Глава седьмая

Служебные помещения ведомства Альфреда, князя Монтенуово, располагались во дворце Хофбург, наискосок от императорской канцелярии, где находились покои самого Франца-Иосифа. Гросс бросил взгляд сквозь кружевные занавеси, закрывающие окна высотой от пола до потолка, на габсбургского орла, вышитого в центре полупрозрачного тюля, и его пробрала дрожь. Последнее расследование привело его с Вертеном к самым вратам императорской власти; он не испытывал чрезмерного удовольствия от того, что вновь так приблизился к этой цитадели власти.

Официально Монтенуово, внук императрицы Марии-Луизы, второй жены Наполеона Бонапарта, был гофмейстером при действующем обер-гофмейстере двора, князе Рудольфе Лихтенштейне. Однако Лихтенштейн проявлял больший интерес к лошадям, нежели к певцам, и основные заботы по управлению Придворной оперой легли на весьма неширокие плечи гофмейстера, князя Монтенуово.

Внезапно позади Гросса открылась потайная дверь в стене, заставленной полками с книгами, и в комнате весьма эффектно появился Монтенуово в полувоенном синем мундире с шитьем и шпагой на боку, подвешенной на широкой красной перевязи, протянутой с правого плеча к левому бедру.

Монтенуово был невысоким человеком, обладавшим огромной властью и державшимся с королевским достоинством, ибо был взращен под сенью короны. Он славился своим несгибаемым упрямством и безраздельной, доходящей до крайности, преданностью традициям империи Габсбургов, которой он был обязан всем, включая титул. Ходили упорные слухи, что после ухода в отставку или смерти Лихтенштейна именно Монтенуово станет новым обер-гофмейстером, ответственным за доступ к императору, содержание королевских библиотек и музеев, поиск подходящих брачных партнеров для молодых Габсбургов, за все в ведении императорского хозяйства, от коневодства до управления придворными театрами, включая венскую оперу.

Сведения, полученные от Крауса, оказались полезными. Этот, по остроумному выражению журналиста, малорослый инспектор циркового манежа являлся преданным сторонником Малера. По убеждению Крауса, князь верил не только в гений композитора, но и в присущую ему честность и прямоту. Малер уже успешно получал аудиенции через голову вице-интенданта Ляйтнера по некоторым вопросам бюджета и штата театра.

Итак, желая обзавестись легитимной поддержкой, Гросс решил этим утром посетить Монтенуово. Он подумал, что приспело время просветить князя о его и Вертена заботах, связанных с Малером.

Пока Монтенуово направлялся к своему письменному столу из розового дерева, Гросс встал.

— Нет, прошу вас, господин Гросс, сидите. Вы не в присутствии императорской особы.

Его голос был удивительно низким и мужественным для такого малорослого человека. Коротко остриженные волосы и борода подчеркивали его внушительный вид; он сел с осторожностью, как человек, привыкший к тому, что ему пододвигают стул.

— Мы рады наконец-то встретиться с великим криминалистом.

Использование королевского «мы» не прошло незамеченным для Гросса.

— С вашей стороны было чрезвычайно любезно уделить мне время при подаче моего прошения с таким кратковременным предварением.

— Чепуха. Ваша прекрасная работа в Черновцах не осталась незамеченной.

Однако же никакого упоминания о его хорошей работе в Вене в прошлом году, отметил про себя Гросс. Никаких громких аплодисментов по поводу разоблачения им и Вертеном гнусного преступления в высших кругах.

Гросс просто кивнул.

— Чем я могу быть полезен? — Монтенуово сложил перед собой на массивном письменном столе свои хорошо ухоженные руки.

— Я счел своим долгом поставить в известность вас, ваше высокопревосходительство, о расследовании, которое я и мой помощник проводим в Придворной опере.

— Это, должно быть, адвокат Вертен, не так ли?

Что говорили критики о Монтенуово? Он вездесущ. Что-то вроде этого, подумал Гросс. И Монтенуово своим поведением лишь подтверждал их правоту. Его око оказалось всевидящим и всезнающим по поводу всего того, что было связано со двором.

— Да. Адвокат Вертен, — подтвердил Гросс.

Выражение напускной сердечности лица Монтенуово не изменилось, когда он заговорил:

— И какого же рода это расследование, доктор Гросс?

— Нас нанял господин Малер.

Это сообщение пробудило на лице князя некоторое подобие оживления.

— Наш высокоуважаемый директор. Не собираетесь ли вы сказать мне, что придаете значение этой череде разрозненных несчастных случаев, свидетелями которых мы стали за последнее время?

— С моей точки зрения, князь, они являются не такими уж разрозненными и не такими уж случайными.

— Вы считаете, что Малеру угрожает настоящая опасность? — Он попытался сохранить безразличное выражение лица, но когда его руки судорожно сжались, то костяшки на них побелели.

Гросс ввел князя в курс своего расследования, дав тщательный обзор несчастных случаев и незначительного продвижения в расследовании с тех пор, как Малер нанял их, включая убийство Фридриха Гюнтера и вероятность того, что этот человек оказался свидетелем убийства певицы Каспар.

Вскрытие тела господина Гюнтера, бывшего служащего оркестра Придворной оперы, не привнесло ничего нового. Сыскной инспектор Дрекслер известил Гросса, что, как и предполагалось на месте преступления, гортань музыканта была раздавлена чьими-то руками. Действительно, тот факт, что Гюнтер был задушен неизвестным злодеем и затем повешен с целью маскировки под самоубийство, был неоспорим. Смерть наступила приблизительно за десять часов до обнаружения тела, а это означало, что скрипач был убит вскоре после возвращения не только с закрытия сезона в Придворной опере, но и своего участия в спектакле, оказавшегося последним для него. Сыскной инспектор Дрекслер и его люди опросили других жильцов и соседей, но ни один не заметил никаких странных пришельцев или передвижений. На настоящее время полицейское расследование зашло в полный тупик.

Гросс, однако, подогрел интерес Дрекслера к смерти сопрано Kacпар, впервые раскрыв этот случай для расследования полиции. Это само по себе оказало ему огромную помощь, ибо полиция имела лучший доступ к штату оперной труппы, нежели тот, на который когда-либо могли рассчитывать они с Вертеном. Гроссу все еще не удавалось убедить инспектора в опасности, угрожающей жизни Малера, но он по крайней мере пробудил в нем червь сомнения.

Теперь Гросс достал из внутреннего кармана своего утреннего сюртука большой сложенный лист. Это была расчерченная таблица имен со столбцами, обосновывающими мотив, средства исполнения и благоприятную возможность, с основной строкой, где было отмечено местопребывание данного лица во время того, что могло рассматриваться как различные покушения на жизнь Малера. Владея информацией, полученной от Дрекслера на этот момент, он мог временно исключить из списка мастера сцены, Блауэра, поскольку тот отсутствовал на репетициях в день смерти певицы Каспар.

Монтенуово внимательно выслушал все это, ознакомился с протянутой таблицей и покачал головой:

— Составлено очень дотошно. И сложно.

— Честно говоря, князь, это самый странный случай, с которым мне когда-либо приходилось сталкиваться, ибо с одной точки зрения мы вообще не расследуем преступление. Скорее мы пытаемся предотвратить совершение такового. Однако два человека уже погибли, и, по моему мнению, эти двое стали жертвами лица, которое пыталось убить Малера. Таким образом, это расследование должно сосредоточиться на данных смертях и на несчастных случаях, таких как поломка дирижерского помоста.

— Я совершенно согласен с вами, — изрек князь Монтенуово. — Теперь, когда вы все изложили таким образом, я считаю позором то, что до сих пор ничего не было сделано. Малер. Боже мой, он же уехал за город! Необходимо послать кого-то туда.

— Не беспокойтесь. Мой коллега Вертен уже находится там.

— Но это — прямая обязанность полиции. Вы же сами рассказали о том, как пытались убедить инспектора Дрекслера в грозящей опасности. Это нелепо. Не должно быть больше и речи о том, что этих стражей порядка необходимо убеждать. В конце концов, полиция через министерство внутренних дел подчиняется его императорскому величеству. Я сегодня же переговорю об этом с государем императором.

Это было больше того, что ожидал Гросс, но на мгновение он несколько пал духом. Если полиция официально займется расследованием, то они с Вертеном будут отодвинуты в сторону. Криминалист теперь уже полностью погрузился в это дело и не хотел, чтобы это случилось. И что же последует в действительности, если дело заберут у него? Поспешное возвращение в Черновцы, обливание потом на летней жаре и во влажности? Малоприятная перспектива.

— Несомненно, и вы, и ваш коллега должны продолжать расследование совершенно независимо от полиции. Они могут ужасно затянуть все, а ваша репутация, доктор Гросс, говорит сама за себя. Однако это больше не является частным делом между вами и господином Малером. Если газеты пронюхают об этом, то поднимется ужасный скандал. Нет, Придворная опера сама станет нанимателем ваших услуг.

Гросс вежливо улыбнулся князю, внутренне прокричав громкое «ура».

Господин Тор оказался довольно-таки приятным человеком. Берта нашла его и неглупым, и сговорчивым. Он выглядел более крупным, нежели она представляла его себе, коренастый человек среднего возраста с грустными глазами и широким носом почти что луковицей. У него не было изысканных манер Вилфрида Унгара, но не было, похоже, и чувства превосходства. С точки зрения светских условностей господин Тор представлял собой довольно-таки безнадежный случай, он даже проявлял склонность к заиканию, когда вопрос задавали ему прямо в лицо. Он также постоянно шмыгал носом — результат, как вскоре обнаружила Берта, вышедшего из моды обычая нюхать табак.

Молодая женщина со смущением осознала, что все это почти что притягивает ее к нему. В человеке, столь безыскусном и беззащитном в вопросах этикета, через край бил присущий от рождения ум. Берта утешила себя тем, что он не будет представлять дела в суде. Скорее новый помощник взвалит на себя неблагодарный труд по составлению договоров и завещаний, работу, все еще заключающуюся в основном в написании документов от руки, невзирая на появление пишущих машинок. Юристы не торопились переходить на эти новшества; клиенты больше доверяли привычному письму от руки, выглядевшему просто артистически по сравнению с обезличенным шрифтом механической машинки. А господин Тор, судя по его конверту и краткому изложению опыта службы, обладал безупречным почерком.

— Ваше жизнеописание говорит само за себя, господин Тор, — заявила жена адвоката, и это, казалось, позволило ему почувствовать себя более непринужденно.

— Я рад, что у вас сложилось такое мнение, госпожа Майснер.

Когда она извинилась перед ним за отсутствие своего мужа и представилась, используя свою девичью фамилию, он всего-навсего заморгал. Это также послужило для него преимуществом в ее глазах; Берта уже устала напоминать Гроссу об этом. Приверженный старым обычаям криминалист, конечно, умышленно ошибочно называл ее фамилию. Это была его манера демонстрировать свое неодобрение новым условностям. Однако господин Вильгельм Тор не проявил никакой неловкости, как будто ничего не заметил.

— Я не хочу показаться чрезмерно любопытной, — продолжала она, — но мне представляется странным, что человеку с такими качествами пришлось обратиться за должностью младшего члена коллегии.

Берта не стала углубляться, не желая заходить слишком далеко.

Господин Тор на мгновение запнулся, затем, казалось, взял себя в руки, сделав глубокий вдох.

— Да. Я понимаю вашу озабоченность. В основе этого лежит мое желание вернуться на свою родину, в мой родной город. Мне довелось слишком долго быть странником в чужих землях. Австрияк по рождению, я заработал свою ученую степень в Германии, затем провел много лет, проживая за границей. Мне было суждено долгое время находиться в поиске. Думаю, вы можете сказать, что я пребывал в поиске моего жизненного пути. Мне известно, что с точки зрения карьеры это не считается ни модным, ни разумным, но это было именно так. Годы, немедленно последовавшие за моим получением степени, были годами странствий и исканий. Я не занимался юридической практикой в Америке. Вместо этого, следуя моим природным склонностям, я работал в шахте в Неваде, продавал музыкальные инструменты в Огайо, работал для газеты на немецком языке в Нью-Йорке. Десять лет назад я пришел к решению, что то, в поисках чего я странствую, не находится в Новом Свете. Таким образом, я вернулся в Европу, поступив на место в адвокатской фирме во Франкфурте. Я покинул эту фирму в прошлом году, переехав в Линц, поближе к моей истинной цели, Вене. А затем мне попалось на глаза ваше объявление, госпожа Майснер. Мне показалось, что моя мечта сбывается.

Для Тора эта речь оказалась длинной, казалось, это откровение почти что утомило его, но внезапно он решил дополнить его. Когда этот человек говорил, его тело оставалось совершенно неподвижным, руки были умиротворенно сложены на коленях.

— Мне чуждо тщеславие, госпожа Майснер. Я не ищу славы или состояния. Жизнь научила меня не летать слишком близко к солнцу. Некоторые, из числа самых дорогих и близких для меня, пытались, и результаты оказались трагическими. Нет. Дайте мне постоянное рабочее место, где могут быть употреблены мое образование и мой ум, и я буду счастлив. У меня нет желания ни открывать свою собственную адвокатскую контору, ни производить впечатление на своих коллег. По табличке вашего мужа на входной двери видно, что вы — совершенно особая фирма, которая практикует в нескольких направлениях. Одному адвокату не под силу охватить все это. Отсюда я делаю вывод, что вы ищете солидного и постоянного работника. Кого-то, кто взял бы на себя повседневный труд во всех тонкостях заниматься завещаниями и доверенным управлением, оставив адвокату Вертену уголовное направление. Но естественно, если я ошибаюсь и вы ищете кого-то по уголовной части, то с прискорбием извещаю вас, что я не ваш человек.

— Нет. Нет. Господин Тор, вы совершенно правы. Требуется кто-то для завещаний и доверительного управления. И я высоко ценю вашу искренность.

На самом деле Берта оценила ее достаточно для того, чтобы тотчас же предложить ему это место. Тор согласился начать работу на следующий же день.

Внезапно она вспомнила о телеграмме мужа, доставленной вчера поздно вечером. Карл был явно разочарован необходимостью прервать свою охранную деятельность, чтобы просто вернуться в Вену и привезти бумаги Малера. А господин Тор ехал в том же направлении, ибо ему необходимо было вернуться в Линц за своими вещами.

— Это может показаться странной просьбой, — начала было жена адвоката.

— Что такое? — мягко спросил он.

Она коротко объяснила ситуацию, и господин Тор проявил себя более чем готовым и жаждущим выполнить роль посыльного к господину Вертену в Альтаусзее.

— Это также даст мне благоприятную возможность представиться вашему уважаемому супругу, — добавил новый помощник.

Они вместе быстро уладили это: Тор немедленно выезжает в Зальцкаммергут. Карл написал, что должен вернуться завтра. Таким образом, Берта сможет избавить его от тягот поездки. Ей придется немедленно послать ему телеграмму в гостиницу, чтобы опередить его отъезд. Как ни хотелось ей вновь увидеть Карла, молодая женщина понимала, что он разрывается между своими обязанностями, и хотела облегчить его положение, насколько это было в ее силах. У них будет время позже, чтобы сообщить ему радостную для обоих новость. А теперь, когда господин Тор поступил на фирму, было похоже на то, что ей в конце концов и не придется разговаривать с Карлом о доходности частного расследования.

Она проделала хорошую работу, подумалось ей, когда позже вечером ужинала в «Старой кузнице» со своей приятельницей Розой Майредер. Их разговор быстро перекинулся на феминистскую лигу, организацией которой занималась Майредер.

Все это время, однако, Берта не выпускала из головы крошечную жизнь, зародившуюся в ней, почти не обращая внимания на еду, стоящую на столе: аппетитную гору больших пухлых белых клецок, начиненных сливовым джемом, залитых растопленным маслом и обсыпанных растертым маком с сахаром. Запах сдобы, некогда столь притягательный для молодой женщины, теперь претил Берте, и она отодвинула от себя тарелку, что не укрылось от глаз ее подруги.

— Я прибавила килограмм-другой со свадьбы, — пояснила Берта. Хотя она не была приверженцем гимнастических упражнений подобно покойной императрице, никогда не отправлявшейся в путешествие, не прихватив с собой своих тренажерных машин, Берта гордилась тем, что поддерживала свое физическое состояние.

У Розы это объяснение вызвало улыбку, и молодая женщина поняла, что ей не удалось обмануть приятельницу.

Роза Майредер была видной фигурой в Вене, и Берта почитала за удачу иметь ее в числе своих друзей. Писательница, художница, музыкантша и феминистка, она напоминала собой женщину из Возрождения, которая была связана со многими новыми течениями в искусстве и мысли в Вене не только через свое творчество, но и через созидательную деятельность своего мужа, архитектора Карла Майредера. Собственно говоря, именно муж Розы предоставил первую работу архитектору и оформителю Адольфу Лоосу, когда молодой человек возвратился из поездки в Америку.

Берта познакомилась с Розой благодаря работе в благотворительном заведении; Роза добровольно вызвалась оказывать помощь по художественному воспитанию детей. Наблюдая за ней в обществе, детворы, Берта поразилась ее теплоте и шаловливости. Своими собственными отпрысками Роза не обзавелась, и было сомнительно, что они появятся у нее теперь, в сорокалетием возрасте. Отчасти по этой же причине Берта не упомянула о своем собственном состоянии; она не знала, является ли отсутствие наследников для приятельницы поводом для сожаления или нет. Она никогда не упоминала об этом, и Берта следовала ее примеру.

— Ваш муж занимается чем-то интересным? — внезапно спросила Роза, как будто возвращаясь к недоговоренной теме.

Берта оживилась.

— В сущности, да.

Она понизила голос, нагнувшись через стол к Розе. Когда Берта описывала их усилия по спасению Малера, обе женщины имели вид заговорщиц.

— Бог ты мой! — воскликнула Роза, когда Берта закончила краткое изложение событий. — Конечно, ходили слухи о нем как очень строгом руководителе в Придворной опере, но уж пытаться разделаться с ним?

— Это может быть не связано с музыкой, — пожала плечами Берта, — но ни Карл, ни доктор Гросс не верят в это.

— А это наверняка еще один строгий начальник, — заявила Роза, имея в виду Гросса.

Берта выгнула брови в знак согласия.

— Но он может также быть смешным старым медведем.

— Хотела бы я посмотреть на это. — Роза прикончила свою порцию, положив вилку и нож на тарелку. — Хотя, если поразмыслить, то, возможно, профессиональная деятельность Малера является достаточным поводом для убийства. Вспомнить хотя бы его постыдное отношение к Гуго Вольфу.

Берта прищелкнула языком.

— Этот бедняга…

Вольф, музыкальный гений, чья непреходящая слава была обеспечена одними только песенными сочинениями, сошел с ума в 1897 году в возрасте всего тридцати семи лет и теперь содержался в доме для умалишенных в округе Альзергрунд земли Нижняя Австрия.

— Он навестил Малера как раз перед тем, как разум у него помутился, — сообщила Роза. — Малер сначала пообещал поставить его оперу, но потом не исполнил обещания.

Теперь Берта припомнила: Роза написала либретто для оперы Вольфа «Коррехидор». Она и Вольф фактически стали близкими друзьями во время этого сотрудничества. А когда Малер отказался поставить оперу, Вольф совершенно потерял душевное равновесие, заявив во всеуслышание перед Придворной оперой, что Малера уволили и теперь он, Гуго Вольф, является новоиспеченным директором. После этого друзья Вольфа заключили его в лечебницу для душевнобольных.

— Ужасное время, — произнесла Роза, мысленно вновь переживая эти моменты.

— У него возникло ощущение предательства. Вот это-то и толкнуло его за грань. Он и Малер были такими близкими друзьями, и тут этот отказ.

Берта ничего не знала об их дружбе.

— Когда же они повстречались?

— В консерватории. Оба бедствовали, перебивающиеся с хлеба на воду студенты, даже одно время вместе снимали жилье. Можно только предполагать, скольких старых друзей озлобил Малер.

Случайное замечание Розы насторожило Берту. Ни она, ни ее муж, ни даже Гросс не рассматривали такую возможность ранее. Невзирая на присутствие старого друга, Натали Бауэр-Лехнер, они пренебрегли тем фактом, что Малер провел период с 1875 по 1880 год в Вене, обучаясь у таких преподавателей, как Антон Брукнер, и зарабатывая на жалкое существование уроками музыки.

До сей поры Карл и доктор Гросс сосредоточивались на тех людях в повседневной жизни Малера, которые могли затаить обиду против него. А что, если эта обида относилась к прошлому, а не к настоящему? Кто еще дружил с Малером в те годы?

Судя по истории, преподнесенной Розой, Гуго Вольф имел достаточные основания рассчитаться с Малером. Однако, будучи заточенным в доме для умалишенных, он явно не являлся подозреваемым. Но кто еще мог иметь зуб на Малера с тех лет? Какое другое предательство могли испытать знакомые прежних лет, годами лелея свою ненависть? В конце концов, невозможно стать директором Придворной оперы в возрасте тридцати семи лет, не наступив на ногу кому-то или не столкнув вообще с лестницы успеха других претендентов.

Определенно это было новым направлением для их расследования, и Берта горела желанием поделиться этим со своим мужем.

— Спасибо, Роза, — улыбнулась она, потянувшись через стол, чтобы потрепать руку своей приятельницы.

Роза не стала спрашивать, за что ее благодарили; она просто улыбнулась в ответ.

На следующее утро Гросс явился в редакцию газеты «Немецкий листок» на Бекерштрассе, 20, в Первом округе, с твердым намерением продвигать свое расследование. Эберхардт Хасслер, как профессионально полагал журналист Краус, был возможным подозреваемым вследствие своей оскорбительной критики в адрес Малера.

У Гросса была возможность ознакомиться с кое-какими из этих заметок, и он был вынужден признать, что эта писанина выходила за рамки музыкальной критики, представляя собой нападки лично на человека и на его сомнительное происхождение и религию: «Похоже на то, что господин Малер намерен превратить Придворную оперу в Еврейскую, лишив наше прекрасное заведение такого голоса, как Мари Ренар, и дирижера Ганса Рихтера и заменив их евреями, слабым сопрано Зельмой Курц и неопытным дирижером Францем Шальком. Будет ли положен этому конец? Найдется ли среди нас человек, который остановит господина Малера перед тем, как он бесповоротно опозорит самое благородное учреждение в империи?»

Последнее предложение в особенности заставило Гросса задуматься: оно выглядело так, будто Хасслер подстрекал к насилию против Малера. Хотя криминалист был невысокого мнения о журналисте Краусе с его уродливым мышлением — тот слишком уж любовался своими собственными высказываниями, Гросс был вынужден признать, что репортер был зорким наблюдателем событий, происходящих в Вене. Хасслер действительно являлся человеком, с которым стоило побеседовать.

Кабинет журналиста находился на четвертом этаже неоклассицистского здания, в котором размещалась газета, действовавшая по указке антисемитской Христианско-демократической партии, чей председатель Карл Люгер последние два года был бургомистром Вены. Проникнув за двойные двери, Гросс умышленно проигнорировал недавно установленный электрический лифт, выбрав вместо этого лестницу, пять пролетов которой привели его к кабинету Хасслера. К моменту прибытия к желанной двери криминалист, уже немолодой человек в свои пятьдесят два года, не испытывал никакой одышки.

Он предварительно позвонил, чтобы ему назначили встречу, но секретарь Хасслера заявил, что таковая состояться не может.

— Господин Хасслер, — процедил сквозь зубы служащий в довольно-таки повышенном и повелительном тоне, — не принадлежит к числу тех, к кому приходят за интервью. Скорее он сам привык брать интервью.

Гросс считал себя чем-то вроде природной силы. Криминалист просто полагал, что его слава предшествовала ему, куда бы он ни шел, что люди будут стремиться помогать ему в любом расследовании, к которому он был привлечен в это время. Поэтому черствая отповедь секретаря несколько обескуражила его. Однако же он не позволит создавать помехи своему расследованию.

Гросс хотя и был чрезвычайно самоуверенным, но не терял реальной почвы под ногами. Он не принял выговор секретаря на свой счет; это свидетельствовало всего-навсего об ограниченных умственных способностях этой личности. Но это отчасти толкнуло его искать поддержки у князя Монтенуово. Теперь, вооружившись письмом от князя, Гросс чувствовал, что нет такой двери в Вене, которая не распахнулась бы перед ним.

Гросс предположил, что журналиста охраняет тот же самый молодой личный секретарь, который разговаривал с ним по телефону. Он выглядел не старше юнца, только что сдавшего экзамен на аттестат зрелости; но Гросс обнаружил, что по мере того, как стареет, хуже разбирается в возрасте других. Гросс не снизошел до обращения к молодому человеку, вместо этого он просто протянул ему письмо от князя Монтенуово. Это произвело желаемое впечатление, ибо молодой человек немедленно вскочил со своего кресла и исчез во внутреннем помещении. Он возвратился менее чем через минуту.

— Господин Хасслер сейчас примет вас. — Это был тот же самый высокомерный голос, что отвечал ему по телефону.

Гросс по-прежнему пренебрег минимальными любезностями с молодым человеком, когда его провели в большую угловую комнату, стены которой были увешаны самыми разнообразными образчиками нелепой символики: чучело оленьей головы располагалось над дипломом Венского университета; английские репродукции сцен охоты были заключены в рамки из скрещенных сабель; как на занавесях, так и в настенных украшениях выделялось яркое пятно сочетания красного, золотого и черного, цветов флага объединенной Германии. У Гросса промелькнула мысль, что по части обстановки хозяин явно переборщил, но это вряд ли делало его потенциальным убийцей.

— Доктор Гросс, рад видеть вас.

Человек, приветствовавший его, почти вписывался в обстановку этой несуразной символики: левую сторону его лица, от брови до подбородка, рассекал дуэльный шрам, короткие черные волосы были так немилосердно напомажены, что прилипли к голове, а под носом торчали щетинистые усы. Его коричневый костюм, напротив, был хорошо сшит и частично скрывал начинающее образовываться на талии брюшко.

Гросс уселся в кресло с прямой спинкой, обитое кожей, которое пододвинул ему Хасслер. На письменном столе между ними располагалась громоздкая пишущая машинка, так что Гроссу пришлось поправить свое кресло так, чтобы без помех наблюдать за своим собеседником.

— У вас влиятельные друзья, — начал Хасслер.

— Скорее работодатель, чем личный друг. Но действительно влиятельный, — согласился Гросс.

— Так вы пришли по делу, связанному со двором? Не уверен, что могу быть полезен вам в этой сфере, — мило улыбнулся Хасслер, заставив двигаться шрам на своем лице.

— В частности, по делу Придворной оперы, — уточнил Гросс.

Любезность Хасслера моментально исчезла.

— И для обсуждения этого прислали криминалиста. Какое же преступление я совершил?

Прежде чем Гросс успел ответить, Хасслер продолжил:

— Мне уже прислали вежливые запросы на тисненой бумаге императора. Как будто этим можно произвести впечатление на меня. Как будто во всем виновато мое перо. А теперь на меня пытаются оказать давление с помощью криминалиста. Возмутительно! — Он грохнул увесистым кулаком по столу, отчего затряслись клавиши пишущей машинки.

— Господин Хасслер, я не имею ни малейшего представления о том, о чем вы говорите.

— Я говорю о свободе прессы, и только об этом. Конечно, мой протест может прозвучать гласом вопиющего в пустыне в этой стране неприкрытой государственной цензуры, когда пустые белые пятна ежедневно бросаются в глаза в статьях на первых полосах, ибо власти считают затронутые там проблемы слишком щекотливыми. Но подвергать цензуре страницы культуры — это акт насилия. Богохульство!

Гросс начал понимать, где зарыта собака. По всей видимости, ведомство князя Монтенуово попыталось приглушить критику Хасслером Малера, и журналист принял его, Гросса, за очередного посланца двора. Криминалист решил не разубеждать задиристого репортера в его заблуждении. Чем дольше удастся ему держать сокрытыми свои истинные намерения, тем больше информации сможет он выудить у этого легковозбудимого человека.

— Вы должны согласиться, господин Хасслер, что некоторые из ваших колонок затронули опасную тему. В конце концов, есть же и закон о клевете.

Как и надеялся Гросс, это подстегнуло гнев Хасслера.

— Клевета! Каждое слово, которое я отдаю в печать, является чистой правдой! Попробуйте доказать обратное. Малер разрушает Придворную оперу, и это подтверждается рядом музыкантов и певцов.

— Критиковать его музыкальные способности — одно дело, ставить под сомнение его национальную принадлежность — совершенно другое.

— Но он — еврей. Совершенно ничего не значит, что он окрестился, чтобы его назначили на эту должность. Если уж родился евреем, то останешься им навсегда.

— Если это не клевета, то поношение, направленное во вред его репутации, — заявил Гросс.

— Вы хотите сказать, что он не еврей? — Хасслер хитро улыбнулся, как будто только что выиграл очки в соревновании.

Гросс дал ему насладиться этой небольшой победой, подарив ее ему, чтобы Хасслер чувствовал себя хозяином беседы. Таким образом он мог потерять бдительность.

— Вы недолюбливаете господина Малера по личным причинам, не так ли? — спросил Гросс.

— Я не знаком с ним на таком уровне и не стремлюсь к этому.

— Вы никогда не встречались с ним? Никогда не были на репетиции?

— Я вижу, к чему вы клоните, — фыркнул Хасслер, откидываясь в кресле и кивая в сторону Гросса. — Вы пытаетесь представить все так, что я не знаком близко с Малером и его режимом. Что я вываливаю на страницы вороха инсинуаций и ничем не обоснованных мнений. Но я хочу сказать вам, доктор Гросс, что у меня имеются свои источники. Я также посещаю многочисленные репетиции, так что знаю, что происходит за сценой. Я был свидетелем того, как Малер запугивал своих певцов, своих музыкантов.

— Как эту несчастную фройляйн Каспар? Я полагаю, вы присутствовали на той репетиции, когда она была случайно убита. Ваша последующая статья представляла собой такие доводы, что я счел, что вы наблюдали инцидент лично.

Хасслер провел указательным пальцем по своему шраму.

— Конечно, это чрезвычайно печальный случай. Но нет, я не присутствовал при этом лично. Сведения поступили от одного из моих источников в опере, своими глазами видевшего эту трагедию. Но это совершенно не значит, что мои сведения не стопроцентно точны. Я не могу присутствовать в различных местах одновременно. В тот день мне надлежало участвовать в совещании в Граце.

Гросс ничего не сказал, полагая, что Хасслер скажет что-то еще, что подтвердит его отсутствие.

— Так что успеха вам в этом деле, — выпалил Хасслер. — Передайте мне устрашающее предостережение от господина гофмейстера и дайте мне продолжать мою работу. Или вы вообще пришли ко мне только из-за этого? В чем, собственно, заключается ваше дело, доктор Гросс? Почему вас так интересует мое посещение репетиций?

— Я просто надеялся удостоверить некоторые факты.

— Относительно чего?

Вместо ответа на этот вопрос Гросс просто встал и вежливо кивнул:

— Благодарю вас за время, которое вы уделили мне, господин Хасслер. Как вы говорите, теперь я даю вам возможность продолжать вашу работу.

— Можете передать Монтенуово и его приспешникам, что я принадлежу к числу тех журналистов, которых не запугаешь. Я буду продолжать печатать правду, пока Малера не отправят паковать чемоданы.

Последние слова были высказаны уже в спину Гроссу, когда он проходил мимо секретаря, восседавшего с удивленным лицом в приемной комнате.

В Альтаусзее на следующий день, в четверг, Вертен боролся с непокорным велосипедом. Он не ездил на велосипеде с тех пор, как вырос из коротких штанишек. Едва ли это было его представлением о хорошем времяпровождении, но адвокат изо всех сил крутил педали просто для того, чтобы не отстать от Малера, опытного велосипедиста. Они выехали час назад с виллы Керри. Извещенный о решении Вертена отправиться в Вену, Малер решил, что их прощальная прогулка должна стать чем-то незабываемым. Все это выглядело так, как если бы композитор наказывал Вертена за его грядущий отъезд. Малер был таким человеком, пришел к выводу Вертен, который истолковывал малейшее изменение в планах, могущее повлечь за собой какие-либо неудобства для него самого, как проявление предательства. Весь мир должен был вращаться вокруг него. То, что создавало помехи планомерному обращению этой солнечной системы вокруг одного человека, предавалось анафеме.

Кожаное сиденье болезненно впивалось в мошонку Вертена; ляжки начала сводить судорога от длительного подъема по склону холма — они ехали по бычьей тропе, пересекавшей южное основание горы Лозер. Тропа туда-сюда извивалась бесчисленными зигзагами, но угол наклона все равно был крутым. Малер наслаждался прогулкой. Вертен обливался потом и чувствовал себя отвратительно, но упорно вращал педали — адвокат был не из тех, кто легко сдается или уступает.

Малер продолжал уходить все дальше и дальше вперед. Вертен вскоре потерял из виду одетого в черное музыканта, который выиграл достаточное расстояние, чтобы быть на дальнем конце каждого витка, уже заворачивая за западный угол, когда Вертен только появлялся на восточном, и наоборот.

Потеряв Малера из виду, Вертен постарался отвлечься от малоприятного занятия с помощью обзора событий прошедших дней. Он остановил велосипед, слез с него и пошел пешком, ведя машину рядом и не сбавляя темпа, невзирая на боль в поврежденном колене.

Вертен получил ответную телеграмму Берты во вторник вечером и был глубоко разочарован тем, что у него больше нет готового предлога вернуться в Вену раньше, чем он планировал. Однако адвокат не показал и вида, встретил нового служащего, Вильгельма Тора, на железнодорожной станции в Альтаусзее и получил от него дело Малера. Вертену потребовалось всего несколько минут, чтобы понять, почему Берта остановилась на этом человеке, полной противоположности Унгару. Вертен знал, что она должна была испытать сострадание к его довольно робкому поведению. Но, поговорив с ним, Вертен пришел к заключению, что Тор производит впечатление достаточно основательного человека. Не такого, с которым захотелось бы распить бутылку вина, но, в конце концов, предполагалось, что он является служащим, а не близким другом.

Во вторник для Тора оказалось слишком поздно пытаться возвратиться в свой дом в Линце. Вместо этого Вертен заказал ему номер в своей гостинице, хотя и не такой роскошный, как его собственный. Утром Тор выразил желание скопировать кое-что из материалов, поскольку в течение продолжительной поездки на поезде ознакомился с делом. Вертен был бесконечно счастлив получить такую помощь, поскольку утром он первым делом должен был появиться на вилле Керри. Он отдал распоряжения Тору: тот должен будет доставить копии на виллу до отъезда полуденным поездом.

Тогда, подходя к вилле Керри утром в среду, Вертен обратил внимание на несколько велосипедов, выстроенных в ряд у стены здания. Малер, очевидно, планировал более напряженные прогулки, нежели те, что совершал до сих пор.

Проникнув в виллу этим утром, Вертен был удивлен ее неожиданным преображением. Внезапно дом оказался полон посетителей, которые враз обрушились на Малера и его семейство. Начать с Арнольда Розе, поклонника сестры Малера, Жюстины. Он был красивым мужчиной крепкого сложения и со своей аккуратно подстриженной вандейковской бородкой более походил на доктора, нежели на музыканта.

Напротив него сидели правительственный советник Ляйтнер, дирижер Ганс Рихтер, чья огромная борода являлась истинным вместилищем всех крошек от поглощенных за завтраком утренних булочек, и четвертый человек, знаменитый тенор Бальтазар Франачек. Стол был заставлен кофейными чашками с деревенским узором, характерным для местности Гмунден.

Это сборище понравилось Вертену, поскольку он счел, что сможет получить возможность побеседовать с Рихтером и Франачеком, ибо оба имени упоминались в связи с недовольством вокруг Малера. Ляйтнер, хотя и был единственным человеком за столом, знакомым с Вертеном, усердно избегал показать это. Поскольку никто не собирался представлять их друг другу, Вертен уже собирался занять свое место у двери, слегка кивнув в направлении этого квартета, когда на вершине лестницы появился Малер собственной персоной; костюм на нем был помят, а волосы выглядели так, как будто к ним несколько дней не прикасались.

— О, как хорошо, Вертен, что вы явились. Надеюсь, вам знакомы эти парни. — Он устало махнул правой рукой на четырех визитеров. В пальцах у него был зажат надкусанный кубик рахат-лукума.

— Нет, совершенно не знакомы, — промолвил Вертен, смущенно улыбнувшись Ляйтнеру, чтобы тот не слишком страдал из-за своих плохих манер.

Малер сам представил гостей и проявил осторожность, назвав Вертена просто своим адвокатом.

В то время как Розе приехал провести некоторое время с семьей Малера, прочие, как оказалось, прибыли по делам.

В течение дня все трое по очереди имели личные встречи с Малером. Интенсивность диалога нарастала, начиная с Рихтера, прибывшего, чтобы официально подать прошение о своем уходе из Придворной оперы, и которого Малер во всеуслышание обвинил в предательстве, усилившись на Ляйтнере, заявившемся, чтобы оспорить слишком длинный отпуск по болезни, предоставленный одной из сопрано, и наконец достигнув своей кульминации на Франачеке, чьи требования увеличить жалованье привели к перебранке и крикам, отчетливо разносившимся по всему дому.

Когда они по отдельности покидали виллу, Вертен постарался кратко переговорить с каждым. Больше всего его удивил Рихтер, ибо, когда Вертен осмотрительно осведомился о предмете их спора, дородный дирижер расплылся в широкой улыбке:

— Уверяю вас, для резких слов с моей стороны причины не было. Господин Малер оказал мне величайшую любезность, став прежде всего директором Придворной оперы, — место, на которое хотели посадить меня. Я потороплюсь добавить, адвокат, что всяческая политическая возня вокруг этого места мне не по нраву и не по таланту. Так что великодушный господин Малер спас меня от жалкого жребия. Но теперь он также сделал мое положение как дирижера несостоятельным, поскольку взял на себя большую часть материала по Вагнеру, в котором я силен.

Рихтер дружески ухмыльнулся Вертену, а затем заговорщически постучал по носу.

— Но опять-таки он оказал мне услугу, поскольку я давно хотел покинуть Вену для более благоприятного климата в Лондоне, где на меня большой спрос. Малер, таким образом, дал мне повод, необходимый для расторжения моего контракта. Найдутся такие люди, которые могут сказать, что я желаю Малеру зла, но почему, спрашиваю вас, если он был таким благодетелем по отношению ко мне?

И с этими словами представительный господин со смехом отбыл.

Ляйтнер не проявил подобной веселости, он с плотно сжатыми губами отвесил кивок в сторону Вертена и коротко попрощался с ним; Франачек тоже был чрезвычайно недоволен общением с Малером, пребывая в такой спешке, что у Вертена не оказалось минуты хотя бы перекинуться с ним парой слов.

— Этот человек невозможен, — процедил певец сквозь зубы, срывая свою панаму с вешалки из оленьих рогов, и выскочил из виллы, чуть не сбив с ног Вильгельма Тора, входившего в здание в этот самый момент.

Малер чувствовал себя весь день совершенно разбитым, ибо оркестр в деревне принялся играть как раз ко времени убытия визитеров и не могло быть и речи о сочинении музыки до конца дня. Тор быстро убрался, предположительно чтобы уехать тем же самым поездом, на который собирались успеть трое прочих посетителей.

Вертен провел в среду беспокойную ночь, но к утру принял окончательное решение: для него это было возвращение в Вену. В особенности после получения телеграммы от Гросса, извещающей о встрече с князем Монтенуово и о том, что жандармерия вскоре возьмет на себя обязанности по защите Малера.

Конечно же, такое сообщение не обрадовало Малера, в особенности непосредственно после его бурных объяснений с коллегами. Он воспринял утреннее известие Вертена как акт предательства. Последовало наказание в виде этой мучительной поездки на велосипеде.

Начал сгущаться туман. Вертен настолько глубоко погрузился в свои собственные мысли, что даже не заметил перемены в погоде. Солнечный день быстро сменился горным туманом, за которым последовала такая изморось, которая, казалось, пропитывала насквозь все. Вертен ускорил шаг, но не стал садиться на велосипед. Он ожидал в любой момент появления Малера на обратном пути.

Вместо этого адвокат услышал впереди слабые звуки. Они были похожи на человеческий голос, но у Вертена не было полной уверенности в этом. Однако в нем было что-то от паники. Адвокат попытался двигаться побыстрее, но идти с велосипедом было неудобно, педали постоянно били его по голеням. И тут он явственно разобрал мольбу:

— Помогите! Помогите!

Это был Малер. Вертен бросил велосипед и побежал вверх по тропе на звук призыва. Его нога споткнулась о большой камень на тропе, и он упал на четвереньки, ободрав ладонь о торчащий из земли корень. Он вскочил на ноги и опять рванулся в сторону, откуда доносились крики.

Наконец, завернув по западному витку извилистой дороги, он увидел Малера, или, вернее, его велосипед. Он буквально обвился вокруг ствола дерева на самом краю тропы, раскачиваясь над пропастью. Вертен бросился к велосипеду и увидел Малера в нескольких метрах внизу под велосипедом, ухватившегося за пучок веток альпийской черники; очки на носу косо съехали, лицо исказил страх.

— Слава Богу, что вы наконец-то добрались сюда, Вертен. Не знаю, сколько еще я смогу продержаться.

Не говоря ни слова, адвокат быстро окинул местность взглядом. Край тропы осыпался и не представлял собой прочной опоры, на которую можно было бы поставить ногу. Под Малером зияла пустота в несколько сотен метров; трудно было выбрать более неудачное место для такого падения.

— Да не стойте же как столб! Помогите мне.

Вертен попятился обратно на тропу.

— Куда же вы? Стойте! Помогите мне.

Он был слишком сосредоточен, чтобы откликаться на мольбы Малера. Вместо этого он подскочил к велосипеду и с силой прижал его к стволу белой пихты, проверяя прочность конструкции. Велосипед держался. Он быстро отстегнул свои кожаные подтяжки от брюк, связал их морским узлом и закрепил один конец на раме велосипеда. Он несколько раз рванул за самодельную веревку, дабы удостовериться в ее надежности, и направился к месту, где висел Малер.

Вертен несколько раз обернул кожаный конец своих подтяжек вокруг левой руки, медленно подбираясь к черничному кусту, служившему опорой Малеру. Щебень сыпался из-под его ног вниз, падая на Малера, но теперь, когда композитор увидел, что задумал Вертен, он успокоился и изо всех сил вцепился в ветки. Вертен увидел, что корни низенького куста начали вылезать из земли.

Он медленно подбирался к Малеру, стараясь больше не осыпать камней. Каждый шаг давался с трудом. Внезапно он не смог двигаться дальше, поскольку длина связанных подтяжек была ограниченной, а он еще не мог дотянуться до Малера.

Вертен быстро отпустил один виток подтяжек с левой руки, сжав их только в своей ладони. Он протянул правую руку, скользнувшую по острым кончикам черничного кустика, Малеру и наконец ухватил его за запястье.

— Когда я скажу «Пошел!», старайтесь рвануться вверх. Понятно?

Малер кивнул, его глаза были широко раскрыты от страха.

Вертен удостоверился, что его рука крепко держится за подтяжки. Он расставил ноги, чтобы обрести большую устойчивость, в надежде, что его ослабленная правая нога не подведет. Затем, сильнее сжав запястье Малера, он крикнул:

— Пошел!

Он дал мощный рывок и одновременно почувствовал, что Малер сделал попытку податься вверх, не бросая куста.

— Я держу вас, — прошипел Вертен. — Бросайте куст, старайтесь найти опору для ноги.

Он тянул и напрягался, чтобы подтянуть Малера вверх. На мгновение его правое колено сдало, почти потеряв устойчивость. Но, собрав все силы, он сместил центр тяжести на левую ногу, упиравшуюся выше.

Композитор, громко ворча, начал выбираться вверх по нависшему выступу. Наконец он смог перекинуть ногу через край, и Вертен почувствовал, что они победили. Но Малер не остановился, пока не выполз обратно на тропу. Тогда он перевернулся на спину и разразился истерическим смехом.

Вертен тяжело дышал. Он уселся в сгущающемся тумане около ствола дерева и начал осматривать велосипед Малера.

— Это не было случайностью, — внезапно произнес он.

Малер перестал хохотать, перевернулся на живот, поправил очки и взглянул вверх, на Вертена:

— Я ехал вниз, к вам, свернув по этому повороту. Но я не смог затормозить.

— Неудивительно, — заявил Вертен, подняв порванный конец одного из тросиков тормоза. — Он был подпилен почти насквозь. Этот тросик не смог бы выдержать энергичных попыток торможения.

— Но кто?.. — начал было Малер, затем передумал завершать свой вопрос.

«Действительно, кто?» — задал себе вопрос Вертен. Теперь, после того как дом был битком набит посетителями, недостатка в подозреваемых не было.

Когда они пешком спускались по склону горы вместе со своими велосипедами, туман рассеялся так же быстро, как и опустился, и вновь появилось солнце. На одном из крутых спусков они встретили другую компанию велосипедистов, кучку хохочущих молодых мужчин и женщин.

Вертен был немало удивлен, заметив среди них не кого иного, как Альму Шиндлер. Она равным образом была удивлена, но, когда Вертен сделал было попытку окликнуть ее, она покачала головой, а затем нарочито громко рассмеялась какой-то реплике одного из сопровождающих юношей.

Да, подумал Вертен, продолжая свой путь, недостатка в подозреваемых они определенно не испытывали.