В 1884 году Уильям со второй женой отплыли в Тасманию. Он дал согласие на предложение занять в этой колонии должность суперинтенданта и инспектора рыбного промысла с окладом триста пятьдесят фунтов в год. Свое второе имя он объединил с фамилией и назывался теперь Уильямом Сэвилом Кентом. Его сестра по отцу Мэри-Амалия, ныне женщина двадцати девяти лет, отправилась с ними; до этого она работала гувернанткой двух девочек на одной из уилтширских ферм. Через два года к ним в Хобарт, столицу островной провинции Австралии, приехали трое других родичей Уильяма — сначала Экленд (тогда ему было двадцать шесть, и до отъезда он торговал полотнами в Манчестере), затем Эвелин (та самая малышка, что спала в детской дома на Роуд-Хилл в ночь убийства Сэвила; теперь ей было уже двадцать восемь), и, наконец, двадцатипятилетняя Флоренс.

Главная задача Уильяма в Тасмании заключалась в том, чтобы навести порядок в рыбопромысловой области, пришедшей на грань разорения; в результате бесконтрольного сбора устриц, издавна составлявшего основную статью дохода здешнего рыболовства, предстояло также выработать меры, способствующие разведению лососевых в водах этой колонии. Естественно, вскоре он нажил на этом поприще врагов. Коллеги по контролю за рыбным промыслом жаловались на то, что он «пренебрегает своими прямыми обязанностями» ради каких-то экспериментов. Дело в том, что Уильям оборудовал у себя дома в Хобарте огромный инкубатор по разведению мальков. Уильям «весьма непочтительно отзывался о своих товарищах по работе, называя их невеждами», во всеуслышание утверждая, что тасманцы вовсе не уделяют должного внимания лососевым, интересуясь только форелью. Его контракт истек в 1887 году.

Несмотря на столь резкие заявления, таланты Уильяма оказались востребованы в других частях Австралии. На протяжении последующего десятилетия он занимал пост советника при правительствах штатов Виктория, Квинсленд и Западная Австралия. Сначала он прибыл на юг, в Мельбурн, столицу штата Виктория, город, известный в 80-е годы как «Красавец Мельбурн», или «Париж Южного полушария». В 1887 году на золотые прииски Виктории направился брат Уильяма Экленд, но вскоре заболел и в том же году скончался в Мельбурне на руках у Уильяма.

В 1889 году Уильям с женой поселись в доме у реки неподалеку от Брисбена — растянувшегося вдоль берега, беспорядочно застроенного города, ставшего столицей северо-восточного штата Квинсленд. Уильям обзавелся двумя австралийскими ехиднами — домашними любимцами; одну звали Приклз, другую — Пинз. Поначалу, пишет Уильям, они дичились, выпускали шипы, но потом стали сопровождать его по всему дому и на прилегающем участке и даже позволяли брать себя на руки, словно обычные болонки. Поселились в доме и два козодоя — «пушистые комочки с блестящими золотистыми глазками», тоже ставшие его любимцами. Уильям отрастил густую жесткую бороду, совершенно скрывавшую всю нижнюю часть его худого лица, о выражении которого теперь можно было судить главным образом по большим блестящим глазам. Отправляясь инспектировать рыболовецкие хозяйства Квинсленда или устричные фермы, Уильям обычно надевал полотняный костюм, резиновые туфли и плетеный шлем.

«Необыкновенно робкие» козодои, продолжает Уильям, меняют форму в зависимости от настроения. Перед домашними они ведут себя с «великолепной непринужденностью», но при виде незнакомца сразу застывают и уходят в себя, напоминая в этом случае палку. Когда Уильям возвращался домой после нескольких дней отсутствия, козодой-самец раздувался от нескрываемого довольства, распускал все перья и едва ли не удваивался в размерах. Подобно Сэвилам Кентам, козодои не имели потомства, но каждый год строили себе большое гнездо. Однажды Уильям уронил в него небольшое куриное яйцо и заметил, что птицы бодро уселись на него в ожидании момента, когда проклюнется птенец. Трижды в день он кормил козодоев сырым мясом, вымоченным в холодной воде, добавляя к нему в качестве деликатесов кузнечика, жука или мотылька. Дабы запечатлеть весь удивительный диапазон настроений и внешнего вида птиц, Уильям занялся фотографией. Подобно микроскопу камера расширяла зрительные возможности наблюдающего. Теперь Уильям мог рассматривать объекты с большим прилежанием, а также демонстрировать их другим. Он делал снимки, увеличивал, изучал с помощью лупы. Используя это новое приспособление, он принялся составлять каталог удивительных коралловых образований огромного, длиной тысяча двести миль, Большого Барьерного рифа, охарактеризованного им как «реальное Зазеркалье».

В 1892 году Уильям вернулся в Англию с шестьюдесятью ящиками демонстрационных образцов, впоследствии переданных Музею естественной истории, и большой папкой с рисунками и фотографиями, рассчитывая заинтересовать ими какого-нибудь издателя. Привез он с собой и козодоев. Самец за время пребывания в Лондоне пристрастился к клубнике, а самка к слизням; оба очень полюбили городских тараканов.

Солидный научный труд Уильяма Сэвила Кента «Большой Барьерный риф» был опубликован в Лондоне в 1893 году. Это прекрасно оформленное издание десятилетиями оставалось ценнейшим библиографическим источником и принесло уникальному рифу всемирную известность. Фотоиллюстрации, подготовленные Уильямом, соседствовали с описаниями расцветок, принимаемых этими живыми существами — кораллами. Сфотографированные им рыбы выглядели как морские чудища с блестящими глазами и черной, как чугун, чешуей. В конце книги имелась вкладка с цветными репродукциями сделанных автором рисунков рыб, кораллов и морских анемонов, шевелящих своими яркими и грозными щупальцами.

В том же году Уильям вернулся в Южное полушарие, приступив к работе в рыбопромысловом хозяйстве Перта, на западе Австралии. Козодои отправились с ним, а Мэри-Энн осталась в Англии. Брак их дал трещину. Во время одной из своих поездок в Тасманию Уильям остановился в доме пожилой натуралистки и художницы-акварелистки Луизы Анны Мередит, и с ее двадцатилетней внучкой у него завязался роман.

Впрочем, уже в 1895 году Уильям, возвратившись в Англию, обосновался вместе с женой в доме, расположенном среди утесов и реликтовых окаменелостей Гэмпшира, примерно в ста милях к востоку от их с Констанс места рождения. Ящериц, вывезенных из Австралии, Уильям поместил в оранжерее, вьюрков — у себя в кабинете. В следующем году Уильям устроил в лондонском Берлингтон-Хаусе выставку своих фотографий и акварелей, разместив там же, как писала «Таймс», «совершенно невероятные образцы жемчуга из Западной Австралии; один из них, имеющий два дюйма в диаметре, поразительно напоминал голову и туловище ребенка». Двух ящериц Уильям принес в дар лондонскому зоопарку — ящерицу плащеносную и варана. На примере первой он продемонстрировал, что ящерицы умеют передвигаться на двух ногах, из чего можно сделать вывод, как утверждал учитель Уильяма Гексли, что эти существа происходят от двуногих динозавров. Эти ящерицы представляют собой «недостающее звено» эволюционной цепи.

Уильям был буквально помешан на всем комковатом, чешуйчатом, а еще на всяких необычных явлениях и изгоях естественной истории. В своей второй книге, «Натуралист в Австралии» (1897), посвященной Южному полушарию, он с восторгом описывает баобаб с его неохватным стволом и ощетинившимися ветками. Уильяма поражает «воля к жизни», демонстрируемая этим деревом. Словно какая-то странная созидательная сила им управляет. В буше, пишет он, то и дело наталкиваешься на «баобаб, вырванный с корнем какой-нибудь страшной бурей, пронесшейся, быть может, сотни лет назад, а из него, словно птица феникс, восставшая из пепла, растет новое дерево с его молодой энергией». По словам автора, ему известен лишь один действительно мертвый баобаб — его поразила молния, «катаклизм», приведший «к полной и окончательной гибели». Уильям сделал снимок этого расщепленного ствола. Часть его виднеется над обрушившимся деревом, распростертым на земле, как «некая чудовищная птица, застывшая на страже и погруженная в самое себя подобно бестелесному духу, озирающему пустоту».

В 1904 году Уильяма снова потянуло на юг, и он на восемнадцать месяцев уехал в Австралию, где на сей раз поступил на службу в частную компанию, пытавшуюся осуществить пересадку и окультуривание жемчужной устрицы. По возвращении в Англию он нашел спонсоров для собственного проекта искусственного выращивания жемчуга, после чего в очередной раз направился в южные моря.

Жемчуг — единственный драгоценный «камень», обязанный своим происхождением живым существам, тускло мерцающим объектам, заключенным в некую капсулу неправильной формы. Примерно в 1890 году Уильям стал первым, кто сумел создать искусственный, или пузырчатый, жемчуг. В то время он собирался вывести жемчуг правильной сферической формы, или «свободный» жемчуг, формирующийся где-то глубоко внутри устрицы. В 1906 году он основал жемчужную ферму на острове, в проливе Торрес, у северной оконечности Большого Барьерного рифа. Им был разработан и успешно опробован метод вскрытия раковины без умертвления устрицы, а также освоена техника имплантации частичек раковины в ее мясистые складки. Лишенная щита устрица покрывает при этом мелкими слоями раздражителя перламутром, и в конце концов образуется призмообразная глянцевитая сфера — продукт соединения ингредиентов раковины и ее внутренностей. Приоритет в создании сферического жемчуга отдается двум японским ученым, добившимся успеха в 1907 году, но последние изыскания показали, что еще до них Уильям Сэвил Кент разработал технологию, а возможно, и создал саму раковину. Подробности этой технологии он отказался раскрыть своим спонсорам, но описал ее, поместив затем эти материалы в банковский сейф и распорядившись, что последний может быть вскрыт лишь после его смерти.

В 1908 году Уильям заболел и возвратился в Англию, где вскоре скончался. Произошло это 11 октября в результате заворота кишок — таким образом, он повторил судьбу своей матери и первой жены. Когда инвесторы его устричного проекта вскрыли банковский сейф, в конверте не обнаружилось ничего, кроме каких-то каракулей, совершенно недоступных дешифровке. Тайну искусственного выведения жемчуга Уильям вместе с другими секретами унес в могилу. Его вдова, унаследовавшая сто шестьдесят шесть фунтов, покрыла могильный камень на кладбище при церкви Всех Святых в Милфорде кораллами. Большую часть коллекции покойного мужа, состоявшую из кораллов, губок, раковин и жемчужин, она распродала и до самой своей кончины, последовавшей одиннадцать лет спустя, жила в одиночестве в своем гэмпширском доме.

Старшие дочери Кента, Мэри-Энн и Элизабет, в 1886 году оставили свой дом в Риджентс-парк и перебрались в район Уондсуорт, в больницу Святого Петра — дом призрения, находившийся примерно в миле от Лавандер-Хилл и рассчитанный на сорок два человека. В нем была своя часовня, большой холл и библиотека. Мэри-Энн умерла в 1913 году, восьмидесяти двух лет от роду, завещав свое имущество (общей стоимостью сто двадцать девять фунтов) Элизабет. Та скончалась девять лет спустя, на девяносто первом году жизни, завещав двести пятьдесят фунтов кузине по имени Констанс Амалия Барнс и еще 100 фунтов сестре по отцовской линии Мэри-Амалии, с которой переписывалась до самых последних дней.

У Констанс Кент был дар оставаться невидимой — горожане Динана, а затем и миллбанкские тюремщики неизменно поражались ее способностью как бы растворяться в окружающей среде и даже вовсе исчезать, что нашло весьма убедительное подтверждение после освобождения из тюрьмы. Люди понятия не имели, куда Констанс направилась и где обитала. Это оставалось загадкой почти столетие.

Лишь в 50-е годы XX века выяснилось, что в 1885 году (именно тогда истек срок ее заключения) преподобный Вагнер взял ее в сестринскую общину, основанную им в Бакстеде, графство Суссекс. Раз в месяц она отмечалась в полицейском участке Брайтона, куда приходилось ездить примерно за двадцать пять миль. Одна из бакстедских сестер вспоминает, что некоторое время после приезда Констанс ходила «как ходят в тюрьме», — неслышно, носила темные очки, коротко стригла волосы, кожа на руках была обветрена, поведение за столом отличалось грубостью. Поначалу она «почти не открывала рта», вспоминает та же сестра, но потом разговорилась — в частности, поведала о том, что в тюрьме работала над мозаикой, в том числе для крипты собора Святого Павла. О семье Констанс не обмолвилась ни разу. Она говорила сестрам, что собирается эмигрировать в Канаду, где рассчитывала найти работу сиделки под именем Эмили Кинг. Как выяснилось впоследствии, это было правдой лишь наполовину — Констанс просто хотела скрыться от всеобщего внимания.

В 70-е годы XX века обнаружилось, что в начале 1886 года Констанс вместе со своими сестрами по отцу Эвелин и Флоренс отплыла в Тасманию под именем Эмили Кей; Экленд отправился туда же несколькими месяцами раньше. В Хобарте они поселились в доме Уильяма и его жены. Близость между братьями и сестрами, которая, казалось бы, должна была нарушиться после убийства, проявилась с новой силой, что напомнило о том, сколь причудливо складывается частная внутрисемейная жизнь.

Констанс и Уильям постоянно поддерживали тесные сердечные отношения друг с другом до самой смерти. Констанс вместе с Уильямом и его женой в 1889 году переехала в Брисбен и поселилась там вместе с ними и застенчивыми козодоями. Через год она направилась в Мельбурн, где с полной отдачей ухаживала за жертвами сыпного тифа, а впоследствии поступила на курсы медсестер. Она работала сестрой-хозяйкой в одной из частных клиник Перта, когда там в 1893 году появился Уильям, а в середине 90-х переехала в Сидней, куда он тоже несколько раз приезжал в 1895–1908 годах. Какое-то время Констанс работала в лепрозории Лонг-Бэй, а также в колонии для малолетних правонарушителей Парраматта.

Констанс пережила брата. В 1911 году, все еще под именем Эмили Кей, она открыла в Мейтленде, городке, расположенном к северу от Сиднея, приют для медсестер, которым заведовала до середины 30-х годов. Следующее десятилетие Констанс провела в домах отдыха, расположенных в окрестностях Сиднея. Она поддерживала связь с Оливией — дочерью Мэри-Амалии, хоть та и не знала, что «мисс Кей» — ее тетка; думала, просто старая приятельница матери и теток — Эвелин и Флоренс. На Рождество 1943 года Констанс заказала библиографический справочник по птицам и послала его в качестве подарка своему внучатому племяннику — единственному сыну Оливии. Одновременно Констанс направила самой Оливии письмо с извинениями по поводу того, что это «не популярная книга с иллюстрациями, изображающими гнезда, яйца и т. д., а просто каталог, что, впрочем, все же лучше, чем большинство детских книг — отвратительного и вульгарного чтива, заполненного всякими ужасами и уродами, вытеснившими прекрасную Страну Чудес».

Когда Констанс исполнилось сто — а случилось это в феврале 1944 года, — местная газета опубликовала ее фотографию, на которой она, лежа на диване, улыбается прямо в объектив. В лице Эмили Кей газета чествовала «одну из первых наших медсестер». «Когда-то, — писал автор, явно пребывавший в неведении о прошлом героини, — она ухаживала за прокаженными. От короля и королевы пришла поздравительная телеграмма, а архиепископ Сиднейский нанес личный визит, преподнеся юбилярше роскошный букет цветов». Оливия была на праздновании дня рождения. Эмили Кей, пишет она, «поистине чудесная старая дама, такая веселая. Возникает ощущение, что в нее влюблены буквально все».

Через два месяца мисс Кей умерла. Она завещала Оливии несколько памятных вещей, в том числе брошь, золотые часы, цепочку и два ящика, которые не открывали следующие тридцать лет.

В 1974 году Оливия с сыном совершили путешествие в Англию. Они посетили Бойнтон-Хаус, где родилась мать Оливии, и узнали об убийстве в доме на Роуд-Хилл. Оливия задумалась, а уж не есть ли Эмили Кей, ее покойная тетка, убийца Констанс Кент. По возвращении в Австралию она открыла оставленные мисс Кей ящики и обнаружила в одном из них дагеротипы первой жены мистера Кента и Эдварда, старшего брата Констанс, умершего в Гаване от желтой лихорадки.