Книга: Подозрения мистера Уичера, или Убийство на Роуд-Хилл
Назад: Глава 7 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Дальше: Глава 9 Я ВАС ЗНАЮ

Глава 8
ЧТО ТАМ ТВОРИТСЯ, В НАГЛУХО ЗАКРЫТОМ ДОМЕ?

19 июля

 

В четверг, 19 июля, по распоряжению Уичера было проведено снижение уровня воды во Фруме — чтобы легче было исследовать дно. Река протекала меж высоких крутых берегов под сводом хвойных деревьев, обозначая границу владений Кента. После почти трех недель сухой погоды вода немного спала, но тем не менее половодье не проходило, да и течение оставалось довольно быстрым. Чтобы понизить уровень воды, рабочим пришлось перекрыть реку выше плотины. Потом, вооружившись граблями и крюками, они на лодках двинулись вверх по течению в надежде зацепить выброшенный нож или кусок материи.
Полиция тем временем прочесывала клумбы и сады в пределах поместья, потом занялась полями, начинавшимися сразу за газонами. Вот как описывает местность, примыкающую к его владениям, сам Кент: «Позади дома — большой сад, за ним — поле с высокой травой; занимает оно около семи акров… Место открытое и легкодоступное». Такое описание усадьбы, будто бы открытой и продуваемой всеми ветрами, свидетельствует о том, что ее хозяина после смерти сына охватило чувство беззащитности. Частной жизни семейства пришел конец, его тайны вышли наружу, и обитатели дома на Роуд-Хилл во всей своей неприглядности предстали перед публикой.
Поначалу Сэмюел изо всех сил старался держать полицию подальше от помещений, занимаемых членами семьи и слугами. Подобно Элизабет Гаф, он упорно твердил, что Сэвила убил посторонний — вероятно, какой-нибудь обезумевший фермер, решивший отомстить семье за допущенную по отношению к нему несправедливость. Сэмюел еще до приезда Уичера показывал суперинтенданту Вулфу места, где мог бы укрыться человек, тайно проникший в дом. «Вот комната, которая почти всегда пустует», — говорил он, показывая меблированную комнату для гостей. «Да, но откуда незнакомцу-то известно, что сюда редко кто заходит?» — возражал Вулф. Потом Кент повел его в кладовую, где были свалены детские игрушки. «Ну, здесь-то уж точно никто не стал бы прятаться, — заметил Вулф, — просто из боязни, что кто-нибудь может зайти за игрушкой». Что же до «голубятни», небольшого помещения прямо под крышей, заявил он, то «тут полно пыли, и если бы кто-нибудь сюда заходил, я бы сразу заметил следы».
Версия об убийце со стороны обсуждалась и на страницах газет. «Тщательное, от подвала до чердака, обследование дома на Роуд-Хилл убеждает в том, что не то что один, но и полдюжины непрошеных гостей вполне могли бы найти в нем той ночью укромное местечко без риска быть обнаруженными», — писала «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», представляя далее детальное описание интерьера:
Ни в одном из известных нам домов, имеющих девятнадцать комнат, не встречалось столько возможностей для укрытия, как здесь. В погреб, разделенный на шесть больших и поменьше отделений, ведут две двери; кроме того, надо спуститься по нескольким ступеням. Посредине лестницы в глубине дома громоздится просторный пустой буфет. В незанятой спальне над гостиной имеется незастеленная кровать с балдахином, туалетный столик с покрывалом до самого пола и два высоких платяных шкафа почти без одежды; оба запираются как снаружи, так и изнутри. На этом же этаже, прямо напротив друг друга, две комнатки — в них сложено немного дров. Этажом выше имеется еше одна свободная спальня, также с кроватью, покрытой балдахином, со столом, ширмой и платяными шкафами, такими же, как внизу… далее — две комнатки, одна почти пустая, в другой сложены дорожные саквояжи миссис Кент; большой комод, способный укрыть дюжину человек; еще небольшое помещение без окон, с двумя ванными и лестницей, ведущей на чердак и, далее, на крышу…
Собственно, продолжает автор статьи, кто угодно мог бы «ознакомиться» с любым закоулком в этом доме: «Два года, что предшествовали появлению мистера Кента и его семьи, дом пустовал, и местные излазили его вдоль и поперек… следы этих посещений настолько бросались в глаза, что, когда дом готовили к приему новых владельцев, лестницы пришлось перекрашивать шесть раз, настолько загадила их деревенская детвора». Здание «фактически превратилось в общее достояние, — писала „Фрум таймс“, — все, кому заблагорассудится, могли совершенно беспрепятственно бродить по нему».

 

На протяжении первой недели пребывания Уичера в селении Кенты почти не выходили из дома, лишь дважды или трижды Холком возил Мэри-Энн и Элизабет во Фрум. Там в отличие от селения или Троубриджа члены семейства могли провести день, не рискуя вызвать пересуды и не ловя на себе косые взгляды.
В нашем распоряжении нет описаний внешности Элизабет и Мэри-Энн, и они словно бы сливаются, представляя собой некий образ. Лишь в мимолетных эпизодах — Элизабет в одиночестве взирает на звездное небо или прижимает к груди крошку Эвелин, когда в кухню приносят тело Сэвила, — появляется на мгновение возможность разделить этих двух исключительно замкнутых, никого до себя не допускающих молодых женщин. Мэри-Энн, представ перед судом, буквально впала в истерику. Элизабет не позволяла слугам прикасаться к своей одежде как до, так и после стирки. «Мисс Элизабет всегда сама складывает свое белье, я до него никогда не дотрагиваюсь», — показала Сара. Обеим было уже почти по тридцать, и перспектива замужества становилась все более сомнительной. Подобно Констанс и Уильяму, старшие сестры представляли собой союз двоих, и внутренняя близость освобождала их от потребности общения с кем-либо еще.
В конце недели Сэмюел впервые поставил полицию в известность о душевном расстройстве Констанс. Отрицая ранее даже малейшую вероятность виновности дочери, он теперь как будто развернулся на сто восемьдесят градусов. «Мистер Кент, — писала „Девайзес энд Уилтс газетт“ в номере от 19 июля, — без всяких колебаний и в самых недвусмысленных выражениях заявил, что убийство совершила его собственная дочь! В качестве возможной причины он выдвинул ее анормальное поведение в детстве». Бросая тень на дочь, защищал ли он самого себя? Или прикрывал кого-то из членов семьи? Или пытался спасти Констанс от смертного приговора, подчеркивая ее душевное нездоровье? Ходили смутные слухи, будто бы на пару с Мэри Пратт Сэмюел отравил свою первую жену, а четыре младенца умерли в Девоншире не своей смертью, но убиты отцом… И может быть, миссис Кент-первая была вовсе не буйнопомешанной вроде жены героя, запертой на чердаке в доме мистера Рочестера («Джейн Эйр»), а невинной жертвой, опять-таки наподобие литературной героини («Женщина в белом»), изолированной во флигеле собственного дома.
На публике Сэмюел все еще избегал прямо говорить о душевном состоянии своей первой жены. «Теперь что касается психических отклонений в семьях по обеим линиям, — писала „Бат кроникл“. — На эту тему мистера Кента расспрашивали особенно обстоятельно, но он утверждал, что никогда не обращался к врачам по этому поводу». Это противоречит тому, что он рассказывал Степлтону о враче из Эксетера, диагностировавшем у его покойной жены шизофрению, но не снимает сомнений в ее психической полноценности. Парсонс и Степлтон — друзья Сэмюела — в один голос говорили о чрезмерной возбудимости Констанс. «Два врача, допрошенных по одиночке, — говорилось в той же статье, — твердо высказались в том смысле, что душевное состояние Констанс не отличается стабильностью и она подвержена нервным срывам». Уичеру же Сэмюел заявил, что в семье его первой жены были случаи сумасшествия. «Отец семейства, — писал в очередном отчете детектив, — сообщил мне, что мать и бабушка мисс Констанс страдали нервными расстройствами, а дядя (также по материнской линии) дважды лечился в психиатрической больнице».
Уичер поведал также об одном странном случае, происшедшем в доме Кентов весной 1859 года, когда Сэвилу было два года. Тогдашняя няня мальчика Эмма Спаркс уложила его вечером спать, как обычно, в вязаных носках. Наутро она обнаружила, что «с мальчика снято все, а носки и вовсе исчезли». Впоследствии они были обнаружены: один — в детской, другой — в спальне матери. Уичер заподозрил, что это дело рук Констанс, ибо «в тот вечер она была единственной, не считая миссис Кент, из взрослых членов семьи в доме, — мистер Кент уехал в служебную командировку, а старшие сестры гостили у кого-то». О местонахождении Уильяма он не упомянул — возможно, тот был в пансионе. Это происшествие — в общем-то всего лишь глупая шутка — могло задним числом рассматриваться как репетиция к реализации более страшных намерений. В нем отражается двойственная природа убийства Сэвила, аккуратность и скрытность: спящего мальчика осторожно извлекают из постели, держа его на руках спускаются вниз, выносят из дома и убивают. В точности неизвестно, кто именно рассказал Уичеру об этом случае: Эмма Спаркс или чета Кент, — он допрашивал всех троих. Но в любом случае никакой доказательной ценности этот эпизод не имел. «Не вижу, что можно отсюда извлечь», — заметил Уичер. Тем не менее он принял его к сведению — как психологический казус. В романе Уотерса «Приключения настоящего детектива» (1862) инспектор «Ф» поясняет: «Мне удалось выяснить кое-какие факты, пусть и ломаного гроша не стоящие как доказательство в суде, однако весьма важные в психологическом отношении».
В 1906 году Зигмунд Фрейд сопоставлял полицейское расследование с психоанализом:
В обоих случаях мы имеем дело с тайной, с чем-то скрытым… Преступник знает тайну и скрывает ее; больной — не знает, она скрыта даже от него самого… Следовательно, в этом отношении различие между преступлением и душевной болезнью имеет фундаментальный характер. Однако же задача психотерапевта, по сути, сходна с задачей следователя. Мы, врачи, должны обнаружить скрытый психический феномен, и, чтобы достичь этого, приходится применять различные детективные приемы.
Вот и Уичер не только собирал факты, имеющие отношение к преступлению, но и выискивал нити, ведущие к внутренней жизни Констанс, к ее скрытой психической сути. Преступление было обставлено с использованием настолько запутанной символики, что просто не поддавалось какой бы то ни было разумной интерпретации. Ребенка швыряют в туалет для слуг, словно какую-то падаль. Преступник совершает то ли ритуальное убийство, то ли охвачен безумием — во всяком случае, он словно бы не раз, а четыре раза убивает мальчика: душит, перерезает горло, бьет ножом в грудь и топит в фекалиях.

 

Сэмюел пересказал Уичеру и еще одну любопытную с точки зрения психологии историю. Дело в том, что летом 1857 года его дочь была совершенно захвачена неким судебным процессом по делу об убийстве.
Мадлен Смит, двадцати одного года от роду, дочери архитектора из Глазго, было предъявлено обвинение в убийстве своего любовника, какого-то французского клерка. Утверждалось, что она подсыпала мышьяк в его чашку с горячим шоколадом. Якобы ей нужно было разделаться с ним, чтобы выйти замуж за более солидного претендента. После скандального судебного расследования, широко освещавшегося в печати, жюри присяжных признало выдвинутые против подсудимой обвинения «недоказанными» — вердикт, возможный только при ведении процесса в «шотландской» системе судопроизводства. Большинство считали Мадлен Смит виновной, но тот факт, что ей удалось обвести правосудие вокруг пальца, да еще с таким потрясающим хладнокровием, лишь добавил этой женщине популярности. Среди ее поклонников оказался, в частности, Генри Джеймс, назвавший совершенное ею преступление «выдающимся произведением искусства». Он буквально жаждал увидеть ее: «Много бы я дал за возможность взглянуть на ее лицо в кругу семьи».
Сэмюел рассказывал Уичеру, что его нынешняя жена всячески пыталась спрятать от Констанс выпуски «Таймс», где освещался процесс, — это свидетельствует о том, что за тринадцатилетней девочкой замечался нездоровый интерес к жестоким преступлениям. «Необычные обстоятельства этого дела, — докладывал начальству Уичер, — заставляли родителей тщательно прятать от мисс Констанс номера газет с описанием процесса; когда же все кончилось, миссис Кент заперла их у себя в секретере». Однако через несколько дней газет она там не обнаружила. «Подозрение пало на мисс Констанс. От вопросов та отмахивалась, мол, ничего не знаю, но в ее спальне учинили обыск, и газеты обнаружились между матрасом и сеткой кровати».
Быть может, чтение отчетов о суде над Мадлен Смит и ее оправдание дало Констанс представление о том, чтб есть убийство, — точно так же, как, допустим, Джону Томпсону, заявившему, что именно это дело натолкнуло его на мысль подлить синильной кислоты женщине, отвергшей его притязания. Пусть Сэвил умер не от отравления ядом, но его убийство было тщательно продумано и совершено бесшумно, под домашней крышей: одеяло является не менее удобным орудием убийства, нежели чашка с шоколадом. Мадлен Смит на своем примере продемонстрировала, что хитроумие и бесстрастность способны превратить представительницу среднего класса, совершившую преступление, в весьма гламурную особу, окутанную тайной, едва ли не в героиню (именно это слово употребил Томас Карлайл применительно к другой убийце — Марии Мэннинг). И если бы Мадлен имела достаточно хладнокровия, ее, может, вообще бы так и не поймали.
Могло сложиться впечатление, что сформировалось чуть ли ни какое-то новое племя — женщин-преступниц, чьи потаенные страсти находили себе выход в насилии. Обычно страсти эти возникали на сексуальной почве. С виду Мария Мэннинг и Мадлен Смит были вполне почтенными юными дамами. Их первое грехопадение — тайная связь, второе — убийство любовника, ставшего нечто вроде мощного разрушительного выброса сексуальной энергии. Мадам Фоско из «Женщины в белом» на преступление толкает страсть к властолюбивому графу, а ее «нынешнее приниженное состояние вполне могло скрывать опасные стороны натуры, находившие ранее, в ее прежней беспечальной жизни, вполне невинное выражение». Мадам Ортенз — убийца из «Холодного дома», «списанная» с Марии Мэннинг, «давно привыкла подавлять чувства и мириться с действительностью». Она «готовилась к достижению собственных целей, обучаясь в своего рода школе разрушения, где естественные порывы души загоняются внутрь и застывают, как мухи в янтаре».

 

Стремительное увеличение количества ежедневных изданий в середине XIX века породило опасения, что хлынувшие на их страницы секс и насилие могут и впрямь испортить нравы публики, а кого-то толкнуть на преступный путь. Журналисты нового поколения во многом походили на детективов: в них видели то борцов за правду, то бессовестных соглядатаев. В 1855 году в Британии насчитывалось семьсот газет, через пять лет уже — тысяча. Если говорить об изданиях, редакции которых располагались неподалеку от Роуд-Хилл, то это были «Троубридж энд Норт-Уилтс эдвертайзер» (основана в 1855 году) и «Фрум таймс» (1859), и подписчиком последней являлся мистер Кент. Криминальная хроника занимала в газетах все большее место, и поскольку благодаря телеграфу новости теперь быстро разносились по всей стране, читателей еженедельно заваливали отчетами о насильственной смерти. Вновь вспомним Диккенса, на сей раз «Большие надежды» (1861): читая новости, мистер Вупсел ощущает, как «весь, до самых бровей, покрывается кровью».
За месяц до гибели Сэвила Кента все английские газеты сообщали о по меньшей мере трех убийствах, совершенных на бытовой почве. В Шордиче, восточном районе Лондона, некий трубоукладчик перерезал горло своей сожительнице, да так, что, если верить газете «Эннуэл реджистер», «голова почти отделилась от тела. Судя по всему, смерть наступила почти мгновенно — женщина не сопротивлялась и не кричала». В Сандауе, графство Айл-оф-Уайт, сержант Королевской артиллерии Уильям Уитворт зарезал жену и шестерых детей, «вонзив бритву так глубоко, что стал виден позвоночник». Наконец, один портной-француз, снимавший квартиру над кондитерской на Оксфорд-стрит, в Лондоне, отпилил жене голову, а затем пошел в Гайд-парк и застрелился. «Его брат, — писали газеты, — заявил, что он часто захаживал в Музей доктора Канна, где изучал строение шеи и горла, проявляя особый интерес к положению яремной вены». Если к убийству подготовил себя портной, то с таким же успехом это мог сделать любой подписчик газеты.

 

В середине недели Уичер вместе с судьями по делу об убийстве Сэвила в очередной раз допрашивал Констанс. Отвечая на вопрос о взаимоотношениях с домашними, девушка сказала: «Сэвил мне очень нравился… Было время, он меня сторонился, но в эти каникулы вроде бы приблизился. А не нравилась я ему потому, что дразнила его. Но ни разу не ударила и не ущипнула… Среди братьев и сестер самый любимый у меня — Уильям. Когда я живу в пансионе, мы переписываемся… Собака не бросилась бы на меня, если б узнала, а если бы не узнала, то укусила… У меня есть кошка, но она мне безразлична… Из слуг мне больше всех нравится кухарка. Но и к няне я очень хорошо отношусь».
О самой себе Констанс отозвалась следующим образом: «Робкой себя не считаю… Не люблю оставаться в темноте… Легко могла бы пронести убитого от дальней стены этой комнаты до двери. В школе меня считают сильной». Констанс отрицала, что говорила школьным подругам о своем нежелании ехать домой на каникулы. В ответ на вопрос о суде над Мадлен Смит она признала, что могла по рассеянности взять газету с отчетом о нем. «До меня доносились слухи, что приятель Мадлен Смит был отравлен. Папа как-то говорил об этом». Бегство в Бат четырехлетней давности выглядело в ее изложении так: «Как-то я остригла волосы и бросила их туда, где было найдено тело малыша. То есть часть волос я остригла сама, а потом помог брат. И это я придумала, куда их бросить. Мы с Уильямом отправились в Бат кружным путем… Я сбежала из дому, потому что меня наказывали. И уговорила брата присоединиться».

 

К концу недели в округе заговорили о полной беспомощности полиции графства, а также о препятствиях, чинимых следствию Сэмюелом Кентом. Особенно много рассуждали о том, что случилось после обнаружения тела мальчика, а именно следующей ночью.
Вечером в субботу, 30 июня, суперинтендант Фоли отдал распоряжение констеблям Херитиджу (полиция Уилтшира) и Урчу (полиция Сомерсетшира) остаться на ночь в доме на Роуд-Хилл. «Мистер Кент скажет вам, что делать, — заметил Фоли. — Только не высовывайтесь, мистер Кент не хочет, чтобы слуги знали, что вы здесь». О том, что в доме находятся полицейские, было, помимо Фоли и самого Сэмюела, известно одной только миссис Кент. К тому времени стало уже более или менее ясно, что убийство совершено кем-то из домашних, и тем удивительнее, что Фоли доверил Сэмюелу Кенту проведение ночной полицейской операции.
Около одиннадцати часов, когда все, кроме хозяина, легли спать, Херитидж и Урч постучали в окно библиотеки. Сэмюел впустил их в дом и провел на кухню, где и велел остаться, поручив выследить того, кто попытается сжечь на плите вещественные доказательства. Кент оставил полицейским хлеба, сыра и пива и запер дверь в кухню на засов. До тех пор пока Херитиджу — дело было около двух ночи — не понадобилось выйти, они и понятия не имели, что их заперли. Обнаружив это, Херитидж окликнул мистера Кента и, не поучив ответа, заколотил в дверь палкой.
— Так ты весь дом перебудишь, — проворчал Урч.
— Да, но мне надо выйти, а тут заперто.
Когда примерно через двадцать минут Сэмюел наконец появился и отпер дверь, констебль осведомился, зачем, собственно, понадобилось их запирать, к тому же без предупреждения. «Я вышел пройтись», — ответил Сэмюел, проигнорировав вопрос. Урч остался на кухне до утра. Дверь была по-прежнему заперта. Сэмюел заглядывал еще дважды или трижды, пока наконец констебль в пять утра не ушел из дома. «Часть ночи я провел в библиотеке, — пояснял впоследствии Сэмюел, — но раз или два выходил из дома, посмотреть, как там со светом. Несколько раз я подходил к одному и тому же месту». По его словам, он обошел дом, проверяя, не догорели ли свечи и не нужно ли подровнять фитили.
До этого времени полицейские скрывали тот факт, что в ночь после убийства их продержали взаперти на кухне. Это «беспрецедентная», по определению «Сомерсет энд Уилтс джорнэл», ситуация в принципе позволяла любому обитателю дома уничтожить вещественные доказательства. Действия Сэмюела отдавали неуважением к полиции, да и стремлением оградить свой дом от ее внимания. А с другой стороны, его поведение можно было счесть образцовым: защита семьи — первый долг отца.
Многократные просьбы полиции представить поэтажный план дома вызывали у Сэмюела такую реакцию, как если бы кто-то попросил его помочь сорвать крышу. Он неизменно отвечал резким отказом, не позволяя также производить замеры комнат. Как отмечал Роуленд Родуэй, «мистеру Кенту просто претило присутствие в доме незваных гостей».

 

К началу второй половины XIX века английская семья сильно изменилась. Дом, служивший некогда и жильем, и рабочим местом, превратился в самодостаточное, замкнутое, исключительно семейное пространство. В XVIII веке слово «семья» означало «родовой клан» — союз людей, связанных кровным родством; теперь это по преимуществу обитатели дома, не считая слуг, — то есть семья как некая тесно сплоченная общность совместно проживающих родственников. Хотя пятидесятые годы были отмечены появлением огромного стеклянного здания — Хрустального дворца Всемирной выставки 1851 года, — английский дом на протяжении этого десятилетия «плотно затворил свои ставни и двери» и культ домашнего очага стал одновременно и культом уединенности. «В глазах любого англичанина дом — это место, где он живет с любимой женщиной и детьми, — писал, посетив в 1858 году Англию, Ипполит Тэн. — Это его собственная маленькая вселенная, и в нее нет доступа посторонним». Приватность и уединенность стали фундаментом викторианской семьи, принадлежащей к среднему классу, буржуазия же пристрастилась к «скрытности» (само это слово — secretive — было впервые зафиксировано в 1853 году). Англичане отгородились стенами домов от окружающего мира, сделав свое жилище почти невидимым для чужих глаз. Створки этой раковины размыкались лишь для избранных, приглашаемых на ужин или на чай как на своего рода церемонии, присущие семейной жизни.
В то же время век домовитости был и веком информации, веком вездесущей и жадной до сенсации прессы. В дом на Роуд-Хилл 7 июля пробрался под видом детектива репортер из «Бат кроникл» и поспешно набросал в блокноте его план, не вполне, правда, точно соответствующий действительности; он был обнародован на страницах газеты пять дней спустя. Нравилось это Сэмюелу Кенту или нет, но после публикации схемы его дом оказался словно грубо препарированным и выставленным на обозрение всем. Публика жадно накинулась на этот любительский набросок. Домашний пейзаж приобрел эмоциональные оттенки: запертый погреб, пыльный чердак, чуланы с кроватями без матрасов и платяными шкафами, винтовая лестница в глубине дома. «Взглядам публики предстало во всей своей неприкрытости нутро этого дома», — писала «Бат экспресс».
Жуткое убийство помогло увидеть то, что еще только обретало форму в наглухо закрытом буржуазном доме. И возникло стойкое ощущение того, что замкнутая семья, столь почитаемая викторианским обществом, может быть средоточием подавленных, гибельных, тлетворных чувств, гнездом, источающим миазмы секса. А что, если приватность — это источник греха, нечто такое, что обрекает на гниение счастливую семейную жизнь в самой ее сердцевине? Чем более закрыт дом, тем ядовитее может быть атмосфера внутри его.
Какая-то скверна поразила дом на Роуд-Хилл — скверна, столь характерная для Викторианской эпохи. За неделю до убийства Сэвила Кента «Девайзес энд Уилтшир газетт» сообщала о выходе нового издания книги Флоренс Найтингейл «Заметки сестры милосердия», впервые опубликованной в 1859 году. Там же цитировался фрагмент из книги, рассказывающий о том, как в респектабельных, наглухо закрытых домах могут гнездиться болезни и пороки. Автор упоминает несколько случаев пиемии (тяжелого заболевания крови), зарегистрированных в «роскошных частных домах»; причиной этого был «гнилой дух… пустующие комнаты никогда не проветриваются и не убираются, в них не бывает солнца; буфеты превращаются в резервуары спертого воздуха; окна плотно закрыты в любое время суток… так часто приходит в упадок род, а еще чаще — семья».

 

В четверг, 19 июля, «Бат кроникл» опубликовала редакционную статью, посвященную убийству в доме на Роуд-Хилл:
На нашей памяти нет преступления, которое вызвало бы столь же острую и столь же болезненную реакцию в стране. И подогревается этот невероятный и, конечно, болезненный интерес не только тайной, окутывающей это событие… Его необычный характер и беспомощность невинной жертвы — вот что волнует воображение и сердца людей… Английские матери, глядя на малюток, мирно спяших в своих колыбелях, содрогаются при мысли о ребенке, таком же невинном и таком же беззащитном, как их собственные дети, которого тихим, безмятежным утром грубо выхватили из кроватки и предали жестокой смерти. И поэтому именно английские матери с особенной проникновенностью, особенной страстью обращаются к редакторам газет и чуть ли не кричат о необходимости самого тщательного и энергично проводимого расследования. Во многих домах, где искренняя любовь к близким омрачена страхом, сон самого важного члена семьи — матери — теперь не безмятежен, а покой надолго нарушен мыслями о страшной истории, случившейся в доме на Роуд-Хилл. Тяжелые сомнения, смутные подозрения мелькают в ее сознании… Событие, заставившее содрогнуться всю Англию, каждый дом, приобретает общественную значимость, побуждает обратить на него самое пристальное внимание.
Обычно нераскрытое дело об убийстве порождает в публике страх, что преступник может нанести повторный удар. Но в данном случае люди боялись другого — того, что такой убийца может появиться в любом доме. Это подорвало саму идею, саму уверенность в надежности домашней крепости. И до тех пор пока преступление не будет раскрыто, ни у одной английской матери не будет спокойного сна, ей будет мерещиться, что в доме притаился детоубийца и им может оказаться муж, няня, дочь.
При том что одно только предположение, будто хозяин дома, защитник семьи поднял руку на собственного сына с целью скрыть свой грех, означало покушение на все идеалы среднего класса, пресса и широкая публика на удивление быстро уверовали в виновность Сэмюела Кента. Не менее страшной — и тоже явно принятой на веру — стала версия, что сообщницей Кента в убийстве была няня — человек, в чьи обязанности входила забота о ребенке. Могло быть, правда, еще одно допущение, возвращающее к библейским временам и сюжетам, а именно — к убийству Каином брата своего Авеля. В статье, опубликованной в «Девайзис газетт» от 19 июля, содержался намек на то, что за убийством мальчика стоит кто-то из его братьев или сестер: «Голос крови существа такого же невинного, как Авель, возопит из глубин, указывая на убийцу».
В тот же день «Бристоль дейли пост» напечатала письмо читателя, утверждавшего, что исследование сетчатки глаз покойного поможет составить портрет убийцы. Предположение основывалось на данных эксперимента, осуществленного в США в 1857 году (правда, до конца он так и не был доведен). «На сетчатке, — пояснял автор письма, — остается отражение последнего увиденного в жизни предмета, и оно не стирается после смерти». Согласно этой гипотезе глаз представляет собой нечто вроде пластины дагеротипа, запечатлевающей картинки, проявляемые, как фотографии в темной комнате. Таким образом, современные технологии позволяют раскрывать даже те тайны, что похоронены в глазах покойного. Так было доведено до крайности представление, превращающее глаз в основной инструмент расследования: «великий детектор», носитель информации становится в то же самое время беспристрастным роковым свидетелем, предающим своего хозяина. Письмо перепечатали едва ли не все английские газеты, и редко у кого оно вызывало скепсис. Правда, «Бат кроникл» отмечала, что в данном случае из этого открытия вряд ли можно извлечь какую-либо пользу, ибо в момент нападения Сэвил спал, так что облик убийцы просто не мог запечатлеться на сетчатке.
Обрушившийся 19 июля на Сомерсетшир и Уилтшир ливень положил конец недолгому лету 1860 года. Стога сена еще не успели высохнуть и по большей части сгнили. Кукурузе и пшенице не хватило солнца, чтобы созреть, и поля оставались зелеными.
Назад: Глава 7 ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Дальше: Глава 9 Я ВАС ЗНАЮ