Глава 10
БРОСЬТЕ НА ЗВЕЗДУ БЫСТРЫЙ ВЗГЛЯД
23–26 июля
В понедельник, 23 июля, Уичер ввел Уильямсона в курс дела. Он свозил его в Бат, Бекингтон и селение. Во вторник Уичер прикрепил на двери в Темперенс-Холле следующее объявление: «Пять фунтов стерлингов в награду. Из дома мистера Кента пропала женская ночная рубашка, предположительно ее выбросили в реку, сожгли или продали где-то поблизости. Означенная сумма будет выплачена тому, кто ее обнаружит и доставит в полицейский участок Троубриджа». В тот же день Уичер привел в порядок собранные им доказательства вины Констанс. Сведенные воедино и перенесенные на бумагу (секретарем суда Генри Кларком) они заняли четыре страницы большого формата. В среду он отправился в Уорминстер, чтобы вручить повестку о явке в суд главному свидетелю, Эмме Моуди, а Уильямсона послал в Лонгхоуп, Глостершир, где находился пансион Уильяма, с поручением разузнать что-нибудь о мальчике.
Затем, дождавшись, когда кончится дождь, оба детектива принялись за поиски злополучной ночной рубашки, тщательно прочесывая прилегающую к дому территорию.
До получения задания расследовать убийство в доме на Роуд-Хилл Уичер уже дважды вел дела, связанные с таинственной гибелью несовершеннолетних. Слушание одного из них — в нем были замешаны преподобный Бонуэлл и его незаконнорожденный сын — все еще продолжалось в главном церковном суде Лондона. Другое относилось к временам десятилетней давности, когда в декабре 1849 года в Скотленд-Ярде появился некий суперинтендант полиции из Ноттингемшира и попросил содействия лондонских детективов в раскрытии убийства ребенка. В помощь ему был откомандирован Уичер.
Дело обстояло так. Один из жителей городка Норт-Левертон в графстве Ноттингемшир заявил в полиции, что получил по почте ящик с трупом мальчика. На ребенке была легкая рубашка, соломенная шляпка, носки и ботинки, труп завернут в передник с меткой. «С. Дрейк». Заявитель сообщил, что у его жены есть сестра по имени Сара Дрейк, которая работает кухаркой и экономкой в Лондоне.
Уичер и суперинтендант из Ноттингемшира сразу же направились в дом, где работала Сара Дрейк — Аппер-Харли-стрит, 33, — и предъявили ей обвинение в убийстве.
— Что за бред? — возопила она.
Полицейские предъявили ей передник с меткой. Женщина опустилась на стул и разрыдалась.
В ту же ночь доставленная в полицию Сара Дрейк призналась сотруднице, проводившей личный досмотр, в убийстве мальчика, которого звали Луи. Это был ее незаконнорожденный сын, и на протяжении первых двух лет его жизни за ним присматривала няня, что позволяло Саре сохранять работу в Лондоне. Но однажды она просрочила с очередным платежом, и няня решительно отказалась от малыша. Страшась потерять место, приносившее ей около пятидесяти фунтов ежегодно, Сара задушила ребенка шейным платком, положила труп в ящик и послала почтовой бандеролью сестре и зятю в надежде, что они похоронят ребенка.
Уичер принялся собирать доказательства, подтверждающие признание Сары Дрейк. Работа оказалась совсем простой. В комнате женщины он обнаружил три передника, сходных с тем, что был в ящике, и подходивший к нему ключ. Далее Уичер допросил миссис Джонсон, ту самую, что за пять шиллингов в неделю ухаживала за младенцем с трехмесячного возраста. Та заявила, что 27 ноября поехала в Лондон и вернула его матери, отказавшись — несмотря на просьбы Сары — подержать его у себя еще неделю. По ее словам, мальчика она любила, но мать слишком часто запаздывала с уплатой жалованья, а в последний раз и вовсе задолжала ей за несколько месяцев. Перед возвращением миссис Джонсон попыталась уговорить Сару Дрейк самой заняться ребенком.
«Я сказала ей, что мальчик растет здоровым и жизнерадостным. Потом добавила, что надо бы раздеть его, снять шляпку и меховое пальтишко, а то простудится, когда окажется на улице. Так она и сделала. Вокруг шеи у него был обмотан платок, и она сказала: „Это ваш, не забудьте взять“. „Да, — говорю, — мой. Но оставьте себе и повязывайте, как будете выходить гулять, а то на улице холодно“. Еще я сказала, что скоро надо кормить мальчика, на что она ответила: „Ну да, конечно, а он будет есть?“ „Будет“, — говорю, и ушла».
Уже у порога Сара Дрейк окликнула миссис Джонсон и спросила, сколько в точности она ей задолжала. Девять фунтов десять шиллингов, откликнулась та. Дрейк промолчала.
Помимо этого, мисс Джонсон сообщила Уичеру, что когда в следующую пятницу она пришла на Аппер-Харли-стрит навестить малыша, Сара Дрейк сказала, что он где-то в гостях. «Что ж, — говорю, — поцелуйте его от меня». «Непременно, — говорит, — непременно».
Далее Уичер опросил слуг. Кухарка вспомнила, что вечером 27 ноября Сара попросила ее принести из своей комнаты в привратницкую ящик. «Тяжелый, я еле подняла». Привратник показал, что Сара попросила его написать адрес и организовать на следующее утро доставку ящика на вокзал Юстон-сквер. Лакей подтвердил, что выполнил это поручение, заплатил восемь шиллингов за вес (тридцать восемь фунтов) и доставку в Ноттингемшир.
Полиция пригласила миссис Джонсон в Норт-Левертон опознать тело. Та подтвердила, что это действительно Луи. «На нем был и мой шейный платок, и шляпка, и меховое пальтишко». Врач, проводивший вскрытие, заявил, что, с его точки зрения, платок затянут недостаточно туго, чтобы задушить мальчика; на его теле остались следы побоев, скорее всего и вызвавшие смерть.
На суде Сара Дрейк не отрывала глаз от пола и раскачивалась взад-вперед, то и дело содрогаясь в конвульсиях. На лице ее была явно написана мука. Судья напутствовал присяжных в том смысле, что хотя обвиняемая и не находится на учете в психоневрологическом учреждении, они могут допустить, что страх, охвативший женщину, когда она осталась с младенцем на руках, мог помутить ее рассудок. Впрочем, добавил он, «вам следует основательно взвесить такую возможность, ибо присяжным никоим образом не следует допускать ее просто на основании тяжести совершенного преступления». Присяжные признали Сару Дрейк невиновной, решив, что она действовала в состоянии временного умопомрачения. Выслушав вердикт, женщина потеряла сознание.
В викторианской Англии убийство незаконнорожденных детей несчастными, впавшими в беспросветную нищету женщинами было распространенным явлением: в 1860 году газеты чуть ли не ежедневно сообщали об очередном детоубийстве. Как правило, жертвами становились новорожденные. В 1860 году преступление Сары Дрейк повторила Сара Гаф, тоже экономка и кухарка, работавшая в доме на Аппер-Симур-стрит, примерно в миле от Аппер-Харли-стрит: она убила своего незаконнорожденного ребенка, завернула тело и отправила его поездом с Паддингтонского вокзала в женский монастырь рядом с Виндзором. Найти женщину было совсем нетрудно: в свертке оказался клочок бумаги с именем ее нанимателя.
Сталкиваясь с подобными случаями, присяжные обычно выказывали снисхождение к преступницам, усматривая в их поведении признаки не растленности, но расстройства психики. В этом смысле они, помимо всего прочего, опирались на новые законы и медицинские веяния. В частности, начиная с 1843 года суды получили возможность использовать в качестве оправдательного аргумента так называемое «правило Макнагтена», или «временное умопомрачение» (в январе того года некто Дэниел Макнагтен, токарь по дереву, смертельно ранил секретаря Роберта Пила, перепутав его с самим премьер-министром). Психиатры в подробностях описали проявления безумия, в которое могут впадать на вид психически вполне здоровые и в обычных обстоятельствах одинаково ведущие себя люди. Так, женщины могут страдать от предродовой или послеродовой горячки или впадать в истерику; любая рискует стать жертвой мономании, то есть той формы безумия, при которой не утрачивается ясное осознание происходящего: человек впадает в экстатическое состояние, сохраняя при этом спокойный и сосредоточенный вид. В одном из своих номеров за 1853 год «Таймс» довольно четко сформулировала существующую дилемму:
Ничто так не ускользает от определения, как граница между здравомыслием и безумием… Предложите слишком узкое определение, и оно окажется бессмысленным; слишком широкое — и в его сетях запутается все человечество. Строго говоря, все мы безумны, ибо всем свойственно уступать страстям, предрассудкам, пороку, тщеславию. Но если помещать все жертвы страстей, предрассудков и тщеславия в психушку, то кому доверить ключи от нее?
Предположение, будто Констанс Кент или Элизабет Гаф действовали в состоянии умопомрачения, не раз высказывалось в прессе. Возникла даже версия, что в припадке послеродовой горячки ребенка убила миссис Кент. Пока Констанс находилась в тюрьме, некто мистер Дж. — Дж. Бирд опубликовал в «Морнинг стар» статью, в которой развивал мысль о том, что Сэвила убил некто пребывавший в сомнамбулическом состоянии. «Большинство из нас знают, с какой четкостью и аккуратностью действуют лунатики, — писал он. — На какое-то время следует установить ночное наблюдение за подозреваемыми». В качестве примера автор приводит случай, когда какой-то лунатик, с открытыми глазами и остановившимся взглядом, трижды нанес удар ножом по пустой кровати. Если лунатики, развивает он свою мысль, способны на неосознанную жестокость, то нельзя исключить, что убийца Сэвила просто не отдавал себе отчета в том, что совершает преступление. Может, у него было раздвоенное сознание. Мысль, будто безумие может проявляться и в такой форме, а в одном теле помещаться несколько душ, весьма занимала и психиатров, и просто читателей газет того времени. Статью Бирда, опубликованную в виде письма в редакцию, сразу же перепечатали несколько провинциальных изданий.
В воскресном выпуске «Женщины в белом» — тридцать четвертом по счету — герой раскрывает тайну, которую так упорно пытался скрыть сэр Персиваль Глайд; нечто такое, что бросает тень на прошлое всей семьи. Но этого оказывается мало для поимки виновного, надо еще найти доказательства вины. Уичер оказался в сходном положении. От Сары Дрейк он добился признания, предъявив ей передник. Отыщи он ночную сорочку Констанс, и проблема решилась бы таким же образом — он получил бы и вещественное доказательство, и признание.
Уичер искал необходимые доказательства в деталях. «Опыт, — замечает Эдгар По устами своего Огюста Дюпена, — убеждает, а грамотная теория подтверждает, что нечто действительно достоверное рождается преимущественно в недрах чего-то, казалось бы, не имеющего никакого отношения к делу». Какая-нибудь явно банальная деталь вроде случайного жеста может стать ключом к раскрытию тайны; ничем не примечательные события таят в себе весьма примечательные истории, надо только уметь правильно их читать. «На прошлой неделе я провел одно частное расследование, — рассказывает сержант Кафф в „Лунном камне“. — С одной стороны — убийство, с другой — чернильное пятно на скатерти, появление которого никто не может объяснить. Весь мой опыт соприкосновения с самыми грязными вещами в этом маленьком грязном мире убеждает, что такого понятия, как „пустяк“, просто не существует».
Уичер попросил Сару Кокс вспомнить, когда она отдала в стирку исчезнувшую ночную рубашку. «В понедельник после убийства, — ответила она, — непосредственно перед началом дознания». Около десяти утра, 2 июля она прошла по дому, собирая грязное белье. «Мисс Констанс обычно оставляла свои вещи либо в комнате на полу, либо на лестничной площадке; часть я забирала в воскресенье, часть — в понедельник». «Грязная сорочка, — вспомнила Кокс, — валялась на площадке». Никаких пятен, по словам горничной, на ней не было, просто запачкалась немного — как обычно. «Ничего удивительного, ведь мисс Констанс целую неделю в ней спала». Кокс отнесла одежду на первый этаж, в чулан, чтобы рассортировать ее там. Покончив с этим, она попросила Мэри-Энн и Элизабет сделать соответствующие записи в книге учета, затем разложила белье по корзинам, за которыми должна была прийти миссис Олли. Ночных рубашек, вспомнила она, было три: одна принадлежала миссис Кент, другая — Мэри-Энн, третья — Констанс. Все три Мэри-Энн отметила в книге (Элизабет связывала свою одежду в отдельные узлы и вела собственную книгу учета).
При более детальном допросе Сара Кокс вспомнила, что в какой-то момент в чулан зашла Констанс. К тому времени белье уже было рассортировано. «Я уже все разложила, кроме тряпок для вытирания пыли, а Мэри-Энн и Элизабет ушли по своим делам. Констанс же зашла в чулан и попросила меня проверить карманы блузки — кажется, она забыла там кошелек. Я пошарила в корзине, где были сложены крупные вещи, нашла блузку, вытащила ее и сунула руку в карман. Там ничего не было. Так я ей и сказала. Тогда она попросила меня спуститься вниз и принести ей стакан воды. Ну я и пошла. Она проводила меня до площадки черной лестницы. Вернувшись со стаканом воды, я обнаружила ее на том же месте. Не похоже на то, что она куда-то уходила, даже ненадолго. Констанс выпила воды, поставила стакан и поднялась к себе в комнату». Горничная накрыла одну корзину скатертью, а другую — одним из платьев миссис Кент.
В одиннадцать Сара Кокс и Элизабет Гаф отправились, как велел коронер, в «Красный лев» давать показания. Сара сказала Уичеру, что дверь в чулан оставила незапертой, так как через час за бельем должна была прийти миссис Олли.
Уичер еще раз мысленно прошелся по ответам Сары Кокс. «Оказавшись в тупике, — говорит герой „Дневника детектива в отставке“, — я обычно укладываюсь в кровать и лежу до тех пор, пока не разрешу все сомнения и ребусы. Лежу с закрытыми глазами, но бодрствую, ничто меня не отвлекает, и постепенно наступает ясность». С самого начала детектив представлялся людям в образе мыслителя-отшельника, удаляющегося из мира чувственных ощущений в свободный, фантастический мир своих догадок. Примеряя друг к другу обрывки полученных им сведений, Уичер выстроил достаточно четкую схему.
Он решил, что Констанс попросила горничную поискать кошелек, чтобы заставить ее порыться в корзине и лишний раз убедиться в том, что ночная рубашка на месте. Затем, отправив ее вниз за водой и проводив до двери, она метнулась назад, выхватила рубашку из корзины и спрятала — возможно, под своими юбками (в шестидесятые годы XIX века мода на длинные пышные юбки была в полном разгаре). Важно отметить, что это была не рубашка с пятнами крови, которую, как считал Уичер, Констанс уже успела уничтожить, но другая, свежая, надевавшаяся ею в субботу. Тут со стороны девушки был чисто математический расчет: если будет сочтено, что рубашку без пятен крови потеряла прачка, то, стала быть, той, окровавленной, в которой она, Констанс, совершила убийство, никто не хватится.
Уичер сообщал в Лондон:
Я придерживаюсь того мнения, что хотя ночную рубашку, бывшую на ней в момент совершения убийства, она впоследствии сожгла или куда-нибудь спрятала, все равно следовало считаться с возможностью, что полиция начнет расспрашивать, сколько у нее всего было рубашек после возвращения домой из школы; чтобы приготовиться к такого рода вопросам, она, полагаю, придумала весьма хитроумную тактику поведения, пытаясь заставить всех поверить, что одну рубашку потеряла прачка, через неделю после убийства. Видимо, план выглядел следующим образом.
Предназначенное для стирки белье собрали, как обычно, в понедельник (через два дня после убийства). Там была и ночная рубашка, принадлежащая мисс Констанс, бывшая на ней, как я считаю, в момент убийства. Затем белье отнесли в чулан на первом этаже, где его рассортировала экономка, а ее старшая сестра сделала запись в книге учета. Экономка разложила белье по двум корзинам и собиралась уже выйти, но тут в чулане появилась мисс Констанс и попросила ее найти блузку — якобы она забыла в кармане кошелек. Очевидно, это была часть общего плана: Констанс должна была убедиться, в какой именно из двух корзин находится ее белье. Затем она послала экономку вниз, за водой. При этом она проводила ее до двери и оставалась в чулане до ее возвращения, а за время отсутствия, как мне кажется, извлекла уже отмеченную в книге учета рубаху, посчитав, что, когда в конце недели выстиранное белье возвратят в дом и обнаружится, что одной вещи не хватает, в потере ее обвинят прачку; так что ей будет что ответить, когда эта тема всплывет на допросе.
Дабы никто не догадался, что это она уничтожила вещественные доказательства, Констанс придумала схему, из коей следует, что злосчастная рубашка просто потеряна, да и то кем-то другим. Сестра Констанс и экономка будут клясться, что она лежала в бельевой корзине и никаких пятен крови на ней не было. Таким образом, Констанс отвлекала внимание от самой рубашки да и вообще от дома. Сметливая девушка одним махом и уводила следствие в сторону, и скрывала свою причастность к убийству.
Пораженный хитроумием убийцы, мистер Баккет из «Холодного дома» говорит: «Красивое дело — право, красивое». Правда, тут же, сообразив, что собеседница его благородная юная дама, оговаривается: «Видите ли, мисс, говоря „красивое“, я имею в виду, что оно красиво с моей точки зрения».
Профессия детектива заключается в том, чтобы по мельчайшим деталям, подробностям, незаметным следам восстановить ход событий. Всякими могут быть эти следы, ведущие к вполне реальному событию в прошлом, в данном случае к убийству, — заросшие тропинки, клочок материи, прочие пустяки. Подобно натуралистам и археологам XIX века, Уичер пытался собрать воедино разрозненные фрагменты и таким образом создать цельное представление об этой истории. Ночная рубашка — «недостающее звено», некий воображаемый предмет, придающий смысл иным, уже обнаруженным предметам, и в этом смысле он сходен со скелетом, который нужен был Чарлзу Дарвину, чтобы доказать происхождение человека от обезьяны.
Диккенс сравнивал детективов с астрономами Леверье и Адамсом, открывшими одновременно, в 1846 году, и независимо друг друга, путем наблюдений за отклонениями в орбите Урана, новую планету — Нептун. Эти ученые, отмечал писатель, обнаружили существование новой планеты столь же таинственно, сколь детективы раскрывают новые виды преступлений. Степлтон в своей книге об убийстве в доме на Роуд-Хилл тоже уподобляет астрономов детективам. «Инстинкт сыщика, помноженный на его острый ум, — пишет он, — безошибочно фиксирует орбиту невидимой планеты, обнаруживающей свое существование лишь в расчетах астрономов». Леверье и Адамс собирали свои «улики», наблюдая за звездным небом, но открытие сделали дедуктивным способом, предположив наличие одной планеты по воздействию, оказываемому ею на уже известную планету. В результате совместных усилий логики и воображения появилась дарвиновская теория эволюции, а также гипотеза Уичера относительно ночной рубашки Констанс.
«Бросьте на звезду быстрый взгляд, посмотрите на нее краешком глаза, — рассуждает Огюст Дюпен в новелле „Убийство на улице Морг“, — и вы увидите светило во всей ясности».
Тем временем уилтширская полиция всячески пыталась дискредитировать Уичера. Его версия убийства не совпадала с местной, и к тому же он, кажется, не скрывал, что, с его точки зрения, здешние полицейские немало «наломали дров» за те две недели, что прошли до его приезда из Лондона. Манера поведения Уичера, в лучшем случае холодного и самоуверенного, в худшем — высокомерного, тоже, наверное, изрядно злила их. А появление Уильямсона — молодого и способного напарника Уичера — только усилило напряжение.
В среду, 25 июля, суперинтендант Вулф и капитан Мередит поехали в Бекингтон и допросили, вслед за Уичером, мисс Уильямс и мисс Скотт. При этом они сразу же поделились своими впечатлениями с корреспондентом газеты «Бат кроникл». Обе учительницы «весьма высоко отзываются о Констанс, считая ее во всех отношениях хорошей ученицей… большое прилежание позволило ей чрезвычайно успешно выдержать экзамены за полугодие и занять второе место… Уже это одно, — в один голос заявили они, — не позволяет, с нашей точки зрения, заподозрить ее даже в намерении совершить столь ужасный поступок, как кое-кто намекал перед отъездом Констанс домой на каникулы».
Вулф заявил корреспондентам «Бат кроникл» и «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер», что проследил биографию Констанс начиная с раннего детства и не обнаружил в ней ни малейших признаков нервного расстройства — «в младенчестве у нее было с этим делом все в порядке».
«Распространяемые кое-кем слухи, будто несчастный ребенок испытывал к мисс Констанс острую антипатию, столь необоснованны, сколь и отвратительны», — писала «Кроникл».
«Фрум таймс» всячески принижала значение побега Уильяма и Констанс в Бат; не склонна она была придавать особое значение и утверждениям о душевном расстройстве по материнской линии. Ее больше интересовали «полученные от близкого друга семьи» сведения о добрых отношениях между Констанс и Сэвилом, что подтверждается, в частности, тем фактом, что буквально накануне своей ужасной гибели мальчик подарил сестре бусы, сделанные им специально для нее.
«Бристоль пост» в очередной раз высказала предположение, что настоящий убийца просто подставляет «славную шалунью» Констанс.
Некоторые другие газеты тоже выказывали скепсис относительно ее виновности. «Развитие событий во всей этой истории мало в чем убеждает, — утверждалось в „Бат кроникл“, — и мы менее всего склонны считать, что расследование продвинулось хоть на шаг вперед. Нет ни крупицы новых доказательств». Такие же сомнения высказывает и «Манчестер экзэминер»: «Возникает ощущение, что этот шаг (речь вновь идет об аресте Констанс) означает лишь то, что лондонскому детективу надо было обвинить хоть кого-нибудь, дабы успокоить общественное мнение».
В среду в Скотленд-Ярде появился некто мистер Найт Уотсон с Виктория-стрит, новой городской магистрали, проходящей через Пимлико, и заявил, что ему нужно поговорить с кем-нибудь из детективов. Дело в том, что он знаком с некой дамой по имени Хэрриет, раньше работавшей у Кентов, — быть может, у нее есть небесполезные для Уичера сведения о семье. Поговорить с этой дамой — ныне горничной в доме, расположенном недалеко от Паддингтонского вокзала, вызвался детектив-сержант Ричард Тэннер. После зачисления в 1857 году на службу в Скотленд-Ярд он регулярно работал с Уичером. Комиссар Мейн дал свое согласие на эту встречу.
На следующий день Тэннер отправил Уичеру отчет о своей беседе с Хэрриет Голлоп. Действительно, писал он, эта женщина в 1850 году на протяжении четырех месяцев работала у Кентов горничной, когда те жили в Уолтон-ин-Гордано, Сомерсетшир.
Тогда еше первая жена хозяина была жива, но все то время, что эта женшина (Хэрриет Голлоп) прислуживала в доме, миссис и мистер Кент спали раздельно. У нее была своя спальня. Вид у нее всегда был несчастный и подавленный. В то время гувернанткой в семье работала некая мисс Пратт, ее спальня была расположена рядом со спальней мистера Кента, и все слуги считали, что ее с хозяином связывает предосудительная близость. И это было известно его жене. Мисс Пратт, о которой идет речь, это нынешняя миссис Кент, мать убитого ребенка.
Голлоп утверждает, что мисс Пратт «осуществляла полный контроль над детьми, а мистер Кент велел всем слугам обращаться с ней как с хозяйкой». Бывшей горничной это приходилось явно не по душе. Хэрриет Голлоп заявляет, что первая жена мистера Кента была настоящей дамой и никаких психических отклонений у нее не наблюдалось.
Уичер получил и прочитал письмо из Лондона в пятницу утром. Показания Хэрриет Голлоп подтверждали слухи об интимной близости Сэмюела Кента и Мэри Пратт, возникшей еще при жизни его первой жены, и это бросало мрачную тень на семейный очаг Кентов. Но никакой практической пользы Уичер из этих сведений извлечь не мог. Напротив, они ослабляли его позиции в отношении Констанс. Ведь если первая жена Кента была психически здорова, то и дочь ее тоже скорее всего не страдала никакими душевными расстройствами, а с другой стороны, полученные сведения укрепляли подозрения против Кента: старый прелюбодей вполне мог убить собственного сына, заставшего его в постели с няней.
В домах средневикторианской эпохи на слуг часто смотрели с опаской, подозревая в них соглядатаев, соблазнительниц или жуликов. В таком случае дом Кентов, с его частой сменой прислуги, постоянно находился в опасности. Начать хоть с Эммы Спаркс и Хэрриет Голлоп, они поступают как самые настоящие сплетницы, выдающие тайны домашних измен и всяческие грешки, водящиеся за тем или другим членом семейства. Далее, еще двое — те, в ком Сэмюел Кент подозревал соучастников в убийстве сына. Это кухарка, некогда отправленная им за решетку, и прежняя няня, изгнанная даже без отступного за то, что у нее была привычка щипать детей. Но обе, как выяснилось, находились в ночь убийства по меньшей мере в двадцати милях от дома.
Сэмюел утверждал, что одна служанка, уволенная в самом начале 1860 года, грозилась отомстить миссис Кент и ее «ублюдкам», особенно Сэвилу. Скорее всего мальчик наябедничал на нее: может, она тоже любила щипаться, а может, это была другая няня, которой Кент запретил встречаться с ее парнем в доме рядом с Роуд-Хилл. «Она уходила, так и кипя от ярости, — говорил Кент, — вела себя в высшей степени нагло». Итак, если углубиться в историю семьи, окажется, что в ней фигурирует служанка, сумевшая стать хозяйкой дома, гувернантка, совратившая хозяина, принудившая его, в сущности, предать жену и способствовавшая отчуждению детей от первого брака.
Известны случаи, когда служанки и горничные оказывали дурное влияние не только на детей, но и на их родителей. В очередном выпуске справочника «Жизнь гувернантки: испытания, обязанности, уроки» (1849) Мэри Морис отмечает, что ей приходилось сталкиваться с шокирующими примерами того, как «особа, коей доверена забота о детях, вместо того чтобы растить их в чистоте и невинности, развращает их, становится первой, кто вовлекает их в грех, научает плести интриги и в конце концов разрушает мир и покой в семье». Авторитетный психиатр Форбс Бинайнус Уинслоу усматривал в таких женщинах «источник моральной заразы и душевной деградации, от которых даже самые бдительные родители не всегда могут уберечь своих детей».
Согласно наиболее распространенной версии убийства Сэвила, змеей, затаившейся в доме, тоже была прислуга. Выглядело все это так: Элизабет Гаф склоняет отца к предательству, логическим завершением неизбежно должно было стать убийство сына. В газетных статьях эта особа, несмотря на явную нехватку зубов, предстает объектом сексуальных вожделений. Корреспондент «Вестерн дейли пресс» находит ее внешность «безусловно привлекательной и явно не соответствующей социальному положению». «На редкость симпатичная женщина», — подхватывает «Шербурн джорнэл», — спящая «на постели без балдахина прямо рядом с дверью». Она находится в опасной близости к семье, всего в шаге от покоев хозяина дома.
Как еще один представитель рабочего класса, детектив, со своим воспаленным воображением, тоже способен очернить жизнь приличной буржуазной семьи. Обычно, как это было при расследовании убийства сына Сары Дрейк, детектив ограничивается помещениями, отведенными для слуг. Но случается — как в доме Кентов, — он дерзает подняться и выше. В статье, опубликованной в диккенсовском журнале «Домашнее чтение» в 1859 году, недостатки в работе полиции объясняются социальным происхождением самих полицейских: «Нельзя признать разумной и безопасной практику, при которой властью и правом принимать какие им заблагорассудится решения наделяются выходцы из низшего сословия».
Вторая неделя проводимого Уичером расследования не принесла никаких новых данных — новым было лишь то, что теперь все внимание сосредоточилось на ночной рубашке.
