Клуб Реджинальда был политическим клубом. Чтобы стать его членом, нужно было принадлежать к одной из больших политических партий. Неважно к какой. Однако, возможно, говорить так о клубе несправедливо. Наверное, ближе к истине утверждение, что ваши политические взгляды не имеют значения, пока вы в глубине души полагаете, что они совпадают с устремлениями именно этой политической партии. Разумеется, если вы пишете в “Таймс” (как большинство членов клуба) и подписываетесь “Разгневанный Либерал”, вы вполне можете обнаружить, что говорите о Ллойд Джордже, или о Свободной Торговле, или о Земельной Политике совершенно то же самое, что член клуба, подписывающий свои послания “Истинный Консерватор”. Хотя нельзя отрицать, что в вопросах политики вы так же далеки от него, как Разгневанный Консерватор от Истинного Либерала. Другими словами, либералы остаются либералами, а консерваторы – консерваторами. Изгонять из клуба человека за то, что он верен своим взглядам, в то время как его Партия от них отошла, было бы несправедливо, если при этом он продолжает платить годовые взносы в размере двадцати гиней.

У Реджинальда не было политических взглядов. Существует не менее миллиона избирателей, полностью лишенных каких бы то ни было политических взглядов. Это дает им возможность совершенно беспристрастно голосовать за консерваторов. Они ставят себя в пример колеблющимся избирателям. Вот я, например. Я не принадлежу ни к какой партии. Никогда не принадлежал. Но если вы спросите, как я собираюсь голосовать, то должен вам признаться откровенно... Звучит чрезвычайно убедительно. Некоторые даже пересаливают, добавляя, что в глубине души они либералы, но настало время, когда каждый...

Реджинальд, однако, был не из таких. Все его политические убеждения сводились к тому, что он пользовался удобствами, которые предоставляло ему членства в клубе.

Он никогда не голосовал. Хильдершем, который всегда выполнял то, что полагалось, однажды задал Реджинальду вопрос, что, по его мнению, произошло бы, если бы не голосовал никто.

– Не представляю себе, – откровенно ответил Реджинальд. – А вы как думаете?

Хильдершем, который не имел обыкновения думать, с возмущением ответил, что цивилизация как таковая рухнула бы.

– Она рухнула бы, – возразил Реджинальд, – и если бы, скажем, перестали мостить дороги. Но будь я проклят, – добавил он, – если по этой причине стану дорожным рабочим.

Хильдершем колебался – сказать ли, что это совсем другое дело, или же еще раз заметить Уэлларду, что ему давно пора заняться ремонтом своей дороги, хотя она и не была его частной собственностью.

Хильдершем отдал предпочтение местной проблеме. Один-два воза булыжника...

Сильвии вскоре тоже предстояло стать избирательницей. И она спросила Реджинальда, что ей делать со своим голосом, когда она обретет его. “Отдай его мне”, – предложил Реджинальд, и Сильвия кивнула. Таким образом, вопрос голосования был улажен или отложен – как вам больше нравится.

Реджинальд вошел в клуб, стараясь, насколько возможно, не походить на человека, несущего в руке “Вьюнок”. Он оставил книгу в гардеробе, прикрыв ее шляпой. Затем пошел обедать. Когда он доблестно сражался со спагетти, его одиночество было нарушено.

– Добрый день, Уэллард. Можно присоединиться к вам? Сегодня тут полно народу.

Не слишком удачно сказано, подумал Реджинальд. Но стоит взглянуть на этот толстый загривок, сразу все становится ясно. Он кивнул.

– Вы знакомы с Рагланом?

По фамилии, разумеется. Кто же не знает Раглана? Лично – нет. Они знакомятся...

Может быть, сейчас?

Нет. Не тут-то было. Разговор идет о делах Раглана.

– Я деревенский житель, – говорит Реджинальд, – и не разбираюсь в подобных вещах. Какая, например, разница между тиражом и допечаткой и сколько может быть в них экземпляров?

Раглан объяснил, что неизощренный ум заурядного издателя не делает никакого различия между ними, но с технической стороны новый тираж предполагает нечто новое в содержании или новый набор, а допечатка – это просто заново сделанные оттиски старого набора.

– Понято. Предположим, книга выходит третьим тиражом. Как по-вашему, сколько примерно экземпляров может быть продано?

Лорд Ормсби бесцеремонно захохотал. Пускай. Раглан же, любивший объяснять медленно, хорошо поставленным голосом, заметил, что это, разумеется, зависит от автора, мой дорогой.

– Понятно, – снова сказал Реджинальд, чувствуя, что вряд ли стоило ехать в Лондон.

– Каким тиражом в этот раз издают Холланда? – спросил Ормсби с таким видом, будто говорил Уэлларду: “Вам бы стоило послушать”.

– Двадцать тысяч, – ответил Раглан, безуспешно пытаясь быть скромным, поскольку Холланд был делом его рук.

– Первым тиражом? – задал вопрос Реджинальд.

– Первым. Но ведь он сейчас как раз в моде. Если бы речь шла о неизвестном авторе, тираж составил бы тысячу, может быть, даже пятьсот экземпляров. Разумеется, безопаснее напечатать меньше, чем думаешь продать, ведь в любой момент можно допечатать.

– Понятно.

– Все это ровным счетом ничего не значит. К примеру, кровопийца и подлец вроде Пампа, – Реджинальд наклоняется ниже над тарелкой спагетти, – объявляет, что готовит Шестой, Расширенный Тираж. Скорее всего, это означает, что он начал с тысячи экземпляров и посчитал их первым и вторым тиражами, по пятьсот в каждом. Разослал их по книжным лавкам и, очевидно, получил два-три заказа. Тогда он печатает следующую тысячу, то есть два следующих тиража, и половину книг переплетает. Вот уже четыре тиража. Что же касается пятого и шестого тиражей, то либо он не дал рассыпать набор на случай, если захочет напечатать еще тысячу, либо просто лжет. А “Расширенный” тираж – это ведь относительно, правда? “Шестой, Расширенный Тираж” может означать, что он продал книжным лавкам тысячу экземпляров, а те распродали, возможно, не больше сотни.

– Понятно, – повторил еще раз Реджинальд. – Ну ладно, мне пора. – Он небрежно попрощался и отправился платить за обед.

Какой отвратительный тип этот Раглан! А Ормсби – что за чудовище! Зачем он вообще притащился в Лондон? Ах да, подстричься. Его так и подмывает не идти к парикмахеру – назло Раглану. Только Раглан об этом никогда не узнает. Лучше он в руки не возьмет очередную книгу Раглана. Он заплатил по счету, нахлобучил шляпу, “Вьюнок” упал за подставку для зонтов, и он не подумал подобрать книгу. Пропади пропадом все книги. Теперь стричься и назад, к Сильвии.

У Олдерсона было тихо, спокойно. Олдерсон, а может быть его предок, стриг доктора Джонсона или герцога Веллингтонского, это становилось понятно каждому, как только он останавливался перед витриной. Если бы даже кто-нибудь еще – Киплинг или Болдуин – находился в парикмахерской, когда вы очутились в ней, вы никого бы не увидели, кроме самого мистера Олдерсона, который, казалось, был удивлен вашим желанием подстричься, но полагал, что это удастся сделать. Где-то наверху, насколько он помнит, есть свободная кабинка. Не трудно ли вам пройти вместе с ним и поглядеть? Кажется, вот здесь. Да, действительно, но в ней нет кресла. Минутку, сейчас мы найдем другую, с креслом. Вот здесь.

Реджинальд садится, довольный, сонный. Пропади пропадом все книги. Давайте стричься.

Минутку, говорит мистер Олдерсон. Ножницы. Я так и чувствовал, что чего-то не хватает. Где же я видел ножницы? Ага! Ну, мистер Уэллард, насколько я помню, вы любите, чтобы сзади было коротко, а спереди подлинней. Вот так.

Он стрижет. Чик, чик, чик. Кругом спокойствие. Реджинальд задумывается, что произойдет, если кто-нибудь из клиентов решится сказать, что хочет подстричь волосы спереди покороче. Чик, чик, чик. Какая тишина, какой мир, какое спокойствие. И Сильвия выйдет встречать его к поезду три десять. Вестауэйз и Сильвия. Что за нелепый город Лондон рядом с ними, что за дурацкое занятие писательство! Сильвия, молчаливая и прекрасная, ожидающая на платформе.