Глава Седьмая

1.

Таверну «Королевская голова» еще издали можно было опознать по огромной, размером с дверь, вывеске, которая, вдобавок, громко скрипела на ветру. Мимо никак не пройти. На вывеске истекала киноварью отрубленная голова, судя по жидкой бороденке, принадлежавшая Карлу I. В довершение всех постигших его бед, монарху недоставало левого глаза. Некоторые путешественники были настолько заинтригованы его увечьем, что просили кучера остановить карету и заходили в таверну исключительно чтобы прояснить эту загадку. Подмигивая, хозяин заведения Нед Кеббак рассказывал про столичного художника, который так и не закончил малевать вывеску, потому что в процессе работы подкреплялся местным элем. Это вам не джин, разбавленный серной кислотой наполовину. Тут все натуральное. Сразу сбивает с ног. Кстати, не угодно ли джентльменам отведать? Ни один стоик не в силах был отказаться. Как раз по этой причине дорисовывать монарху глаз мистер Кеббак не собирался. Разве что сразу два, чтобы снова всех озадачить.

Окна таверны выходили на аптеку, по случайному совпадению, разумеется, поскольку первые владельцы таверны рассчитывали на совсем иное соседство. Отсюда было рукой подать до позорного столба, к которому то и дело был прикован унылый бродяга. Если прицелиться как следует, обглоданной бараньей лопаткой в него можно было попасть прямо через окошко, чуть привстав со скамьи. Случалось, что в воскресенье, сразу после церковной службы, по улочкам ползла телега, на которой кого-нибудь хлестали плетью за беспутство или воровство. На площади она задерживалась, дабы горожане могли в полной мере насладиться сим поучительным зрелищем, а из таверны, опять же, открывался лучший вид. Вопли горемыки едва ли отзывались болезненной дрожью в сердцах. Поделом ему! Пусть радуется, что не пришлось примерить конопляный воротник. Повиснуть в петле можно и за кражу пары овец. Впрочем, после экзекуции хозяева таверны сбрызгивали ему спину бренди, чтобы раны поскорее затянулись, и наливали рюмку за счет заведения — он ее честно отработал.

Наступили новые времена. Теперь уже только старожилы помнили ту телегу, колодки пылились в каретном сарае судьи Лоусона, и ничто не заслоняло аптеку от грозного взора мистера Холлоустэпа, который, подперев монументальную челюсть столь же мощными кулаками, уселся напротив окна. Если бы взгляды могли воспламенять, от аптеки осталась бы дымящаяся воронка. Пока же у мистера Холлоустэпа понемногу закипало пиво в кружке.

Не произнося ни слова, он шевелил губами, причмокивал громко и влажно, словно бы шлепал друг об друга два куска сырой печени. Из сострадания к его горю и, в не меньшей степени, из опасения навлечь на себя его гнев, остальные завсегдатаи таверны тихо сгорбились над пивом. Легко было спрятаться в полутьме, которую разбавляли только жидкие струйки света из масляных ламп. Даже угольки в камине предусмотрительно подернулись пеплом.

Мистер Холлоустэп горевал. Обидно остаться без невесты, но еще обиднее — лишиться ее после третьего оглашения! Три воскресенья подряд она отмалчивалась, пока пастор спрашивал, не известны ли кому-нибудь препятствия для заключения их брака. Ей-то препятствия хороши были известны. Жаль, что не проболталась. Жених, разумеется, придушил бы ее прямо в церкви, и был бы прав. Между прочим, за убийство неверных жен даже не вешают, оно считается непреднамеренным. Даже если муж не застал женушку в постели с другим, а просто выпытал у нее про измену. Наверняка те же правила распространяются и на невест. По крайней мере, мясник готов был рискнуть. Увы, уже поздно.

Обиды ему добавляло и то обстоятельство, что он успел заказать витраж ангела с подписью «От Оливера Джебедайи Холлоустэпа и его жены». Витраж должен был украсить окно непосредственно над алтарем. Но теперь он лежал в гостиной в виде груды разноцветных осколков, потому что сегодня утром его весьма некстати доставил стекольщик. Кто же знал, что этот пройдоха откажется признать форс-мажором мясницкий топор. А ведь топор совершенно случайно вылетел у мистера Холлоустэпа из рук. И, со свистом рассекая воздух, попал в витраж тоже волей случая. За что тут платить? Естественно, мистер Холлоустэп отказался. Но после того, как стекольщик пригрозил судом, пришлось пойти на попятную. Для судьи Лоусона величайшей радостью было карать должников, поскольку его сын проматывал наследство в Лондоне и раз в полгода слал отцу жалобное письмо из долговой тюрьмы Маршалси. Но мстительный стекольщик не просто потребовал оплату — это было бы еще полбеды. Распалившись, он потребовал ее не в фунтах, а в гинеях, как настоящий джентльмен, чем окончательно вывел мясника из душевного равновесия. Ему в гинеях никогда не платили.

И все эти несчастья свалились на него из-за…

— …шлюхи!

Как только мистер Холлоустэп вслух подытожил свой внутренний монолог, со всех сторон посыпались утешения.

— Фу ты-ну ты, пава выискалась. Мисс то, мисс се, а сама-то порченная.

— Вроде докторова дочка, а обхождением хуже рыбацкой девки.

— Тоже мне, благородная.

— Да забудь ты эту вертихвостку, Оливер, — посоветовал рассудительный Кеббак. — Не стоит она того, чтоб так по ней убиваться.

— Как же, забуду. Мож мне еще того, люльку ее выродку за свои кровные обеспечить? Не-ет, я не из таковских. К судье Лоусону пойду. Пусть обратно колодки несет, лучше повода не удумаешь. Постоит там шлюха денек, авось другим девкам будет наука, — он злобно насупился на служанку, и она чуть не выронила поднос с кружками, который и так несла из последних сил. — А с ее хахалем… а с ним я по-свойски разберусь. Пойдем, ребята, к судье, не ровен час они ноги сделают, раз уж рыльце-то в пушку.

— Да куда им деваться, у этого Лэдлоу ломаного фартинга нет, — проворчал конюх Амос Крэмбл, и его вниманием вновь завладело вареное сердце, возлежавшее на тарелке со сколотыми краями, такими острыми, что ею можно было пилить дрова.

— А ее мать на порог не пустит, — поддакнул констебль. — Моя Бесс давеча углядела, как она битый час в дверь стучалась, а ей никто не открывал. Поди, даже на дилижанс деньжонок не наскребут, а задарма кто ж их прокатит? А коли прокатит, на что им жить на новом месте? В канаве, что ли, квартировать?

— Так сопляк этот, муженек ейный, кажись, из Эдинбурга, — напомнил трактирщик. — Тамошний народ так вовсе под землей селится.

— Истинная правда, так и живут! — подал голос захожий коробейник, который притулился на скамье у очага и терся плечом о его толстую неровную стену, стараясь впитать побольше тепла перед дальней дорогой.

— Ну, мож и они там приживутся, — смягчился конюх, гоняя по тарелке куски мяса и разваренный овес.

— Ничего, я их из под земли-то выволоку, — мечтательно протянул мясник. — Но сперва к судье.

— Несмотря на свои традиционные взгляды, едва ли судья Лоусон вернет на площадь сию реликвию, впрочем, достойную всяческой похвалы, — сказал джентльмен, который до поры-до времени молчал, поставив ноги на каминную решетку.

Его черный сюртук почти сливался с закопченными деревянными панелями на стенах, да и хозяин старался лишний раз не смотреть в сторону постояльца. От него исходила угроза. Несмотря на почтенный вид, джентльмен был вестником нового мира, готового смести с лица земли невзрачные, кишащие клопами, но по-своему уютные трактиры для дилижансов. Рокот этого мира, его лязг и скрежет, были едва слышны в удаленных уголках вроде Линден-эбби, но земля уже подрагивала от взрывов, которыми он пробивал себе дорогу.

— А ты кто таков будешь? Откуда выискался? — рявкнул на него мясник.

— Оливер, не надо так с джентльменом, — предупредил констебль, на всякий случай роняя трубку и ныряя за ней под стол.

— Джентльмен, как же! Я вот тоже думал, что она леди… — Холлоустэп прицельно плюнул в кружку.

— А сейчас в городах такая мода пошла, — подхватил коробейник, — что леди без провожатых по улицам ходют, будто публичные девки. Не разберешь уже, кто есть кто. Не знаешь, то ли поклониться ей, то ли спросить, почем берет.

— Это с какой-такой стати вы за нее вступаетесь, сэр? Защитничек выискался! Небось, из тех, что пытаются портовым шлюхам место горничной подыскать, а опосля охают, когда те столовое серебро прикарманят. Знаем, наслышаны про вашу породу! Но надо нам тут месадистских речей.

— Смею вас заверить, мистер Холлоустэп, что я не методист и не одобряю их убеждений касательно женщин-проповедниц, — мистер Хант поморщился. — Главной заботой христианки должно быть благополучие ее семьи, а не проповеди в трущобах среди ухмыляющейся голытьбы. А вашему горю я сочувствую.

— Эт ничего, — утешил себя покинутый жених, — они еще не так загорюют.

— Пожалуй, эту негодную особу следует сразу отправить в работный дом, где она, без сомнения, окажется несколько лет спустя, но к тому моменту уже обременив общество еще парой нахлебников.

— И ленту ей желтую на платье нашить за то, что до свадьбы забрюхатела! Там так и делают, — вставил коробейник и осекся, не желая уточнять, когда это он успел изучить работный дом изнутри.

Мистер Хант шевелил угли кочергой. Над ними взвивались ярко-алые, с золотистыми проблесками искры, словно стайка взволнованных мотыльков, но взмах кочерги останавливал их полет, и они оседали серыми хлопьями.

— Не забывайте, джентльмены, что в грехопадении были виновны не только двое. Если приглядеться, всегда найдется змей-искуситель и, как ни прискорбно, встретить его можно в неожиданных местах. Например, в церкви.

— Отродясь не видывал в церкви змей, — заспорил с ним конюх, который уже покончил с трапезой и звучно облизывал жирные пальцы. — Как они туда вползут по нашей здоровущей лестнице? По ней человеку-то трудно вскарабкаться, особливо в гололед.

— Вползут, уж не сомневайтесь, — не смутился мистер Хант. — Говорят, что в древности «змеями» называли друидов, языческих жрецов, и якобы именно их изгнал из Ирландии Святой Патрик. Так это или нет, не берусь судить, но один жрец-язычник мне известен. Учитывая его прошлое, можно ли удивляться, что в его приходе процветают пороки? Виновник ваших злоключений, Холлоустэп, это никто иной, как ректор Джеймс Линден, — сказал мистер Хант и усмехнулся, увидев, как постояльцы повскакивали со скамеек и дружно посмотрели на подкову, висевшую над дверью дужками вниз.

Их единодушие удивило коробейника и двух торговцев сеном, бывших в Линден-эбби проездом, но как только трактирщик шепнул «Холодное железо!», проныра-коробейник, не смутившись, выудил из-под вороха воротничков и подтяжек пригоршню гвоздей. В его сторону полетели медяки, которые, при всей своей полезности, совершенно не годятся в качестве оберега. А вот железо годится. Они его боятся. Коробейник довольно потирал ладони, покрасневшие от постоянного ощупывания лент, блокнотов и прочих товаров, обильно подкрашенных мышьяком. По пенни за гвоздь — тут волей-неволей уверуешь в чудеса!

Между тем мясник снова зашевелил губами, словно перемножал шестизначные цифры в уме. Брови ползли вниз под грузом неподъемной мысли. Наконец он вопросил ошарашенно:

— Так это он ее, что ли? Наш пастор?

— Нет, но…

— А что, с них станется, — авторитетно заявил мистер Кеббак. — Коли положат глаз на девку, хоть под замок ее посади, все равно ее ублудят. Хлопнут в ладоши, скажут «Лошадка и охапка» и окажутся, где пожелают, хошь за тридевять земель, хошь в чужой спальне.

Закряхтев, конюх потянулся за новым кувшином пива, после чего смерил трактирщика снисходительным взглядом, готовясь открыть дебаты, тянувшиеся не один десяток лет.

— Опять чепуху городишь, не может наш ректор быть из них. Не может и все тут.

Будучи человеком трезвомыслящим, он все же скрестил под столом два гвоздя.

— А наперстянка? Верный ведь признак, что они поблизости.

— Мож, у пастората такая землица особая, что ей там вольготно растется, — парировал скептик. — Сам рассуди — будь он из них, давно бы мальчишку-графа, своего-то племянничка, со свету сжил бы и усадьбу оттяпал.

— Он выжидает. Способ, значится, ищет, — не сдавался мистер Кеббак.

— Да какой тут способ? Свистнул бы гончих Гавриила, они б в два счета мальчонку растерзали да косточки обглодали.

— Но ты ж не будешь спорить, Амос, что однажды он их уже свистнул? Когда его брата с охоты привезли, — сказал трактирщик и болезненно скривился, потому что мысли наконец догнали язык и начали его выкручивать.

Повисла пауза.

Мгновение спустя она сменилась натужной оживленностью — забулькало пиво, выплескиваясь через края кружек, ножи яростно заскрежетали о тарелки, кто-то затянул балладу, но сфальшивил в первом же куплете и умолк, а цена на гвозди между тем взлетела до астрономической суммы в шесть пенсов за штуку.

Только Холлоустэп молча хмурился, пытаясь сообразить, как каким образом пастор, кем бы он там ни был, причастен к его личному горю.

— Боитесь их? — ласково заговорил мистер Хант, не выпуская из рук кочергу.

— Как их не бояться, — проворчал трактирщик. — Они ж малых ребят уносят, стоит матерям зазеваться.

— И посевы топчут, если им приспичит водить хороводы на чужом поле.

— И поди разберись, каковы они с лица…

— А наш пастор уж такой пригожий! — пискнула девчонка, но хозяин так на нее топнул, что она опрометью бросилась в кухню.

— Тут бабка надвое сказала, пригожий он аль нет. Вот как его братца с охоты привезли, он тоже благостно так лежал, как будто во сне помер. Однакож горничные сказывали, что когда матушка Крэгмор закончила его тело обмывать, то вышла из спальни, к стенке привалилась, да так стоя и сомлела. А уж она-то не робкого десятка, коли в камеристках у самой леди Линден ходила….

— Не к ночи будь помянута, — добавили сразу несколько мужчин, среди них и конюх.

— Покойной леди Линден? — переспросил мистер Хант.

— Да уж, такую упокоишь, — взгрустнул Кеббак. — Так вот, наш-то пастор — ну, тогда еще достопочтенный Джеймс Линден, — не отходил от брата, даже спал у гроба, а на похоронах бледный стоял, вены точно углем нарисованы. Может его так от тоски скрутило, а может от чего похлеще.

— От чего же?

— Дык, сэр, вы, поди, слыхивали сказ о том, как одну повитуху среди полуночи из постели выдернули. Видный джентльмен за ней прискакал, на коне, при всем параде. Привез ее в свою усадьбу, там его жена лежит на кровати под балдахином и родами мучается. Сама красавица писаная, да и младенчик уродился весь в мать, такой же ладный да справный. Тут мать повелела повитухе натереть его мазью, а та возьми да и коснись пальцем правого глаза. Сразу увидала, куда ее занесло. Повсюду корни переплелись и вода с потолка капает, вместо кровати — камень замшелый, а усадьба и вовсе не людское жилье, а пещера. Да и хозяева на людей не похожи — кожа бурая, зубы, что твой частокол, на плечах зеленые лохмотья болтаются… Думается мне, сэр, много силы надобно, чтобы такой морок сотворить. Утомительно, поди, так колдовать.

— Особенно для полукровок, — довольно кивнул мистер Хант.

Все головы повернулись к нему.

— Хотя их способности, конечно, мало изучены.

— Вы что ж, совсем их не боитесь? — подал голос Холлоустэп.

— Нет.

Мужчины пододвинулись поближе.

— Вы, сэр, слово заветное от них знаете? Заговор?

— Амулет какой? — подался вперед коробейник, готовый внести его в список товаров первой необходимости.

— Как и вы, я полагаюсь на холодное железо.

Мистер Хант сунул руку во внутренний карман сюртука и торжественно предъявил им нечто такое, от чего у трактирщика и конюха вытянулись лица.

Материал, действительно, был подходящим.

Но почему прихватило сердце?

Нет, не от страха.

Точнее, не от того восторженного, какого-то пьянящего страха, какой вызвали упоминания «добрых соседей», страха, знакомого еще с детства, когда лежишь на низкой кровати, втиснувшись между старшими братьями, и пытаешься расслышать сквозь их храп, как на кухне дробно стучат шажки. Наутро окажется, что миска с кашей, загодя оставленная у очага, вылизана дочиста — «добрые соседи» приняли дар.

Конечно, не все они добрые. Добрыми их зовут по тому же принципу, по какому к судьям обращаются «ваша честь» — может, устыдятся и перестанут брать взятки. Некоторые из волшебного народа еще ничего, но ведь их много разных, и некоторые так просто утонченно злые и последовательно жестокие. Хорошо, что на них действует холодное железо. Хотя бы на некоторых.

И все же…

В свете камина тускло посверкивал железнодорожный костыль.

— В последнее время железо подешевело, — продолжал мистер Хант, перекладывая из руки в руку свой амулет. — Вы знаете, сколько в Великобритании его выплавляют в год? Более 800 тысяч тонн. Этого хватит с лихвой, чтобы удержать в узде распоясавших тварей. Хватит на много…

— …цепей? — проявил смекалку мясник.

— …дорог. Железных дорог. Они вскроют холмы, словно нарывы, и выдавят оттуда тварей, которые там ютятся, и загонят их обратно в ад. Потому что их все равно невозможно спасти, — добавил он чуть тише, но его слова все равно прогремели в окружившей его тишине. — Но сначала нам нужно взять под контроль их полукровок.

— А как это сделать-то? — хрипло спросил мясник. — Взять хоть нашего пастора, живет себе припеваючи, пока в его приходе… того… пороки расцвели. Его, например, как к ногтю прижать?

Мистер Хант огладил белесые бакенбарды, изображая задумчивость.

— Линден-эбби ведь округ-боро, и вы посылаете кандидата в парламент?

— Само собой, — отозвался конюх, хотя, как ни силился, так и не вспомнил никаких биографических сведений о своем избраннике, включая его имя. Ничего за исключением того, что он приходился кузеном судье Лоусону.

— Великолепно! В таком случае, я поведаю вам, как это сделать. Но сначала…

Мистер Хант сделал шаг к мяснику, который немедленно сжал кулаки и выпятил нижнюю челюсть — таким образом он реагировал на любую перемену в обстановке.

— Не всякий гнев является греховным, сэр, — проникновенно начал мистер Хант. — Бывает он и праведным, особенно если те, на кого он направлен, заслуживают исключительно презрения и порицания. Грех должен быть не только осужден, но и примерно наказан. В наших краях есть обычай, мистер Холлоустэп… но и в ваших он тоже еще практикуется, не так ли?

Чтобы догадаться, куда клонит джентльмен, мяснику понадобилось не менее трех минут, в течение которых остальные мужчины старались не шевелиться, дабы не спровоцировать его неловким движением или чересчур резким вдохом. Но когда все же догадался, по лицу его медленно растеклась улыбка.

Ночь становилась интересной.

2.

Наутро Агнесс узнала от Сьюзен, что ночью толпа молодчиков в изрядном подпитии оцепила аптеку, на чердаке которой квартировали молодожены, и потребовала, чтобы мистер и миссис Лэдлоу спустились принять их поздравления. Поскольку вместо положенного в подарок новобрачным набора столового серебра, они держали тесаки, мерно постукивая ими по говяжьим костям, и фонари, наспех вырезанные из репы, новобрачные предпочли не выходить за порог. Разочарованные гости еще пару часов горланили под окнами песни, которые становились все более бессвязными по мере того, как по рядам перемещался бочонок с виски, а напоследок расколотили витрину. По итогам ночного происшествия, аптекарь отказал мистеру Лэдлоу и от места, и от дома. Миссис Лэдлоу наведалась было домой, но проще неприятелю прорваться в укрепленный замок, через ров и «дыры-убийцы», чем блудной дочери попасть во владения вдовы Билберри. Ответом на стук и жалобные просьбы (учитывая гордую натуру Миллисент, произнесенные вполголоса) стало хлопанье ставней. Сьюзен предполагала, что сейчас вдова ест поедом и Фэнси, и оставшихся детей, но чем еще питаются в семье Билберри, кроме нервов домочадцев, для нее оставалось загадкой. Лишь изредка Фэнси появлялась на пороге, чтобы смести крапиву, которая таинственным образом накапливалась там за несколько часов. Вчера она так и не отважилась сходить на рынок в конце дня, чтобы, по своему обыкновению, купить нераспроданный товар хозяевам на ужин. Уж слишком велика была вероятность, что осклизлый кочан капусты или подгнившую картошку попросту швырнут ей в лицо. Нравы на севере царили строгие.

— А что же мисс… миссис Лэдлоу?

Сьюзен отвечала, что пока что молодая чета остановилась у матушки Пэдлок, в ее шатком двухэтажном домишке, который не распадался на части разве что благодаря густому слою штукатурки снаружи. Летом матушка Пэдлок сдавала комнаты сезонным рабочим, а после жатвы, во время праздника урожая, подыскивала им приятную женскую компанию (об этом обстоятельстве горничные, обменявшись тревожными взглядами, решили умолчать). Хотя мистер Холлоустэп во всеуслышание пообещал выбить окна всякому, кто пустит под свой кров «этих тварей», старуха и бровью не повела. Стекол в ее окнах давным-давно уж не было. Неразумно вставлять стекла, если жильцы в качестве развлечения жонглируют пивными кружками. Учитывая, что матушка Пэдлок была кривой на один глаз, крапива на пороге ей тоже не мешала. Однако Сьюзен опасалась, что угроза выломать ей дверь и расшвырять гнилую солому с крыши все таки возымеет действие.

Пока Сьюзен, комкая фартук, рассказывала о скитаниях Милли, Агнесс ерзала на диване, жестком, как плита Стоунхеджа, но тут не удержалась и вскочила.

— Я этого так не оставлю! — выкрикнула она, сжимая кулачки. — Ну что же это, в самом деле? Зачем они так?

— Что вы хотите сделать? — всполошилась Сьюзен.

Агнесс знала, что хочет сделать, но леди не могла даже помыслить о таких действиях, не то чтобы их осуществить. Она же собиралась стать настоящей леди. Назло мистеру Линдену.

— Марципан, — процедила она сквозь зубы. — Я хочу сделать марципан.

Даже миссис Крэгмор не стала спорить, когда в кухню ворвалась барышня и повелела ей тотчас собирать корзину для миссис Билберри. За спиной хозяйки Сьюзен и Дженни крутили пальцами у виска, пучили глаза и изображали прочие признаки безумия. Поколебавшись, экономка приняла их версию.

С каким наслаждением мисс Агнесс крошила сладкий и горький миндаль, с сочным стуком вонзая нож в столешницу, как горели ее глаза, когда она растирала крошево в ступке, пока не заломило запястье, а потом и плечо. Смешав миндаль с сахарной пудрой, мисс Агнесс поставила котелок над тлеющими углями, медленно помешивая в нем ложкой. Судя по отрешенному взгляду, она видела перед собой не миндальную пасту, а измельченные кости врагов, и служанки навострили уши, чтобы расслышать, как она бормочет проклятия. Но мисс Агнесс прикусила нижнюю губу.

Проклятия она бормотала про себя.

Еще долго она месила гладкую белую массу, полуприкрыв глаза и представляя, как впивается ногтями в чьи-то щеки, оставляя глубокие царапины. В сущности, движение для обоих действий нужны одни и те же, и к тому времени, как был готов марципан, Агнесс отчасти успокоилась. На ее лице все еще играла недобрая улыбка, когда она отщипывала кусочки марципана и лепила из них лепестки, но свекольный сок уже не показался ей похожим на кровь. А пока цветы сохли на мраморной доске, Агнесс успела приготовить глазурь, белую, как одежды праведников.

Все это время служанки избегали смотреть в угол, где хлопотала мисс Агнесс. Как заведенные, они утрамбовывали ветчину, хлеб и овощи в огромную корзину, которую навьючили на Диггори, наказав ему оставить подношение у черного входа, но обязательно дождаться, когда его заберут. В кухню все трое вернулись с опущенными головами и долго не решались посмотреть на торт, призрачно белевший в полумраке. Со вчерашнего дня он дожидался своего часа и наконец дождался.

— Джейми хватил бы удар, — констатировала экономка, ковыляя поближе.

— И поделом ему, — поджала губы мисс Агнесс.

Она могла простить дяде и холодность со всполохами гнева, и безупречно вежливую насмешливость, и его всегдашний взгляд сверху вниз, и запертую дверь в его кабинет, а если бы он хлестнул ее по щеке, когда она уронила Библию, Агнесс поплакала бы, но не стала держать зла. Только трусости нет прощения. А мистер Линден оказался трусом. Не выдержал пересудов. Испугался, что брызги грязи замарают белый пасторский воротничок. Бежал с поля боя, бросив ей знамя… Трясущимися руками Агнесс пыталась поднять это незримое знамя повыше.

Утешала ее лишь мысль о том, что есть люди, которые никогда бы не струсили. И она знает одного из них. Знает и любит.

— Пойду, пожалуй, — сказала Агнесс, подхватывая блюдо с тортом, но Дженни, угадав ее намерения, упала на стул и забилась в истерических рыданиях.

Все пропало! Не видать ей места камеристки! Рекомендациям мисс Агнесс будет грош цена, с такими ее даже в тюремные судомойки не примут!

А ведь она почти неделю отрабатывала на мисс Агнесс навыки камеристки, то прижигая ей затылок раскаленными щипцами, то смешивая для нее такое ядреное притирание на основе хрена, что вместе с веснушками у молодой госпожи чуть не сползла кожа. Тем не менее мисс Агнесс решила не ставить крест на ее карьере, надеясь по доброте душевной, что Дженни и правда научиться затягивать корсет без помощи колена, которое она пребольно впечатывала хозяйке чуть ниже спины…

В конце концов, торт был упакован в шляпную коробку, а мисс Агнесс, вместо того, чтобы пройтись по центральной улице, добиралась к пристанищу Милли задворками, словно воровка, ограбившая магазин дамских шляп.

Издали она разглядела скрюченную фигуру матушки Пэдлок. Старушка копала грядки, и при каждом движении ее невероятных размеров чепец колыхался, словно шляпка трухлявого гриба. Никем не замеченная, Агнесс юркнула в открытую дверь, на которой даже не было щеколды — видимо, унесли на память предыдущие постояльцы. Это упущение нагнало на нее страху. Что если громилы вернутся сегодня ночью? Едва ли матушка Пэдлок отобьется от них мотыгой.

С верхнего этажа доносились звуки ссоры, весьма продолжительной, судя по хрипотце в обоих голосах, мужском и женском. Агнесс приуныла. Она рассчитывала увидеть, как мистер и миссис Лэдлоу сидят в обнимку у очага, с усталыми, но отважными улыбками, готовясь проявить стойкость перед ударами судьбы. Но им, похоже, было не до духовного родства.

В семейных ссорах третий никогда не лишний, это Агнесс уяснила в детстве. Скорее, наоборот. Кто еще станет курьером между супругами, которые, исчерпав словесное красноречие, уже неделю общаются посредством записок?

Ступая осторожно, чтобы размокший земляной пол не хлюпнул под ногами, Агнесс прокралась в кухню, чтобы приготовить чай и нарезать торт. То был самый действенный способ хотя бы на время прервать ссору. Браниться с набитым ртом не только не эстетично, но и опасно для здоровья.

Спугнув со стола облезлую кошку, которая с возмущенным шипением выскочила в окно, Агнесс поставила торт и отправилась на поиски чайника, который не обнаружился ни у очага, ни даже в буфете, из дверцы которого прыснули тараканы. Вероятнее всего, он покоился на дне чана, куда Агнесс так и не отважилась сунуть руку. Бока грязной посуды выпирали из мутной, подернутой жирной пленкой воды, словно обломки кораблекрушения, и неизвестно, какие опасности таились на самом дне. По крайней мере, Агнесс не стала выяснять. Хватит с нее приключений в воде.

Голоса вдруг смогли, лестница заскрипела, и она выбежала навстречу Милли. Та застыла от неожиданности, но собралась с силами и медленно спустилась по прогнившим ступеням. Слезы смыли ее красу, как вода смывает акварельные мазки с модной картинки. За несколько дней она постарела лет эдак на десять.

Милли отвернулась, встряхнув головой, чтоб слипшиеся пряди упали на лицо и прикрыли его. Распущенные волосы более всего ужаснули Агнесс. Только в детстве она видела женщин с распущенными, не завитыми волосами, и то мама каждый раз щипала ее, чтоб зажмурилась. Неужели Милли стала такой женщиной? По-настоящему падшей?

— Я пришла тебя поздравить, — начала Агнесс, но миссис Лэдлоу скривила опухшие губы.

— Видишь, как нас уже поздравили.

— Милли…

— Не говори ничего, Агнесс. В глубине души ты тоже меня презираешь.

— Я презираю не тебя, а негодяев, которые вас травят.

Миссис Лэдлоу промолчала.

— Вы не можете прятаться от них целую вечность. Просите защиты у констебля.

— Я видела его ночью.

— Так почему же не позвала на помощь?

— Он был среди них.

Агнесс взяла ее за руку, холодную и вялую, как мертвая рыба, и как будто невзначай потянула в направлении кухни. Милли последовала с ней с тем же безучастным видом, но одного взгляда на стол хватило, чтобы ее глаза приняли осмысленное выражение. Она приоткрыла рот. Право, было чему удивиться.

Творение Агнесс, конечно, уступало свадебному торту королевы Виктории, тянувшему на триста фунтов, зато по части украшений мисс Тревельян перещеголяла придворных кондитеров. Те ограничились фигурой Британии и молодоженов в тогах. Агнесс же претила скудость.

— Что это? — спросила Милли, кивнув на мириады марципановых роз, подкрашенных свекольным соком. Розы цеплялись к оплывающей глазури и возвышались над тортом хрупким розоватым букетом.

— Твой свадебный торт.

Милли отломила лепесток, смахнув сахарную пыльцу, и тупо на него посмотрела.

— Ты меня разыгрываешь?

— Вовсе нет.

— После всего, что произошло, ты затеяла свадебный завтрак?

— Никогда не поздно его устроить, — пожала плечами Агнесс. — Мне так жаль, что свадьбы не получилось! Я надеялась, что ты позовешь меня подружкой, и я буду держать твои перчатки, когда вы с Эдвином обменяетесь кольцами. Я бы и фату тебе подарила, у меня как раз оставались кружева шантильи. А так хоть торт испекла.

— Ты правда рада, что я вышла замуж за Эдвина, а не за мистера Холлоустэпа? — недоверчиво спросила Милли.

— Спрашиваешь! Холлоустэп негодяй и от него пахнет требухой, а Эдвин такой славный.

— Неужели?

Милли пододвинула ей шаткий виндзорский стул, в спинке которого не хватало половины деревянных спиц.

— Присядь, Агнесс, и поведай мне, что же это в моем благоверном такого славного. Я пока что никаких достоинств за ним не замечала.

— Но как же тогда…

Милли с такой силой забарабанила по столу, что при каждом ударе торт подпрыгивал, рассыпая по сторонам сахарную пудру.

— Он сказал, что после первого раза ничего не бывает! Тоже мне, доктор! Да Берк и Хэйр лучше разбирались в медицине, чем ты! Слышишь, Эдвин, слышишь, что я говорю?

Мистер Лэдлоу виновато зашаркал на втором этаже, но спускаться не стал.

— Утром мы написали его родственнику, но, раз обманувшись в Эдвине, поможет ли он ему снова? Едва ли! Эдвина никогда не примут обратно в университет! Нам уготованы голод и скитания, это мне уже вполне очевидно. Так что если ты отыскала у моего супруга хоть какие-то достоинства, умоляю, поставь меня в известность. Сразу потеплеет на душе.

— Не сердись, Милли. Мне хотелось чуточку тебя порадовать…

— Поздравляю, Агнесс, у тебя получилось, — горько усмехнулась миссис Лэдоу. — Уж не забывай меня, сделай милость! Когда я буду в работном доме, а ты навестишь меня, вся в шелках, и угостишь засахаренными фиалками вместо хлеба, мне сразу станет приятнее щипать пеньку. Жду-не дождусь.

Агнесс привстала, избегая смотреть ей в лицо.

— Я пойду.

— Иди, — равнодушно разрешила Милли, снова впадая в апатию. — И кланяйся от нас мистеру Линдену. Как милосердно он поступил, послав тебя и явив нам свое всепрощение.

— Нет, я пришла ему назло! — возразила Агнесс уже в дверях.

— В таком случае, я польщена, что стала поводом для ваших семейных разногласий и сумела тем самым развлечь вас обоих, — выпалила Милли одним духом. — Убирайся прочь! Видеть тебя не могу!

3.

— Холлоустэп, Холлоустэп. Где он живет, хотя бы приблизительно? — поинтересовался Ронан, когда Нест закончила рассказ о том, как мистер Холлоустэп со товарищи все же ворвался в домишко старой Пэдлок. Вместе с жильцами она забаррикадировалась на втором этаже, и тогда захватчики подожгли принесенную солому, чтобы едкий дым проник наверх через дырявые половицы. Спасло молодую семью лишь то, что констебль, подкованный в законах, вовремя сообразил, что за такие шалости можно схлопотать каторжные работы. Гости ушли, но пообещали перенести веселье на следующую ночь.

— Зачем тебе? — насторожилась Нест.

Гребень замешкался в густых волосах Мэри, и она недовольно заурчала, понукая Нест продолжить.

— Поговорить с ним хочу.

— По-джентльменски?

— Еще чего! И даже не как мужчина с мужчиной. Потому что он не мужчина, а подлец, а я вообще не пойми что такое. Но так даже лучше. Пообщаемся, как две твари.

— Ронан, я уже не рада, что тебе рассказала.

— А что ты сама предлагаешь? Ждать, когда Холлоустэп выкурит их из города и погонит до ближайшего работного дома?

— Можно хотя бы дождаться дядюшку…

— С чего ты взяла, что он объявится? Может, пришлет викария на замену, а сам улизнет в Лондон. Бывает же так, что у ректора аж целых два прихода, и ни в одном его в лицо не знают.

Вскочив с овчины, Агнесс подбежала к котелку, зачерпнула кипятка и выплеснула в таз со студеной водой. Сколько Ронан ни говорил ей, что матушка преспокойно плещется в речке, Агнесс всегда грела для нее воду. Это его раздражало. Нест вела с себя с Мэри, как с инвалидкой, развалившейся в шезлонге где-нибудь в Бате, ворковала над ней и безуспешно пыталась накормить бульоном. Бесполезно объяснять, насколько глубоко в нее проникло безумие, вытесняя последние остатки цивилизованности. На прошлой неделе она впервые отказалась надевать платье. Вдвоем с Агнесс им удалось всунуть ее руки в рукава, но она так вертелась и кричала, что невозможно было застегнуть крючки на спине. Тогда Нест второпях сшила ей просторный балахон из контрабандного льна. Чересчур бодрым голоском нахваливала голландский лен, который не в пример прочнее английского, пока Ронан не попросил ее замолчать. От утешений становилось совсем уж тошно.

Вот и сейчас он поморщился, когда Нест потянулась к Мэри с губкой, но отдернулась, когда та ощерила зубы. Ронан решил, что как только она назовет Мэри «мы», он выйдет погулять.

— А ты что предлагаешь? — бросила Нест через плечо.

— Надо дать ему понять, что на его зло найдется другое, и пострашнее. Такое зло, от которого он будет улепетывать, поджав хвост.

— Нельзя так думать, Ронан. Писание учит нас, что лишь милосердие усмиряет зло.

— Даже если милосердие сцепится со злом и выйдет из схватки победителем, оно так перемажется кровь и грязью, что само себя не узнает. Таким страшным будет казаться, что от него будут шарахаться люди. И тогда оно тоже озлобится. Поэтому Холлоустэпа остановлю я.

— Ронан, ты не зло.

— Я отродье дьявола.

— Из-за этого?

Она подошла и так нежно прикоснулась к его перчатке, что он даже не вздрогнул.

— Не только из-за этого, — пробурчал он. — Есть и другие причины. Например, я могу дышать под водой. Люди так не могут.

— Что с того? А я видела на ярмарке, как человек глотал змею! Представляешь? Змею тоже не всякий проглотит. Наверное, у тебя какие-то особые способности. Дьявол тут ни при чем.

Дальше питать ее иллюзии он уже не мог.

— Нест, однажды я чуть не сжег церковь, — сказал он и с мрачным удовольствием пронаблюдал, как она меняется в лице.

Пожалуй, это был его самый скверный поступок. Пожалуй, именно этого и следовало ожидать от дьявольского отродья. Но тетка и отец тогда испугались. По-настоящему испугались. Тетка больше не принимала Ронана у себя в гостях (на радость племяннику), а отец, конечно, избил его до полусмерти, но… Что-то изменилось в их отношениях. С той ночи отец смотрел на Ронана не только с пренебрежением и неизменной подозрительностью (что ты еще натворил, гадкий мальчишка?), а с некоторой долей страха (кто ты, что ты?). И теперь Ронан, пожалуй, мог бы ему ответить… Если бы только мог сформулировать ответ.

А церковь поджечь следовало. Жалко только, что она не сгорела дотла, до головешек. Гнусное место, где Ронан задыхался от тоски и ужаса, а матушку так мучили… Кроткую, безответную матушку.

В этой церкви, как и в других церквушках по всему Айрширу, имелся особый стул. Позорный. В стену у входа была вбита еще и цепь с железный ошейником, к которому в былые времена за час до утренней службы приковывали нарушителя спокойствия, но за несколько веков бездействия ошейник успел проржаветь. Зато стулом время от времени пользовались. На него сажали или даже ставили тех, кто согрешил и заслужил всеобщее осуждение. Стул располагался у кафедры, так, что грешник находился лицом ко всей пастве, и вся эта толпа надменных петухов и туповатых клуш, сгрудившихся на скамьях, как на насестах, могли с осуждением на него смотреть, а пастору было особенно удобно обличать грешника.

Или грешницу.

Матушку сажали на стул четырежды. И всякий раз — по настоянию отца.

Нет, не отца. Мистера Ханта.

Хант никогда не объяснял, за что он наказывает жену. Он считался почтенным и безупречным членом общины, и сомнений в его словах ни у кого не рождалось. Желает наказать — значит, согрешила. Да еще как-нибудь гадко. Против такого-то добродетельного человека…

Матушка сидела на позорном стуле и смотрела перед собой своим обычным, отрешенным и нежным взглядом, и, кажется, ей было совершенно все равно, что столько взоров пронзают ее, как клинки, что в ее адрес произносятся слова осуждения.

Но Ронан, сидевший рядом с отцом и теткой, задыхался от бессильного гнева и от нестерпимого, до боли, почти до головокружения, зуда под перчатками. Всякий раз, когда от волнения у него выступала испарина, руки начинали невыносимо чесаться, но он стискивал зубы и терпел. Однажды тетушка Джин, заметив, как он ерзает, шепотом предложила ему тоже присесть на стул и попросить прощение за грех своего рождения. Может, тогда Господь омоет его руки живительной водой, и сотрет с них дьявольскую отметину, сделает его похожим на других детей. Но Ронан не стал ничего просить, лишь возненавидел их все еще сильнее. Отца и тетку, священника и паству, само здание церкви и особенно этот проклятый стул…

Ронану было одиннадцать лет, когда он принял решение его сжечь. Если получится, то и церковь. Но для начала стул.

Он украл масло, которым заправляли лампы. И щепу. И две спички вместо огнива — ему понравилось, что новомодные спички называют «Люциферами».

Он пробрался в церковь ночью, полил стул маслом, разложил под ним костерок, очень старательно чиркнул спичкой об пол — и она сразу вспыхнула. И огонек занялся так весело…

Ронан вообще-то ожидал, что Бог его покарает. Пошлет молнию, рой саранчи или что-нибудь в этом роде. Но ему было все равно: он готов был навлечь на себя кару Божью, лишь бы не видеть больше никогда, как они мучают матушку…

Однако ничего не случилось. Казалось, Бог был на его стороне: спичка загорелась сразу, щепки легко занялись, и стул вспыхнул так, что пламя осветило всю церковь. Ее строгие белые стены без единой картины или даже распятия впервые показались Ронану красивыми. Он стоял и смотрел.

Когда отсветы пламени, плескавшиеся в окнах, привлекли внимание, и прихожане сбежались в свой храм, он так и стоял возле горящего стула… Поскольку Ронан был сыном мистера Ханта, никто не посмел его тронуть. А еще они говорили, что глаза у него были жуткие. Черные, будто без белка, как у демона.

Конечно, как только прибежал мистер Хант, наваждение кончилось: он ударил сына тростью прямо в церкви, сбил с ног, выволок во двор, где продолжил избиение, потом потащил домой и там добавил. И вообще, наверное, убил бы, если бы тетушка Джин не выступила в роли ангела, перехватившего занесенную руку Авраама. Правда, ангел вряд ли припугнул Авраама ссылкой в Австралию за детоубийство. По крайней мере, Библия об этом умалчивает.

Но Ронан даже боли-то толком не чувствовал, так был потрясен своим поступком.

И своей победой. Ведь он победил. Больше матушку на позорный стул не сажали: ни в той церкви, ни в какой другой.

— Такая вот история, Нест. Что, убедилась в моей правоте?

— Лишь в том, что ты хороший сын, — отозвалась Нест.

Она вновь уселась на овчину рядом с Мэри и тщательно вычищала ей грязь из-под ногтей, что, на взгляд Ронана, было процедурой запредельно бесполезной. Вряд ли матушка так уверует в чистоплотность, что перестанет требовать сырое мясо. А после каждого обеда руки ее по локоть бывали в крови и кроличьем пухе. Хорошо, что Нест стучала камнем по стене пещеры, прежде чем войти. Удавалось сполоснуть Мэри лицо и руки.

— Ты совсем меня не боишься? — уточнил Ронан.

— Боюсь, конечно. Поэтому к Холлоустэпу я тебя не пущу. Вдруг ты и ему что-нибудь подожжешь.

— Не что-нибудь, а лавку.

— Он над лавкой квартирует.

— Какой неудачный выбор жилья.

— И там другие лавки через стену.

— Их владельцам следовало лучше присматриваться к соседям.

— Нет, Ронан, — устало сказала Нест. — Я не позволю тебе сжечь лавку Холлоустэпа.

— А что тогда? — Ронан был озадачен. — Сарай? Можно сарай?

— Нет, нет и еще раз нет! Я знаю, к кому обратиться за помощью. Лучше скажи мне…

Нест почему-то зарделась, и Ронан, озадаченный, взял ее за руку, и еще сильнее удивился, когда Нест вырвалась. С чего это она?

— А вдруг мы с тобой тоже совершили блудодейство, и у меня будет ребенок, как у Милли? Мы с тобой могли его как-нибудь нацеловать?

— Че-ерт, — протянул он. — Ну ты даешь, Нест!

Иногда Ронан позволял себе мечтать.

Вернее, позволял мечтам сформироваться перед его внутренним взором. Он не выстраивал для себя желанную картину — она являлась сама собой, иной раз удивляя его какими-то неожиданными деталями. В его мечтах присутствовало море. А ведь, вроде бы, не за что ему море любить, у моря матушка сошла с ума, но… Море жило в его мечтах. Запах, шум, перешептывание волн, надрывные крики чаек. Странно: в тот день он, казалось, и не заметил моря, думая только о матушке. Но море затопило его сны.

В его мечтах присутствовала Нест. Они жили вместе. У моря. И матушка с ними, конечно. Дни напролет гуляла вдоль берега, собирала ракушки, приносила их домой, пересыпала из руки в руку. Не заходилась криком, не разрывала одежду, не разгуливала потом по пещере с тем спокойным детским бесстыдством, о котором Ронан не знал, что думать, пока наконец не позволил себе к нему привыкнуть. Была спокойна и счастлива.

И Нест тоже была счастлива. Она бежала ему навстречу, когда он возвращался с уловом. Он так и видел ее лицо в темных веснушках, обрамленное выгоревшими на солнце прядями. И как она распахивает объятия ему навстречу, никого не стесняясь… А кого стесняться? Нет там ни мистера Ханта, ни ее дяди-самодура. На том пустынном берегу, где стоял дом его мечты, были лишь они трое — и чайки. И никто им не нужен. Им хорошо там втроем.

Конечно, он понимал, что такая барышня, как Нест, никогда не станет его… кем? Женой? Ронан не представлял себе, как он с кем-то венчается… Он так ненавидел все эти обряды… Его женщиной? В общем, понятно, что Нест не уедет с ним и не станет жить в хижине на морском берегу. И понятно, что он ничего такого с ней не сделает.

— Уж будь спокойна, дети берутся не от поцелуев, — ответил он, искоса поглядывая на матушку, но она давно уже не улавливала смысл их разговоров.

— А откуда?

— Не знаю, могу ли я тебе рассказать. Наверное, нет, — честно признался Ронан. — Девушкам про такое вообще не рассказывают до свадьбы, чтобы им не расхотелось выходить замуж. А потом уж все, деваться-то некуда. Но ты не бойся, Нест, я тебя так не обижу.

— Неужели это так страшно?

— Еще как. Нам, мужчинам, пожалуй, даже приятно, а вот женщинам… — он тяжко вздохнул. — Помню, мне было года три, и такая гроза разыгралась, что я проснулся и побежал к ней в спальню. А у нее был он. То есть, дверь-то я не открывал, просто слышал, что он там и как скрипит кровать. И как стонет матушка.

Нест снова порозовела.

— Знаешь, Ронан, люди могут стонать от наслаждения…

— Она стонала «Хватит».

Он сам не понял, как его голова очутилась у Нест на коленях, но запомнил, как она обняла его и, укачивая, как маленького, все повторяла «Но ты же не такой, как он. Ты не такой, не такой».

4.

В Мелфорд-холл Агнесс отправилась сразу из пещеры, не считая нужным отмечаться в пасторате, оставшемся без хозяина. Полдороги она проехала, примостившись на краешке обоза, груженого картошкой, но соскочила, когда мысли о том, что грязные клубни запачкают ей платье, стали совсем уже нестерпимыми. Возница и шагавший рядом напарник вздохнули с облегчением и отказались от пенни: присутствие одинокой барышни их тяготило, с ней не пошутишь, не побалагуришь, да и свои разговоры приходится тщательно процеживать, а то как бы не затесалось крепкое словцо.

Подобрав юбки, Агнесс побежала через поле, и трава, мокрая после дождя, скользила под ногами, но поднимавшийся от нее свежий запах, зеленый и густой, веселил душу и придавал сил. Холмы вдалеке были подернуты дымкой и казались плоскими, как будто наспех нарисованными на фоне серого небосклона: вытяни руку — и коснешься шершавых мазков. Но как только небо прояснилось, проступили краски, появились темные пятна рощиц и крапинки овец, за зубчатой лентой парка показались башенки на крыше Мелфорд-холла. Не без опасений, Агнесс прошла мимо черных косматых овец, подивившись их тройным рогам — чего только не увидишь на севере.

Поле от парка отделял ров, незаметный со стороны усадьбы, но непреодолимый для домашней скотины, которой нечего было делать среди роз и рододендронов. Соскользнув пару раз и запачкав платье на коленях, Агнесс перебралась через ров и прошлась по аллее, где вязы настолько заросли мхом, что их стволы были зеленее крон.

На мраморных ступенях усадьбы она замерла в нерешительности.

Что, прямо так и постучать? Как в обычный дом? Наверное, прислуга привыкла к скрипу колес по гравию, а гости, прибывшие без кареты, здесь внове.

Но дверь открылась, причем открыла ее горничная, а не лакей — мужской прислуги, за исключением садовника и кучера, здесь не держали. Миледи отдыхает в оранжерее, сообщила Агнесс уж знакомая горничная — одна из тех, что приносили воду для ее ванны. Вспомнив об этом обстоятельстве, Агнесс устыдилась. Ее так радушно принимали в Мелфорд-холле, но, зачастив в пещеру, она позабыла нанести Лавинии еще один визит или хотя бы отослать открытку с благодарностями. Одна надежда, что блистательная леди Мелфорд позабыла про свою незаметную протеже. Но если позабыла, то согласится ли выполнить ее просьбу?

Понурившись, Агнесс поплелась к оранжерее, огромной застекленной клетке с покатой крышей. Сквозь запотевшее стекло виднелись силуэты экзотических растений. Когда Агнесс робко приоткрыла дверь, от их насыщенного и непривычного аромата закружилась голова. Ее окружили цветы с яркими острыми лепестками, похожие на клювы птиц, раскрытые в крике. Пальмы упирались резными листьями в потолок, апельсиновые деревья гнулись под тяжестью плодов, таких спелых, что едва не лопались от сладости, в колючей траве притаились ананасы, и среди всего этого великолепия терялась дорожка к фонтану. А у фонтана…

— Лавиния, поберегитесь! — завопила Агнесс, и леди Мелфорд, вздрогнув, обернулась и в ошеломлении посмотрела на нее.

Тень, еще мгновение назад тянувшая к Лавинии руки, медленно отступала вглубь оранжереи.

— Агнесс? Во-первых, добрый день. А во-вторых, я рада, что ты так полна бодрости, что приветствуешь меня криками.

— Мне показалось, будто вы сейчас упадете в фонтан, — сказала Агнесс, несмело подходя поближе.

— Я всего лишь хотела сорвать лотос.

В центре фонтана возвышалась фигура нимфы с кувшином. Из кувшина лились струи, волнуя водную гладь и заставляя лотосы беспокойно подрагивать. Статуя выглядела очень древней, как будто тысячу лет пролежала в земле и предпочла бы пролежать еще столько же. Разъеденные временем губы печально поджаты, на мраморной спине проступили темные прожилки-рубцы.

— Люблю эти цветы, — проговорила миледи. — Греки верили, что плоды лотоса затуманивают разум и даруют забвение тем, кто их отведает. Забавная идея, не правда ли?

— А вы когда-нибудь пробовали?

— Зачем? Избавиться от воспоминаний — все равно, что обокрасть себя. Порою воспоминания это все, что у нас есть, и на вкус они слаще любого плода. Поэтому я предпочитаю цветы. Нравятся тебе?

— Очень, — вежливо восхитилась Агнесс. — Никогда не видела алых кувшинок, все больше белые.

— Сначала они и были белые. Но после смерти барона мне пришла мысль заменить их индийскими лотосами… Ты знаешь, что барон скончался в оранжерее? Эта статуя была жемчужиной его коллекции, он часами любовался на нее, и прямо перед ней его хватил удар. В падении он ударился головой о край бассейна — вот здесь осталась трещина — и раскроил череп, а кровь… Прости, если я напугала тебя, моя дорогая. В любом случае, алые лилии лучше контрастируют с белизной мрамора, — невозмутимо закончила леди Мелфорд.

— Вы не напугали меня, Лавиния, — выдавила девушка.

— Неужели? — леди Мелфорд посмотрела на нее испытующе. — В таком случае, твоя очередь просить прощения. Я обижена на тебя, дорогая Агнесс. Неужели я так плохо принимала тебя, что ты забыла ко мне дорогу? Быть может, кто-то из моих служанок был невнимателен к тебе и не исполнил какое-то пожелание, которое ты, девочка робкая, постеснялась повторить?

— Нет, Лавиния, все не так. Я превосходно отдохнула в Мелфорд-холле.

— Если же это я так оскорбила тебя, что ты избегаешь со мной встречи, только скажи, и я постараюсь загладить свою вину.

Агнесс молча взяла ее руку и поднесла к губам, радуясь, что льдинки в глазах Лавинии растаяли. Наградой ей стала благосклонная улыбка леди — непосредственность Агнесс ее умилила.

Детская непосредственность.

— В чем же причина твоего отсутствия? Поведай мне, Агнесс. Ну же? Дело в твоем дяде, я угадала? Мистер Линден строг с тобой? Он тобой помыкает? Он придумывает для тебя жестокие и причудливые наказания? — выведывала Лавиния с таким жадным интересом, с каким расспрашивают о приключениях в сердце Африки или о чем-то столь же захватывающем, но точно не о житье в йоркширском пасторате.

Агнесс вспомнила, какие отношения связывали мистера Линдена и Лавинию (самое меньше дружба, и оттуда по нарастающей), и ничего не отвечала.

— Расскажи мне о нем подробнее… чтобы я могла тебе посочувствовать, — спохватилась леди Мелфорд, замечая ее смущение.

— Дядюшка очень добр и щедр со мной.

Лицо Лавинии вытянулось.

— По крайней мере, был до последнего времени, — поправилась Агнесс, смахивая долетавшие из фонтана капли. — А теперь мне стыдно, что я ему родня. Когда Милли Билберри, ну, то есть миссис Лэдлоу, попала в беду, он повел себя не как джентльмен…

— Что случилось?

— У Милли будет ребенок от Эдвина Лэдлоу, но теперь-то они поженились, так что все по-честному. Я им даже свадебный торт испекла, — сказала Агнесс с некоторым вызовом. — А Холлоустэп и его дружки решили сжить их со свету…

— Да причем здесь скучная моль Билберри? — остановила ее леди Мелфорд. — Расскажи про мистера Линдена. Почему он повел себя не как джентльмен?

— Как священник он должен был остаться и защитить их. А он просто исчез.

— То есть, как исчез? На твоих глазах?! — на лице леди Мелфорд появилось странное выражение одновременно неверия и счастья.

Но Агнесс, погруженная в свои заботы, не заметила этого и грустно пояснила:

— Вскочил на коня и был таков.

— А.

Леди Мелфорд прошлась вокруг фонтана, не замечая, как розы цепляют и рвут кружевные оборки ее платья.

— Я надеялась, что ты навестишь меня просто так, Агнесс. А ты, оказывается, пришла по делу, — возмущалась она. — Пока мистер Линден отсутствует, защищать их придется мне — так по-твоему? А если я не захочу?

— Лавиния, вы должны.

— Ах, только не заводи речь о долге. Ненавижу это слово. Если ты прочитаешь «Отче наш» наоборот, я ничего не буду иметь против. Но долг — нет уж, только не под моей крышей. Ты, вообще, знаешь, что миссис Билберри говорит обо мне? Какие слухи распускает? И хорошо бы только обо мне, но о моих родителях!

Леди Мелфорд встала напротив нее и сверлила ее взглядом, но Агнесс упрямо молчала. Наконец раздался вздох.

— Что ж, добивать падших — занятие утомительное. Нужно слишком низко нагибаться. Я могла бы помочь Милли. Если, конечно, моя дорогая девочка меня попросит.

«Если попросит правильно» — догадалась Агнесс.

Ей вспомнился обреченный взгляд Милли, усталая покорность, вскипающая отчаянием, когда становится ясно, что весь мир действительно против тебя и кроме пинков ждать от него, в сущности, нечего. Тот же взгляд, какой проскальзывает у Мэри. Ей хотелось рассказать обо всем Лавинии, но она не посмела.

Лавиния не захочет это услышать.

Она захочет услышать лепет.

И Агнесс залепетала:

— Ах, пожалуйста, пожалуйста, Лавиния! — она надула губки и умоляюще сложила руки. — Неужели вы сделаете это для меня? Неужели сделаете?

По тому, как леди Мелфорд смягчилась и ласково погладила ее по щеке, Агнесс поняла — получилось! А заодно и то, что детство уже закончилось. Наверное, закончилось давно, но Агнесс почувствовал это только сейчас.

Маленькой девочке едва ли удастся так хорошо себя сыграть.

— Я все для тебя сделаю, Агнесс. Возвращайся домой и ни о чем не тревожься. А мне надо подумать.

5.

«У Милли будет ребенок от Эдвина Лэдлоу, но теперь-то они поженились, так что все по-честному…»

Какой у Агнесс нежный голосок.

Наверное, такие голоса у ангелов.

Или у Добрых Соседей.

У фейри…

У фейри, которые никогда не показываются простым смертным. Тем, кто родился без дара видеть их… Тем, кто родился без капельки волшебной крови, заблудившейся в человеческой.

А некоторым повезло родиться наполовину фейри. Они видят. Они чувствуют. Они в любое мгновение могут ступить на Третью Дорогу, меж папоротников в холмы, в мир волшебства… И, отбросив этот дар, предпочитают тернистый путь добродетели.

Черт бы тебя побрал, Джеймс Линден, вместе с твоей добродетелью!

Это доброе пожелание, Джейми, любимый. С чертом тебе было бы веселее, чем теперь. Особенно если учесть, что много веков люди путали чертей и фейри.

Если бы я знала, кому помолиться, чтобы ты вернулся на Третью Дорогу и снова был счастлив, как когда-то. Ты же был счастлив. Я знаю. Я видела.

Мы были счастливы.

Мы могли бы быть счастливы и сейчас, все эти годы, если бы ты не предал меня, если бы ты все не погубил.

Будь он проклят, твой отец.

Лавиния закрылась в своей комнате и приказала, чтобы ее не беспокоили. Исключение — только для мисс Тревельян. Мысленно добавила: «И для пастора Линдена, но он все равно не пожелает меня беспокоить…»

Она знала, что не выдержит и опять будет плакать. А ведь жесткосердечная и надменная леди Мелфорд никогда не плачет. У нее нет сердца, нет души, нет в глазах источника слез, зато есть красота и много, много, много денег. И эта проклятая коллекция античной скульптуры и непристойностей. Воспоминаний о прошлом и ледяное черное ничто вместо будущего.

«У Милли будет ребенок от Эдвина Лэдлоу, но теперь-то они поженились, так что все по-честному…»

Лавиния даже не помнила эту Милли. Наверняка такое же ничтожество, как и ее матушка. А жениха ее и вовсе не знала.

Быть может, если бы эту новость принес ей кто-то другой, она бы отмахнулась, как от навозной мухи, и тут же забыла. Да никто другой и не осмелился бы говорить с ней об этих отвратительных Билберри. Никто, кроме Агнесс.

Но Агнесс приходила оттуда…

Из пастората. От него.

И поэтому ее слова так разбередили Лавинии душу.

…Может быть, если бы Лавиния была чуть смелее, а Джеймс — чуть менее порядочным, или если бы он питал к ней чуть больше страсти, а она не так цеплялась за принципы, или если бы им просто повезло, — или не повезло? — но кто-нибудь мог бы сказать: «У Лавинии будет ребенок от Джеймса Линдена, но теперь-то они поженились, так что все по-честному…»

Их ребенку сейчас было бы — сколько? Лет семь или шесть. Мальчик или девочка? Лавинии представлялась девочка. Но Джеймс наверняка был бы рад мальчику. Темные волосы, тонкое личико, светлые глаза.

Леди Мелфорд никогда не собиралась становиться матерью. Даже если бы случилось чудо и Генри смог… Все равно — от таких, как он, нельзя рожать детей.

Но то леди Мелфорд.

Лавиния Брайт была совсем другим человеком. Ведь она не побывала замужем за Генри Мелфордом. Лавиния Брайт была влюблена и хотела ребенка от своего возлюбленного. Быть может, ребенок унаследовал бы его дар, его прекрасный дар… От которого Джеймс отказался. Отшвырнул драгоценность, как что-то ненужное. И придушил себя для верности белым ошейником.

И ее он тоже отшвырнул, как что-то ненужное.

А ведь когда-то, просыпаясь по утрам, Лавиния чувствовала себя счастливой только от мысли о том, что сегодня она увидит Джейми. И лучшим часом был предзакатный час, когда они уединялись в старом гроте. Они целовались до боли в губах, пока не начинали задыхаться, и Джеймс впечатывал Лавинию спиной в стену, на которой еще оставались украшения-ракушки, и это было больно, но эта боль плотно сливалась с ощущением жара его тела, стука его сердца, прикосновения его рук и губ. От него пахло его одеколоном, обычным джентльменским набором нот — нероли, птигрейн, розмарин, лаванда — но сквозь запах одеколона пробивался аромат свежей зелени и чего-то чистого, как родниковая вода, и Лавиния знала: так пахнет сам Джейми, его кожа, его существо. Целуясь и млея, они сползали по стене и ложились на пол, и рука Джеймса гладила ее ноги сквозь плотную ткань, и иногда соскальзывала за край юбки, касалась чулка, внизу, на щиколотке, и Лавиния замирала от жара его пальцев и сладости этого чувства, от страха и надежды.

Джеймс относился к ней, как к леди. Ни разу пальцы не двинулись выше. Он берег ее, как свою будущую жену.

Кому доставалась вся его юная страсть? Смазливым горничным?

Лучше бы они все же грехопали. Тогда Лавинии некуда было бы бежать от него. И для нее же было бы так лучше.

6.

В тот день, когда ее жизнь разбилась вдребезги, Лавиния получила записку от Джеймса. Он звал ее к гроту. Лавиния удивилась. Она не рассчитывала на скорую встречу с ним. Слишком много на Джейми обрушилось за последнюю неделю: гибель брата, смерть отца. Одни похороны, другие похороны. И сегодня Лавиния полдня проплакала: жалела Уильяма, жалела Джейми, и еще ей было страшно, как все сложится теперь. Однако она верила, что Джеймс придет в себя и они воплотят все свои планы. Вернее, все ее планы.

Получив записку, она обрадовалась: быть может, он немного оправился? Слава Богу. На похоронах отца он выглядел жутко. Неживым. Даже хуже, чем на похоронах брата. Лавинии даже показалось — не только его близкие умерли, но что-то умерло и в Джеймсе… Но она отогнала эту мысль, как неприятную и недопустимую. Джейми сильный. Он справится.

И все же, когда он ее позвал, она задохнулась от счастья, и несколько мгновений простояла у окна, сжимая записку в трясущихся пальцах, и шепча: «Теперь все будет хорошо… Теперь все будет хорошо…»

Ей так нужно было встретиться с ним!

Ей так нужно было, чтобы Джейми вернулся к реальности и к ней, и чтобы он наконец решил главную проблему, которая встала перед Лавинией в полный рост…

В общем, ей нужно было, чтобы Джеймс Линден как можно скорее просил ее руки. Пусть даже это неприлично так быстро после похорон… Он должен. Должен ее спасти!

Сэр Генри Мелфорд дал Лавинии время на раздумье, заявив, что понимает ее смущение и нерешительность, но матушка считала, что даже раздумывать глупо, надо как можно скорее ответить ему согласием и объявить о помолвке, потому что такая удача случается раз в жизни, ведь сэр Генри — богатый и знатный господин, а то, что в возрасте, так даже хорошо, когда муж опытнее и мудрее жены. Для матушки все было хорошо в сэре Генри. А Лавиния, хоть и вела себя с ним смело и даже дерзко, на самом деле почему-то боялась его больше, чем любую нечисть. И надо как-то объяснить Джеймсу, что принять решение необходимо, что он должен спасти ее от сэра Генри как можно быстрее, потому что матушка… Матушку не переупрямишь. Да и права она: другого такого жениха Лавинии не найти. И если Джеймс на ней не женится… Тогда — ничего не поделаешь. Придется выходить за сэра Генри, пока он не передумал. Иначе — что? Куда ей деваться? За кого замуж? За одного из безмозглых друзей Дика? И какая жизнь ждет жену небогатого офицера? Не говоря уж о том, что все они восхищались ее красотой и ухаживали за ней, но еще ни один не просил ее руки. И ни один не навестил ее после смерти Дика.

Господи, как все непросто. Убежать бы отсюда. Третья Дорога… Джейми, забери меня с собой туда! Там мы будем счастливы и свободны.

Ей хотелось бежать к нему навстречу, но конечно, Лавиния не бежала. Она пришла. Так, будто просто прогуливалась. Небольшой моцион перед сном.

Чего она ожидала? Объятий. Поцелуев. Может быть, слез. Нет, он не заплачет. Она заплачет вместо него. Может быть, он позволит ей обнять себя и хотя бы на какие-то мгновения защитить от всего мира.

Джеймс стоял возле грота. Бледный, осунувшийся, в глубоком трауре. Лицо отрешенное. И Лавиния почувствовала, что волна ее радости разбивается об его внутреннюю замкнутость, как об утес. Она обняла его и он приобнял ее за плечи. Но сразу же чуть отстранил. И был каким-то не таким, и все было не так, и даже пахло от него неправильно: не зеленью и родниковой водой… Нет, теперь аромат его одеколона смешивался с сухим, першащим запахом старых бумаг и чернил.

Наконец он вновь потянулся к ней, но обнимать уже не стал, а заключил ее ладонь в свои и пожал прочувствованно и с благодарностью, как и подобает джентльмену, к чьему горю снизошли. Как и подобает доброму другу. Но они же не друзья! Что на него нашло? И прежде чем он произнес глупую формальность, что-нибудь вроде «Благодарю вас за соболезнования, мисс Брайт, и ценю вашу поддержку в столь трудную минуту», она заговорила:

— Джейми, я так счастлива, что ты пригласил меня сюда, что я могу увидеть тебя наедине, безо всех этих людей, которые мешали нам… мне… просто увидеть тебя. Я могу что-нибудь для тебя сделать, как-то тебя утешить? То есть, я понимаю, что это невозможно, но хоть немножко сделать так, чтобы тебе было не так плохо…

Она снова потянулась к его лицу, погладила по щеке… Но Джеймс судорожно стиснул пальцы, словно удерживаясь, чтобы не стряхнуть ее руку. Неужели она допускает слишком большие вольности? Какими глазами он посмотрит на нее, если она попробует его поцеловать, как между ними давно уже было заведено?

— Утешить? — тихо отозвался он. — Боюсь, что утешения отныне станут моей прерогативой, а дружескими беседы сменятся увещеваниями и наставлениями… Совсем скоро, Лавиния.

— Джейми, о чем ты говоришь? — осторожно спросила Лавиния, хотя она уже догадывалась, о чем он говорит, но поверить в это не могла и не хотела. И не об этом он должен был говорить ей сейчас, не об этом, он должен был что-то придумать, чтобы спасти ее, что-то решить, что спасет их обоих…

Печально улыбаясь, он погладил ее по голове, как испуганного и обиженного ребенка.

— Ты знаешь, о чем я веду речь, Лавиния. Как и я, ты чувствуешь дыхание осени, и совсем скоро июльская пыльца пеплом осядет на наших губах. Дни поста, «пепельные дни», грядут в сентябре.

— Джейми, о чем ты говоришь?

— О 14 сентября, о Дне Крестовоздвижения. К этому времени мне нужно будет подготовиться к экзаменации, и я не представляю, просто не представляю, как столько всего выучить! Теология! Если прежде я интересовался ею, то уж в очень специфическом ключе. История церкви! Ответы на вопросы вроде «Проведите параллели между характером Моисея и Христа» или «Какова этимология слова «дьякон»?» Мне придется опустошить всю свою память и лихорадочно набивать ее чужими словами.

Заметив, что она по-прежнему ничего не понимает или изо всех сил старается не понимать, он ответил напрямую.

— Священников рукополагают четыре раза в год, во время дней поста. В сентябре мое рукоположение, Лавиния. Я принимаю сан.

У Лавинии возникло ощущение, что ей прострелили грудь навылет, и она не может вдохнуть: воздух не может попасть в легкие, и жизнь горячим потоком хлещет из раны… Ощущение было таким отчетливым, что она прижала ладонь к груди. А вот набрать воздуха, чтобы ответить ему, она так и не сумела, поэтому получился только жалкий мышиный писк:

— Почему, Джейми?

Вдохнуть удалось. Удалось даже посмотреть ему прямо в глаза.

— Джейми, ты не хочешь этого. Ты никогда не хотел. Ты презирал все это… А сейчас некому тебя принудить. — Джейми, ты же выбрал дорогу. Мы выбрали. Другую дорогу… Пожалуйста, Джейми. Сбрось этот морок. Опомнись.

— Некому принудить? — он вдруг так ударил по стене грота что с нее попадали раковины. — А что если мне не требуется принуждение? Бывает же так, что внезапно осознаешь чужую правоту, после чего отрицать ее становится непростительной глупостью. Лорд Линден… он убедил меня, Лавиния. Как жаль, что он не нашел столь же убедительных слов лет десять назад, или что милосердие не позволило ему прислушаться к здравому смыслу и придушить меня в колыбели.

— Твой отец… Это все-таки твой отец, — Лавиния почти выплюнула эти слова, не в силах сдержать отвращение. — Джейми, ты сейчас не в себе. Но поверь мне, пожалуйста, поверь, все кончилось, теперь мы просто можем об этом забыть и… жить, как хотели. Как планировали. Джейми, забудь это безумие. Он не прав, он никогда не был прав. И он… Он даже тебе не отец, чтобы ты чувствовал себя обязанным покориться слову его. Джейми, пожалуйста, не думай об этих глупостях. Подумай сейчас обо мне. Ты же знаешь, сэр Генри Мелфорд сватался ко мне, и мама… она хочет… как же все же родители умеют портить нам жизнь! Но я-то как раз не могу восстать против воли матери. По крайней мере, сама. Одна.

Лавиния умоляюще посмотрела в лицо Джеймса, а в мозгу у нее отчаянно билась одна мысль: он не может так поступить с ней, не может, не может, не может! И в тот же миг Джеймс рывком прижал ее к себе, словно соперник уже стоял перед ним.

— О чем ты говоришь? — он едва не задыхался от негодования. — Он всегда интересовался тобой, но он всем девицам не дает прохода, хотя едва ли сможет нанести им физическое оскорбление — годы не те… Не может же твоя матушка не знать, что барон Мелфорд из себя представляет! А если нет, то я могу объяснить ей, хотя ума не приложу как объяснять такое без обиняков… Мне рассказывали, будто в молодости он лечился от дурной болезни и таким способом… тогда еще верили, что болезнь покинет тело, если передать ее существу совсем невинному… если передать ее ребенку… Лавиния, твоя матушка сошла с ума.

Лавиния вздохнула с облегчением и уткнулась лбом в грудь Джеймса. Он не бросит ее, как она только могла подумать…

— Матушка в отчаянии после смерти Дика. Отца это тоже подкосило. А сэр Генри… Он умеет быть милым. Очаровать матушку ему ничего не стоило, ты же знаешь, какая она, и насколько для нее важно все это… Богатство, аристократизм. Она с ума сошла от одной мысли, что я могу стать леди Мелфорд, — Лавиния презрительно усмехнулась. — И думаю, разум уже к ней не вернется…

Лавиния отстранилась и снова заглянула в глаза Джеймсу.

— Джейми, ты же спасешь меня, правда? — она улыбалась доверчиво и обожающе. — Давай убежим… Я понимаю, ты сейчас горюешь, и это было бы ужасно, если бы прямо сейчас… Но буду сопротивляться, сколько смогу… Боюсь, не слишком долго. Джейми, увези меня. Давай сделаем то, о чем мы мечтали. Я готова идти с тобой по Третьей Дороге, какие бы опасности не подстерегали нас. Я готова разделить с тобой все, что угодно.

— Бедная моя храбрая девочка, — он поглаживал ее по спине. — Прости мне эту минуту слабости, недостойно с моей стороны обременять тебя своими невзгодами, и впредь я постараюсь, чтобы тернии не царапали твои ножки, а котомка пилигрима не оттягивала тебе плечо. Лишь одного я попрошу в обмен — никогда больше упоминай о Третьей дороге. Все, что связано с ней, мне ненавистно, теперь-то я в точности знаю, что она ведет к погибели. Сначала Уильям, затем лорд Линден… а затем чей наступит черед? Чарльза? Твой? Окружающим я приношу одно лишь горе, — он печально покачал головой, и мягкие кудри скользнули по ее лбу, — но, возможно, эти цепи позволят мне ходить среди людей не как рыкающий лев, а как один из них. Я хочу быть одним из них, Лавиния. Одним из вас.

Он отстранил ее, и Лавиния заметила, какой нехороший у него взгляд. Измученный, страдающий, и вместе с тем — упрямый. Лавинии стало холодно под пристальным этим взглядом. Он прожигал ее насквозь, словно в душу вбуравливался. «Все решено. Покорись. Не перечь мне. Не мучай меня. Все решено», — говорили ей глаза Джеймса. Но Лавиния не хотела понять и принять этого, нет, она не могла, это было бы концом всего… И она попыталась сражаться — за своего Джейми. И за себя.

— Джейми, ты не виновен в смерти Уильяма. И уж подавно лорда Линдена. Ты не приносишь никому горе, — мягко и терпеливо произнесла Лавиния. — Ты просто измучен, истерзан горем, но это пройдет. Любое горе проходит в конце концов, оставляя только светлую печаль… Или забвение. Мы будем вместе печалиться по Уильяму и забудем лорда Линдена, Джейми. Ты принес в мою жизнь сказку. Красоту. Все, о чем я не смогла бы даже мечтать, что я не смогла бы даже придумать… Сказки иногда бывают страшными, Джейми, но мы справимся. Все равно страшная сказка лучше, чем скучная реальность. И ты никогда не будешь таким, как мы. К счастью, не будешь. Мой рыцарь-эльф Джейми…

Она хотела прильнуть к нему в объятии — но Джейми отшатнулся от нее, даже ладонь перед собой выставил в отстраняющем жесте.

— Не называй меня так! Если бы я мог выпустить из себя всю ту кровь, которую влили в меня они, я без колебаний вскрыл бы себе запястье и любовался бы каждой каплей. Но все это в прошлом! Я принял решение, Лавиния, и оно останется неизменным. Возможно, точно такое же решение принял это мир, как думаешь? Решил забыть волшебство, как забывают ребяческие выходки, отрекся от него и превратился в солидного господина, которого интересует только скорость да нажива? Если так, то я в хорошей компании. Точнее, мы, — быстро добавил он. — Потому что ты остаешься со мной. Скажи «да», и я обвенчаюсь с тобой, не снимая траура. Тем более, что отныне черные одежды станут неизменным моим облачением. Скажи «да» и я тотчас же догоню священника, который отслужил панихиду по лорду Линдену, и заставляю его обвенчать нас прямо сейчас. За венчания после трех дня священникам грозит суровое наказание, но, побеседовав со мной, он с легким сердцем согласится рискнуть: в последний раз воспользуюсь я дурным наследством, прежде чем отринуть его навсегда… Лавиния, ты можешь стать моей женой уже сегодня.

— Мир сошел с ума, Джейми, когда отказался от волшебства. И ты сейчас сходишь с ума, отказываясь от лучшего, что есть в тебе. От того, что делает тебя… Тобой. Единственным. Моим любимым. Моим кумиром! Джейми, я люблю тебя. Я говорила тебе это, я повторяю тебе это без малейшего смущения и стыда. Я люблю тебя. Я встану рядом с тобой против любой угрозы. Я пойду за тобой куда угодно. Но за тобой — настоящим… Не за солидным господином в пасторском сюртуке. Этого господина я не знаю. Этот господин — не мой Джейми. Ведь я люблю рыцаря-эльфа, — Лавиния говорила и плакала, и смотрела на Джеймса, и видела, что ее слова не достигают его сердца, его лицо казалось ей замкнутым и неумолимым, и тогда она почувствовала, как отчаяние в ее душе перекипает и превращается в черную пену злобы. — Я не хочу, я не буду пасторской женой! Это отвратительно, это скучно, это все равно что заживо в могилу лечь! Я не буду разносить беднякам гостинцы и не желаю читать вслух крестьянским детишкам истории про то, как Бог наказал малютку за то, что она украла у слепой матери серебряную ложку! Вся эта фальшь, над которой мы раньше с тобой смеялись… И этому ты хочешь посвятить жизнь? И ты хочешь, чтобы свою жизнь я тоже принесла в жертву — вот этому? Унылым проповедям? Устраивать чаепития для клуш из твоего прихода и вести благонравные беседы! И носить скучные серые платья с белым воротничком? И смотреть на тебя… Такого, каким ты станешь…

Джеймс отступил еще на шаг и взглянул на нее с такой тоской, что Лавинии почудилось, будто он сейчас бросится бежать прочь. Но Джеймс опустился перед ней на колени. Не так, как делают предложение, а как будто молил о прощении.

— Не продолжай, я все понимаю. Сколько мы с тобой оттачивали красноречие, насмехаясь над святошами. А Уильям хохотал, потом одергивал нас, потом снова хохотал. Мне следовало подготовить тебя помягче, но я подумал что ты и так согласишься… не знаю, почему это взбрело мне в голову. Вполне естественно, что ты напугана. Но подумай — в каждом графстве сотни приходов, и в каждом из них есть по ректору или викарию. Живут же они как-то и, наверняка, помогают своей пастве по мере возможностей. Обычная жизнь не так уж страшна, Лавиния. Поверь, я не буду принуждать тебя ни к чему, что может быть тебе оскорбительно. Я сделаю все, что ты скажешь. Лавиния, я сделаю все! Я вымараю из молитвенника слова о том, что ты клянешься мне подчиняться. Ты будешь жить, как тебе вздумается. Только оставайся со мной.

Он коротко застонал.

— Я даже не буду требовать, чтобы ты посещала церковь. Я буду верить так старательно, что накоплю достаточно святости и разделю с тобой мое спасение. И если ты боишься занозить ноги о тернии первой дороги, что ж, тогда я понесу тебя на руках.

Он прижал к губам ее руку.

— В обмен же я прошу только одного. Это такая малость, Лавиния.

У Лавинии слезы брызнули из глаз, а лицо загорелось так, как если бы Джеймс надавал ей пощечин. Но она не могла отступить, она собиралась сражаться до последнего с этим безумием, которому ее любимый почему-то поддался… Почему? Что случилось? Быть может, это какое-то колдовство? Что сделал с Джейми лорд Линден, будь проклята его черная душа?

Но у нее уже не было сил сражаться с Джейми…

Так чувствует себя волна, вновь и вновь бьющаяся об утес. Нет, вода камень точит…

Так чувствует себя птица, влетевшая в комнаты. Она видит сквозь стекло прекрасный сияющий мир, и с разлету налетает вновь и вновь на прозрачную, но нерушимую преграду, пока не падает замертво с разбитой в кровь грудью.

— Такая малость… Отказаться от волшебства и красоты. От наших мечтаний. От Третьей Дороги. От моего рыцаря-эльфа. От тебя настоящего, — прошептала Лавиния. — Джейми, если для тебя это такая малость… То для меня это — конец всему… Нет, Джейми. Нет.

— Лавиния, пойми, рыцаря-эльфа больше нет. Мы с ним раззнакомились. Есть просто я, Лавиния… Или гламор настолько застил тебе глаза, что ты меня не видишь? Или ты полюбила не меня, а мой гламор, когда в разгар декабря я мог превратить ветку омелы в пламенеющую розу? Неужели тебе нравились только мои… трюки?

— Твое волшебство, Джеймс Линден. Не трюки. Волшебство. Отказавшись от него, ты перестанешь быть собой. Ты станешь тенью себя. Ты уже выглядишь, как тень… Я думала — это из-за горя. Оказывается, это потому, что ты себя предал. И меня предал. Я не знаю, что сделал с тобой лорд Линден, но что бы это ни было… Это чудовищно. И я проклинаю его. Пусть горит в Аду. И я буду гореть в Аду, — выкрикнула ему в лицо Лавиния. — Что угодно лучше, чем смотреть, как ты… убиваешь себя, Джейми…

— А что дурного в том, чтобы убивать себя? В Писании сказано, что если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно. Быть может, я тоже хочу принести много плода. Или хотя бы рассчитываю, что из такого зерна, как я, может произрасти хоть что-то, кроме наперстянки, — усмехнулся Джеймс.

Преподобный Джеймс Линден.

Больше не ее Джейми.

Преподобный Линден.

Лавиния зарыдала в голос, как маленькая девочка, некрасиво, с обильными слезами, развернулась, подхватила юбки и со всех ног кинулась прочь.

Бежать от этого кошмара, бежать от этого предателя, бежать…

Весь вечер она пролежала у себя в комнате. Притворялась, будто у нее мигрень.

А на следующий день, к вящей радости матери, согласилась отправиться на прогулку с сэром Генри. И пожилой джентльмен больше не казался ей таким уж гадким. Хотя бы потому, что он был умен и остроумен, он развлекал и смешил ее… И еще — его так жарко осудил Джеймс Линден. Этот новый, незнакомый ей Джеймс Линден, ожидающий рукоположения в сан. Уже ради одного этого ей следовало поощрять сэра Генри и его ухаживания.

Через три недели Лавиния согласилась выйти за барона Мелфорда замуж.

Дура, какая же она была дура…

В день своей свадьбы Лавиния задыхалась от отвращения и ненависти — ко всем. К мужу, который имел возможность и желание ее купить. К матери, которая вынудила ее продаться. Но в первую очередь к себе самой. Она чувствовала себя жалкой, слабой, ничтожной, такой же как все!

Но сильнее всех она ненавидела Джеймса Линдена. Он ее предал. Он себя предал.

Любил ли он ее вообще хоть когда-то?..

Лавинии казалось, что любил, но если любил — как он мог? Вот так легко, в одно мгновение отказаться от всего того счастья, которое могло бы у них быть? От целой жизни с ней и со своим волшебством?

Лавиния понимала, что сейчас Джейми наверняка сомневается в том, что Лавиния его любит. И, пока горничные ее наряжали, она размышляла: что было бы, если бы она все-таки согласилась разделить с ним жизнь приходского священника? Может, ей бы удалось со временем переубедить его? Он был в отчаянии из-за гибели брата, он был ранен жестокими словами отца, но со временем, когда раны затянутся, возможно, он поймет, что совершил ошибку, он вернется на свой истинный путь, на дивный путь, меж папоротников в холмы…

Но как это выдержать? Как дождаться? Как долго она смогла бы изображать смирение? И смогла бы вообще? Рядом с ним ей ничего не было страшно. Ей казалось, что вдвоем они могут бросить вызов самому Сатане. Но не Богу. Нет, не Богу.

И как же быть с родителями? Как противостоять матери? Как стерпеть упреки своей совести? У нее долг перед ними. И она должна Дику. Его последними разумными словами, до того, как он залопотал совершеннейшую бессмыслицу, были: «Ты же позаботишься о маме и папе? Хорошо, что ты красивая. Была бы дурнушкой — и маме не видать исполнения мечты…» Он улыбнулся ей в последний раз тогда.

Лучше бы Лавиния умерла вместо Дика. Для всех было бы лучше. Родители всегда его любили сильнее. И он уже сделал бы свою блестящую карьеру, и женился бы на Лиззи Уилкс, и возможно, у них уже родился бы славный малыш, и все были бы счастливы. Мама, папа, Лиззи. И сам Дик. Он же был гораздо лучше, чем она, Лавиния…

Жадный Бог забирает к себе лучших. Если бы она умерла два года назад, вместо Дика, Джейми не успел бы разлюбить ее. Он бы горевал о ней. Она навсегда осталась бы его мечтой. Его утраченной возлюбленной. Это было бы куда как лучше, чем то, что случилось с ними со всеми.

Хорошо, хоть мама счастлива. Лавиния стала «леди Мелфорд». Мама смогла доказать всем кумушкам-соседкам, что она правильно поступала, безудержно балуя сына и воспитывая из дочери не славную хозяйку, а барышню. А вот отец счастливым не выглядел. Но возможно, он озабочен не из-за ее свадьбы, а из-за происходящего в поместье Линден.

Знает ли Джейми, что у нее сегодня свадьба?

Жалеет ли он хоть немножко?..

И почему она такая дура, что до последнего ждала его?!

Оттягивала момент, когда придется надеть это роскошное и неудобное платье, а главное — все эти дорогие украшения, которые конечно же пришлось бы оставить, убегая с ним, а значит — потратить время на то, чтобы их снять…

Как глупо было ждать его. Он, должно быть, даже и не знал, у кого они остановились в Лондоне.

Впрочем, даже если бы знал — он и не собирался приезжать за ней.

Он выбрал свой путь. И он отказался от всего прекрасного в этом мире. И от любви тоже. Ради своей бессмертной души. Сомневаясь в том, что у него вообще есть душа, он все же вступил на этот путь… Тернистый путь добродетельных.

…Если бы Лавинию спросили, что дороже ей — бессмертная душа или Джейми — она бы сказала: Джейми. И это было правдой.

Но дороже души ей был тот, другой Джейми. Рыцарь-эльф, в которого она была так отчаянно влюблена. Который пришел бы за ней и увел бы ее прямо в свадебном платье — на Третью Дорогу.

Джеймса Линдена, выбравшего путь добродетели, Лавиния любить не хотела.

7.

Леди Лавиния Мелфорд намочила полотенце холодной водой, прижала к лицу, к шее, потом немного полежала с полотенцем на глазах: чтобы не было видно следов слез.

Если бы они с Джеймсом поженились, и Агнесс приехала к ним после пансиона, Лавиния могла бы вывозить ее в свет, одевать, как куколку, и очень придирчиво подошла бы к вопросу выбора жениха, достойного такого чуда, как Агнесс…

Агнесс. Как Лавинии хотелось заполучить ее к себе. Воспитанницей. Компаньонкой. Кем угодно.

Но теперь этот солнечный лучик освещает унылые комнаты пастората. И возможно, поселил радость жизни в сердце преподобного Линдена. Такая юная девочка, на которую легко повлиять…

Что ж, Агнесс, останемся пока друзьями. Что ты от меня хотела? Чтобы я выручила эту отвратительную Милли? Я выручу. Не только ради тебя, но и не для того, чтобы спасти ее: уж очень отвратительны мне законы, по которым живет деревенщина… Я — леди Мелфорд. Для меня их законы не существуют. Да и вообще законов, которым я подчиняюсь, не так уж много. Я заплатила за эту привилегию. Дорого заплатила.

— Грейс! — она нетерпеливо позвонила в колокольчик, и камеристка появилась за считанные секунды. — Соберите мне корзину для пикника. Положите туда веджвудовский сервиз.

— Тот самый? — камеристка заморгала.

— Да. И велите Бартоломью, чтобы заложил мне фаэтон. Я поведу его сама.

— Ваша милость собирается на пикник?

Лавиния усмехнулась.

— Моя милость собирается на свадебный завтрак. Поздний, — добавила она.

8.

Мистер Холлоустэп осмотрел творение рук своих и пришел к выводу, что оно хорошо. Два соломенных чучела, привязанные спина к спине, восседали на тачке. Будущее их ожидало недолгое и уж точно незавидное, о чем можно было судить по каплям льняного масла, сверкавшим на их ребристых боках. Кострище будет по высшему разряду, такое, чтобы даже в Лондоне увидели его марево. Зачем дожидаться дня Гая Фокса, если выдался подходящий и, главное, поучительный повод для веселья? Правда, двор у старой Пэдлок такой тесный, что свинье негде развернуться, и от костра рукой подать до ее крыши, но кто виноват, если искры попадут на солому? А если солома вспыхнет — что ж, туда ей и дорога. Все равно черная да осклизлая, в ней, поди, кроты уже завелись.

Вытащив свечу из наспех выскобленной репы, он обернулся к приятелям, и те ободряюще загоготали. Поддержать мистера Холлоустэпа пришли не только знакомые с ближайших ферм, но и друзья-боксеры из Лидса, которых легко можно было опознать по сплющенным носам и синякам всех оттенков радуги.

Да, веселье намечалось знатное. Топорики глухо выстукивали марш на мозговых костях. Головы кружились от пива и праведности. Это была не месть, а заслуженное наказание для грешников — так выходило со слов ученого джентльмена. Пожалуй, никогда прежде им не доводилось приносить обществу столько блага, да еще в такой приятной обстановке.

И лишь одна деталь мешала окончательному торжеству.

Ставни.

Окна зажмурились, но не испуганно, а как будто мечтательно. Блеклый свет, что сочился через зазоры в ставнях, то и дело закрывали тени, но скользили они чересчур небрежно, хотя здравый смысл подсказывал, что они должны метаться. Странновато все это. Не по-людски. А когда из комнат на первом этаже донесся смех, причем без единой истерической нотки, вразумители переглянулись. Что они там, с ума посходили? Или веселятся? (Что, опять же, подтверждало первую версию).

В доме опять засмеялись, и мистер Холлоустэп, хмурясь, пожевал нижнюю губу. Всякого он ожидал от грешников, но уж точно не подобной наглости.

— Стойте тут, ребята! Пойду и снесу им ставни ко всем чертям, — предложил он, но едва сделал шаг, как в напрасных усилиях отпала необходимость — ставни распахнулись.

Толкнула их женская рука в опаловом браслете. Другая рука, столь же изящная, держала фарфоровую чашечку. На чашке не было герба, но сюжет, разыгранный белыми фигурами на темно-синем фоне, недвусмысленно указывал на ее прилежность Мелфорд-холлу. Только барон мог заказать столь утонченную скабрезность. С точки зрения физиологии она была решительно невозможна, и лишь участие в ней сатиров с нимфами придавало ей достоверность. Мифическим существам многое под силу.

Тонкий пальчик скользил по выпуклым телам, и мужчины, зачарованные, начали кивать в такт его движениям.

— Как вы будете чай, джентльмены — с молоком или лимоном? — спросила леди Мелфорд.

Вопрос вывел толпу из оцепенении. Местные жители схватились за шляпы, чужаки, помявшись, тоже обнажили затылки, богато изукрашенные шрамами. По всем признакам, леди была важной персоной. Стоя вровень с толпой, она умудрялась взирать на всех сверху вниз, как если бы восседала на луне.

— Не стесняйтесь, мы же отлично знаем друг друга. Кажется, здесь Буллфинч и Перкинс, — она прищурилась. — Тиффинг, Лоуз и… поднимите фонарь к лицу, я вас не вижу… и Фелтон.

— Добрый вечер, миледи, — понурились арендаторы.

— Не ожидала увидеть вас так скоро! Еще до дня архангела Михаила, когда мы обновляем аренду на год. К слову, фермы у вас отличные. На такие всегда найдется много желающих.

Понаблюдав за их смятением, миледи сделала глоток и прикрыла глаза от удовольствия. Чай она тоже привезла свой.

— Ах, да ведь это мистер Холлоустэп! Как поживаете, любезный?

Рядом с баронессой появились молодожены, взволнованные и очень бледные.

— Пожалуйста, миледи, не надо…

— Душенька миссис Лэдлоу, не мешайте мне развлекать ваших гостей, — не оборачиваясь, заметила миледи. — Рада вас видеть, любезный. Вы принесли ветчины к нашему чаепитию?

— Сворачиваемся, ребята, — буркнул Холлоустэп.

— Я не услышала ответ.

Опустив голову, мясник проорал:

— Нет, миледи! Я не принес ветчины!

— Жаль, я на нее рассчитывала. В таком случае, обойдемся свадебным тортом. Пожалуйста, еще кусочек, миссис Лэдлоу. И отрежьте для судьи Лоусона, я ему завезу, когда в следующий раз он пригласит меня играть в бридж. Судья, верно, и не знает, как пышно вы справляете свадьбу. С фейерверками, — и она указала на тачку, которую арендаторы старательно заслоняли от ее взора.

Один за другим гасли фонари, пока единственный источник света не остался за спиной леди Мелфорд. Ее силуэт проступил в прямоугольнике окна, словно нарисованный на холсте, который по ошибке заключили в рассохшуюся деревянную раму. Миледи смотрела, как рассеивается толпа, и пробовала языком марципановый лепесток.

— Коли пойдете к судье, так передайте ему, — напоследок прорычал мясник, — что мы за его кузена больше голосовать не станем. Уже нашелся кандидат получше.

— Мы, женщины, не имеем права голоса, точно также как дети, безумцы и бродяги, — равнодушно заметила миледи. — Поэтому политика меня совсем не интересует. Я предпочитаю охоту. Стрельбу по живым мишеням.

Понять намек мистеру Холлоустэпу было так же трудно, как теленку сочинить сонет, но принцип самосохранения пробился сквозь толщу свойственной ему задумчивости. Мясник ускорил шаг.

А на другом конце городка мисс Тревельян выслушала отчет Диггори. Парнишка еще загодя спрятался в хлеву и прихватил с собой дубинку («Ежели я их всех не разгоню, мисс, так хоть тех, что с краю будут стоять, смогу отутюжить!»), но, к хозяйкиной радости, его помощь не понадобилась. Лавиния справилась сама. Она настоящая фея-крестная! Самая добрая и самая отважная! Агнесс не помнила за собой никаких заслуг, за которые ей была бы ниспослана такая подруга.

В спальне девушка упала на колени и долго просила Господа сделать ее достойной дружбы леди Мелфорд, хотя в глубине души понимала, что Он не станет транжирить твое могущество на эту невыполнимую просьбу.

Назад: Глава Шестая

Дальше: Глава Восьмая