Глава Девятая
1.
В Мелфорд-холл Агнесс побежала, не дожидаясь вечера, хотя понимала, что вечером искать призраков сподручнее, поскольку именно в темное время суток они наиболее активны и охотнее идут на контакт. Но общаться с бароном в пик его активности она опасалась. Не лучше ли подкрасться к нему, пока он пребывает в блаженной медлительности, свойственной поутру всем существам по ту сторону смерти и по эту. Вместо проезжей дороги девушка выбрала путь через луга, на которых, точно архипелаги посреди зеленого бушующего моря, раскинулись стада овец. Под конец пути бахрома, защищавшая кромку юбки от грязи, слиплась от комьев земли, да и платье вымокло почти до колен, но Агнесс шагала, не останавливаясь.
К девяти утра она достигла усадьбы, где еще не закончились утренние хлопоты — горничные бежали в прачечную с узлами белья, молочник разгружал с телеги золотистые головки сыра, и среди этой толчеи нетрудно было затеряться. На всякий случай Агнесс приняла озабоченный вид, словно помощница модистки или белошвейки, спешившая по неотложным делам. Впрочем, она в любом случае спешила. Где сейчас Лавиния? Музицирует в гостиной? Объезжает свои владения? Или предается еще каким-нибудь аристократическим занятиям, о которых сборники по этикету, рассчитанные на юных мещаночек, не потрудились упомянуть, дабы не распалять их воображение? Так или иначе, Агнесс пожелала ей заниматься этим как можно дольше, а тем временем сама она позаботится, чтобы вдовство Лавинии наконец-то стало окончательным.
К парникам вела аллея, окаймленная высокой изгородью. Кусты были пострижены настолько гладко, что тянулись бесконечной зеленой стеной, словно бы вырезанной из нефрита и тщательно отшлифованной. Вынырнув из этого тоннеля, Агнесс быстро огляделась и буквально нос к носу столкнулась с камеристкой Лавинии. Торжественно, словно нимфа из свиты Артемиды, Грейс несла длинный тонкий лук и бархатный колчан со стрелами, но от испуга выронила все снаряжение. Нагибаться за ним камеристка не стала, дабы Агнесс не приняла ее поклон на свой счет, и смерила девушку таким взглядом, что та почувствовала себя собачонкой, забежавшей в чужой сад. Горничной не нравилось, что маленькая выскочка снует по парку без спроса, но как раз ее неодобрение вселяло в Агнесс надежду. Вряд ли Грейс сообщит госпоже о ее визите, по крайней мере до тех пор, пока Лавиния не закончит упражняться в стрельбе. Виновато улыбаясь, Агнесс наклонилась за стрелой, но в последний момент раздумала. Наверняка Грейс с хрустом наступит ей на руку.
На подступах к оранжерее гостью поджидало новое испытание. По газону вышагивал сытенький, почти квадратный пони, а за ним плелся садовник, толкая нечто вроде плуга на колесиках, но с плоскими лезвиями вместо лемехов. За газонокосилкой оставались ровные полосы скошенной травы. Вместо того, чтобы порадоваться достижениям прогресса, Агнесс пала духом. Сколько еще садовник будет здесь возиться? Час, два, до самого вечера? А тем временем усердие переборет ревность, и Грейс, наконец, поставит госпожу в известность, что по парку бродит ее неприкаянная протеже. Что делать в таком случае? Не просить же Лавинию постоять в сторонке, пока Агнесс изгоняет ее мужа?
Не успела Агнесс как следует помучиться страхами и сомнениями, как пони остановился и недовольно забил копытом, с которого сполз кожаный чехол. Для ухоженной лужайки нет ничего опаснее, чем конские копыта, и садовник, причитая, кинулся застегивать ремешок. Пока он так суетился, девушка проскользнула мимо, стараясь, чтобы мокрые юбки не хлопали на бегу.
Воровато оглядываясь, она подошла к фонтану. Над ним по-прежнему грустила нимфа, и Агнесс послала ей ободряющую улыбку. Ничего, скоро все закончится. Скоро вы все будете свободны. Агнесс перебрала в уме дюжину способов совладать с окаянной тенью и остановилась на самом действенном.
Блудодейство. Ей поможет только блудодейство.
Судя по намекам Лавинии, барону оно очень нравилось. Изобилие обнаженных женских тел, вылепленных и выточенных, отлитых и нарисованных, тоже выдавало его пристрастия.
Шумно выдохнув, Агнесс распустила волосы и раскидала локоны по плечам. Достаточно порочно? Кажется, да. Но щеки уже наливались стыдливым румянцем, который свел бы на нет все ее старания, поэтому Агнесс поспешила приподнять юбку. До самой щиколотки. В последний раз она сверкала щиколотками лет в двенадцать, когда еще носила короткие платьица, и от одной мысли о том, что ей придется предъявить постороннему мужчине столь интимный участок ноги, ее румянец разгорелся еще жарче.
Наверное, поэтому ничего не происходило. Воздух в оранжерее оставался таким же удушливым, и волосы сразу же прилипли к вспотевшей коже. Так глупо Агнесс не чувствовала себя еще никогда, при том, что в последнее время почти каждый день попадала в переделки. Но так глупо — нет, еще никогда.
Не раздеваться же ей догола, в самом деле!
Вот если бы она знала, что еще включает в себя блудодейство, уж наверное подготовилась бы получше!
В общих чертах, и в основном благодаря пророку Иезикиилю, Агнесс представляла, что блудодейство происходит между мужчиной и женщиной и в него каким-то образом вовлечены части тела, о которых она знала лишь то, что на ощупь они, безусловно, приятны. Дальше ее воображение еще не продвинулось. Вот если бы Ронан ответил на ее вопрос! Но Ронан ничего, ничегошеньки ей не объяснил! Краснел, бурчал что-то себе под нос и отворачивался. Знал бы он, как дорого ей обойдется его молчание! И вообще с ним невозможно разговаривать, то рычит, то молчит. Агнесс начала всхлипывать.
Тем временем садовник закончил стричь лужайку и увел пони в конюшню. С минуты на минуту он нагрянет в оранжерею, ведь работы здесь, наверное, непочатый край. Придет и застигнет барышню в столь фривольном положении. И тогда все пропало. Хотя, в принципе, все пропало уже сейчас. Барон Мелфорд не явился. Это надо было так сглупить и выбрать оранжерею вместо Мраморного зала! Наверняка он прохаживается среди статуй, поглаживая их беззащитные, выставленные напоказ тела. На что ему рыжая дурнушка с пунцовыми от стыда ушами?
Опустив юбку, Агнесс закрыла руками лицо и дала волю рыданиям. Давно ей не плакалось так упоительно. Столько событий накопилось за последние дни — и отъезд Милли, и поведение дяди, который то радовал ее, то огорчал, — что просто необходимо было окропить все это слезами. А когда за спиной потянуло могильным холодом и костлявая рука легла ей на плечо, она пробормотала «Ах, сэр» и продолжила рыдать по инерции.
— Ты меня видишь?
Она видела каждую складку на его белоснежной тоге, накинутой поверх фрака с щеголеватой небрежностью.
— Я ясновидящая, сэр… милорд, — всхлипнула Агнесс, доставая платочек из рукава и вытирая слезы.
До чего же безобразны покрасневшие глаза и опухший нос! И особенно дрожащие губы, с которых не слетает ни словечка. А ведь совсем иначе она представляла себе их встречу. Настоящей Эринией, прекрасной и одержимой местью — вот кем она должна была предстать перед ним. А когда барон, прельстившись ее порочностью, подошел бы поближе, она приказала бы ему «Изыди, дух!» Или хотя бы «Оставьте Лавинию в покое!» Или просто закричала бы и, отломив пальмовую ветвь, замахала на него — вдруг сгодится в качестве плети?
Теперь же она только и могла, что переминаться с ноги на ногу и молчать. Великая экзорцистка, ничего не скажешь. Гроза иных миров.
Но самым удивительным было то, что несмотря на свой преглупый вид, Агнесс сумела возжечь в бароне Мелфорде интерес. Дух не спешил исчезать.
— Отчего же ты плачешь, моя маленькая Кассандра? — спросил барон.
Он растягивал слова с той самой манерностью, присущей аристократам, когда «р» звучит почти как «в».
Выдумать хоть сколько-нибудь подходящую ложь Агнесс не успела и посему рассудила, что честность — лучшая политика.
— Мой друг не хочет говорить мне, что такое блудодейство. А больше спросить мне не у кого.
Призрака ее ответ впечатлил.
— Тяга к познанию в столь юном возрасте, безусловно, заслуживает похвалы. У тебя уже есть дружок? Вы с ним часто играете?
— Мы вообще не играем, — сказала Агнесс, потому как Ронан особой игривостью не отличался. — Ему неинтересны карты, хотя я предлагала принести.
Барон Мелфорд хохотнул отрывисто.
— А чем он интересуется? Он уже делал тебе приятно?
— Да, мне с ним очень хорошо.
— А может бы еще лучше.
— Правда?
— Разве я похож на лжеца?
Призрак пожирал ее глазами, медленно, с наслаждением, уделяя внимание каждой ее слезинке и каждому судорожному вздоху, следовавшему за слезами, как гром за молнией. Она никому не посмела бы рассказать, что кто-то смотрел на нее так, а если бы он вздумал прикоснуться к ней как-то по-особенному… она бы и подавно никому не рассказала. Слишком стыдно.
Она пятилась от него, пока не уперлась в колючий ствол пальмы, и уже готова была сломя голову бежать из оранжереи, как вдруг поняла, что все, в сущности, идет по плану. Просто план оказался не столь героическим, как она рассчитывала.
Но робость — это тоже оружие, это меч, чтобы поразить барона. У меча нет рукояти, только лезвие, за которое она его держала, и чем дольше держала, тем больнее становилось. Но так даже лучше. Иначе трудно будет притворяться. Агнесс почувствовала, как ярость, ослепительная, палящая ярость, выжигает из груди весь страх, и с трудом уже сохраняла испуганное выражение лица.
— Вы оба могли бы получить удовольствие… если бы я рассказал тебе, как.
Агнесс захлопала ресницами.
— Когда девочка только начинает познавать свое тело, ей нужен опытный и терпеливый наставник, под чьим руководством она расцветет.
Его пальцы, шишковатые от подагры, заскользили по ее щеке.
— Милорд, я была бы прилежной ученицей. Но… — девушка потупилась.
— Что такое? Ты ведь еще придешь? — обеспокоился призрак, глядя, как она закручивает в жгут подол платья, приоткрывая льняные чулки.
— Нет, милорд, я не смогу…
— Отчего же? — в его голосе зазвенел металл. — Моя вдова привечает тебя, ты можешь приходить, когда пожелаешь.
— Дело в том, что я…
Сочинять пришлось на ходу.
— Я пришла с ней попрощаться. Мой опекун…
— У тебе еще и опекун есть?
— Да. И он… завтра он увозит меня в Италию, дабы закончить мое образование и культивировать мой ум. Мы навестим Рим, Флоренцию и… и прочие итальянские города, — промямлила Агнесс, кляня себя за то, что читала романы под партой на уроках географии. — Лучшие учителя будут обучать меня пению, танцу и живописи.
На его пути выставили шипы огромные кактусы в мелких желтых цветах, но призрак прошел сквозь них и ударил кулаками о запотевшие стены. Стекло задребезжало.
— О, Италия! Обладай я хоть чем-нибудь, я отдал бы все это за возможность вновь узреть твои берега!
— Мне очень жаль, милорд, — посочувствовала ему Агнесс. — А мой дядюшка вряд ли научит меня блудодейству. Он, видите ли, священник.
— О да! Захватить с собой в путешествие розанчик, чтобы в пути обрывать его нежные лепестки, сохраняя благопристойный вид — как это в духе святош! Твой опекун настоящий ловкач, моя Кассандра. Лепесток за лепестком, лепесток за лепестком…
Прикрыв глаза, барон прочитал:
О роза, ты больна!
Во мраке ночи бурной
Разведал червь тайник
Любви твоей пурпурной.
И он туда проник,
Незримый, ненасытный,
И жизнь твою сгубил
Своей любовью скрытной.
— Любой бы захотел стать тем червем, девочка, — заключил он. — Но ты могла бы удивить своего попечителя, когда он в первый раз захочет с тобой поиграть… Я мог бы научить тебя всему еще до того, как этот чопорный педант договорится со своей совестью и навестит твою спаленку.
Рука Агнесс уже скользила к карману, но вовремя остановилась. Рано еще. Для успешного экзорцизма потребна недюжинная выдержка, тут есть чему поучиться у дяди.
— Ах, милорд, это было бы чудесно! Но как же…
— Я мог бы поехать с тобой, если бы ты меня позвала. Как я скучаю в этих стенах, ни один другой дух от начала времен не томился поболее меня! Никто здесь не способен меня увидеть, включая миледи, а от моих касаний служанки взвизгивают и жалуются на сквозняк. Глупые наседки! А миледи, конечно, постаралась набрать самых блеклых, самых заурядных девиц, лишь бы мне досадить! Чтобы прикоснуться к ним, нужно себя перебороть… Но в Италии, где смех дев журчит, как молодое вино, и сосцы их сочны и упруги…
— Хм, — напомнила Агнесс о себе.
— Позови меня с собой, Кассандра. Днем я буду прогуливаться с тобой по залам виллы Боргезе, а по вечерам… я стану тебе заботливым наставником. Я научу тебя такому, отчего темный, пропахший ладаном умишко твоего опекуна разорвет на части.
— Не знаю, милорд, вдруг это дурно.
— Не строй из себя невинность! — рявкнул дух. — Тебе самой этого хочется. Да все вы такие: сначала слезки, и трепет, и «ах, сэр, что вы делаете», а потом такие фортели выкидываете, что смутилась бы жрица Гекаты.
А когда он так встряхнул ее за плечи, что у нее зубы клацнули, Агнесс поняла, что все-таки переусердствовала с боязливостью. Не интересничать нужно было, а соглашаться с ним во всем, пока не разбушевался. Теперь уже и притворствовать не нужно, хотя послабления в правилах игры Агнесс не обрадовали.
Но призрак, заметив ее ужас, теперь неподдельный, заговорил ласковее.
— Ну же, позови меня с собой.
От его прикосновения сосуды превратились в хрупкие острые сосульки, того и гляди, лопнут и брызнут ледяным крошевом. Превозмогая боль, Агнесс достала из кармана бутылочку из-под духов и посмотрела на нее с сомнением.
— Сюда вы поместитесь?
— Да уж постараюсь. Мы, духи, лишены материального тела. Мы можем поместиться, куда угодно. Особенно в такое… узкое отверстие.
— Тогда попробуем… ой, нет, милорд, не надо, мне страшно!
И в тот же миг призрак затек в бутылку — для него не было лучшего приглашения.
Пока он не успел передумать, Агнесс с размаху вбила в горлышко пробку и постучала по ней несколько раз — для верности и просто со зла.
— Сиди здесь до скончания дней, гнусный и грязный старикашка, — поднеся бутылочку к губам, отчеканила она, и услышала его приглушенный, но от того не менее возмущенный крик.
Но ему сразу вторил другой:
— Агнесс, что ты здесь делаешь?
2.
Несмотря на жару, от которой на фруктах выступала сладкая роса, леди Мелфорд захватила в оранжерею кашемировую шаль, золотисто-розовую, как первые лучи зари.
Агнесс едва не выкрикнула, что отныне сквозняки уже не потревожат Лавинию — ни здесь, ни дома. Но смолчала. В тот миг она дала себе клятву никому не рассказывать о том, что только что произошло между ней и бароном. Тогда, хотя бы, есть шанс забыть разговор, от которого у Агнесс до сих пор мурашки бегали. И если бы на нее положили дверь, как в старину на тех, кто отказывался давать показания, и накладывали бы сверху камни, даже тогда раздавался бы только хруст костей.
Ни одной душе, ни живой, ни мертвой. Даже Ронану не расскажет.
— Почему ты прокралась сюда, не позвав меня? Что-то случилось?
Оранжерея. Цветы. Много цветов. И Агнесс сказала первое, что пришло в голову:
— Я пришла попросить у вас цветы, чтобы украсить церковь ко дню Иоанна Крестителя.
— Что?
— Хочу, чтобы алтарь утопал в цветах.
— Мистер Линден дал тебе это поручение?
— Нет, я сама решила, что так будет красивее. Цветы, они же… весьма приятны. В такой обстановке прихожанам легче будет славить Господа, — брякнула Агнесс, уже не зная, что бы такое соврать. Беседа с бароном истощила ее воображение.
«Спасибо, мистер Линден. Лгать, играть в игры и цитировать из Библии — всему этому я научилась от вас» — мстительно подумала Агнесс. «И еще изгонять призраков не добром, а насилием. Вот за это действительно спасибо».
— Кто бы мог подумать, что тебя настолько заботят приходские дела. Неужели тебе больше нечем заняться?
— Отчего же, есть, но они мне совсем не в тягость. Переписывать проповеди мне даже нравится. И наалтарный покров неплохо получается…
— Не в тягость? Я правильно поняла, что ты хлопочешь в церкви без принуждения?
— Просто хочу отплатить мистеру Линдену за его благодеяния.
— Неужели? И какие же еще за ним водятся благодеяния, если за них ты расплачиваешься столь тяжким и безрадостным трудом?
— Он купил мне платье.
— Наверное, оно бесформенное и перелицованное раз десять, а на подоле виднеется штамп работного дома? Рубище, чтобы смирять твою плоть?
— Сначала он и правда пытался смирить мою плоть, но потом купил мне шелковый наряд, очень красивый. Наверное, мою плоть трудно смирить. Я неисправима.
— Или просто не нуждаешься в исправлении, — сказала миледи с непонятной печалью. — Это все? Или есть другой повод для благодарности?
— Он возит меня в церковь на карете. Но это, вообще-то, в порядке вещей, раз я уже выезжаю…
— Ты выезжаешь?
— Ну да.
— Тебе еще рано. О чем он только думает, объявляя тебя невестой перед все светом..!
— Лавиния, в декабре мне исполнится восемнадцать, — напомнила ей девушка.
— Не торопись замуж, моя дорогая Агнесс. После свадьбы тебе, верно, нелегко будет покинуть своего благодетеля, который осыпает тебя дарами.
Агнесс опять вспомнились слова Милли, и они показались ей добрым пророчеством. Вот бы дядюшка пустил их с Ронаном жить в пасторат, это было бы так прекрасно! Если потребуется, она готова никогда больше не напоминать ему про ту ночь, тем более что пользу из нее Агнесс все равно уже извлекла.
— Возможно, после свадьбы мне не придется уезжать.
Лавиния ничего не ответила. Подняв на нее глаза, Агнесс испугалась того, как побледнело и окаменело лицо леди Мелфорд. Агнесс невольно вспомнилась одна из статуй в большой гостиной Мелфорда: единственная выбивавшаяся из компании нимф и вакханок — трагическая Ниобея, потерявшая из-за гнева богов всех своих детей и весь смысл своей жизни, смотрела перед собой безумным взором, в котором смешались отчаяние, опустошение и ненависть. Агнесс особенно злилась, когда призрак сэра Генри гладил грудь этой трагической статуи. Это казалось кощунством. Пусть Ниобея и была почти обнажена и растрепана, но в ее обнаженности не было ничего чувственного, это было лишь еще одним символом безмерности ее горя, безразличия ко всему внешнему.
Да что случилось-то? Лавиния рассердилась… Но на что? На что? Что такого сказала Агнесс?
— Лавиния, не сердитесь на меня! Я бываю так упряма и люблю поспорить, даже с теми, кто желает мне только блага. Пожалуйста, не смотрите так! Что мне сделать, чтобы стать лучше? — залепетала Агнесс.
— Помолчи, Агнесс. Твои оправдания хуже любых оскорблений, — прошептала Лавиния.
— Скажите, хотя бы, чем я вас огорчила, — взмолилась Агнесс, — чтобы в будущем я не допустила такую же бестактность.
— В будущем? — Лавини прозвучал так жутко, что у Агнесс сердце ушло в пятки. Будто похоронный колокол прозвонил, сообщая: будущего нет…
— Но мы ведь останемся подругами? Лавиния? — умоляла Агнесс.
Лавиния молчала.
— Позвольте мне, хотя бы, отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Вы так помогли Милли.
— Не напоминай мне о ней. Нет ничего омерзительнее посредственности. Если бы все грехи были настолько пресными, Страшный суд показался бы скучнее канцелярского.
Леди Мелфорд поморщилась и продолжила ее отчитывать:
— А если уж ты вспомнила о дружбе, Агнесс, то едва ли наши отношения можно так назвать. Настоящие подруги не приходят лишь тогда, когда им что-то от тебя нужно. Они заходят просто так. Поболтать. Подурачиться. Поиграть вместе в крикет. Поделиться секретами…
— Я могу поделиться с вами секретом!
— Каким?
Агнесс нащупала в кармане бутылочку. Она подрагивала, потому кто-то колотил в нее изнутри. Нет! Лавиния провела с бароном несколько лет, и что это были за годы, даже страшно вообразить. Напомнить ей о них было бы непростительной жестокостью.
Но что тогда?
— У меня есть друг, и он живет в пещере, — сказала Агнесс, не придумав ничего лучшего.
Лавиния была сбита с толку.
— Прячется там вместе со своей матушкой, — пояснила Агнесс. — Он добрый, и смелый, и… и это он тогда толкнул меня на постоялом дворе.
— Не вижу в его поступке ничего смелого. Даже отдаленно.
— Ничего, зато потом мы с ним объяснились и стали друзьями. Он даже спас мне жизнь, вытащив меня из воды. Лавиния, он такой… такой… я не нахожу слов, чтобы объяснить. Он очень хороший. И его матушка тоже, хотя она слегка не в себе. Я навещаю их несколько раз в неделю, сразу как закончу разносить еду беднякам. Вот и весь секрет.
— Не весь.
Вместо того, чтобы зардеться от смущения, Агнесс просияла.
— Если они оба настолько добры и полны достоинств, как ты рассказываешь, зачем им ютиться в пещере, подобно бродягам? В пещерах стыло и полным-полно летучих мышей.
— Нет, их пещера совсем сухая и даже уютная. Раньше там прятали товары браконьеры, после них осталось много овчины и холста. Можно укутаться, если станет зябко.
— А вода? За водой нужно ходить за тридевять земель?
— И тут им повезло — река под боком. Ронан выбрал отличное место…
— Ронан?
— Так его зовут.
— Как бы то ни было, пещера не кажется мне подходящим приютом, — заметила миледи. — Пригласи Ронана и его матушку погостить в Мелфорд-холл. Я постараюсь разместить их с комфортом.
— Я приглашу! Только Ронан все равно не согласится, — заранее огорчилась Агнесс. — Он боится, что их выследит его отец, который как раз остановился в Линден-эбби. Понимаете, его отец довел до безумия его мать, тиранил ее и даже бил, но ведь на суде это не имеет никакого значения. Или имеет?
— Нет, не имеет. Их все равно не разведут.
— Ну так вот, как только он доберется до них, то запрет жену в лечебнице, и вряд ли в самой гуманной. А Ронана отправит служить во флот и уж наверняка распорядится, чтобы его каждый день угощали плетью-девятихвосткой.
— Почему же они рассиживаются в той пещере? Пусть бегут дальше!
— Они не могут. Матушке Ронана хуже день ото дня, она кричит и рвет на себе одежду, — понизила голос Агнесс. — С ней невозможно путешествовать, ее сразу же опознают. Хотя Ронан, наверное, нашел бы способ, но теперь…
— Он не уходит из-за тебя.
— Да.
— Это важный секрет, Агнесс. Я ценю твою дружбу, — опять помолчав, сказала миледи.
— А я вашу!
Агнесс смотрела на подругу с обожанием, но от той не укрылось, как нетерпеливо девушка притопывает на месте.
— Опять спешишь?
— Хотелось бы дошить покров к празднику. Но я могу остаться…
— В другой раз.
— А цветы? — поймав ее недоуменный взгляд, Лавиния тоже удивилась. — Для алтаря. Ты забыла их у меня попросить.
— Мне кажется, вы мне их все равно не дадите, — застенчиво улыбнулась гостья. — Я не хотела огорчать вас своей назойливостью, а себя — вашим отказом.
— А ты, оказывается, очень умная… молодая женщина, Агнесс.
Вместо ответа Агнесс присела в благодарном реверансе, поскольку до сих пор еще не осознала, что не всякий набор любезных слов является похвалой.
Проходя мимо озера, она осторожно опустила бутылочку в воду и смотрела, как над ней вздымается облачко ила и постепенно оседает на молочно-белый фарфор. Ей казалось, что если вслушаться, до нее донесутся крики злобного духа. Поэтому вслушиваться она не стала. Каких-нибудь сто лет, и озерцо пересохнет, или его осушат еще раньше, чтобы проложить на его месте железную дорогу. И тогда… Но Агнесс не беспокоилась насчет «тогда», главное, что сейчас Лавиния сможет спать безмятежно, и ей не придется кутаться в шаль даже в оранжерее.
Но всю дорогу домой Агнесс не оставляло чувство, будто она что-то забыла, и лишь взбираясь на приступку над забором, она вспомнила, что именно. Ах, да. Попросить Лавинию, чтобы не рассказывала никому секрет. И хорошо, что забыла. Лавинию задела бы этакая подозрительность.
3.
Когда Агнесс ушла, Лавиния села прямо на пол. Колени у нее давно подгибались, но до сих пор она держалась — чтобы не проявлять слабость в присутствии этой девчонки… Девчонки, которую она хотела видеть своей компаньонкой, воспитанницей, подругой. Девчонки, которая с этого дня стала ее соперницей и злейшим врагом.
Нет, соперницей она стала раньше. И Лавиния даже предчувствовала такое развитие событий, но гнала от себя самую мысль об этом… О том, как прелестна эта девочка. Она входит в дом — и кажется, вслед за ней врывается солнце, так становится светло и радостно. Агнесс молода, невинна и доверчива, и кому, как не Лавинии знать, сколь высоко ценят мужчины невинность и юность. Ведь это так удобно: заполучить в жены почти дитя и воспитывать ее по своему вкусу, лепить из девушки идеальную супругу для себя! И Джеймс Линден в этом отношении вряд ли отличается от других мужчин. Ему нужна жена. Агнесс — идеальная кандидатура. Бедная родственница. Сирота. Получила хорошее образование. Послушна его воле. К тому же она — само очарование. И сама чистота. Лавиния могла бы тешить себя фантазией, что преподобный Линден женится на Агнесс по расчету, только потому, что она идеально подходит на роль пасторской жены. Но Лавиния умела посмотреть правде в глаза. И понимала: скорее всего, Джеймс в эту девочку влюбился. Слишком давно рядом с ним не было благородной женщины таких достоинств. Слишком давно он запретил себе любые чувства. Уже от одной мысли о том, что эта девочка ему подходит, весь его давно сдерживаемый огонь должен был вырваться на волю и спалить последние сомнения.
Джеймс влюблен в Агнесс. И девочка, само собой, влюблена в преподобного. Еще бы не влюбиться! Даже в этом белом ошейнике, с привычной угрюмой миной Джеймс Линден — самый красивый и самый соблазнительный из всех мужчин, каких Лавиния видела в своей жизни, а она повидала их немало. Никто не мог даже сравниться с ним. Конечно, в отличие от Лавинии Агнесс не знала его — прежнего. Не видела в Джеймсе Линдене рыцаря-эльфа, ловко управляющегося с кнутом, прыгающего на спину бесовской твари и заставляющего тварь — покориться. Агнесс знала его только нынешним. Но даже нынешний он обладал всеми качествами, способными покорить сердце. Особенно неопытное сердечко вчерашней пансионерки.
И что теперь делать?
Можно ли сделать хоть что-то?
Во время разговора Лавиния с трудом удержалась, чтобы не схватить девчонку за тонкую шейку и не сжать как следует… Но удержалась: убить таким способом чрезвычайно сложно, а руки у леди Мелфорд хоть и развиты стрельбой из лука, но все же недостаточно сильны. Да и не смогла бы она удушить Агнесс, глядя в ее широко раскрытые удивленные глаза. Даже если бы хватило физических сил — не хватило бы моральных. Ни придушить, ни пристрелить. Лавиния вообще не могла бы убить Агнесс. Ревность и злость душили ее, но она не могла бы лишить жизни это невинное дитя просто потому, что…
Потому, что это дитя заняло ее место в сердце Джеймса Линдена.
Потому что это дитя похитило у нее ее возлюбленного.
Нет, неправда, неправда… Возлюбленный сам себя похитил. Переродился в скучного типа, простого смертного. И Агнесс не виновата. Девушки не виноваты в том, какие мужчины их выбирают…
Но как вытерпеть все это? Их скорую свадьбу. Жизнь рядом с ними. Сознание, что другая женщина не просто живет под его крышей, но и делит с ним постель?
Лавиния застонала.
Лучше бы он вечно оставался один! Или нашел бы себе достойную женщину. Достойную. Пожалуй, тогда ей было бы не так больно, если бы Джеймс выбрал не банальную дурочку, готовую петь с его голоса, а кого-то похожего на Лавинию. Кого-то сильного, кто смог бы направить его на нужный путь. Вернуть на Третью Дорогу.
За это Лавиния простила бы новой избраннице Джеймса — все. Если бы в ней было хоть немного волшебства. Если бы в ней было хоть что-то особенное!
Агнесс, при всем своем очаровании, была обыкновенная. Она пойдет за Джеймсом туда, куда он ее поведет. Она разделит с ним избранный им путь. И при ней Джеймс никогда не покажет даже крупицу своей магии. Рядом с такой женой ему самому проще будет притворяться обычным человеком. И он погибнет окончательно.
До сих пор Лавиния надеялась, что когда-нибудь Джейми надоест эта его игра. Ведь фэйри, даже полукровки, они все время играют! И роль пастора — еще одна роль… Быть может, однажды Джеймс сбросит ее вместе с опостылевшим черным сюртуком, и снова возьмет в руки кнут, и оседлает призрака… Если бы об этом можно было бы молиться — Лавиния молилась бы истово, как католичка. Но молиться было нельзя и она только мечтала.
Если он женится на Агнесс… Конец всему. Нельзя будет даже мечтать.
Нет, конечно, Лавиния понимала, что ни при каких обстоятельствах Джеймс не вернулся бы к ней. Не после того, как она была женой сэра Генри Мелфорда. Джеймс наверняка питает к ней сильнейшее отвращение. Да и поделом.
Он же не знает, что сэр Генри… Да и никто не знает. Такое трудно даже предположить.
Впрочем, Лавиния все равно нечиста. Сэр Генри не мог овладеть ее телом, но душу ее растлил вполне успешно.
Джеймс не вернется к ней. Но если он женится на своей юной племяннице — он навсегда, как муха в капле смолы, увязнет в том убожестве, которое сейчас являет собой его жизнь.
…В который раз Лавиния ругала себя за то, что не согласилась выйти замуж за Джеймса тогда, когда он просил ее об этом. Она была так молода, так глупа, и ей казалась оскорбительной и невыносимой сама мысль о том, чтобы жить с человеком, предавшим свое волшебство. Тогда она даже не догадывалась об истинном смысле слов «оскорбительно» и «невыносимо». Быть может, все сложилось бы не так уж плохо. Быть может, они научились бы быть счастливыми.
Но она была молода, горда и хотела если счастья — то абсолютного. А если нет, то — в омут головой…
Ох, лучше бы в омут головой.
Вместо этого Лавиния вышла замуж за барона Мелфорда.
Она могла сколько угодно бравировать своим положением богатой и знатной леди перед другими, перед этой дурочкой Агнесс, даже перед Джеймсом… Но сама-то она знала, чего ей все это стоило. И понимала, что заплатить ей пришлось слишком дорого.
Отвращение к самой себе — это слишком дорогая цена.
4.
Лавиния имела некоторое представление о том, как происходят любовные игры у животных, и потому знала — в общих чертах — что потребует от нее сэр Генри в первую брачную ночь.
Лучше бы она этого не знала. Неведение иногда бывает благом. Глядя на тонкий, но влажный рот своего мужа, она представляла, как ей придется его поцеловать. Глядя на сетку морщин на его щеке, она представляла, как эта щека прижмется к ее щеке. Глядя на его руки — крупные, еще сильные, с холеными ногтями, но чуть припухшими суставами пальцев — она представляла, как он к ней прикоснется. Глядя в его насмешливые и умные глаза, она представляла, что в эти глаза ей придется смотреть если не остаток жизни, то ближайшие годы. Перед ним ей придется раздеться. Рядом с ним лечь. Позволить ему обнять, привлечь, прижаться… Даже в церкви, стиснув в руках букет и молитвенник, Лавиния видела — нет, не гостей, не счастливое лицо матушки, не умиленное лицо батюшки, — предстоящую брачную ночь, предстоящую жизнь с совершенно чужим и неприятным ей мужчиной.
Редко кто выходит замуж по любви. И ничего, живут как-то. И даже довольны.
Никто не умирал еще от необходимости быть с нелюбимым.
Но другие девушки выходили замуж, вовсе не зная любви. Не испытав жара в сердце, томления в теле, сладости поцелуев. Лавиния так долго верила, что Джейми станет ее мужем, и так наслаждалась счастьем той близости, которую они могли позволить себе в ожидании абсолютной близости после свадьбы, что теперь едва ли не давилась желчью от отвращения к сэру Генри… И к себе.
Может, он не такой уж плохой человек. В любом случае, он не скучный. Беседы с ним всегда доставляли Лавинии удовольствие. Может, все сложится наилучшим образом. Лавиния пообещала себе стать хорошей женой сэру Генри и приложит для этого все усилия, а со временем, возможно, она научится наслаждаться всей этой роскошью, что несложно, и даже перестанет думать о Джеймсе Линдене и перестанет его любить… Только как бы дожить до этого прекрасного времени?
— Вы сегодня весь день погружены в такую глубокую задумчивость, — сказал ей сэр Генри, когда они остались наедине, когда они поднимались по ступеням парадной лестницы его лондонского особняка. — Кажется, вы грезите наяву. Или даже спите. Позволено ли мне будет разбудить вас поцелуем?
Он остановил ее, повернул к себе и поцеловал в губы. Осторожно, деликатно. От него пахло амброй, как всегда, раньше ей нравился этот экзотический аромат, но сейчас Лавиния почувствовала под бархатистой сладостью амбры другой, сладковато-гнилостный запах. И кислый вкус его дыхания.
Сэр Генри выжидающе смотрел в лицо Лавинии, а она не знала, что должна сделать или сказать. К счастью, он избавил ее от необходимости отвечать, предложив руку, чтобы прошествовать дальше по ступеням.
— Я выбрал вас не только за красоту, Лавиния, хотя не скрою — красота для меня главнейший критерий выбора спутницы жизни, а вы — самая красивая из моих жен. Но восхитительное дополнение к красоте я видел в том, что вы умны и своевольны. В вас чувствуется огонь. Чувствовался. Сейчас он будто подернулся слоем пепла. Что случилось? Вы можете быть честны со мной. Вы обязаны быть честны со мной, потому что вы моя жена и потому что мы договорились об абсолютной честности, помните?
Лавиния помнила. В тот ужасный день, когда Джейми оставил ее, когда она вернулась домой и сказала матери, что согласна выйти замуж за сэра Генри, когда мать поспешила известить об этом сэра Генри, — он приехал к вечеру, и у них состоялась доверительная беседа, во время которой они пообещали друг другу быть очень честными супругами. «Я не надеюсь, что вы полюбите меня, и надеюсь только, что вы никогда не будете лгать мне об этом, — сказал ей сэр Генри. — Что вы вовсе не будете мне лгать. У меня особое чутье на ложь, милая Лавиния, и я прошу вас лишь об одном: будьте со мной честной». Она обещала.
Но что она могла ему ответить сейчас? Что она чувствует себя мертвой? Что ей кажется, будто он — мертвец, и от него пахнет тленом?
Она вспомнила уроки Дика: не плакать, быть очаровательной и веселой, что бы ни случилось, и мужчины будут любить тебя.
Она улыбнулась сэру Генри. Наверное, улыбка получилась несколько неестественной, потому что он поморщился.
— Вы уже нарушаете наш договор. Сейчас вы лжете мне улыбкой. Через минуту солжете словами?
— Я улыбаюсь из вежливости! — вспыхнула Лавиния. — Я устала, сегодня был тяжелый день. На мне неудобное платье и еще более неудобные туфли. Это — правда. Другой у меня нет.
— Есть и другая правда. Юный мистер Линден, — сэр Генри улыбнулся, увидев смятение в глазах жены. — Я слышал о его выборе. И до меня доходили слухи о том, как глубоко вы были к нему неравнодушны. Одно время я даже боялся, что вы достанетесь не мне. Но я надеялся на благоразумие его отца и вашей матушки. Они бы не допустили этого брака. Конечно, оставалась опасность побега влюбленных и тайного венчания. Но к счастью, мистер Линден оказался малодушен и труслив.
Конечно, разумнее было бы промолчать. Но Лавиния не могла и не хотела. Она была слишком измучена. И сэр Генри сам потребовал от нее правды! Так пусть получит то, что хочет.
— Джеймс не малодушен и не труслив! Он сделал свой выбор. Нелегкий выбор. Он пойдет по тернистому пути и обретет свет. И спасение. Малодушна и труслива я. Я выбрала легкий путь.
— Вы так считаете? — рассмеялся сэр Генри. — О, дитя, как же вы заблуждаетесь… Терний вам предстоит преодолеть больше, чем мистеру Линдену на его пути к обретению света. Только вас не ждет спасение. Вы жаловались на платье и туфли, да? Нужно избавить вас от неудобства. Идемте, дорогая моя, вот уже и моя спальня. Такой большой дом. Так далеко пришлось идти в ваших тесных туфельках. К сожалению, я не могу вас отнести. Юный мистер Линден смог бы, но он отказался от этого удовольствия. Кстати, вас ждет сюрприз…
Лавинию действительно ждал сюрприз.
Она никогда не видела комнаты, подобной спальне сэра Генри.
Да, конечно, там стояла огромная кровать под балдахином, огромная настолько, что на ней уместились бы не двое, а восемь человек — непонятно даже, какой мебельщик создал это чудовище? — но главным было другое… В этой спальне, слишком просторной, не было дверей в гардеробную, и вообще не было мебели, кроме кровати, двух ночных столиков по сторонам и двух ширм по углам. Зато перед камином стояла фарфоровая ванна на бронзовых ножках. На стенах висели картины: все до единой — непристойные! Красивые, но непристойные. Явно принадлежащие кисти одного и того же художника, они живописали сцены из античных мифов, знакомых Лавинии, но в очень откровенном и нетрадиционном стиле. Сатиры овладевали нимфами: одним нимфам это явно нравилось, другим — явно нет, но спастись не сумел никто. Аполлон насиловал Дафну, хотя она уже наполовину превратилась в лавровое деревце. Зевс в образе быка овладевал кричащей Европой: наверное, ей должно быть больно, уж очень пугающие у быка размеры… хотя на лице у нее написано скорее удовольствие, чем страдание. Соблазнение Леды было изображено в самой активной фазе, причем Зевс в образе лебедя пользовался своим клювом самым неожиданным образом. На соседнем полотне Зевс в образе змея соблазнял Деметру, щекоча ее грудь раздвоенным языком, и найдя применение так же змеиному хвосту.
Лавиния в который раз за жизнь пожалела, что не падает в обмороки. Как бы ей этого не хотелось.
Сэр Генри, явно довольный произведенным впечатлением, позвонил горничной.
— В свою спальню я пускаю только одну горничную, Эстер, она прислуживала всем моим женам.
Лавиния успела вообразить себе наглую девку, которая будет позволять себе невесть что, пользуясь своим положением, но Эстер оказалась невзрачной и будто бы раз и навсегда смертельно испуганной женщиной лет сорока.
Руки у Эстер были ловкие и ласковые. Она вынула все шпильки из сложной прически Лавинии, ни разу не дернув, аккуратно сняла диадему и все украшения. Лавиния покорно стояла. Она была совершенно оглушена увиденным, взгляд ее то бродил по непристойным картинам, обнаруживая на них все больше ужасающих деталей, то останавливался на лице сэра Генри, который сел на край кровати и с удовольствием наблюдал за тем, как его жену избавляют от свадебного наряда.
Лавиния зажмурилась, когда руки Эстер добрались до ее белья. В ушах у нее шумело, перед глазами проплывали огненные всполохи. Ей было холодно. Ужасно, ужасно холодно. Особенно когда она почувствовала, что раздета совсем, что воздух касается ее кожи.
— Ты свободна, Эстер, — услышала она откуда-то издалека голос сэра Генри.
Прошелестела ткань — Эстер сделала книксен.
Чуть слышно стукнула дверь.
А потом сэр Генри взял ее за руку и Лавиния дернулась — но он не дал ей отшатнуться, обхватив за талию и привлекая к себе.
— Вы же смелая женщина, Лавиния. Что за детское поведение. Откройте глаза.
Лавиния послушно открыла глаза.
— Вы боитесь, что я буду вас сейчас насиловать, как Зевс — Европу вот на этой славной картине? Не бойтесь. Я никогда не был так славно оснащен. А сейчас и подавно… Я открою вам тайну, Лавиния, ибо между супругами не может быть тайн: я вовсе не могу взять вас так, как мне бы хотелось. Последствия бурной молодости, скверных болезней и их лечения. Мне спасли жизнь, но украли возможность наслаждаться женской красотой наиболее естественным из способов. Но к счастью для себя, я умею наслаждаться по-разному. Даже любование юным совершенством вашего тела доставит мне немало удовольствия. К тому же я могу делать с вами все, что захочу, а захочу я многое. Утро вы встретите девственницей, но уже совершенно не целомудренной.
Лавиния дошла до брачного ложа, не споткнувшись. И не разрыдалась. Дик мог бы ею гордиться. И мама тоже.
На следующий день сэр Генри позволил Лавинии спать долго. Она проснулась за полдень, с головной болью, и когда вспомнила все, произошедшее ночью, ее едва не вывернуло. Желчь подкатывала к горлу, но Лавиния залпом выпила стакан воды, заботливо оставленный кем-то на ночном столике. Она не проявит слабости. Она не доставит ему такого удовольствия.
Масштабы совершенной ею ошибки Лавиния осознала уже в полной мере. И платить за эту ошибку придется очень долго. Сэр Генри, несмотря на возраст и некоторые недомогания, крепкий мужчина. Возможно даже переживет ее, как пережил уже трех жен.
…Знал ли ее отец правду об этом человеке? Нет, невозможно. Не мог знать. Ходили слухи, но… Только слухи. Кто же верит слухам? К тому же отец — всего лишь управляющий поместьем. Знали ли покойный лорд Линден? Наверняка. Джеймс-то знал.
При мысли о Джеймсе — здесь, сейчас, — Лавинии захотелось немедленно сделать что-то, что бы прекратило ее существование навсегда. Она с благодарностью вспомнила флакончик с гранулами мышьяка, который мама положила в ее сундучок с косметикой и духами. Мама принимала мышьяк для белизны и гладкости кожи. И считала, что Лавинии тоже пора начать.
Если принять все сразу… А может, лучше высыпать сэру Генри в вино? Но смерть сэра Генри не избавит ее от этих воспоминаний. К тому же убийство могут раскрыть. Тогда Лавинию повесят и родители будут опозорены. Нет уж. Лучше самой. Никто не догадается, что это не случайность.
Но сначала нужно до сундучка добраться. А лучше бы еще и помыться.
Лавиния позвала горничную. Пришла испуганная Эстер. Подала пеньюар — сиреневый шелк, потоки кружева. Домашние туфельки на горностаевом меху. Как в сказке про Золушку. До того, как неграмотный или одаренный извращенной фантазией переписчик изменил горностаевые туфельки на хрустальные.
— Все для ванны готово. Я только распоряжусь наполнить, — прошелестела Эстер.
Лавиния покосилась на ванну возле камина.
— Не эта, — лицо Эстер приняло совсем уж мученическое выражение. — Эта ванная для… В общем, для купания ванная в другом месте.
А эта — для чего? Но озвучивать вопрос Лавиния не стала. Она не была уверена, что хочет слышать ответ.
Ванная, предназначенная для купания, была роскошна, как и все здесь. Вода была восхитительно горячей. Губка — восхитительно нежной. Но главное — в ванной все благоухало жасмином. Южным жасмином. Ее ароматом. Лавинии было четырнадцать, когда брат привез ей в подарок флакончик с жасминовыми духами. Юным барышням не положено вовсе пользоваться ароматами, и только когда они начинают выходить в свет — можно надушиться чем-то целомудренным и нежным, фиалкой, вербеной или резедой. Жасмин благоухал томно, страстно, неистово, сладостно. Этот аромат сразу уносил Лавинию в мир ее мечты. К другим берегам. В другие страны. В другую, лучшую жизнь. Разумеется, мама разрешила ей пользоваться духами. Только чуть-чуть, одну капельку. Но Лавиния и так не стала бы тратить много. Флакончик такой маленький, а хватить должно надолго. Когда тот флакончик кончился, Дик привез из Лондона другой, тоже с жасминовыми духами. И новые духи были еще лучше качеством. Дик сказал — они из Италии, где в каком-то монастыре монахи только и занимаются, что готовят духи, душистые воды и душистые смеси. Во втором флаконе оставалась еще четверть. Лавиния особенно бережно уложила его, собираясь в новый дом. Но здесь, в этой ванной комнате, хрустальные флаконы стояли в ряд, маняще сверкая гранями. И как минимум один из флаконов скрывал в себе ее любимый аромат.
— Жасмин. Это его милость приказал купить заранее, наилучшего качества. Духи жасминовые, вода ароматическая с жасмином, поппури с жасмином для вашей комнаты, и мыло вот тоже с жасмином, — прошептала Эстер.
— Откуда он знал?
— Но вы же так пахнете. А он разбирается в ароматах. Он во всем разбирается, что для дам предназначено.
Эстер помогла Лавинии искупаться, не замочив волосы. Аккуратно завернула ее в нагретую простыню. Лавиния покорялась осторожным прикосновениям горничной, глядя на себя в зеркало. Все-таки она красивая. Какая же она красивая! Особенно если рассыпать волосы по плечам, когда от влажности они завиваются кольцами. Как жаль скармливать все это могиле. Если бы только сэр Генри был… Пусть старым, пусть гадко пахнущим, но нормальным! Не таким, какой он есть…
Эстер отвела Лавинию в будуар, обставленный в стиле восемнадцатого столетия, и с таким количеством всевозможных коробочек, баночек и флакончиков на подзеркальном столике и в застекленном шкафчике, что Лавиния с трудом удержалась от соблазна немедленно начать все это открывать. И тут ужасная мысль мелькнула у нее:
— Это… принадлежало прежней леди Мелфорд?
— Нет, миледи. Это приготовлено для вас. От прежней леди Мелфорд в этом доме остался только ее портрет. Как и от остальных леди Мелфорд, — с неожиданной жесткостью ответила Эстер.
«От меня даже портрета не останется. Не успели написать», — мрачно подумала Лавиния. Есть, конечно, тот их с Диком детский портрет. Но вряд ли родители отдадут его сэру Генри.
Эстер застегнула на ней дневное платье — из числа новых, темно-голубое, с кружевом. Собрала волосы в простую прическу, оставив несколько прядей у щек. В этом платье и с этой прической Лавиния казалась даже моложе своих восемнадцати лет. Похоже, Эстер знала толк в том, как доставить своему господину визуальное удовольствие, одевая и причесывая его жен. И не только жен, наверное. Вряд ли сэр Генри ограничивался в своей бурной жизни близостью только четырех женщин.
— Милорд ждет вас в чайном салоне. Он приказал накрыть легкий завтрак.
— Сейчас почти четыре.
— Он приказал накрыть к четырем. Я сказала, что к этому времени мы управимся с ванной и одеванием.
Лавинии хотелось есть. И это очень ее угнетало. После всего, что она пережила, после принятого решения о самоубийстве, — чувствовать себя такой голодной?! Только страх немного приглушал голод. Она боялась встречи с сэром Генри после всего, что было. Боялась, что он окажется таким, как этой ночью, а не таким, как прежде.
Но сэр Генри улыбнулся ей приветливо, как если бы ждал ее за чайным столом в коттедже ее родителей. Он поклонился и едва коснулся губами ее пальцев.
— Надеюсь, вы хорошо отдохнули, моя драгоценная супруга. Выглядите вы восхитительно. Я не могу описать вам, как счастлив, что вчера мы навеки соединились перед Богом и людьми. У меня небольшой подарок для вас, в память о сегодняшней знаменательной ночи.
Он протянул плоский деревянный футляр. Лавинии пришлось взять и открыть.
Нельзя сказать, чтобы ей было совсем не интересно, хоть она и собиралась умирать. Но все же — в таких футлярах продают драгоценности. А драгоценности — это интересно, даже когда стоишь на пороге могилы.
На черном бархате сияла опаловая капля изумительной красоты. Фероньерка. Лавинии всегда шло именно такое украшение. К ее высокому лбу. К ее тонко прочерченным бровям. К ее огромным ярким глазам.
И камень очень красивый…
— Это опал. Древние считали, что он успокаивает сердце и сохраняет душу от бурных страстей, отгоняют бессмысленные страхи и лишает привлекательности беспочвенные фантазии. А еще придает блеск глазам. Полагаю, все эти свойства вам пригодились бы. Правда, я не верю в магическое действие драгоценных камней. И все же примерьте, прямо сейчас. А после я позволю вам наброситься на чай и сконы. Я велел приготовить сконы. Я знаю, как вы их любите. И не сомневаюсь, что вы страшно голодны.
Лавиния примерила. А что ей оставалось делать? В салоне имелось зеркало — огромное, в сложной раме, по краям почему-то разрисованное цветами, Лавиния никогда такого не видела. И никогда не видела таких красивых женщин, как отразившаяся в этом зеркале юная леди, нарядная юная леди, с мерцающей опаловой каплей на лбу. Она горделиво улыбнулась своему отражению.
— Вот в эту улыбку я и влюбился, — голосом доброго дядюшки заявил сэр Генри. — И боялся, что больше уже ее не увижу, так скверно вы вчера себя вели.
Лавиния в бешенстве обернулась к нему. Скверно?! Она себя вела скверно?!
— Кстати, я приказал обыскать ваши вещи и изъял вот это, — сэр Генри показал Лавинии ее флакончик с мышьяком. — Я предполагал, что у вас, как и у каждой тщеславной красотки в наше время имеется немного этого яда… У вас безупречная кожа и вам не нужен мышьяк, чтобы сохранять ее гладкой. И вообще он вам не нужен. Я знаю таких женщин, как вы, милая Лавиния. Убежден, что вы уже запланировали совершить преступление против Бога и человечности. Я опасался даже, как бы вы не совершили его до свадьбы, но надеялся, что вы не оскверните дом своих родителей. И потом, наивные надежды… Они были убиты только вчера, правда же? Ваш рыцарь не явился вас спасти. И вы достались дракону. Лавиния, мой долг супруга оберегать вас от вашей же собственной глупости. К тому же я знаю: пройдет немного времени — и вы смиритесь. Вы даже войдете во вкус. Жизнь прекрасна, дитя мое. И вы сможете в полной мере вкусить ее сочных плодов. А сейчас садитесь и вкушайте чай со сконами.
…И что ей оставалось делать? Сесть и пить чай.
А на шестую брачную ночь у Лавинии случилась истерика. Постыдная истерика с квохчущими рыданиями и судорогами. Перепуганный сэр Генри вызвал Эстер и, пока она держала бьющуюся на постели Лавинию, он капал в воду какие-то темные капли. Потом заставил Лавинию выпить, практически насильно. Лавиния все пыталась вырваться, но Эстер была сильнее. А потом Лавинии вдруг стало все равно и она уснула.
Проснувшись, она обнаружила себя в постели, но в своей комнате. В той комнате, которую сэр Генри отдал ей в личное пользование, в которой хранились ее вещи, привезенные из дома. Здесь Лавиния проводила большую часть дня.
Сэр Генри сидел у постели, встревоженно глядя ей в лицо.
— Вы напугали меня, Лавиния. Я надеялся пробудить вашу чувственность, но по-видимому, вы еще слишком молоды. Я принял решение прервать на год развитие вашей телесной чувственности. Сейчас это не приносит вам пользы. Займемся пока вашим интеллектуальным совершенствованием. Это тоже доставит мне удовольствие. Я принес вам первую книгу, которую вы должны изучить, а после мы ее обсудим.
Сэр Генри сунул в вялые руки Лавинии изящный томик.
— Жаль, вы не читаете по-французски. Я исправлю это упущение, найму вам учителя. Это скверный перевод, но, надеюсь, вы все поймете. Если что-то не поймете — спросите у меня. Мне будет приятно вам объяснить…
Книга называлась «Тереза-философ». Разумеется, она была скабрезной. И напичкана гнусными иллюстрациями. Но ради того, чтобы сэр Генри больше ее не трогал, Лавиния готова была читать и обсуждать какие угодно книги. Конечно, читала она медленно, чтение никогда не было ее сильной стороной, но чем больше она читала — тем ловчее буквы складывались в слова, а слова — в фразы, и вскоре на книгу у нее уходило не больше недели. Сэр Генри давал ей античных философов, порнографические романы, богоборческие запрещенные труды, романы современных серьезных авторов и авторов модных. Лавиния никогда не знала, какую книгу ей дадут в следующий раз. Однажды она поймала себя на мысли, что ждет этой следующей книги. Ждет с интересом.
Они с сэром Генри выезжали на прогулки и на приемы. Ей шили умопомрачительные наряды, а сэр Генри дарил ей все новые драгоценности, достойные королевской сокровищницы. Леди Лавинию Мелфорд называли открытием сезона. Все мужчины хотели хоть раз потанцевать с ней. Или хотя бы на нее полюбоваться. Танцевала Лавиния не слишком хорошо, но за красоту ей все прощалось, а потом с опытом пришло и умение. Зиму они провели в Лондоне. А весной, когда Лавиния с трепетом ожидала возвращения в родные края, сэр Генри объявил, что они уезжают за границу.
Они жили во Франции. Жили в Италии. В каждом городе, который сэр Генри считал достойным пристального изучения, они проводили несколько месяцев. Лавиния посещала картинные галереи, в том числе коллекции, хранившиеся во дворцах богатых аристократов — сэр Генри был принят везде и всеми! — она увидела Флоренцию и Венецию, Сиену и Пизу, Падую и Равенну. Они жили в Риме. Сэр Генри водил ее гулять по Форуму, часами они стояли в тени Колизея, и прошлое великой империи оживало для Лавинии в рассказах ее мужа. Они посетили древнюю Остию и Помпеи. Они полгода прожили у моря, и Лавиния научилась плавать.
Она почти перестала ненавидеть сэра Генри. Почти.
С ним было интересно. Он был невероятно, фантастически образованным человеком и прекрасным рассказчиком. А его пристрастие к пороку во всех видах также имело под собой философскую основу… Сэр Генри патологически ненавидел ханжескую мораль и считал, что люди должны быть свободны в проявлениях своих природных инстинктов. Да, он понимал, что проявления его инстинктов являются источником страданий для других людей. Но считал, что у сильного есть право побеждать. Так устроена природа. А природа мудрее людей.
Лавиния перестала стыдиться обсуждать с ним порнографические романы. Она без малейшего трепета рассматривала самые скабрезные гравюры и могла раскритиковать их за несовершенство рисунка.
В награду за благоразумие сэр Генри преподнес ей три книжки про фейри. Нет, не волшебные сказки, а серьезные исследования, написанные учеными мужьями. Томас Кейтли «Мифология фейри». Томас Крокер «Волшебные легенды Южной Ирландии». И Роберт Кирк «Тайное содружество». Последнюю книгу Лавиния помнила: она видела ее в руках Джейми…
Продираться сквозь эти тексты было куда труднее, чем сквозь любимые романы сэра Генри, но Лавиния справилась. Она хотела знать, как можно больше знать о том, что она потеряла. Что они с Джейми потеряли, когда он отказался от Третьей Дороги.
«Надеюсь, чтение этих книг хотя бы пробуждает в вас страсть, моя дорогая», — посмеивался барон. Лавиния кивала с томной улыбкой.
Она больше не стеснялась своего обнаженного тела. Она позировала итальянскому живописцу в образе вакханки. Потом скульптору — в образе Медеи. Скульптор хотел изобразить Лавинию Психеей, с крыльями бабочки и бабочкой на ладони, но сэр Генри сказал, что это не для нее. Лавинии на голову надели диадему и дали в руку кинжал.
Результат работы Лавинии понравился. Она была прекрасна. Она была прекрасна на картине, такая сияющая, белая, с разметавшимися темными волосами, с листьями винограда в волосах, плещущая вино себе на грудь. Она была еще прекраснее в мраморе — полуобнаженная, горделиво выпрямившаяся, с гневным взглядом и кинжалом, сжатым в опущенной руке.
Теперь они с сэром Генри почти не ссорились. Почти подружились. Насколько это вообще было возможно.
И Лавиния научилась не думать. Не вспоминать. Не мечтать.
Всему возможно научиться, если как следует потренироваться.
Почти всему: сколько сэр Генри не подступался к ней со своей «наукой чувственной страсти» — всегда это кончалось одинаково. Ее истерическими или яростными припадками. Но казалось, его устраивало и то, что у них было. Разговоры. Прогулки. Путешествия. Лавиния расслабилась и не ожидала от сэра Генри никакого подвоха. Она считала, что изучила его. И что познала уже все. Что хуже уже не будет. А значит — будет только лучше.
…Хуже стало, когда они вернулись в Англию. Они жили в Лондоне, но общаясь с людьми, говорившими на одном языке с ней, Лавиния вдруг остро ощутила свою нечистоту и ужас всего того, что произошло с ней за последние годы, безумие этой полуязыческой беспутной жизни. И чем сильнее ее жег стыд — тем прямее держала она спину, тем надменнее смотрела на окружающих. Больше всего она боялась, что придется вернуться в Йоркшир. Но однажды, конечно же, это случилось. Барон пожелал навестить Мелфорд-холл.
О том, как они снова встретились с Джеймсом, ей до сих пор было больно вспоминать. Это произошло на прогулке. На лесной тропинке. Лавиния на своей пепельной ахалтекинской, Джеймс — на белом Келпи, буквально вылетели друг другу навстречу и… Сердце Лавинии тогда чудом не остановилось от счастья, и она за несколько мгновений успела перемечтать о стольком — как он бросится к ней, как они вместе упадут на землю, слившись в объятии, и как они станут встречаться в том же гроте, в котором в юности провели столько сладостных часов. Но Джеймс остановил коня, только чтобы пропустить ее, коротко и учтиво поклонился, будто незнакомке. Кажется, он даже и не посмотрел на нее. Кажется, он все время смотрел куда-то мимо ее лица…
Вторая их встреча произошла во время похорон сэра Генри. Но Лавиния уже знала, что ей предстоит увидеть не Джеймса, нет: всего лишь преподобного Линдена.
Она почти не слушала те банальные слова, которые он произнес, потому что так положено.
Лавиния осталась богатой, очень богатой вдовой, и была совершенно свободна во всем, кроме одного: она не могла снова выйти замуж. Таково было условие завещания. То есть, выйти-то она могла бы, но тогда она потеряла бы все. А кто из мужчин стоит подобных жертв? Никто.
Они с Джеймсом старательно избегали новых встреч. А если случалось встретиться и если нужно было изобразить видимость беседы — любой разговор превращался в обмен колкостями. Лавиния с удовольствием вспоминала эти пикировки… Если бы только в его глазах мелькнула хоть искра тепла. Хоть намек на игру. Но преподобный Линден являл собой образец сдержанности.
5.
Играет ли он с Агнесс?
Шутит ли он с Агнесс?
Целует ли он Агнесс?..
Агнесс, Агнесс, Агнесс…
Агнесс, у которой есть секрет…
«У меня есть друг, и он живет в пещере, — как наяву зазвенел в ее памяти голосок Агнесс. — Прячется там вместе со своей матушкой. Он добрый, и смелый… Лавиния, он такой… такой… я не нахожу слов, чтобы объяснить. Он очень хороший. И его матушка тоже, хотя она слегка не в себе. Я навещаю их несколько раз в неделю, сразу как закончу разносить еду беднякам… Он боится, что их выследит его отец, который как раз остановился в Линден-эбби. Понимаете, его отец довел до безумия его мать, тиранил ее и даже бил, но ведь на суде это не имеет никакого значения…»
И другой голос, скрипучий, омерзительный голос, произносивший гнусные угрозы в адрес Джеймса… Зачем приехал в их края мистер Хант? «За тем, что, к несчастью, принадлежит мне. Как только я отыщу это, мы сразу же вернемся в Лондон, пока оно не распространило вокруг свою скверну… Все зависит от того, как скоро я обрету искомое. Ежели расследование будет на начальной стадии, у меня едва ли достанет времени его продолжить. Но ежели поиски затянутся…»
Лавиния пообещала ему, что поиски не затянутся. Она собиралась сама охотиться за его женой и сыном, найти их, отдать Ханту, лишь бы он забрал их — и убрался прочь, лишь бы он оставил в покое Джейми… Но пока она успела сделать только одно: взять у землемера карту местности и изучить ее в поисках возможных убежищ. Ей повезло: не пришлось обходить их все с собаками. Агнесс сама указала ей на место, где прячутся беглецы.
Двое несчастных, которые заплатят жизнями за спокойствие Джеймса Линдена.
Что ж, это достойная плата. А Лавинии все равно гореть в аду…
Заодно и Агнесс будет больно. Ведь она к этому мальчику неравнодушна. Возможно, даже немного влюблена, что, конечно же, странно: как можно влюбиться в кого-то, живя рядом с Джеймсом Линденом?
Впрочем, все это не имеет значения. Важно только одно: если Хант заполучит свою семью — он уедет. И надо дать ему то, что он хочет, как можно быстрее.
Лавиния поднялась в кабинет сэра Генри, поискала в его шкатулке лист бумаги — чтобы обычный, без герба, — и написала:
«Мистер Хант, прошу вас навестить меня сегодня в 19.00. Мы продолжим прерванную беседу.
Баронесса Мелфорд».
Она отправила горничную с письмом немедленно.
И быстро получила ответ:
«Милостиво прошу извинить меня, но я уже приглашен этим вечером. Надеюсь, баронесса согласится принять меня завтра утром в 11.00.
Джон Хант»
Баронесса согласилась.
Что еще оставалось ей делать?
