Книга: Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл
Назад: Глава 13 ВСЕ НЕВПОПАД
Дальше: Часть III ВСЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ

Глава 14
ЖЕНЩИНЫ, ПОПРИДЕРЖИТЕ ЯЗЫК!

Ноябрь — декабрь 1860

 

В первые холодные дни ноября в Темперенс-Холле открылись чрезвычайно странные слушания. Томас Сондерс, адвокат и член окружного суда Бредфорда-на-Эйвоне, Уилтшир, почему-то решил, что жители деревни располагают важной информацией, относящейся к убийству, и вознамерился выявить ее.
Начиная с 3 ноября он поочередно вызывал к себе десятки людей, требуя поделиться с ним своими соображениями и наблюдениями. Некоторые из них действительно поведали кое-что о жизни деревни и о доме Кентов, но все это не имело практически никакого отношения к преступлению. Собственно, весь этот материал Уичер уже проработал за время своего двухнедельного пребывания в здешних краях — огромное количество слухов, сплетен и второстепенных деталей, коими всегда обрастает полицейское расследование, при том что достоянием общественности они становятся весьма редко. Сондерс подхватывал эти обрывки и собирал воедино, следуя при этом какой-то непонятной системе. «Свидетельства, если только это можно назвать свидетельствами, представали в редкостном, неповторимом виде, — констатировала „Бристоль дейли пресс“. — Неоднократно присутствующие разражались смехом, на что, впрочем, вся процедура и была рассчитана; многим казалось, что слушания вообще затеяны не для того, чтобы бросить свет на загадочное и ужасное преступление, а просто чтобы развлечь их».
Последующие две недели напоминали комическую интерлюдию в трагедии, с Сондерсом в роли паяца, выходящего на сцену для того лишь, чтобы высмеять все, что предшествовало его появлению. Он открывал и закрывал заседания когда вздумается, путал имена свидетелей, надувая щеки, говорил о каких-то таинственных фактах, хранящихся у него в груди. При этом он постоянно выходил из зала и возвращался с бутылкой какой-то жидкости, по наблюдению репортера «Бристоль дейли пост», «весьма походившей на бренди». Сондерс, впрочем, утверждал, что это всего лишь лекарство для лечения простуды, подхваченной им на сквозняке в одном из деревенских домов (коменданта здания Чарлза Стоукса он отчитал за плохое проветривание зала). Сондерс то и дело прикладывался к своему зелью, заедая его бисквитами. Он часто прерывал свидетелей, требуя, чтобы из зала удалили хнычущих детей, то и дело прикрикивал на женщин: «Эй, вы там, придержите язык!»
В качестве типичной свидетельницы можно привести миссис Квенс, пожилую женщину — обитательницу одной из халуп невдалеке от дома Кентов. Во вторник Сондерс расспрашивал ее по поводу слуха, согласно которому она будто говорила, что ее муж, рабочий фабрики в Теллисфорде, видел мистера Кента в поле 30 июня в пять часов утра. Ничего подобного, отмахнулась миссис Квенс, добавив, что полиция уже расспрашивала ее об этом.
«И вообще все это слишком хитро придумано, чтобы разгадать», — сказала она, — «разве что кто-то настучит».
«Что слишком хитро придумано?» — вскинулся Сондерс. — «Убийство ребенка». Тут миссис Квенс резко поднялась с места, зашаркала туфлями и со словами: «О Боже, да что же это я, бежать надо, бак выкипит», — направилась к двери и под одобрительные возгласы публики вышла из зала.
Джеймс Фрикер, водопроводчик и стекольщик по совместительству, вспомнил, что на протяжении всей последней недели июня его донимали просьбами починить фонарь на доме Сэмюела Кента. «Вначале мне не казалось, что в этой спешке с заменой лампы летом есть что-то особенное, но потом я задумался».
Еще до начала собственного расследования Сондерс на протяжении нескольких дней шатался по деревне, что-то высматривая, и теперь делился с судом наблюдениями. Однажды вечером он вместе с полицейским бродил по деревне, им на глаза попалась направлявшаяся в сторону дома Кентов молодая женщина в черном платье, из-под которого виднелась белая нижняя юбка. Она остановилась у ворот на мгновение, а затем вошла внутрь. Несколько минут спустя Сондерс увидел молодую женщину — возможно, ту же самую. Она расчесывала волосы, стоя у окна, на верхнем этаже. Его рассказ о столь незначительном эпизоде вызвал нарекания со стороны Кентов, и впоследствии Сондерсу пришлось извиняться: вероятно, пояснил он, «некоторая нервозность» в поведении женщины объяснялась тем, что «за ней наблюдали двое незнакомых мужчин». Кто-то из публики высказал предположение, что это была Мэри-Энн.
Последним свидетелем Сондерса был рабочий Чарлз Лэнсдаун. «Суть его показаний, — писала „Фрум таймс“, — сводилась к тому, что он ничего не видел, ничего не слышал и ничего не знает о том, что произошло в доме на Роуд-Хилл в ночь на 29 июня».
Газетчики, освещавшие процесс начиная с июля, были буквально потрясены расследованием, проведенным Сондерсом. Корреспондент «Морнинг стар», комментируя «нелепое шоу, устроенное этим полоумным проходимцем», писал, что его раздирает между «изумлением перед отвагой Сондерса и презрением к его тупости». По определению «Бристоль меркьюри», Сондерс просто «маньяк». А вернее — сатирический персонаж, карикатурное изображение детектива-любителя, усматривающего скрытый смысл в любой случайной детали, в любой ерунде, уверенного, что только он один способен распутать загадку, оказавшуюся не по силам профессионалам. Практиковать соглядатайство он полагает своим правом, делать умозаключения — долгом. Он придает, отмечает «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», «чрезвычайно большое значение нематериальным свидетельствам» и необыкновенно высоко ставит письма, приходящие от обыкновенных граждан: «в каждом содержатся элементы, исключительные по своей важности». Некоторые из таких писем Сондерс зачитывал в суде, в том числе и письмо от приятеля-юриста, характеризующего его, между прочим, следующим образом: «Ты старый свихнувшийся тщеславный дурак, любящий совать свой нос в чужие дела».
И тем не менее один существенный факт в ходе этого странного расследования вскрылся. Письмо сержанта полиции Джеймса Уоттса из Фрума натолкнуло Сондерса на мысль допросить нескольких полицейских по поводу находки, обнаруженной в доме в день убийства, а впоследствии скрытой. В четверг, 8 ноября, он вызвал в Темперенс-Холл для дачи показаний по этому поводу констебля Альфреда Урча, а в пятницу — сержанта Джеймса Уоттса и суперинтенданта Фоли.
Присутствующим стало известно, что 30 июня около пяти часов в духовке кухонной плиты Уоттс обнаружил завернутую в газету женскую сорочку. Видели ее также констебли Урч и Дэлимор. «Она была сухой, сэр, — в ответ на вопрос Сондерса показал Урч, — сухой, но очень грязной, так, словно ее бог знает сколько времени не стирали… И кровь на ней запеклась… Я лично к ней не прикасался. Сержант Уоттс развернул сорочку, осмотрел и отнес в каретный сарай». Сондерс осведомился, из какой ткани она была сшита — грубой или тонкой.
«Думаю, сэр, сорочка принадлежала кому-нибудь из служанок… Да, еще мы обратили внимание на маленький размер вещицы», — ответил Урч.
Такие сорочки, сшитые из холста, обычно носят как нижнее белье днем либо надевают на ночь. Они могут достигать колена, голени или щиколотки, рукава, как правило, короткие, сделаны просто, без затей. Ночная же сорочка — одеяние более длинное, до пят, с рукавами до запястий, с вышитым или кружевным воротничком, с манжетами или каймой внизу. Между сорочкой и обыкновенной ночной рубашкой есть некоторое, не всегда уловимое, различие. В общем, не исключено, что в духовке была обнаружена как раз эта злополучная исчезнувшая ночная рубашка.
— А это была ночная или дневная сорочка? — спросил Сондерс Урча под дружный смех аудитории.
— Ну как сказать, сэр… просто сорочка.
— А вы хорошо разбираетесь в сорочках? — Новый взрыв хохота. — Тишина! — вскричал Сондерс. — Я требую тишины!
Уоттс в отличие от Урча рассмотрел сорочку.
— На ней было много крови, — пояснил он. — К тому времени она уже засохла, но не думаю, что кровь появилась давно… Пятна имелись и спереди, и сзади. Я сложил сорочку и, выходя из сарая, увидел у ворот конюшни мистера Кента. Он спросил меня, что я нашел, и сказал, что он должен видеть это, и мистер Парсонс тоже. Но я не стал показывать сорочку мистеру Кенту, а отдал ее мистеру Фоли.
Фоли же сразу решил эту находку скрыть. «Одна мысль, — говорил он на суде, — что человек, обнаруживший сорочку, мог оказаться таким болваном, чтобы проболтаться об этом, приводила меня в содрогание». Фоли был убежден, что пятна ни на кого никакой тени не бросают, а спрятала сорочку какая-то из служанок, потому что ей было совестно. Медик — это был Степлтон — подтвердил, что, с его точки зрения, пятна имеют «естественное происхождение».
— Он (Степлтон) что, под микроскопом ее рассматривал? — осведомился Сондерс.
— Да нет, вряд ли, — ответил Фоли.
Завладев сорочкой, суперинтендант отдал ее затем констеблю Дэлимору, а тот отнес в полицейский участок на Столлард-стрит.
В сентябре Уоттс столкнулся с Дэлимором на мясо-молочной ярмарке близ Роуд-Хилл и спросил его, что стало с сорочкой. Дэлимор ответил, что вернул ее на кухню в понедельник, когда проводилось дознание. Сначала он собирался положить сорочку назад в люк бойлера, но тут неожиданно вошла кухарка, и пришлось поспешно спрятать ее. Сразу после этого няня, только что вернувшаяся с прогулки вместе с двумя младшими дочерями Кентов, предложила ему осмотреть крышу над кухней, что он и сделал, — для это пришлось вылезти через окно, увитое плющом. Вернувшись на кухню через четверть часа, Дэлимор обнаружил, что сорочка исчезла. Он подумал, что, должно быть, ее взяла хозяйка.
Подобно тому как полицейского вполне могло привести в замешательство тонкое различие между видами сорочек, легко могли сбить его с толку и пятна крови. Определение менструальной крови, а равно элементов нижнего женского белья — дело сложное и неоднозначное, особенно если объект исследования исчезает столь стремительно. Все это и породило многочисленные недоразумения и ничем не подтвержденные догадки.
В тот же самый день, когда стала известна история в бойлерной, по странному совпадению на слушаниях, проводившихся Сондерсом, появился частный сыщик по имени Игнатиус Поллэки. Этот человек, венгр по происхождению, служил суперинтендантом частного сыскного агентства Чарли Филда, друга Диккенса и Джека Уичера, вышедшего в 1852 году в отставку со службы в городской полиции. Частные сыщики представляли собой новое явление, иные из них, подобно Филду, прежде работали полицейскими детективами (какое-то, впрочем, недолгое время Филд получал государственную пенсию, которой его лишили в середине 50-х годов за незаконное использование в частной практике своего прежнего титула — детектив-инспектор). Главной сферой деятельности частных сыщиков были малопрестижные дела, связанные с бракоразводными процессами. В 1858 году разводы были узаконены, но если инициатором выступал муж, то от него требовалось представить доказательства измены жены; жена же в аналогичных случаях должна была доказать факт жестокого обращения со стороны мужа.
Поначалу «загадочный мистер Поллэки», как назвала его «Таймс», отказывался даже говорить с Сондерсом или с представителями полиции. В субботу и воскресенье его видели в Бате и Брэдфорде. На следующей неделе он съездил во Фрум, Уэстбери и Уорминстер, затем в Лондон (возможно, для того, чтобы доложить о результатах своих изысканий и получить новые инструкции), после чего вернулся в Уилтшир. «Есть все основания полагать, — писала „Бристольдейли пост“, — что непосредственной его целью отнюдь не является поимка убийцы». Скорее, по мнению репортера этой газеты, приехал он, чтобы понаблюдать за Сондерсом. Другие газеты держались того же мнения: агент прибыл, вероятно, для устрашения, а не для расследования. Возможно, Филд направил Поллэки, просто чтобы поддержать Уичера, подвергавшегося нападкам со стороны Сондерса. Поллэки тщательно записывал особенно экстравагантные высказывания Сондерса и явно преуспел в том, чтобы вывести его из себя. «Фрум таймс» сообщала, что «располагает информацией о встрече мистера Сондерса с этим господином… в ходе ее судья городского магистрата прямо спросил его, не послан ли он сюда за тем, чтобы собрать доказательства его психического расстройства. Насколько можно судить, мистер Поллэки ушел от ответа». Теперь даже местные сыщики, занимающиеся расследованием убийства, опасались подозрений в умопомешательстве. 15 ноября деятельность Сондерса была приостановлена.
Сам того явно не желая, Сондерс продвигался тем же путем, что и Уичер. Прочитав в «Таймс» сообщение о сорочке с пятнами засохшей крови, Уичер направил сэру Ричарду Мейну записку с указанием на эту публикацию. «Прочитано», — пометил уже на следующий день на оборотной стороне записки Мейн.

 

Возникла реальная угроза, что чем дальше, тем больше расследование убийства отдаляется от решения связанных с ним загадок. «Многочисленные действия, совершенные за последнее время, — писала „Таймс“, — вряд ли усугубили муки совести у тех, кто, возможно, причастен к тайне, точно так же как вряд ли уменьшили они их изобретательность. Всякая неудача следствия есть победа преступника; она указывает ему на то, какие щели нужно заделать и каких противоречий постараться избежать». Автор статьи выражает обеспокоенность отсутствием системы в работе сыщиков — они слишком полагаются на воображение, интуицию, догадку — и призывает к более объективным методам действия: «Хорошо известно, что детективы начинают с поисков подозреваемого, а наметив его, пытаются выяснить, насколько их версия соответствует реальной картине. Все это прекрасно, однако же в любом случае остается место для более обоснованного, научного подхода. Благодаря ему может обнаружиться, что факты, если подойти к ним спокойно и непредвзято, все скажут сами за себя». Та же мысль прозвучала и на страницах «Сатердей ревью», призывавшей к «более строгому, в духе Бэкона, стилю расследования, с опорой на факты; начинать следует не с теоретизирования, а с аккуратной, беспристрастной и объективной фиксации явлений». Таким образом, безупречный детектив начинает напоминать скорее машину, нежели ученого.
Стойкая неприязнь к Сэмюелу Кенту, собственно, и лежавшая в основе расследования, затеянного Сондерсом, явно проявилась и на страницах дешевой брошюрки, выпущенной за подписью анонима — «Барристер». Автор представляется одним из «детективов-любителей, неуемных читателей газет, соглядатаев местного масштаба, проницательных бездельников» и формулирует пятнадцать вопросов, касающихся поведения мистера Сэмюела Кента в день убийства. Один из них, например, звучит следующим образом: «Почему он велел приготовить экипаж и направился к полицейскому куда-то на сторону, хотя были и свои, гораздо ближе?» Девять вопросов были адресованы Элизабет Гаф (в частности: «Могла ли она с того места, где находится, видеть кроватку ребенка?») и всего один вопрос был задан Констанс — «Каким образом пропала ночная рубашка?»
Адвокат из Троубриджа Роуленд Родуэй встал на защиту Сэмюела, направив в «Морнинг пост» возмущенное письмо. В нем говорилось, что «за редкими исключениями пресса только что не указывает пальцем на мистера Кента как на убийцу собственного ребенка и подогревает к нему всеобщую ненависть, что не только подрывает положение его семьи в обществе, но и ставит под угрозу его личную безопасность». В сложившейся ситуации у Сэмюела не осталось ни единого шанса получить должность ревизора, которой он так давно домогался.
Более того, даже его нынешние обязанности вынуждены были исполнять коллеги. «В настоящее время, — писал один из них, — мистеру Кенту никоим образом не следует посещать троубриджские фабрики — настолько сильно настроены против него низшие слои населения… Однажды мистер Степлтон взял с собой на фабрику Брауна и Палмера одного джентльмена, которого рабочие прядильного цеха ошибочно приняли за Кента и встретили разъяренными возгласами, не прекращавшимися до тех пор, пока им не указали на ошибку». Этот же ревизор подчеркивает, что подобное отношение к Сэмюелу Кенту прежде всего сложилось именно в рабочей среде: «Не думаю, что хорошо информированные и почтенные граждане Троубриджа считают его виновным». Другой ревизор писал министру внутренних дел, что предубеждение против «неправедно обвиняемого Сэмюела Кента» настолько велико «не только в районе, где он живет, но буквально повсюду», что даже переезд ничего не изменит. Более того, «в ближайшее время мистеру Кенту вообще не следовало бы выходить из дому даже ненадолго».
Из этих слов становится ясно, каково приходилось семейству Кент в ту зиму: атмосфера постоянной тревоги — быть может, даже страха — сгустилась настолько, что отец семейства опасался оставить ближних одних на ночь. Резолюция Корнуолла Льюиса на конверте гласила: «Я лично не думаю, что Кент виновен, но независимо от этого он вызывает в обществе столь сильные подозрения, что вряд ли может выполнять свои обязанности. Нельзя ли его на время отстранить?» Две недели спустя, 24 ноября, Сэмюелу был предоставлен шестимесячный отпуск. В самом конце ноября Джек Уичер направил своему старому сослуживцу по бристольской полиции Джону Хэндкоку письмо, еще раз изложив в нем свои аргументы, связанные с пропавшей ночной рубашкой:
После всего того, что было сказано по поводу случившегося, после того, как прозвучали различные версии, я остаюсь при своем прежнем скромном мнении и уверен, что, если бы, подобно мне, ты лично занимался расследованием, то пришел бы к тому же выводу. Но в сложившейся обстановке вполне допускаю, что вместе с другими ты полностью доверился тому, о чем везде говорят и пишут, особенно в отношении виновности мистера Кента, подозреваемого (вместе с няней мальчика) в убийстве на том лишь шатком основании, что он мог оказаться в ту ночь в ее комнате. Ну а я-то как раз считаю, что если и есть во всей этой истории человек, более других заслуживающий сострадания и более других опороченный, то это как раз несчастный мистер Кент. Ужасно уже то, что жертвой убийства стало его любимое дитя, но еще страшнее, что как убийцу заклеймили отца. И, судя по нынешним настроениям в обществе, ему придется жить с этим клеймом до самого конца, если только в убийстве не признается лицо, действительно его совершившее. Абсолютно не сомневаюсь, что такое признание и воспоследовало бы, если бы мисс Констанс продержали за решеткой еще неделю. С моей точки зрения, главной причиной убийства стало то, что в доме живут фактически две семьи; мотив — ревность к детям от второго брака. Убитый был любимым ребенком, и, на мой взгляд, Констанс Кент была движима злобой по отношению к родителям, и особенно к матери ребенка… Мисс Констанс наделена незаурядным умом.
Возмущение Уичера публичными выпадами против Сэмюела, возможно, подогревалось тем обстоятельством, что и на нем из-за этого дела лежало клеймо. Ведь, по сути, оба они были ревизорами, сами сделавшимися объектами строжайшей ревизии.
В своем письме Хэндкоку Уичер отмечает, между прочим, что один из уилтширских судей говорил с ним о сорочке, утерянной этими «неумехами» из местной полиции. Уичер высказывает предположение, что полиция вернула ее в бойлерный котел как приманку, чтобы заманить владелицу и взять ее с поличным, — не исключено, что именно этим объясняется присутствие констеблей на кухне в ночь на 30 июня. «Но Фоли, — продолжает Уичер, — так мне ничего толком и не объяснил… а мистер Кент в своих показаниях заявил, что, по словам суперинтенданта, полицейских направили на тот случай, если некто вознамерится вынести что-нибудь из дома». А после того как рубашка исчезла, заключает Уичер, местная полиция словно «засекретила все свои действия».
После завершения расследования, предпринятого Сондерсом, уилтширские судьи сами занялись выяснением обстоятельств, связанных с тем, как сорочка попала в топку бойлера. 1 декабря состоялись публичные слушания, в ходе которых ни Сара Кокс, ни Сара Керслейк не признали сорочку своей. Уоттс сообщил подробности: «Сорочку запихали в самую глубь, словно для того, чтобы сжечь». Из этого следует, что спрятали ее там уже после девяти утра, когда Керслейк начинает заниматься своими делами на кухне. Уоттс добавил, что сорочка была очень тонкой, со штрипками спереди и сзади, сильно поношенная — под мышками до дыр протерта. Кровь покрывала почти всю нижнюю половину, почти до пояса, выше пятен не было. Судя по всему, кровь принадлежала владелице рубашки. Элиза Дэлимор заявила, что, по ее мнению, эта сорочка Сары Керслейк, потому что она «очень грязная и очень короткая — мне до колен не достанет». А кухарка, мол, говорила ей, что «исподнее у нее очень грязное» из-за обилия черной работы. Кроме того, в субботу, в день гибели Сэвила, ни на кухарке, ни на горничной белье не было чистым — миссис Дэлимор в этом удостоверилась, когда проверяла обеих на предмет принадлежности фланельки.
Энтузиазм, с каким миссис Дэлимор описывала во всех подробностях нижнее белье служанок, явно контрастировал с отвращением Фоли к тому же предмету. Он прямо заявил, что не хотел обсуждать эти детали с судьями просто потому, что ему «было неловко».
«Я лично ни секунды не держал в руках эту злополучную сорочку. Даже прикасаться не хотел, просто попросил убрать куда-нибудь эту грязную тряпку… Я счел, что выставлять ее напоказ было бы неуместно и неприлично. Мало ли заляпанного грязью и кровью белья мне приходилось видеть, вряд ли кто видел больше. Одним воскресным утром мне пришлось перевернуть в Бате белье на пятидесяти двух кроватях, и вы легко можете себе представить, чего и сколько я там насмотрелся… И все равно грязнее, чем это, белья я не видел».
Судьи пожурили суперинтенданта, однако же отпустили с миром, единодушно решив, что этот «серьезный умный» офицер совершил свой проступок вследствие того, что действовал, подчиняясь соображениям приличия и деликатности.
По указанию Генри Ладлоу секретарь суда зачитал письмо от Уичера. В нем говорилось, что «на протяжении двух недель он оказывал содействие местной полиции в расследовании убийства, ежедневно встречаясь с суперинтендантом Фоли и его помощниками. За все это время о сорочке никто даже не упомянул… Таким образом, если суд выражает неудовольствие тем, что от него утаили факт пропажи, спешу заверить, что я к этому никакого отношения не имею… Пусть все знают, что моей вины в том нет».
В книге Джозефа Степлтона приводится еще одно письмо Уичера. Из него следует, что сорочка и пропавшая ночная рубашка — это один и тот же предмет. «Когда стало известно о сокрытии ранее хранившегося „в страшной тайне“ из соображений приличия запачканного кровью белья, — пишет он, — я испытал большое удовлетворение, ибо сразу понял, что это и есть та самая одежда, которая была на убийце в момент совершения преступления… У меня нет ни малейших сомнений в том, что она была временно спрятана в бойлере, а полиция по какой-то необъяснимой небрежности не придала своей находке должного значения и позволила ей выскользнуть из рук. Ну а после того как необходимость в тайне отпала, все стало известно». Это дважды повторенное выражение весьма показательно. Ощущение такое, будто Уичер буквально нутром чует кровь и что решающая улика была у него почти в руках, однако ускользнула сквозь пальцы.
Назад: Глава 13 ВСЕ НЕВПОПАД
Дальше: Часть III ВСЕ ПРОЯСНЯЕТСЯ