Мэтр Обен, палач, жил на площади Позорного столба, у рыбного рынка. Он должен был жить только там и нигде больше. С незапамятных времен эта деталь всегда оговаривалась в документах о назначении на должность парижского палача. Все лавки и ларьки на площади принадлежали ему, и он сдавал их в аренду мелким торговцам. Мало того, он еще имел право взимать в свою пользу с каждого лотка на рынке горсть свежих овощей или зерна, речную или морскую рыбину, охапку сена.

И если торговки рыбой были королевами рынка, то палач – его тайным и ненавистным властелином.

Анжелика отправилась к палачу, когда немного стемнело. Ее повел юный Кордо. Даже в такой поздний час около рынка было еще довольно людно. Пройдя Гончарную и Сырную улицы. Анжелика попала в этот своеобразный квартал, наполненный гортанными криками рыночных торговок, которые славились своими красными физиономиями и живописным языком и представляли здесь привилегированное сословие. В канавах собаки грызлись из-за отбросов. То и дело улицы перегораживали тележки с сеном и дровами. Воздух был насыщен запахом моря, который шел от прилавков рыбного рынка.

К этому резкому запаху, а также к запахам мяса и сыра примешивалась тошнотворная вонь, исходившая от груды трупов с соседнего кладбища Невинных, куда вот уже пять столетий свозили кости парижан.

Позорный столб – восьмиугольное двухэтажное сооружение с остроконечной крышей, напоминавшее башню, – возвышался посреди площади. Сквозь высокие сводчатые окна второго этажа можно было видеть большое железное колесо, которое крутилось внутри башни.

В тот вечер у позорного столба был выставлен какой-то вор. Голова и руки его были зажаты в специальных отверстиях на ободе колеса. Время от времени один из подручных палача приводил колесо в движение, и тогда посиневшее от холода лицо вора и его вздернутые руки мелькали в окнах, а сам он напоминал мрачную фигурку вроде тех, что каждые пятнадцать минут выскакивают на башенных часах. Собравшиеся у столба зеваки смеялись, глядя на искаженное болью лицо вора.

– Да это ведь Жактанс, – говорил кто-то, – самый знаменитый рыночный вор.

– Ну, теперь его все будут знать!

– Пусть только сунет нос на рынок, торговки и служанки сразу завопят: «Вор!»

– Можешь выбросить свои ножницы, дружок, больше тебе не придется срезать ими кошельки!

У позорного столба толпилось довольно много народу. Но люди собрались сюда не только поглазеть на выставленного у столба вора, они хотели сговориться с двумя подручными палача и получить жетоны, которые те продавали на первом этаже.

– Видите, сударыня, – сказал Кордо с некоторой гордостью, – все эти люди хотят посмотреть завтра на казнь. Но конечно, на всех жетонов не хватит.

С бесчувственностью, неотделимой от его профессии, что обещало сделать из него великолепного палача, он показал Анжелике сообщение, которое глашатаи утром читали в городе на всех перекрестках:

«Господин Обен, постоянный палач города Парижа и его окрестностей, сообщает, что он будет продавать по умеренной цене места на эшафот, с которого завтра можно будет видеть костер, зажженный на Гревской площади для казни колдуна. Жетоны можно приобрести у господ подручных мэтра Обена, у позорного столба. Места будут обозначены геральдической лилией, а на жетонах будет изображен крест святого Андрея».

– Хотите, я куплю вам жетон, если у вас есть деньги? – любезно предложил ученик палача.

– Нет-нет! – в ужасе отозвалась Анжелика.

– Вы-то как раз имеете на это право, – глубокомысленно заметил подросток.

– Без жетона вы даже близко подойти не сможете, предупреждаю вас. Когда кого-нибудь вешают, народу почти нет, все уже насмотрелись, а вот сжигают куда реже. Давка будет, ой-ой-ой! Мэтр Обен говорит, что он уже заранее беспокоится. Он не любит, когда вокруг много людей и все кричат. Он говорит, что никогда не угадаешь, что может взбрести им на ум. Вот, сударыня, нам сюда. Входите.

Комната, в которую юный Кордо ввел Анжелику, была чистая, прибранная. Только что зажгли свечи. За столом сидели три маленькие девочки, аккуратно одетые, в шерстяных капорах, из-под которых выбивались светлые волосики, и ели кашу из деревянных мисок.

У очага жена палача штопала ярко-красную рубаху мужа.

– Привет, хозяйка, – сказал Кордо. – Вот я привел эту женщину, она хочет поговорить с хозяином.

– Он во Дворце правосудия. Должен скоро прийти. Садитесь-ка сюда, моя красавица.

Анжелика села на скамью у стены. Хозяйка исподлобья поглядывала на нее, но ни о чем не спрашивала, и это отличало ее от всех прочих женщин. Сколько она уже перевидала их на этой скамье, обезумевших жен, исстрадавшихся матерей, отчаявшихся дочерей, которые приходили молить палача оказать последнее милосердие, облегчить страдания любимого человека!.. Сколько людей врывалось в этот тихий дом и, протягивая пригоршни золота или угрожая, требовали от палача невозможного – помочь осужденному бежать.

Жена палача молчала, то ли от равнодушия, то ли из сочувствия, и в тишине было слышно только, как тихонько смеялись девочки, поддразнивая Кордо.

Заслышав у дверей шаги, Анжелика приподнялась, но это был не тот, кого она ждала. Вошедший оказался молодым аббатом. Прежде чем войти, он долго вытирал у порога свои грубые, покрытые грязью башмаки.

– Мэтра Обена нет дома?

– Он скоро придет. Входите, входите, господин аббат и, если желаете, присядьте у очага.

– Вы очень добры, сударыня. Я принадлежу к Миссии Венсан де Поля, и мне поручено напутствовать приговоренного завтра к казни. Я пришел к мэтру Обену, чтобы вручить ему письмо за подписью начальника полиции и получить у него разрешение пройти к несчастному. Провести ночь перед смертью в молитвах

– благое дело.

– Что верно, то верно, – поддакнула жена палача. – Садитесь, господин аббат, посушите ваш плащ. Кордо, подбрось в огонь дров.

Она отложила в сторону красную рубаху и села за прялку.

– А вы отважный человек, – продолжала она. – Неужели вы не боитесь колдуна?

– Когда наступает смертный час, любое создание божье, даже самое грешное, заслуживает нашего сострадания. А этот человек невиновен. Он не совершил того ужасного преступления, в котором его обвиняют.

– А, все они так говорят! – философски заметила жена палача.

– Если бы господин Венсан был жив, завтра не было бы костра. Я слышал, как буквально за несколько часов до своей смерти он с тревогой говорил о том, какое несправедливое обвинение нависло над одним из дворян королевства. Будь господин Венсан жив, он бы, пожалуй, поднялся на костер вместе с приговоренным и обратился к народу с просьбой лучше сжечь его самого, но только не невинно осужденного.

– Вот это-то и мучает моего бедного мужа! – воскликнула жена палача. – Вы не можете себе представить, господин аббат, сколько крови он себе перепортил из-за завтрашней казни. Он уже заказал шесть месс в церкви святого Евстахия, по одной в каждом боковом алтаре. И если все пройдет благополучно, закажет еще одну, в главном алтаре.

– Если бы господин Венсан был жив…

– …не было бы больше ни воров, ни колдунов, и мы остались бы без работы.

– Вы бы торговали копченой рыбой на рынке или цветами на Новом мосту и не чувствовали бы себя от этого несчастными.

– И право… – рассмеялась она.

Анжелика смотрела на аббата. Его слова чуть было не побудили ее встать, назваться и воззвать к его милосердию. Он был молод, но в его душе горел огонь, зажженный господином Венсаном. У него были грубые руки, и держался он просто и скромно, как человек из народа. Наверно, так же он держался бы и в присутствии короля. И все-таки Анжелика не двинулась с места. За эти два дня она столько прилила горючих слез у себя в комнатке, наедине со своей страшной бедой. Но теперь слезы у нее иссякли, и сердце окаменело. Никаким бальзамом нельзя было утешить боль ее кровоточащей раны. Отчаяние породило ядовитый цветок – ненависть. «Они сторицею заплатят мне за все страдания, которые причинили ему». И когда она приняла это решение, в ней вдруг проснулась жажда жизни, энергии. Разве можно простить такому, как Беше?..

Она продолжала сидеть, застыв в напряженной позе и судорожно сжимая под своей накидкой кошелек, который дал ей Дегре.

– Вы можете мне поверить, господин аббат, но самый большой грех – это то, что я горжусь своим положением, – сказала жена палача.

– О, вы меня поражаете! – воскликнул аббат, хлопая себя по коленям. – Но ведь, сказать по совести, дочь моя, вас все так ненавидят из-за ремесла вашего мужа, соседки отворачиваются от вас, когда вы проходите мимо, отвечают вам сквозь зубы. Так объясните же мне, сам я не могу этого постичь, в чем вы находите источник гордости и тщеславия?

– Да, все это так, – вздохнула бедняжка. – Но когда я вижу, как мой муженек, широко расставив ноги, поднимает свой большой топор и – ух! – одним махом отрубает голову, я не могу не гордиться им. Знаете, господин аббат, это ведь нелегко – с одного удара.

– Дочь моя, я содрогаюсь, слушая вас.

И аббат задумчиво добавил:

– Неисповедима душа человеческая!

В это время распахнулась дверь, в комнату ворвался шум площади и неторопливым, тяжелым шагом вошел широкоплечий гигант. Он буркнул что-то вместо приветствия, оглядел присутствующих властным взглядом человека, который всегда и во всем прав. Его толстое рябое лицо с крупными чертами было невозмутимо. Оно не казалось злым, но лишь холодным и суровым, словно каменная маска. Это было лицо человека, который при определенных обстоятельствах не должен ни смеяться, ни плакать, лицо могильщика, или… короля, подумала Анжелика, найдя вдруг, что вошедший, несмотря на грубую куртку ремесленника, похож на Людовика XIV.

Это и был палач.

Анжелика встала, священник тоже поднялся и молча протянул палачу письмо начальника полиции.

Мэтр Обен подошел к свече, чтобы прочитать его.

– Ладно, – сказал он. – Завтра на рассвете я отведу вас туда.

– А не могу ли я пойти туда уже сегодня вечером?

– Это невозможно. Все заперто. Я один могу провести вас к смертнику, а мне, честно говоря, господин кюре, уже давно пора перекусить. Другим ремесленникам запрещено работать по вечерам, а вот для меня нет отдыха ни днем, ни ночью. Уж если этим господам, что выносят смертные приговоры, приспичит, чтобы их подопечный признался, они совсем впадают в раж и готовы чуть ли не заночевать в тюрьме! Сегодня все пошло в ход: и вода, и испанские сапоги, и дыба.

Священник молитвенно сложил ладони.

– Несчастный! Один в темной камере после таких пыток, в ожидании смерти! Боже, помоги ему!

Палач бросил на него подозрительный взгляд.

– Но вы хотя бы не собираетесь причинить мне неприятности? Хватит с меня этого монаха Беше, он прямо-таки прилип ко мне, все ему кажется, будто я что-то недоделал. Клянусь святым Козьмой и святым Элуа, скорее этот монах одержим дьяволом!

Говоря это, мэтр Обен освобождал глубокие карманы своей куртки. Он бросил на стол несколько мелких вещиц, и девочки вдруг громко вскрикнули от восторга. Но в ту же минуту раздался крик ужаса.

Анжелика расширенными глазами смотрела на лежавшую среди золотых монет украшенную жемчугом коробочку, в которой Жоффрей обычно держал свои сигары. Не совладав с собой, Анжелика в одно мгновение схватила коробочку и прижала ее к груди.

Палач не рассердился, он только разжал ее пальцы и отобрал коробочку.

– Полегче, девочка, все, что я нахожу в карманах тех, кого пытаю, по праву принадлежит мне.

– Вы – грабитель! – задыхаясь, крикнула Анжелика. – Мерзкий вор, мародер!

Палач медленно достал с полочки над дверью резной серебряный ларец и молча сложил в него свою добычу. Его жена, продолжая прясть, покачала головой. Глядя на аббата, она тихо сказала, как бы извиняясь за Анжелику:

– Знаете, все они говорят одно и то же. На них нельзя обижаться. Хотя эта-то должна была бы понять, что с сожженного нам мало что достанется. Здесь уж ничего не заработаешь, а вот когда вешают, то мы продаем жир аптекарям, а кости…

– О, сжальтесь, дочь моя, – прервал ее священник, закрывая ладонями уши.

Он смотрел на Анжелику с состраданием и сочувствием. Но она этого не замечала. Ее била дрожь, она кусала себе губы. Боже, ведь она обругала палача! Теперь он ни за что не выполнит ее ужасную просьбу, ради которой она пришла к нему.

Мэтр Обен все тем же тяжелым шагом вразвалку обошел вокруг стола и приблизился к ней. Заткнув большие пальцы за свой широкий пояс, он спокойным взглядом уставился на Анжелику.

– Ну, а чем я могу служить вам, кроме этого?

Она дрожала, не в силах вымолвить ни слова, и молча протянула ему свой кошелек. Он взял его, прикинул на руке и снова перевел свой ничего не выражающий взгляд на Анжелику.

– Вы хотите, чтобы его задушили?

Она кивнула.

Палач раскрыл кошелек, высыпал несколько экю себе на ладонь и сказал:

– Ладно, будет сделано.

Но, поймав испуганный взгляд молодого аббата, который все слышал, нахмурился.

– Вы никому не расскажете, кюре? Вы ведь понимаете, я здорово рискую. Если что заметят, у меня будет куча неприятностей. Здесь надо действовать в последнюю минуту, когда дым хоть немного скроет столб от зрителей. Я просто хочу оказать услугу, вы же понимаете…

– Да… Я никому ничего не скажу, – с усилием выдавил из себя аббат. – Я… можете на меня положиться.

– Я внушаю вам страх, да? – спросил палач. – Вы впервые напутствуете приговоренного к смерти?

– Когда шла война, я, как посланец Миссии господина Венсана, часто в деревнях сопровождал несчастных до самого дерева, на котором их вешали. Но то была война, ужас и неистовство, вызванные войной… А сейчас, когда…

И кюре сокрушенно показал на светловолосых девочек, сидевших перед своими мисками.

– А сейчас это – правосудие, – почти торжественным голосом провозгласил палач. Он облокотился на стол, устраиваясь поудобнее, как человек, который не прочь побеседовать.

– Вы мне нравитесь, кюре. Знаете, вы напомнили мне одного тюремного священника, с которым я долгое время работал вместе. И надо отдать ему должное – все приговоренные, которых мы с ним провожали на небо, перед смертью целовали распятие. А после казни он всегда рыдал, словно потерял собственное дитя, и становился таким бледным, что я заставлял его выпить чарку вина, чтобы он немножко пришел в себя. Я всегда беру с собой кувшинчик доброго вина. Никогда ведь не знаешь, как все обернется, особенно с подручными. Мой отец был подручным палача, когда на Гревской площади четвертовали Равальяка, убийцу Генриха IV… И вот он мне рассказал… Впрочем, ладно, в общем-то, эта история вам не слишком понравится. Потом, когда вы попривыкнете малость, я вам расскажу. Так вот, я иногда говорил этому священнику: «Слушай, кюре, как ты думаешь, сам-то я попаду в ад?» – «Если ты, палач, попадешь в ад, – отвечал он мне, – то я попрошу у бога разрешения сопровождать тебя…» Подождите, аббат, сейчас я вам кое-что покажу, это вас немного успокоит.

Порывшись снова в своих многочисленных карманах, мэтр Обен достал маленький пузырек.

– Секрет этого зелья раскрыл мне отец, а ему – его дядя, который был палачом при Генрихе IV. Мне его тайно готовит один аптекарь, мой приятель, а я в обмен даю ему черепа, из которых он делает какой-то там чудодейственный порошок. Аптекарь уверяет, что порошок излечивает болезни почек и апоплексию, но для него нужен череп только молодого человека, погибшего насильственной смертью. А впрочем… это его дело. Я ему даю один или два черепа, а он мне – без лишних разговоров зелье. Когда я наливаю несколько капель зелья смертнику, тот сразу становится молодцом, потому что притупляются чувства. Правда, я даю это зелье только тем, чьи родственники мне платят. Но все равно, господин аббат, я оказываю им большую услугу, разве не так?

Анжелика с изумлением слушала его. Палач повернулся к ней:

– Хотите, я дам ему немного зелья завтра утром?

Она с трудом выдавила из себя побелевшими губами:

– Я… У меня нет больше денег. – Ладно, это войдет в общую плату, – ответил мэтр Обен, подбрасывая кошелек на ладони.

Он придвинул к себе Серебряный ларец и положил в него кошелек.

Пробормотав что-то на прощанье, Анжелика направилась к двери и вышла.

Ее тошнило. У нее болела поясница и непривычно ломило все тело. На площади царило прежнее оживление, слышались крики и смех, и после тяжелой, гнетущей обстановки в доме палача у нее даже стало немного легче на душе.

Несмотря на мороз, двери лавок были раскрыты настежь. Хозяева, стоя на пороге, как всегда в этот час, переговаривались друг с другом. Стражники сняли с позорного столба вора и теперь вели его в тюрьму Шатле, а ватага ребятишек бежала за ними, забрасывая их снежками.

Анжелика услышала за собой чьи-то торопливые шаги. Запыхавшись, ее нагнал молодой аббат.

– Сестра моя… бедная сестра моя, – пробормотал он. – Я не мог оставить вас одну в таком состоянии.

Анжелика резко отпрянула. При слабом свете фонаря одной из лавок аббат с ужасом увидел обращенное к нему прозрачное, без кровинки лицо, на котором лишь горели каким-то фосфорическим светом зеленые глаза.

– Оставьте меня, – жестким голосом сказала Анжелика. – Вы ничем не можете мне помочь.

– Молитесь богу, сестра моя…

– Во имя вашего бога завтра сожгут моего ни в чем не повинного мужа.

– Сестра моя, не усугубляйте свои страдания, ропща против неба. Вспомните, во имя бога распяли Иисуса Христа.

– Я сойду с ума от вашего вздора! – крикнула Анжелика пронзительным голосом, который, показалось ей, шел откуда-то со стороны. – Но я не успокоюсь, пока сама не покараю одного из ваших «служителей божьих», и он не погибнет в таких же страшных муках!

Она прислонилась к стене, закрыла лицо руками, и тело ее затряслось от рыданий.

– Вы его увидите… скажите ему, что я его люблю, люблю… Скажите ему… О, скажите, что я была с ним счастлива. И еще… спросите, как мне назвать ребенка, который должен родиться.

– Хорошо, сестра моя.

Он попытался взять ее руку, но она выдернула ее и пошла вперед.

Священник понял, что идти за нею бессмысленно. Согнувшись, словно бремя человеческого горя совсем придавило его, он зашагал по улочкам, где еще витала тень господина Венсана.

Анжелика торопливо шла по направлению к Тамплю. Ей казалось, что у нее шумит в ушах, потому что ей все время слышалось, будто вокруг кричат: «Пейрак! Пейрак!»

В конце концов она остановилась. Нет, это не мерещится ей.

…А сатане одному сполна За красоту награда дана…

Взобравшись на каменную тумбу, которые служат всадникам для того, чтобы удобнее было вскочить в седло, худой мальчишка хриплым голосом горланил последние куплеты какой-то песенки, пачку оттисков которой он зажал под мышкой.

Анжелика вернулась и попросила дать ей песенку. Напечатанная на листе грубой бумаги, она еще пахла типографской краской. На улице было слишком темно, чтобы читать, и Анжелика, сложив листок, снова пустилась в путь. По мере того как она приближалась к Тамплю, мысли ее возвращались к Флоримону. Он стал теперь таким непоседой, что она боялась оставлять его одного. Его приходилось привязывать к кроватке, и это очень не нравилось малышу. Когда матери не было дома, он не переставая плакал, и, вернувшись, она находила его всхлипывающим, дрожащим. Она не осмеливалась просить присмотреть за ним госпожу Скаррон, так как после осуждения Жоффрея та избегала встреч с Анжеликой, а завидев ее, чуть ли не крестилась.

Еще на лестнице Анжелика услышала плач Флоримона и торопливо взбежала наверх.

– Я пришла, сокровище мое, мой маленький принц. Ах, почему ты еще такой маленький?

Она живо подбросила дров в очаг и поставила разогреть кастрюльку с кашей для Флоримона. Малыш орал во все горло, протягивая к ней ручонки. Наконец она вытащила мальчика из его тюрьмы, и он, как по волшебству, замолк и даже соизволил очень мило улыбнуться.

– Ты маленький бандит, – сказала Анжелика, вытирая его мокрое от слез личико.

Сердце ее вдруг оттаяло. Подняв Флоримона, она любовалась им при свете пламени, красные отблески которого отражались в черных глазах мальчика.

– Мой маленький принц! Прелестный мой ангелочек! Хоть ты у меня остался! До чего же ты прекрасен!

Флоримон, казалось, понимал ее слова. Он выпятил грудь и улыбался с какой-то простодушной гордостью и даже самоуверенностью. Всем своим видом он словно заявлял, что он, несомненно, и есть центр мироздания. Анжелика приласкала его, поиграла с ним. Он щебетал, как птенчик. Недаром вдова Кордо не раз твердила, что он говорит гораздо лучше, чем полагается в его возрасте. Правда, говорил он еще не очень складно, но его вполне можно было понять. После того как мать выкупала его и уложила в кроватку, он потребовал, чтобы она спела колыбельную «Зеленая мельница».

Анжелике стоило большого труда добиться, чтобы не дрожал голос. Песней обычно выражают радость, когда же сердце переполнено горем, можно с трудом говорить, но петь… Какие нечеловеческие усилия нужны для этого!

– Еще! Еще! – требовал Флоримон.

Потом он принялся с блаженным видом сосать свой большой палец. Он невольно вел себя как маленький тиран, но Анжелика не сердилась на него за это. Она с ужасом думала о той минуте, когда он заснет, и ей придется в одиночестве ждать утра. Наконец он уснул, и она долго смотрела на спящего сына, потом встала, чувствуя себя разбитой и истерзанной. Может быть, это отозвались в ее теле те чудовищные пытки, которым подвергли сегодня Жоффрея? У нее не выходили из головы слова палача: «Сегодня все пошло в ход: и вода, и испанские сапоги, и дыба». Она не очень ясно представляла себе весь тот ужас, что кроется за этими словами, но понимала, что человека, которого она любит, заставили мучительно страдать. Ах, хоть бы скорее все кончилось!

– Завтра, – сказала она громко, – завтра, любимый мой, вы обретете покой. Наконец-то вы избавитесь от этих невежественных и диких людей!..

Лежавший на столе листок с песенкой, который она купила по дороге домой, развернулся. Анжелика поднесла к нему свечу и прочла:

В аду, где бездна черным-черна, В зеркало глядя, сказал сатана «Люди твердят, что я всех страшнее.

Клянусь преисподней, молва неверна!»

Далее шел рассказ, местами довольно остроумный, но большей частью непристойный, о том, как сатана озадачен, почему его лицо церковные живописцы изображают таким страшным, и не может ли оно с честью выдержать сравнение с человеческим лицом. В аду ему предложили устроить конкурс красоты с участием новичков, которые скоро прибудут с земли.

Анжелика взглянула на подпись: «Клод Ле Пти, Отверженный поэт».

Горько усмехнувшись, Анжелика скомкала листок. «Этого я тоже убью», – подумала она.