного Гринделя, бинтующего ногу Крылову, то на графа де Гаше, сидящего в кресле прямо, как полагается презирающему весь мир аристократу.
— Полноте, граф, — сказал он. — Актеры Немецкого театра, что на Большой Королевской, лучше изображают особ знатного рода. Хотя и на них невозможно смотреть без смеха. Ну что такого мог поведать нам этот несчастный, ради чего его стоило бы убивать?
— Этот человек совратил мою жену. Он должен умереть, — ледяным тоном отвечал граф де Гаше.
— Послушайте, Крылов, хватит изображать великомученика, вручающего душу небесам. Вы описывали графиню де Гаше как женщину немолодую, некрасивую и даже с сединой. Так кто же кого тут совратил? И кто достоин сожаления?
Маликульмульк уставился на него озадаченно — он только теперь почуял, какой темперамент живет в душе этого южанина, родившегося в королевстве Вюртембергском и получившего северную выучку.
— Сожаления достоин молодой человек, — вместо Крылова ответил Давид Иероним. — Каким-то загадочным образом он стал жертвой старой развратницы. Фу, даже произнести-то это неприятно…
— Не пытайтесь сделать из мерзавца ангела, — граф посмотрел на фон Гомберга с настоящей, хищной, звериной ненавистью. — Все объясняется просто — он знал, что у меня есть деньги, и подбил эту женщину обокрасть меня. После чего они понеслись по всей Европе в надежде найти уголок, где бы я до них не дотянулся. Я послал за ними замечательного человека — судьба его вам известна. Это несчастный фон Бохум… он не нашел лучшего способа для знакомства, как втереться в картежную академию…
— А деньги эти — случайно не приданое вашей супруги? — поинтересовался Паррот.
— У нее не было ни гроша!
— И вы женились из чистого милосердия? — Паррот был неумолим. — Вот уж не думал, что окажусь в компании двух великомучеников. Крылов, придите в себя. Вы что, настолько боитесь вида крови?
— Да, — краснея, произнес Маликульмульк. — Но тут дело не в милосердии, а в бриллиантах. У графини де Гаше есть какие-то бриллианты, за которыми идет охота.
— Стало быть, она отыскала клад Калиостро? Продолжайте!
— Мне рассказал это фон Гомберг… по-русски… Он русский, понимаете, и мы беседовали по-русски, а господин граф пытался подслушать, ничего не понял и вообразил, будто фон Гомберг вот-вот раскроет мне какую-то тайну, связанную с графиней…
— Я не подслушивал! — возмутился граф.
— Не мешайте, — одернул его Паррот. — Отсюда очень недалеко до полицейской части. И сотни шагов не будет.
— Не более полутора сотен, — поправил Маликульмульк.
— Мея тоже не худо бы отыскать и сдать в полицию, — предложил Гриндель. — Пока он далеко не убежал. Ведь, насколько я знаю, до сих пор не найдены свидетели смерти фон Бохума, сбежавшие из «Иерусалима».
— Всему свое время. Итак, история вашей женитьбы, граф. Чует мое сердце естествоиспытателя, что в нем-то и кроется разгадка всех этих странных и отвратительных событий, — сказал Паррот. — Откуда вы узнали, что у вашей будущей супруги есть бриллианты? Да еще в таком количестве, что стали представлять для нее опасность?
— Она сама сказала, — наконец признался граф.
— Вы подозревали, что это клад Калиостро, образовавшийся незадолго до того, как шарлатана посадили в Бастилию по делу об ожерелье королевы?
— Она говорила, что несколько лет назад встречалась с Калиостро, и разве я мог знать?..
— Могли! Иначе не лгали бы господину Крылову, что ваша драгоценная супруга встречалась с графом лишь раз в жизни в какой-то светской гостиной. Меж тем она достаточно знала этого проходимца, чтобы госпожа де Витте, помнившая его по его митавским проказам, подтвердила — знакомство было довольно близкое.
Маликульмульк представил, что с тем же азартом Паррот проводит свои загадочные опыты, и невольно улыбнулся: он знал эту власть замысла над плотью и духом…
— Я не лгал, я сам был обманут!
— Вы оправдываетесь, это похвально. Значит, очень скоро скажете правду, — заявил неумолимый Паррот. — Итак, для чего этой женщине, владелице клада Калиостро, вдруг пришло в голову стать вашей женой? Именно вашей?
— Она хотела стать графиней де Гаше. Мой род древен, мои предки известны со времени Крестовых походов…
— Ну, это само собой. Но я не думаю, что все так просто: небогатая и не родовитая дворяночка с бриллиантами Калиостро выходит замуж за отпрыска древнего рода. Обычно в таких случаях отпрыску хоть что-то достается… ваш кошелек тогда был пуст?
— Нет!
— Да. Но… Крылов, вы не помните, где они поженились?
— В Брюсселе, — сразу ответил Маликульмульк, наслаждавшийся этой комедией, как зритель в ложе. — И, если мне не изменяет память, в одна тысяча семьсот девяносто четвертом году от Рождества Христова…
— Благодарю. Но в одна тысяча семьсот девяносто четвертом году от Рождества Христова в Брюсселе, я полагаю, было полно и баронов, и маркизов, и графов, чья собственность осталась во Франции, то есть — нищих баронов, маркизов и графов. Отчего именно вы? Обратите внимание, Давид Иероним, как изменилась постановка вопроса: не «отчего граф выбрал графиню», а «отчего графиня выбрала графа». В следующей серии опытов нам очень пригодится прием выворачивания вопроса наизнанку и…
— Тише! — воскликнул Давид Иероним. — Он, кажется, опять приходит в себя! Нужно успеть дать ему микстуру с железом!
— Сидеть и не двигаться! — приказал Паррот графу де Гаше. — Если вы хоть что-то сделаете этому несчастному, через пять минут будете объясняться с полицейскими.
— В чем же вы можете меня обвинить?
— Да в чем угодно! В том, что вы себя выдаете за графа де Гаше, которого я, допустим, встречал в Нормандии, где смолоду два года служил домашним учителем в семействе графа д’Эриси. Вам будет мудрено доказать свою правоту. И эти господа подтвердят, что вы пытались заколоть господина фон Гомберга.
— Но послушайте!..
— Вы, наверно, плохо понимаете свое положение. Речь идет о двух отравлениях, а доказать, что вы пытались выслеживать фон Гомберга на Родниковой, несложно. И когда вы на самом деле объявились в Риге — неведомо. Может статься, вы поселились в форштадте незадолго до смерти фон Бохума. А у нас есть еще смерть горничной госпожи Дивовой, с расследованием которой полицейские сыщики зашли в тупик. А поскольку эта горничная служила посредницей между графиней де Гаше и своей госпожой, она могла знать что-то такое, что несовместимо с ее дальнейшим существованием… Уж не проведала ли она про бриллианты?
Маликульмульк чуть было не брякнул, что к смерти Маврушки граф точно не имеет отношения — ведь он не знал, где поселился Иоганн Мей, скрывавший у себя дивовского Никишку и, возможно, после смерти фон Бохума на несколько дней приютивший графиню. Но у него хватило ума промолчать.
— Я знать не знаю никакой горничной! — воскликнул граф.
— А скажите, как звали вашу супругу в девичестве?
Этот неожиданный вопрос сильно смутил графа де Гаше. Он опустил глаза.
— Молчите… — вдруг произнес по-французски фон Гомберг.
Все уставились на него с ужасом.
— Молчите, молчите… — твердил он. И опять потерял сознание.
— Похоже, разгадка этого дела — в настоящем имени графини, — сказал Паррот. — Хотел бы я знать, куда она подевалась вместе с госпожой Дивовой и изготовленной вами подорожной… Явиться и назвать ее по имени — что может быть забавнее?
Маликульмульк, к которому это адресовалось, только вздохнул. И вдруг страшная мысль явилась ему, даже не в словах, а картинкой: искаженное лицо Мартышки и падающий из ее рук золотистый бокал…
— Где бы она ни была — где-то поблизости Мей и лакей покойного Дивова! — воскликнул он. — А это значит, что они обе в опасности — и графиня, и госпожа Дивова. Паррот, подумайте, Мей начал убивать тех, кто что-то знал о графине! Может же быть такое, что Маврушку убили по его приказу? Отравлена девушка, которая после бедной горничной посредничала между этими дамами! Отравлен этот господин! Вы представьте, что Мей догадался, где графиня прячет бриллианты! Тогда ему остается только заманить бедных женщин в уединенное место и прикончить!
— Дерьмо! — сказал граф, а Паррот с Гринделем помянули черта.
— Он опасен, ей-богу, он опасен! — твердил Маликульмульк. — Он отменно владеет собой! Он галантен, как маркиз у Молиера, а что на уме — черт его знает! Совершенно непроницаемая физиономия! Он опасный игрок, господа, поверьте, я знаю игроков, я сам умею сохранять хладнокровие…
— Да, это заметно! — прервал его Паррот.
Маликульмульк не смог продолжать свою речь — онемел от строгого взгляда Паррота. И вдруг понял, как же он, в сущности, слаб: способен развлекаться Большой Игрой, не принимая близко к сердцу удачи с неудачами, и неспособен собраться с духом, когда затронуто именно сердце… с этим нужно было что-то делать… а ведь, казалось бы, какую прекрасную броню придумал себе, каким был невозмутимым медведем по кличке Косолапый Жанно!.. Даже не придумал — позволил душе впасть в медвежью спячку, а тело сперва создало для того все условия, потом захватило власть и утратило чувство меры…
Худощавый, быстрый в движениях, властный, как выяснилось, Паррот весь был — душа, душа любознательная и стремительная, душа-хозяйка, не дающая воли плоти.
А Маликульмульк ныне был — плоть, почти завладевшая душой.
— Если господин Крылов прав, то господин граф должен рассказать нам о всех своих подозрениях, — вмешался Давид Иероним. — Он послал людей следить за своей супругой, он может хотя бы предположить, где она спряталась…
— Я не ясновидящий и не брал уроков у графа Калиостро, — отрубил граф. — Пути моей супруги предусмотреть невозможно. И я, как вы понимаете, уже около суток не видел своих людей. Один Бог ведает, до чего они докопались.
— Но о чем-то же они вам докладывали? — спросил Паррот.
— Они разбирались с домом на Родниковой улице. Прошу учесть, мы в Риге недавно. А мои люди в Риге впервые… впрочем, нет, впервые — один из них, второй бывал тут лет десять назад. Потому я, собственно, его нанял, — ответил граф, как-то очень естественно уйдя от прямого ответа на вопрос.
— Они приходили к вам туда, где вы поселились, чтобы докладывать о своих успехах? — поинтересовался Давид Иероним.
— Или же я, зная, где они, мог подойти и обменяться с ними парой слов…
— Стойте, я вспомнил! — вдруг воскликнул Маликульмульк. — Граф говорил мне, что привез с собой для розысков двух человек: Поля Бутмана и его племянника. Бутмана я оставил на Мельничной с Эмилией фон Ливен, а племянник… Жорж! Этот Жорж где-то возле «Иерусалима»! Сыщики полагают, что графиня, скрывшись из Риги, могла вернуться туда. Там ее помнят, там сейчас есть свободные комнаты, именно там она может поселить госпожу Дивову!
Взгляд графа был полон ненависти — да только ненависти бессильной.
— Вы готовы ехать туда? — спросил Маликульмулька Паррот.
— Да, разумеется… Мне бы только как-то дать знать о себе его сиятельству…
— Давид Иероним может отнести вашу записку. Я знаю, что это неприлично, — сказал Паррот, — но он добьется, чтобы князь его принял, все объяснит, а записка будет доказательством. Вы же поскорее отправляйтесь в «Иерусалим» — боюсь, что каждая минута дорога. А мне предстоит один визит, я постараюсь уложиться в полчаса и последую за вами. Граф, вы свободны. Убирайтесь, и чтоб я вас возле аптеки Слона не видел.
Граф де Гаше встал и молча вышел.
— Как вы могли отпустить его? — спросил удивленный Гриндель.
— Очень просто — не более чем через час мы опять встретимся. Он ведь поедет сперва в трактир, где остановился и где его, как я полагаю, ждет один из сыщиков, а потом помчится в «Иерусалим». Мне кажется, ему важно успеть туда до нас и не столько взять графиню в плен, сколько согнать ее с места, чтобы мы ее не увидели. Поэтому, Крылов, спешите. Извозчика вы сразу же найдете на Ратушной площади.
— А записка?..
— Хватит десятка слов: «Ваше сиятельство, прошу верить подателю сего. Он ответит на все вопросы». И подпись, конечно. Князь ведь знает ваш росчерк?
— Знает.
* * *
Есть совершенно не хотелось.
Даже свежий утренний воздух, эта ввергающая в озноб сырость портового города, не разбудил аппетита, даже тряска по разбитой дороге, даже запахи из окон поварни «Иерусалима»… впрочем, запахи-то и напомнили, что завтрака в этот день не было… А желание поесть отчего-то не разбудили, хотя аромат свежего печева, всех этих румяных булочек и штруделей, обычно вызывал какой-то очень радостный и веселый аппетит.
Чем ближе Маликульмульк подъезжал к «Иерусалиму», тем глупее себя ощущал. Что может сделать один человек против целой компании, в которой состоят и меж собой противоборствуют одна старая авантюристка-француженка, один шулер-отравитель, один убийца-душитель и упрямая вдова Михайлы Дивова? И это еще, по меньшей мере! Ведь подевался куда-то унылый шулер Леонард Теофраст фон Димшиц, или фон Дишлер, или черт его душу ведает кто! Может, тоже валяется где-то в собственной блевотине, раз уж Мею пришла фантазия от всех избавляться. Диво еще, что мопсовидную Эмилию на тот свет не отправил. Кстати, не будет ничего странного, если где-то тут и Эмилия обретается.
Компания — хуже некуда, и что тут может поделать философ?
А философ может философствовать. Он может вспоминать, сопоставлять, вести светскую беседу до прибытия Гринделя с Парротом. На Паррота вся надежда, он сумеет как-то управиться с Анной Дмитриевной. Главное — забрать отсюда ее, а остальные пусть хоть все друг друга перетравят! Но если ее не захотят отпускать, если придется действовать решительно — то тут философ бессилен. Это не погоня за одним-единственным графом по госпитальному кладбищу. Это — неведомо сколько противников, причем противников злобных. Вольтерьянство и либертинаж против них бессильны.
Сразу за мельницей по левую руку среди облетающих кустов показался пруд. Тот самый, на дне которого лежал Михайла Дивов. Боже упаси довести себя до того, чтобы стреляться из-за карточных долгов…
Дрожки подкатили к «Иерусалиму». Маликульмульк велел орману отъехать подальше и ждать, сколько потребуется. Дрожки, огибая холм, покатили к конюшне, завернули было за угол и остановились. Что-то мешало им, и орман на дурном немецком требовал убрать препятствие. Маликульмульк, уже поднявшийся по каменным ступенькам к самому крыльцу, пошел в обход корчмы взглянуть, что там, внизу, стряслось. Он был встревожен, отовсюду ждал опасного подвоха, и хотя сам себе в этот миг казался смешным, чуть ли не на цыпочках подошел к весьма крутому откосу, усыпанному палой листвой.
Оказалось, место, о котором извозчик знал, занято большим дорожным экипажем. Это был почтенный старый экипаж на стоячих рессорах, настоящий дормез, имевший наверху ящики для поклажи, а сзади — горбок, куда устанавливают сундуки. Как раз этим и занимался высокий крепкий малый, одетый, несмотря на прохладное утро, в одну лишь длинную льняную подпоясанную рубаху с портами, заправленными в сапоги. Рубахи с кушаком было довольно, чтобы сказать: русский мужик!
Он ловко приматывал сундук ремнями, закреплял их, проверял надежность и одновременно переругивался с орманом, внушая, что места для него тут нет, пускай поищет другой закоулок. Тот не унимался, и тогда мужик бросил возню с сундуком и пошел к нему, имея самые разбойничьи намерения.
Извозчик тоже был готов к схватке — он держал наготове большой кнут, но с облучка не слезал, а лишь грозился и обещал криком собрать сюда все население «Иерусалима».
Сделав несколько шагов, мужик увидел стоявшего наверху Маликульмулька и остановился. Несколько секунд они глядели друг на друга, и Маликульмульк явственно видел: извозчик этому человеку уже неинтересен, а хочется ему избить до полусмерти незваного свидетеля. Потом мужик развернулся и быстро скрылся за экипажем.
Маликульмульк попросил ормана поискать другое место и пошел к входу в ресторан, сильно озадаченный злостью во взоре мужика. Злость была не такая, как если бы на этого детину свалился с крыши увесистый кусок черепицы или стряслось иное стихийное бедствие; злость адресовалась именно Маликульмульку…
Этот человек его знал.
И он был сильно неприятен этому человеку, которого видел впервые в жизни.
Маликульмульк, возвращаясь к крыльцу, думал: кто ж таков? Сложилось забавное положение — в Риге начальник генерал-губернаторской канцелярии был знаком со многими власть имущими, бургомистрами, ратсманами, эльтерманами и прочими, а из простых людей знал лишь покойницу Маврушку да еще минут десять беседовал с теми соседями Дивовых, что помогли выкарабкаться из развалин лестницы. Еще старуху Минодору Пантелеевну навещал… Еще с какими-то людьми на Романовке беседовал… вроде никого не обидел, что ж это за злобный взгляд?..
И не может ли это быть беглый Никишка?
В пользу такого домысла говорила внешность мужика: плечист и кудряв, сущая мечта засидевшейся в девках горничной, а с лица не воду пить. Да и соответственно теории Никишке где-то тут полагалось быть, раз уж пришлось покинуть убежище, оставив там два трупа. Причем ему полагалось не просто обитать в гостинице, а прятаться поблизости от нее — чтобы раньше времени не попасться на глаза бывшей своей хозяйке, Анне Дивовой. В том случае, конечно, если графиня де Гаше с Анной Дмитриевной здесь, а не где-нибудь еще.
Но это при условии, что Никишка решил служить графине де Гаше. А если он предпочел Мея, в доме которого скрывался? Коли так — сердитый детина вовсе не Никишка.
Маликульмульк вошел в большой обеденный зал. В зале было пусто, только мальчик растапливал большой камин. И впрямь — кто с утра потащится сюда из Риги? А если в гостинице постояльцы, так им, верно, в комнаты подали завтрак. В ожидании кельнера или даже хозяина он стал философствовать далее.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: миниатюра, на которой «покойный супруг» Мартышки таким роковым образом оказался похож на начальника генерал-губернаторской канцелярии, изготовлена незадолго до встречи в доме фрау де Витте. Это значит, его блуждания по Родниковой улице были замечены, кто-то его выследил, более того — этот человек обучался рисованию. В том, что карточные шулера умеют держать в руках карандаши и кисти, он не сомневался — это в их ремесле дело необходимое. Они и скальпелем орудуют почище иного полкового хирурга, могут отделить в карте масть от рубашки и составить новую, совершенно фантасмагорическую карту, в которой одна половина — крестовый валет, а другая — пиковая дама. Вряд ли следом за Маликульмульком бегал вальяжный Мей — скорее уж фон Гомберг по приказу графини… и Никишка… Вдвоем-то выслеживать удобнее…
Но если Никишка — здесь, значит, он предпочел графиню Иоганну Мею. Как же они договорились, если графиня не понимает по-русски? Наглый детина в подпоясанной рубахе был непохож на человека, владеющего европейскими языками. Впрочем, взять ту же голицынскую дворню: никто лакеев и горничных французскому нарочно не учился, но любопытство знать, о чем говорят меж собой господа, пробудило во многих способности, и даже самый бестолковый мог сказать с полсотни слов по-французски. Никишка, сопровождавший своего барина в игроцкие компании, волей-неволей должен был чего-то нахвататься…
Подводя таким образом основу под догадку, будто мужик в рубахе — именно Никишка, Маликульмульк не заметил, как к нему подошел хозяин «Иерусалима».
— Рад снова видеть почтенного господина в моем заведении! — сказал хозяин. — Вы первый гость сегодня, вам полагается приз!
И принялся перечислять кулинарные соблазны, от которых у Маликульмулька наконец слюнки потекли.
— А что, наладились ли у вас дела? Приезжают ли господа из Риги? — спросил он. — Я слыхал, что кое-кто из давних постояльцев вернулся к вам.
— Да, да, и так любезно со стороны господина, что он спрашивает об этом! Да, по случаю хорошей погоды в Алтону приезжали господа ратсманы с детьми, приезжали ученики Домской школы, и все потом направились ко мне. Кроме того, вернулась графиня де Гаше с новой горничной. Слава Богу, она избавилась от той грубой и неопрятной девицы. Новая горничная производит очень приятное впечатление. А вчера поздно вечером, прибыл и господин Мей. Он сказал, что устал после долгой дороги, просил не будить и не докладывать графине — он сам засвидетельствует ей свое почтение.
— И графиня в своей комнате?
— Да, еще не изволила требовать утренний кофей.
Тут Маликульмульк словно бы услышал голос хладнокровного Паррота:
— Крылов, ничего не предпринимайте, ждите нас. Только если эта дама вдруг соберется в дорогу — задержите ее! Только тогда — вы поняли меня? Сидеть и караулить!
— Да, — беззвучно отвечал Маликульмульк. Паррот был прав — и не на свидание же с графиней мчался сюда философ! Какое свидание, с кем — с завравшейся авантюристкой, по которой камера в парижском Сальпетриере горькими слезами плачет!
Паррот был прав… только что же изменится от встречи? Ничего не изменится, если они позавтракают вместе, ровным счетом ничего… и эта дама будет под присмотром…
— Доложите графине обо мне, — сказал Маликульмульк. — Пошлите кого-нибудь, пусть скажет, что господин Крылов просит принять…
— Я бы посоветовал сделать иначе: пригласить ее позавтракать. У нас сегодня как раз штрудели с вишневым вареньем, напкухены, маленькие булочки с заварным кремом, пышный пирог с яблоками. Все то, что нравится дамам, у которых нет нужды беспокоиться о своей талии!
У Мартышки не имелось такой нужды — ее талия вряд ли была более двенадцати вершков в обхвате. Маликульмульк же о своей талии давно уже не беспокоился и велел принести яблочный пирог, но сперва — что-нибудь горячее для себя. Он по совету хозяина выбрал лабскаус, которого раньше не пробовал, и это оказалась густая похлебка с мелко нарезанной солониной, удивительно вкусная. Хозяин утверждал, что сам присматривает за тем, как засаливают мясо, и лично выдает на каждый бочонок нужное количество ягод можжевельника. Лабскаус был подан в пузатом горшочке, и Маликульмульк уже добрался до дна, когда в обеденный зал спустилась графиня де Гаше. Он быстро закинул в рот последние кусочки великолепной солонины и поднялся навстречу даме.
Она была в теплом черном платье, лишь самую малость приоткрытом на груди, и куталась в дорогую турецкую шаль. Волосы ее, почти седые кудерьки, удерживались маленькой серебряной диадемой. Наконец-то Маликульмульк увидел эту женщину при свете дня — и поразился голубизне ее глаз. Такой цвет больше подходил бы ребенку или совсем юной девушке.
— Вы нашли меня, — сказала графиня. — Это удивительно… Однако для чего? Вы же знаете — нам не надо встречаться… это слишком тяжело для меня…
«…потому что я вас люблю…»
Маликульмульк вздохнул, он совершенно не желал вызывать в памяти эти слова. Но они прозвучали — и прозвучали не напрасно: это было как сигнал тревоги, как приказ ангела-хранителя быть бдительным. Предстояло услышать немало лжи.
— Вы уезжаете? — спросил он.
— Нет, я хочу пожить здесь, мне здесь нравится. Я устала от суеты, от нелепых обвинений, от неприятных людей. Возможно, для меня уже настала пора одиночества.
В голосе звучала подлинная печаль — и незримый Паррот был тут бессилен.
— Лучше бы вам, сударыня, поскорее отсюда уехать, — неожиданно для себя сказал Маликульмульк. — Вас ищет Иоганн Мей, и он вас, кажется, уже нашел.
— Для чего я ему понадобилась? Он ведь понимает, что я никогда не вернусь в его компанию. И таких обвинений, каких я там наслушалась, не прощают!
— Садитесь, — предложил Маликульмульк. — Только что подали яблочный пирог с корицей. Сейчас будет кофей. Мей ищет вас не для того, чтобы обвинять. Ему нужен клад Калиостро.
— Клад Калиостро?!
— Да, сударыня. Он знает, что вы теперь — владелица бриллиантов из ожерелья королевы. Калиостро мертв, значит, хозяйкой можно считать вас. И он решился заполучить эти бриллианты любой ценой. Сейчас я скажу вам кое-что, постарайтесь держать себя в руках. Вчера вечером он отравил двух человек: девушку, соседку госпожи Дивовой, и Андреаса фон Гомберга.
— Боже мой! Вы уверены? — графиня прижала к груди два крошечных кулачка.
— Да, я знаю это совершенно точно. Он сделал это в квартире, которую снимал на Мельничной улице.
— Боже, Боже, что происходит?.. Послушайте, это ужасно, бедный Андре! Этот яд убивает за несколько часов, я знаю, я пыталась спасти фон Бохума… Я знала, что это работа Мея! Я лишь не могла доказать! Он уговорил свою драгоценную кузину обыскать мои вещи…
— Эмилию?
— Она его кузина, хотя они зачем-то скрывают это, как и ее настоящее имя. Но я слышала — он наедине звал ее Элизабет. Бедный, милый Андре… если бы я могла ему помочь!..
Маликульмульк хотел было сказать ей, что фон Гомберг выжил, но сдержался — Гриндель утверждал, что шансов почти нет. И обнадежить женщину, чтобы потом разочаровать, он не хотел.
— Послушайте, сударыня, я знаю, что вы взяли к себе госпожу Дивову. Она совершеннолетняя, она вдова и сама себе хозяйка… Но я беспокоюсь за вас обеих. Отравитель ближе, чем вам кажется… Ради Бога, будьте осторожны! — взмолился Маликульмульк.
В этот миг ему чудилось невозможное, маленькая женщина вдруг обернулась девочкой, едва ли не той, что шла когда-то по цветущему лугу.
— Вы приехали, чтобы предупредить меня? Чтобы защитить меня? Господи, как это все странно… Вы думаете, он может меня отравить? — взволнованно спросила графиня.
— Да, и причина, как ему кажется, уважительная — бриллианты. Там ведь их было штук пятьсот, и несколько очень крупных. Есть основания полагать, что и покойный фон Бохум отыскал вас только ради этих несчастных камней. И Мей разгадал его планы… отсюда и отравление…
— Причина уважительная, — согласилась графиня. — Для такого человека, как Мей. Значит, он где-то поблизости?
— Да. Я буду рядом с вами и госпожой Дивовой… Садитесь, при мне никто не посмеет вам угрожать.
— Да, я понимаю, и я безмерно вам благодарна… — графиня несколько секунд глядела на красиво накрытый стол, на белоснежные скатерть и салфетки, гордость «Иерусалима», на блюдо с ароматным пирогом, на кофейник и чашки с цветочным узором. — Нет, пожалуй… нет, здесь оставаться не нужно. Давайте выйдем отсюда, я отведу вас к пруду, к Алтоне… Мне страшно при мысли, что в какую-то минуту мы с ним окажемся под одной крышей! А потом… вы ведь поможете мне?
— Чем смогу, — лаконично ответил Маликульмульк. — И друзья мои сейчас приедут.
— Друзья?
— Да, они выслали меня вперед, чтобы я не упускал вас из виду. И скоро будут здесь, чтобы спасти вас и госпожу Дивову от Мея и…
— От кого еще? — спросила догадливая графиня. — Говорите же!
— Я полагаю, от вашего супруга… — не выдержав настойчивого взгляда, сказал Маликульмульк. Он знал, что говорить этого нельзя — нельзя разрушать ту хитросплетенную ложь, которой она его осчастливила. Если разрушить — что же останется?..
— О! Это… это ужасно… Мы должны решить, как нам быть… Я только поднимусь к себе в комнату и тут же приду!
— Я буду ждать у крыльца.
