Месяца два спустя карета с гербом графа де Пейрака, сопровождаемая несколькими всадниками, въехала по крутой горной дороге в деревню Сальсинь департамента Од.

Анжелика, вначале восторгавшаяся этим путешествием, уже порядком утомилась. Была жара, на дороге столбом стояла пыль. Под убаюкивающий, равномерный шаг своей лошади Анжелика сперва с неприязнью наблюдала за монахом Конаном Беше, который тащился на муле, до земли свесив длинные тощие ноги в сандалиях, потом стала раздумывать, какие последствия для них может иметь непримиримая вражда архиепископа. И наконец, деревня Сальсинь напомнила ей о горбатом Фрице Хауэре и о письме от отца, привезенном ей этим саксонцем, когда он приехал в Тулузу в своей повозке с женой и тремя белокурыми детьми, которые, хотя и прожили долгое время в Пуату, говорили только на грубом немецком диалекте.

Анжелика горько плакала над письмом – отец сообщал ей о смерти старого Гийома Люцена. Забившись в укромный уголок, она рыдала несколько часов. Даже Жоффрею она не смогла бы рассказать о своем горе, объяснить, почему сердце у нее разрывалось, когда она представляла себе бородатое лицо старого солдата и его светлые строгие глаза, которые некогда с такой нежностью смотрели на маленькую Анжелику. Однако вечером, когда муж, ни о чем не расспрашивая, приголубил и приласкал ее, она немного успокоилась. Что было, то прошло. Но письмо барона Армана воскресило в ее памяти маленьких босоногих ребятишек с соломинками в взлохмаченных волосах, бродящих, словно призраки, по промозглым галереям старого замка Монтелу, где летом спасались от жары куры.

Барон жаловался и на свою жизнь. Она по-прежнему нелегка, хотя благодаря торговле муламц и щедрости графа де Пейрака у них есть самое необходимое. Но Пуату постиг страшный голод, и вот это, да еще придирки таможенников к торговцам контрабандной солью, вызвало бунт жителей болотного края. Они отказались платить налоги, вышли из своих камышовых зарослей, разграбили несколько поселков и поубивали таможенников и сборщиков налогов. Усмирять их послали королевских солдат, но бунтовщики ускользали от преследователей, «как угри в мельничном желобе». На перекрестках дорог стояли виселицы с повешенными.

Только тогда Анжелика вдруг осознала, что значит быть одной из самых богатых женщин провинции. Она забыла этот мир, живущий в вечном страхе под гнетом податей и налогов. Ослепленная своим счастьем и богатством, не стала ли она слишком себялюбивой. Кто знает, возможно, архиепископ был бы менее придирчив к ним, займись она благотворительностью? Может, она расположила бы его к себе этим?

Она услышала тяжелый вздох Берналли.

– Ну и дорога! Хуже, чем у нас в Абруццах. От вашего прекрасного экипажа останутся одни щепки. Это преступление, что он тащится по такой дороге впустую.

– Я же умоляла вас сесть в него, – сказала в ответ Анжелика. – Тогда он хотя бы погиб не без пользы!

Но галантный итальянец, потирая ноющую поясницу, возразил:

– Помилуйте, синьора, мужчина, достойный так называться, не станет нежиться в экипаже, если молодая дама путешествует верхом.

– Бедный Берналли, в наше время такая щепетильность не в моде. Теперь не принято быть чересчур учтивым. Но я уже немножко узнала вас и уверена, что от одного вида нашей гидравлической машины, которая накачивает и выбрасывает воду, всю вашу усталость как рукой снимет.

Ученый просиял.

– Неужели, сударыня, вы не забыли моего пристрастия к этой науке, которую я называю гидравликой? Ваш муж заманил сюда меня, сообщив, что построил в Сальсини машину, которая поднимает наверх воду горного потока, текущего в глубоком ущелье. Этого было достаточно, чтобы я немедленно снова пустился в путь. Уж я думаю, не изобрел ли он перпетуум-мобиле?

– Не обольщайтесь, дорогой друг, – раздался сзади голос графа Жоффрея де Пейрака, – это всего-навсего гидравлическая машина, похожая на те, что я видел в Китае. Они могут поднимать воду на сто пятьдесят туазов и даже выше. Вон она, эта машина. Мы уже почти приехали.

Вскоре они очутились на берегу небольшого стремительного горного потока и увидели нечто вроде черпака с опрокидывающим устройством, который вращался на оси и через определенные промежутки времени выбрасывал высоко вверх мощную параболическую струю воды.

Вода падала в водоем, находившийся на возвышенности, а оттуда медленно растекалась по деревянным каналам.

Брызги, искрясь и переливаясь на солнце, создавали вокруг этой установки искусственную радугу, и Анжелика нашла гидравлическую машину очень красивой, но Берналли казался разочарованным, – При вашей системе девятнадцать двадцатых воды пропадает, – сердито сказал он. – И в этом устройстве нет ничего напоминающего перпетуум-мобиле.

– Меня совершенно не волнует, сколько воды и силы я теряю, – заметил граф. – Мне важно, что машина подает воду наверх, и этой одной двадцатой хватает для обогащения размельченной золотоносной руды.

Осмотр самого рудника решили отложить на завтра. Деревенский капитул заранее подготовил для них скромное, но просторное жилье. В повозке приехали кровати и сундуки. Граф де Пейрак предоставил дома в распоряжение Берналли, монаха Беше и маркиза д'Андижоса, который, конечно, тоже отправился с ними.

Сам граф предпочел палатку с двойной крышей, которую он привез из Сирии.

– Мне кажется, что привычка жить по-бивуачному сидит в нас еще со времен крестовых походов. Вот увидите, Анжелика, в такую жару, да еще в самом засушливом краю Франции, в палатке гораздо лучше, чем в каменном или глинобитном доме.

И в самом деле, когда наступил вечер, Анжелика могла наслаждаться свежим горным воздухом. Откинув полу палатки, она любовалась розовым от заката небом и слушала доносившиеся с берега речушки грустные и торжественные песни саксонских рудокопов.

Жоффрей де Пейрак, казалось, был чем-то озабочен, что случалось с ним не часто.

– Не нравится мне этот монах! – неожиданно воскликнул он. – Он не только, ничего не поймет, но еще все истолкует по-своему, ведь у него в голове такая путаница. Я уж предпочел бы объяснить все самому архиепископу, однако ему нужен «ученый свидетель». Но это просто смешно. Им может быть кто угодно, только не этот святоша!

– Но насколько я слышала, – возразила Анжелика, которую слова мужа несколько покоробили, – многие великие ученые тоже были монахами.

Граф с трудом сдержал досадливый жест.

– Я этого не отрицаю и скажу даже больше: в течение многих веков вся мировая культура была достоянием церкви, которая бережно сохраняла ее. Но в наше время церковь погрязла в схоластике. Наука отдана во власть фанатиков, готовых отрицать бесспорную истину, если они не могут связать с теологией какое-нибудь явление, которое объясняется лишь естественными законами.

Он замолчал, рывком привлек Анжелику к своей груди и сказал ей слова, смысл которых она поняла значительно позже:

– Вы тоже свидетель, я выбрал в свидетели вас.

На следующее утро пришел саксонец Фриц Хауэр, чтобы проводить приехавших на рудник, где добывают золото.

Каменоломня была расположена у подножия горы Корбьер. На огромном участке

– пятьдесят туазов в длину и пятнадцать в ширину – была вскрыта жила, и здесь при помощи железных и деревянных клиньев от нее откалывали серые глыбы камней, которые затем грузили на тележки и отвозили к жерновам.

Гидравлические трамбовки особенно заинтересовали Берналли. Они представляли собой обитые железом тяжелые деревянные башмаки, которые падали вниз, когда один из гердов для промывки шлака наполнялся водой и терял равновесие.

– Огромная потеря энергии воды, – вздохнул Берналли, – но в то же время до чего простая установка, совершенно не требующая рабочей силы. Это тоже ваше изобретение, граф?

– Я просто последовал примеру китайцев, у них такие установки существуют, как меня уверяли там, уже три или четыре тысячи лет. Китайцы пользуются ими главным образом для вылущивания риса, который является их основной пищей.

– Ну а где же здесь золото? – послышался резонный вопрос Беше. – Я вижу лишь тяжелый серый песок, который ваши рабочие получают из размолотого зеленовато-серого камня.

– Сейчас вы все увидите в саксонской плавильне.

Они спустились ниже, где под навесом стояли закрытые каталонские печи.

От кузнечных мехов, каждый из которых раздували двое мальчишек, на них пахнуло обжигающим, удушливым жаром. Бледные языки пламени, отдававшие сильным чесночным запахом, вырывались из открытой пасти печей, и в воздухе повисал какой-то тяжелый гар, который затем белыми хлопьями, словно снег, оседал вокруг.

Анжелика взяла горсть этого «снега» и, привлеченная запахом чеснока, хотела его попробовать.

Но вдруг, будто гном из подземелья, выскочил какой-то странный человек в кожаном фартуке и резким ударом выбил у нее из рук «снег».

Прежде чем она успела опомниться, гном рявкнул:

– Gift, Gnadige Frau! Это яд, уважаемая госпожа!

Растерянная Анжелика принялась вытирать руку, а монах Беше пристально смотрел на нее.

– У нас, – тихо сказал он ей, – алхимики работают в масках.

Но Жоффрей де Пейрак, услышав его слова, возразил:

– А у нас здесь нет никакой алхимии, хотя все эти ингредиенты нельзя, конечно, не только есть, но даже трогать. Фриц, вы регулярно выдаете молоко рабочим? – спросил он по-немецки.

– Все шесть коров были доставлены сюда еще до нашего приезда, ваше сиятельство!

– Хорошо. И не забывайте, что они должны это молоко пить, а не продавать.

– Да мы не нуждаемся, ваше сиятельство, зачем нам продавать его! И потом, нам хочется прожить как можно дольше, – ответил старый мастер-горбун.

– Могу я узнать, мессир граф, что за вязкая масса плавится вон там, в этой адской печи? – спросил монах Беше, осеняя себя крестом.

– Это все тот же самый тяжелый серый песок, который, как вы видели, добывают на руднике, но только промытый и высушенный.

– Так, по-вашему, эта серая пыль содержит золото? Насколько я заметил, в ней не блеснуло ни единой крупинки его даже на лотке, после того как ее при мне промыли водой.

– И все же это золотоносная руда. Фриц, принесите нам лопату руды.

Рабочий зачерпнул лопатой из огромной кучи зернистого зеленовато-серого песка с металлическим отливом.

Беше осторожно насыпал песок себе на ладонь, понюхал, попробовал на язык, но тут же выплюнул.

– Это сернистый мышьяк. Сильный яд. Он не имеет ничего общего с золотом. Кстати, золото добывается всегда из речного песка, а не из горных пород. А в каменоломне, которую мы осматривали, нет ни грана речного песка.

– Совершенно верно, уважаемый коллега, – согласился Жоффрей де Пейрак и, обратившись к мастеру-саксонцу, сказал:

– Если пора, добавь свинец.

Но оказалось, что нужно еще довольно долго ждать. Масса в печи раскалялась все больше, плавилась, кипела. Клубы белого пара продолжали вырываться наружу, оставляя повсюду, даже на одежде, белый порошкообразный налет.

Затем, когда пара почти не стало пламя уменьшилось, двое саксонцев в кожаных фартуках подвезли на тележке несколько слитков свинца и кинули их в вязкую массу.

Масса в печи стала жиже и перестала бурлить. Саксонец помешал ее длинной зеленой палкой. Сначала масса начала пузыриться, потом вспенилась. Фриц Хауэр в несколько приемов снял пену огромными шумовками. После этого он снова помешал массу.

Наконец он нагнулся к отверстию внизу печи, под тиглем, вытащил оттуда затычку, и в заранее приготовленную изложницу потекла серебристая струйка.

Заинтересованный монах подошел ближе.

– Но это всего-навсего свинец, – сказал он.

– Как всегда, согласен с вами, – ответил граф де Пейрак.

Но монах вдруг пронзительно закричал:

– Я вижу три цвета.

Задыхаясь, он показывал на охлаждающийся слиток, который начал отливать радужными цветами. Руки монаха дрожали, и он бормотал:

– Философский камень! Я увидел философский камень!

– Похоже, наш монах спятил, – заметил маркиз д'Андижос без должного уважения к доверенному лицу архиепископа.

Жоффрей де Пейрак, снисходительно улыбаясь, объяснил:

– Алхимики упорно считают, что появление трех цветов связано с философским камнем и превращением металлов в золото. А на самом деле это явление сродни радуге, которая образуется после дождя, и оно не играет большой роли.

Вдруг монах грохнулся перед графом на колени. Заикаясь, он благодарил графа, наконец он своими глазами увидел то, что составляло «цель его жизни».

Раздосадованный глупым поведением монаха, граф сухо сказал:

– Встаньте, отец мой. Вы пока еще ничего не увидели толком и сейчас сами в этом убедитесь. Должен вас огорчить, но здесь нет никакого философского камня.

Саксонец Фриц Хауэр внимательно наблюдал эту сцену, и на его запыленном лице с въевшимися в кожу крупинками породы отразилось колебание.

– Muss ich das Blei durchbrennen vor allen diesen Herrschaften? – спросил он.

– Поступай так, будто я здесь один, – ответил граф.

Анжелика увидела, как рабочие мокрыми тряпками взяли горячий еще слиток и положили на тележку. Потом подвезли его к маленькой печи, которая стояла на раскаленном докрасна горне.

Кирпичи центральной камеры печи, образующие нечто вроде открытого тигля, были очень белые, легкие и пористые. Их изготовляли из костей животных, чьи трупы, сваленные неподалеку, издавали страшную вонь. К ней примешивался запах чеснока и серы, и от всего этого дышать здесь было трудно.

Красный от жары и возбуждения монах Беше при виде кучи скелетов побелел и, бормоча заклинания, начал креститься.

Граф, не выдержав, рассмеялся.

– Посмотрите, до чего наши работы довели этого великого ученого, – сказал он Берналли. – А ведь во времена греков и римлян купелирование на костной золе было детской игрой!

Но все же Беше не отступил перед ужасным зрелищем. Бледный, перебирая четки, он пристально наблюдал за Приготовлениями старого саксонца и его подручных.

Один из рабочих подсыпал уголь в горн, другой раздувал с помощью педали мехи, и свинец начал плавиться и стекать в круглое углубление в печи, выложенное кирпичами из костной золы.

Когда расплавился весь слиток, огонь в печи еще усилили, и металл начал дымиться.

По знаку старого Фрица появился мальчишка с мехами, к которым была прикреплена небольшая трубка из огнеупорной глины. Горный мастер положил эту трубку на край тигля и принялся нагнетать холодный воздух на темно-красную поверхность расплавленной массы.

И вдруг воздух над металлом со свистом засветился, белесое пятно в том месте, куда он попадал, стало ярче, больше, сделалось ослепительно белым и постепенно распространилось на всю поверхность металла.

Молодые подручные поспешно выгребли из печи все горящие угли. Большие мехи тоже были остановлены.

Купелирование продолжалось уже без огня – металл кипел, и это было поразительное зрелище. Время от времени он покрывался темной пленкой, потом она разрывалась, и клочья ее танцевали в сверкающей расплавленной массе, а когда такой плавучий островок касался стенки тигля, пористые кирпичи, словно по волшебству, втягивали его и поверхность металла становилась еще более гладкой и ослепительной.

Одновременно мениск металла уменьшался Прямо на глазах. Потом он достиг размеров большой лепешки, потемнел и вдруг вспыхнул, как молния. Анжелика отчетливо видела, как остаток металла какое-то время клокотал, потом постепенно успокоился и потемнел.

– Этот процесс образования молнии описан Берцелиусом, который много работал над купелированием и над «разделением» металлов, – сказал Берналли.

– Но я счастлив, что увидел то, о чем прежде имел представление лишь по книгам.

Монах молчал. У него был отсутствующий, невидящий взгляд.

Тем временем Фриц Хауэр схватил щипцами эту блестящую металлическую лепешку, окунул ее в воду и поднес своему хозяину.

– Чистое золото! – восторженно прошептал монах-алхимик.

– И все же оно не совсем чистое, – сказал де Пейрак. – Образовавшаяся молния свидетельствует о наличии серебра.

– Любопытно, растворится ли это золото в хлористо-водородной и селитряной кислоте?

– Конечно, раз это золото.

Оправившись от потрясения, монах спросил, нельзя ли ему взять маленький кусочек этого металла, чтобы показать его благодетелю архиепископу.

– Возьмите для него всю лепешку, – ответил граф де Пейрак, – и как следует объясните ему, что это неочищенное золото, которое мы извлекли из недр наших Корбьер, из породы, в которой оно содержалось, и что дело его преосвященства – отыскать в своих владениях месторождения, которые принесут ему богатство.

Конан Беше тщательно завернул драгоценную лепешку, которая весила по меньшей мере два ливра, в носовой платок и ничего не ответил.

На обратном пути произошел инцидент, казалось бы, незначительный, но ему суждено было в дальнейшем сыграть определенную роль в судьбе Анжелики и ее мужа.

На полпути в Тулузу – это был второй день путешествия – гнедая лошадь Анжелики захромала, поранившись острым камнем на кремнистой дороге. Заменить ее можно было только одной из четырех, запряженных в карету, но Анжелика решила, что ей не пристало ехать верхом на обыкновенной упряжной лошади. Она пересела в карету, где уже находился Берналли, так как наездником он оказался никудышным. Видя, насколько утомляет его даже небольшая поездка, Анжелика прониклась к нему чувством восхищения: ведь он способен пуститься в далекий путь ради того, чтобы полюбоваться гидравлической машиной или побеседовать о силе земного тяготения.

К тому же изгнанный из нескольких стран, итальянец был беден и путешествовал без слуг в почтовых каретах. Хотя в карете порядком трясло, ученый восторгался, как он говорил, «замечательным комфортом». Он сидел, положив на скамейку ноги, и, когда Анжелика, смеясь, попросила его уступить ей кусочек сиденья, в смущении быстро убрал их.

Граф и Бернар д'Андижос некоторое время скакали рядом с каретой, но, так как дорога была узкой, им пришлось значительно отстать, чтобы не глотать пыль, поднимаемую экипажем. Впереди ехали на лошадях два лакея.

Дорога все сужалась и петляла. После одного из поворотов карета со скрипом остановилась, и сидевшие в ней увидели несколько всадников, которые явно преграждали им путь.

– Не беспокойтесь, сударыня, – сказал Берналли, выглянув из дверцы кареты, – это всего-навсего слуги какого-то встречного экипажа.

– Но мы ни за что не разъедемся на такой узкой отвесной дороге, – воскликнула Анжелика.

Слуги де Пейрака и владельца встречного экипажа начали рьяно переругиваться, причем последние дерзко угрожали, что они заставят карету мессира де Пейрака повернуть обратно, и в доказательство того, что они имеют больше прав, один из лакеев принялся щелкать кнутом направо и налево и задел при этом слуг графа и лошадей в упряжке. Лошади встали на дыбы, и карета так накренилась, что Анжелике показалось – сейчас они полетят в лощину. Она не удержалась и закричала.

Тем временем к месту происшествия подоспел Жоффрей де Пейрак. С искаженным от гнева лицом он приблизился к лакею, который размахивал кнутом, и с силой ударил его хлыстом. В этот момент подкатила встречная карета и со скрипом остановилась. На дорогу выпрыгнул апоплексического сложения мужчина в кружевном жабо и в бантах; он был покрыт густым слоем пудры и дорожной пыли. Его изысканный туалет, пропитанный потом, являл собою странное зрелище. Потрясая тростью с набалдашником из слоновой кости, перевязанной атласным бантом, он прокричал:

– Кто смеет бить моих людей? Может, вы не знаете, грубиян, что имеете дело с президентом тулузского парламента бароном де Массно, сеньором Пуйяка и других поместий?.. Прошу отъехать в сторону и освободить нам дорогу.

Граф обернулся и церемонно поклонился:

– Счастлив познакомиться с вами. А не родственник ли вы некоего господина Массно, клерка нотариуса, о котором я слышал?

– Мессир де Пейрак! – воскликнул тот, несколько смутившись.

Но тем не менее гнев его, распаленный стоящим в зените солнцем, не утих, и он побагровел.

– Должен заметить, что, хотя дворянское звание получено мною недавно, однако оно не менее аутентично, чем ваше, граф! Я мог бы показать вам грамоту Королевской палаты, подтверждающую возведение меня в дворянство.

– Я вам верю, мессир Массно. Общество до сих пор стенает оттого, что так высоко вознесло вас.

– Я хотел бы, чтобы вы объяснили свой намек. В чем вы меня упрекаете?

– Не кажется ли вам, что для подобной дискуссии место выбрано весьма неудачно? – спросил Жоффрей де Пейрак, с трудом сдерживая свою лошадь, взбудораженную жарой и этим толстяком с багровым лицом, который размахивал перед ее мордой своей тростью. Но барон де Массно не сдавался:

– Не вам бы, мессир граф, ссылаться на мнение общества! Вы даже не снисходите до того, чтобы появляться на ассамблеях парламента.

– Парламент, не пользующийся никаким авторитетом, меня не интересует. Кого я могу там встретить? Одних только честолюбцев и выскочек, обуреваемых жаждой купить себе у мессира Фуке или кардинала Мазарини дворянский титул. И при этом они еще уничтожают в Лангедоке последние остатки нашей свободы.

– Сударь, я являюсь одним из высочайших чиновников королевской юстиции. Лангедок давно уже стал частью французского государства и находится под сенью французской короны. И непристойно при мне говорить о какой-то свободе.

– Непристойно по отношению к самому слову «свобода» произносить его в вашем присутствии. Вы не способны понять его смысл. Вы можете только одно – жить на подачки короля. Вот это вы называете служением ему.

– Я-то служу королю, а вот вы…

– Я? Я ничего у него не прошу, но зато вношу в его казну без задержек налоги за своих крестьян и плачу их чистым золотом, которое получаю со своих рудников или зарабатываю торговлей. Известно ли вам, мессир Массно, что из миллиона ливров дохода, который приносит королю Лангедок, четвертая часть – мои. Пусть примут это к сведению все четыре с половиной тысячи сеньоров и одиннадцать тысяч буржуа Лангедока!

Но президент парламента запомнил из всей тирады лишь одно.

– Зарабатываете торговлей! – воскликнул он с негодованием. – Значит, это правда, что вы занимаетесь торговлей?

– Да, я занимаюсь торговлей и добываю золото. И я горжусь этим. Ибо у меня нет желания просить милостыню у короля.

– О, мессир де Пейрак, напрасно вы так задираете нос! Запомните: будущее королевства и его могущество зависят от буржуа и нового дворянства.

– Я в восторге от этого, – с иронией парировал граф. – Но пусть пока что новое дворянство поучится галантности и уступит дорогу карете, в которой томится госпожа де Пейрак.

Но упрямый новоиспеченный барон продолжал топать ногами в пыли и конском навозе.

– Почему это должен сделать я? Повторяю, мое дворянство ничуть не уступает вашему!

– Но я богаче вас, толстая образина, – громко крикнул граф. – А уж коли такие, как вы, считаются только с деньгами, то потеснитесь, мессир Массно, дайте дорогу золоту!

Он поскакал вперед, сшибая с ног слуг магистрата. Да и сам магистрат едва успел отскочить в сторону, чтобы не попасть под карету с графским гербом. Кучер, который только и ждал знака своего хозяина, был в восторге, что им удалось одержать верх над челядью этого грубияна.

Проезжая, Анжелика увидела багровое лицо Массно. Потрясая своей тростью с бантом, он кричал:

– Я напишу жалобу… Я напишу две жалобы… Его высочество герцог Орлеанский, наместник Лангедока, будет поставлен в известность… так же как и Королевский совет…

Как-то утром Анжелика и граф, войдя в библиотеку, застали там дворецкого Клемана Тоннеля, который записывал на восковых дощечках названия книг. Как и в первый раз, когда его застигли в библиотеке, он казался очень растерянным и попытался спрятать свои дощечки и шрифт.

– Черт побери, да вы и впрямь как будто интересуетесь латынью! – воскликнул граф, и в его голосе послышалось скорее удивление, чем досада.

– Меня всегда тянуло к учению, ваше сиятельство. Я мечтал стать клерком у нотариуса, и для меня большая радость служить в доме не только знатного сеньора, но и прославленного ученого.

– Но мои книги по алхимии едва ли помогут вашему юридическому образованию, – нахмурился Жоффрей де Пейрак, которому всегда претили вкрадчивые манеры слуги. Из всей прислуги он одного его называл на «вы».

Когда Клеман Тоннель вышел, Анжелика с огорчением сказала:

– Я не могу пожаловаться на Клемана, что он нерадив, но не знаю почему, его присутствие все больше и больше тяготит меня. Когда я смотрю намного, у меня всегда появляется чувство, будто он напоминает мне о чем-то неприятном. А ведь я привезла его с собой из Пуату.

– Пустяки! – ответил Жоффрей, пожав плечами, – ему недостает скромности, вот и все, но до тех пор, пока в своей жажде знаний он не сует нос в мою лабораторию…

И все-таки Анжелика не могла отделаться от какой-то смутной тревоги, и в течение всего дня изрытое оспой лицо дворецкого то и дело всплывало в ее памяти, лишая покоя.

Некоторое время спустя после этого случая Клеман Тоннель попросил разрешения съездить в Ниор, чтобы уладить там кое-какие дела с наследством. «Так он и будет всю жизнь заниматься наследством», – подумала Анжелика. Она помнила, что из-за этого он уже потерял службу в одном доме. Клеман обещал вернуться через месяц, но по тому, с какой тщательностью он навьючивал лошадь, Анжелика почувствовала, что она не скоро увидит своего слугу. У нее мелькнула мысль передать через него письмо родным, но она тут же отказалась от нее.

Когда Клеман Тоннель уехал, Анжелику вдруг охватило необъяснимое желание побывать в Монтелу, побродить по его окрестностям. И однако она не скучала по отцу. Несмотря на то что она была сейчас очень счастлива, она все же не могла простить отцу того, что он выдал ее замуж против воли. Братья и сестры тоже покинули замок, старый Гийом умер, тетушки, судя по письмам, которые она получала, совсем выживали из ума, а кормилица становилась все более властной. На какое-то мгновение всплыл в ее памяти и Никола: она знала, что после ее замужества он исчез.

Анжелика так упорно пыталась понять, что тянет ее в родные места, что наконец доискалась истинной причины: ей хотелось вернуться туда, чтобы побывать в замке дю Плесси и проверить, остался ли злосчастный ларец с ядом в ее тайнике, в башенке замка. Впрочем, почему бы ему там не быть? Его могли обнаружить только в том случае, если бы стали разбирать башню. Но отчего эта давняя история вдруг встревожила ее? О Фронде все уже давно забыли. Кардинал Мазарини, король и его младший брат живы. Мессир Фуке добился власти, не прибегая к преступлению. И разве не поговаривают о том, что принц Конде будет прощен?

Анжелика отбросила тревожные мысли и вскоре опять обрела душевный покой.