Настало утро — холодное, незваное и неизбежное. Селия Бэннерман взглянула на два узких окна, каждое — из семи крохотных стеклянных пластин, и в который раз недоуменно подумала: зачем они вообще здесь нужны? Мало того что замызганные уличной грязью оконца были совершенно непроницаемы, они находились настолько высоко, что из них, как ни старайся, ничего невозможно увидеть. Осевшая на оконных стеклах сажа с Кэмден-роуд заслоняла обитателей камеры от жизни, что текла теперь без их участия. Помещение было душным и вид имело гнетущий. Поскольку естественный свет сюда не проникал, в камере горел светильник, причем весь день и всю ночь, лишая заключенных возможности укрыться от посторонних глаз даже под покровом темноты. Как и во многих других отличительных чертах тюремной жизни, в освещенности комнатки имелась некая неопределенность: в ней было не светло и не темно, — словно некий начальник посчитал, что, избегая крайностей, можно удержать в узде и соответствующие этим крайностям эмоции.

Сидя на стуле в углу камеры, Селия наблюдала за пляской теней: на деревянном умывальнике с жалким лимонного цвета обмылком; на засаленной тряпке, предназначенной для того, чтобы вытирать и кружку для питья, и ночной горшок, но не пригодной ни для того ни для другого; на угловой полочке с Библией для тех, кто все еще способен был найти в ней утешение; на эмалированной тарелке и на смастеренном из погнутого куска жести ноже — с лезвием не острее картонного. Низкая черная железная кровать почти полностью занимала камеру тринадцати футов длиной и семи футов шириной. Женщина на постели неподвижно лежала лицом к стене, но Селия точно знала, что она не спит. Подумав о том, что ждет эту женщину, надзирательница в который раз почувствовала, что все внутри у нее напряглось, и она вдруг ощутила себя ребенком. Селии вспомнилось, как когда-то она сама по утрам натягивала на голову одеяло и молила Бога, чтобы время остановилось и ей не пришлось столкнуться лицом к лицу с тем, что уготовил ей грядущий день. Тогда эти детские страхи наводили на нее ужас, но разве они шли хоть в какое-то сравнение с тем, что проносилось сейчас в голове Амелии Сэч за несколько часов до смерти?

Селия бесшумно поднялась с места и двинулась в дальний конец камеры, где темно-синяя саржевая накидка висела на крючке, прибитом посреди стены, лишая всякой надежды тех, кто решился бы взять судьбу в свои руки. Низ накидки, скомканный и пыльный, лежал на полу, и Селия как могла расправила складки жесткой шершавой материи, сознавая всю бесполезность подобного жеста и тем не менее не желая упустить возможность проявить к осужденной участие. В эти три недели со времени приговора Амелии и до приближавшейся казни за ней неотступно наблюдали две женщины — поначалу не более чем незнакомки, но постепенно они становились ее союзницами и даже приятельницами. В течение своей восьмичасовой смены Селия разделяла с заключенной каждую минуту ее мучительного существования, наблюдая, как та моется и одевается, ест и плачет, узнавая привычки и пристрастия Амелии, — так жена знакомится с образом жизни мужа в первые месяцы супружеской жизни. Селия прожила эти дни с Амелией, а теперь она поведет ее на смерть. Только что на подмогу работницам тюрьмы прислали двух мужчин-надзирателей — на случай если процесс подготовки к казни окажется для женщин слишком тягостным. Но Селия и ее сослуживицы были полны решимости оставаться со своими подопечными до последней минуты, хотя уже за неделю перед казнью все они, за исключением самых жестокосердных, считали оставшиеся дни с не меньшим отчаянием, чем сама приговоренная.

Из-за долгого сидения на одном месте спина и ноги Селии онемели, чего нельзя было сказать о ее чувствах. Она вытянула затекшие ноги и пошевелила пальцами, чтобы избавиться от неприятного покалывания, и ее партнерша, дремавшая на соседнем стуле, услышала шорохи и открыла глаза. Женщины переглянулись, и Селия кивнула: пора. Она направилась к кровати, сжимая в кулаке связку ключей, чтобы те не гремели, хотя и подумала: «Какая нелепость: как будто, кроме звона ключей, Амелии ничто больше не напомнит о том, что она в заключении».

Селия сразу же заметила, как в ожидании ее прикосновения напряглась Амелия. Надзирательница отогнула одеяло — не по сезону тонкое и легкое, — и на нее пахнуло лежалым постельным бельем, запахом пота и страхом. Амелия придвинулась поближе к стене и попыталась натянуть на себя одеяло, но, подчиняясь твердой руке, в конце концов нехотя поднялась с постели. В этой высокой изможденной женщине не было ничего от того высокомерного бесчувственного существа, описанием которого пестрели все газеты с самого ноября, после ареста Амелии. Теперь она выглядела намного старше своих двадцати девяти. Лицо ее посерело от изнеможения, и женщина настолько ослабла, что, казалось, едва была способна дойти до эшафота. Она ничуть не походила на ту прежнюю Амелию, которая вошла в тюрьму с изумленным — если не сказать возмущенным — видом и которая никак не могла поверить в происходящее. Скоро за воротами тюрьмы, в ожидании обычного в таких случаях объявления, начнут собираться толпы зевак, но, если бы им довелось столкнуться сейчас лицом к лицу с Амелией Сэч, Селия сомневалась, что хоть кто-то из них признал бы в ней воображаемое всеми чудовище.

Она ободряющим жестом предложила заключенной одеться, стараясь при этом не смотреть на нее с жалостью, с какой смотрели на Амелию почти все, кто заходил к ней в камеру. Впрочем, большую часть одежды Амелия уже и так водрузила на себя, чтобы согреться в постели. Они вместе с Селией с трудом натянули через голову обязательную синюю хламиду, выцветшую и настолько бесформенную, что обитательницы «Холлоуэя» теряли в ней всякую индивидуальность. Селия опустилась на колени, чтобы помочь заключенной всунуть ноги в потрепанные, не по размеру туфли, и заметила, что скреплявшие обувь Амелии гвозди разодрали ее черные шерстяные чулки и покарябали кожу. Ступня осужденной показалась Селии такой маленькой и жалкой, что у надзирательницы перехватило дыхание. «Наверное, повешение женщины куда тягостнее переживается, чем казнь мужчины. Или мужчины-надзиратели, когда настает час смерти их заключенного, чувствуют такое же саднящее отчаяние?» От волнения Селия никак не могла подняться, и тут она ощутила на затылке легкое прикосновение рук Амелии. Являлся ли этот жест благословением или безмолвной мольбой о поддержке, было неясно, но Селия почувствовала, как ее пробирает дрожь. Однако, собравшись с духом, она принялась зачесывать и собирать в конский хвост когда-то прекрасные, а теперь запущенные и тусклые, волосы Амелии. Уложив их в пучок на затылке, Селия убрала волосы подальше от шеи, чтобы они потом не запутались в виселичной петле. Эта незатейливая процедура, похоже, подействовала на Амелию так, как ничто другое, и Селия тут же схватила с крючка накидку, точно хотела ею отгородиться от вырвавшегося у заключенной стона, напоминавшего скорее завывание раненого животного, чем человеческое стенание. Укутав накидкой плечи Амелии, она повернула осужденную лицом к себе в надежде хоть как-то утихомирить этот поток душевной боли, но Амелия зарыдала еще явственнее и еще громче.

— Остановите их! Я ничего такого не сделала, — повторяла она снова и снова, втягивая Селию в эту пропасть безнадежности.

Но тут уже не выдержала и вмешалась ее напарница.

— Ну что вы, миссис Сэч. — Она мягко, но настойчиво раздвинула руки Амелии, отчаянно вцепившиеся в платье Селии. — Вы даже не притронулись к завтраку. Давайте поешьте что-нибудь.

— Неужели нельзя вместо хлеба и чая дать ей что-нибудь покрепче?! — возмутилась Селия. — Что толку давать ей сейчас такую еду?

Ее напарница покачала головой и посмотрела на часы.

— Уже нет времени, — прошептала она. — Почти девять.

Точно в подтверждение ее слов, в коридоре послышался шум. Подобно большинству заключенных, привыкших проводить часы в ожидании, прислушиваясь к скрытым от глаз событиям, Амелия мгновенно услышала приближающиеся шаги, и лицо ее тут же вспыхнуло страстным желанием угадать их смысл. Шаги замедлились возле двери камеры, потом снова возобновились, и Селия с ужасом заметила искру надежды, мелькнувшую на лице приговоренной; она-то сама прекрасно знала, что мимо прошла только часть группы, участвовавшей в проведении казни, тогда как другая ее часть осталась у порога камеры, ожидая сигнала начальника тюрьмы. Уставившись на дверь, надзирательница ощущала мельчайшие движения за ней. Наконец палач отодвинул крышку глазка, чтобы оценить состояние заключенной, и после невыносимо долгой паузы колокола соседней церкви пробили девять. Селия насчитала два удара колокола — в замке повернулся ключ; третий удар — тяжелая железная дверь отворилась, и несколько мужчин вошли в камеру, запуская в ход неумолимую череду событий, которые уже не повернуть вспять.

Палач поспешно пересек помещение, завел за спину руки осужденной и принялся их связывать. Лишь только Амелия почувствовала прикосновение кожаных ремешков, как ее, казалось, оставили последние силы. Селия ринулась к ней и, шепча слова утешения, пыталась удержать ее на ногах, но, судя по всему, порыв надзирательницы произвел противоположное действие, и Амелию пришлось практически на руках вынести из камеры.

В нескольких футах справа, у соседней камеры, разыгрывалась сходная сцена, однако контраст между двумя заключенными выглядел разительным: Энни Уолтерс была немногим старше пятидесяти, невысокой, седовласой, крепкой, коренастой и простоватой на вид, — но отличались они не столько по внешности и возрасту, сколько по манере держаться. При виде Энни страдание Амелии дошло до предела — она была на грани истерики, в то время как другая приговоренная весело перебрасывалась репликами со вторым палачом, словно понятия не имела, что истекают последние минуты ее жизни. Но при всех их различиях, глядя на этих двух женщин, впервые столкнувшихся лицом к лицу после вынесения приговора, сторонний человек вряд ли поверил бы, что перед ним заговорщицы, убившие, как ходили слухи, не менее двадцати младенцев — некоторым было всего несколько дней от роду.

С этой минуты события уже развивались стремительно. Первый палач принялся готовить Амелию к выходу на эшафот. Поддерживаемые с обеих сторон надзирательницами, заключенные последовали вслед за капелланом к двойным дверям, ведущим к недавно построенному крытому эшафоту, до которого было не больше дюжины шагов. Селия почувствовала, как неестественно тихо вдруг стало в тюрьме, точно все в ней одновременно затаили дыхание. Последние три недели осужденные были напряжены и беспокойны; смесь возбуждения и ужаса, с которой они встретили приговор, сменилась гневной беспомощностью, затронувшей также и тюремщиц. Селия знала, что не она одна сейчас страстно желает, чтобы это мгновение или никогда не наступило, или промелькнуло как можно быстрее.

И вот приговоренные уже вошли внутрь. Перед ними две петли, одна несколько выше другой, и женщин поспешно подвели к помосту. Оба палача опустились на колени и совершенно синхронно принялись покрепче связывать ноги своим жертвам. Селия всей душой желала Амелии, чтобы это как можно быстрее закончилось. Она смотрела сквозь овал петли в полные ужаса глаза Амелии и не отводила от нее взгляда — то была единственная помощь, которую она еще могла осужденной предложить.

Но вот палач достал белый колпак — только что, словно носовой платок, кокетливо торчавший из его нагрудного кармана, — водрузил его на голову приговоренной и поправил петлю. Все это время раздавался тихий, ровный голос капеллана, читавшего молитву, но слов было не разобрать. Когда палач двинулся к рычагу, Селия уже не могла ни на чем другом сосредоточиться, кроме кружка материи, который Амелия то выталкивала изо рта, то втягивала внутрь. Впоследствии Селия не могла с уверенностью вспомнить, действительно ли она слышала, как Энни, подходя к эшафоту, выкрикнула Амелии прощальные слова, или ей это только почудилось. Но что Селии точно запомнилось — и это воспоминание то и дело всплывало в ее памяти даже теперь, в зимние рассветные часы, — последовавшая потом тишина.