Глава 2

Первым почувствовал недоброе молодой десятник стрельцов Велемир, который, по известным сотнику Овсеню причинам, чуть ли не больше всех спешил с возвращением в Куделькин острог. Это и понятно, когда сердце любовью переполнено, оно всегда усиленно трепещет и торопит, и заставляет человека своих спутников поторапливать. Особенно если расстояние преодолеть осталось уже совсем, по общим меркам, небольшое. Не терпелось парню с нареченной своей, дочерью сотника Добряной встретиться. Даже во сне десятник имя ее повторял. Овсень сам это слышал. И без того сотня задержалась на десять дней против обещанного, поскольку некоторых крупных становищ из-за засухи на старых местах не оказалось – откочевали в лучшие угодья, надеясь, что лучшие все же еще существуют где-то. Но винить в перемене места никого было нельзя. Искать пришлось по следам, плутать среди сопок, пересохших болот и обмелевших речушек. Но все завершилось благополучно. И теперь – последний переход до дома, самый длинный. Но, чтобы сегодня же туда добраться, решили ехать без обеда. Вернее, сотник так решил, а остальные ему подчинились и не против собственного желания. К домашнему очагу тянуло всех.

– Никак дымом пахнет… – сказал Велемир, высоко задирая светлую не совсем еще оформившуюся бородку и открывая ветру ноздри.

– Костер кто-то на берегу разжег… – сказал один из воев за его спиной. – Где-то сразу за Дремовым бродом или даже на самом на ем… На том, стало быть, только берегу… Лес бы токмо не запалили…

– Сотню костров… – огрызнулся стрелецкий десятник. – Не иначе… Слишком уж гари много… Нос, как от соли, щемит…

Солью вои сотни, если была нужда, обычно лечились от простуды. Делали крутой солевой рассол и в нос заливали. Нос разорваться был готов, но простуда вместе с сильным чихом из головы выходила сразу. И все знали, что это за ощущение.

Сотник Овсень, опираясь на рукоятку боевого топора, прочно лежащую, будто перекладина, между рогами верхового лося, привстал на стременах и тоже носом потянул. Но он пока ничего не чувствовал. Да ему и почувствовать было трудно своим основательно сломанным носом. Однако воям сотни, набранным из охотников, первопроходцев и следопытов, Овсень в подобных вопросах всегда доверял, и они не подводили. А в таких диких местах, где они поставлены были на службу, легкая сотня Овсеня княжеской тяжелой дружинной сотне ни в чем не уступит, а в чем-то за счет своей маневренности и лучше будет.

– Д-да… Добавим ходу… – Огладил сотник ладонью бороду и пятками подогнал широкогрудого лося Улича, самого крупного и сильного из верховых лосей в сотне, самого умного и сообразительного, да к тому же послушного, как конь. Конечно же, сотнику и полагается на самом крупном лосе ездить, чтобы больше и дальше других видеть. И на самом умном тоже, чтобы команды его выполнял, как сотня их выполняет. Да другому лосю и трудно было бы носить на себе такую тяжеловесную мощную фигуру, к тому же кольчугой и оружием утяжеленную. Роста Овсень был слегка повыше среднего, зато ширину плеч имел необыкновенную и руки длинные, ниже колен, если опущены. И эти руки, когда в дополнение топором удлинены, любого врага сверху без проблем доставали.

Вообще-то, сотник Овсень всегда неторопливым и вдумчивым нравом славился. Не подумав основательно, ни одного дела не начинал и осторожность не терял никогда. И в делах сложных старался никогда не торопиться, не полагаясь только на одну удачу. Но сейчас и его домой тянуло, да и не было причин задерживаться. Дома жена, дочери… Жена Всеведа обычных своих пирогов с рыбой напечет, дочери свежую воду из колодца принесут, чтобы отцу умыться, и добрым ласковым словом батюшку своего огладят. Как не заторопишься к такому после многих дней похода по диким становищам, после лесных дымных ночевок.

А тут этот запах гари…

Но в эту пору, как все понимали, запахом дыма и удивить кого-то было сложно. Нынешнее лето жарким выпало не по месту, близкому к полуночи, и лесных пожаров по всему обширному Бьярминскому краю много гуляло. Откуда пожары возникали, не ведал никто. Ладно бы еще грозы шли, небо бы молниями с треском лопалось – понятно было бы. А тут ведь дождя дождаться не могли, все вокруг Куделькина острога пересохло, и земля ломаными трещинами пошла, и даже травы было не накосить, чтоб лошадей, коз и ездовых лосей студеной зимой худо-бедно прокормить. И это тогда, когда овес почти весь на корню высох, не успев взойти в рост. И драли, заготавливали для лосей рябиновую и осиновую кору, не зная при этом, как лошадям зиму пережить. Надежда была только на корневые земли русов, куда засуха не подошла. Оттуда можно было фураж обозом доставить. Но до обоза еще следовало дожить.

А потом пошли по сухим лесам пожары, по неведомой причине возникающие. Еще пожары, конечно, от костров, людьми брошенных, не залитых и не утоптанных, случаются, но когда лес горит в тех краях, где людей сроду не видели, куда охотники не суются из-за отсутствия там дичи – это совсем непонятно. Волхвы говорили, что это немилость Земли за грехи человеческие и за непризнание своих грехов, за нежелание их исправить. Только кто и чем конкретно такую немилость вызвал или кто наслал ее на суровый край – было пока непонятно, и волхвы об этом молчали, обещая, что со временем все само откроется.

А что лютые пожары натворить могут, помнят и знают все, хотя никого из сотни, включая самого Овсеня, в Бьярмии в помине не было, когда двадцать с лишком лет назад Куделькин острог в такую же сухую пору сгорел до последнего бревна в частоколе. И людей тогда, не успевших из огненных стен выскочить, погибло множество, потому что загорелся острог ночью, вспыхнув сразу, и быстро был огнем охвачен весь, вместе с жилыми домами. Разговоры о том пожаре и в другие засушливые годы ходили, и в нынешнее лето возникали. Вспоминали, сторожились, лишнего огня боялись, и сухую траву у стен и у домов под корень срезали серпами. Да еще детей посылали остатки травы выщипывать. Кое-где люди вокруг своих домов даже неглубокие, но шириной в два шага ровики прокапывали, чтобы пал, если пойдет, их жилище минул. В нормальную пору такой ровик травой зарос бы сразу, в сушь не зарастал и хоть какую-то надежду на спасение давал. Но когда память жива, когда есть разговоры, то и в душе обязательное беспокойство таится, не дает безмятежно себя чувствовать.

Так, с беспокойством этим, и ехали.

Сотня миновала Дремов брод, где вода обычно достает лосям до брюха, но сейчас река, считай, вдвое обмелела, если по броду судить. Здесь костров видно не было, хотя сотник и надеялся, что именно здесь, на покрытом мелкой галькой берегу остановилось на постой большое становище кочующих сирнан. Место для временного становища хорошее, и сирнане часто здесь останавливаются. Хотелось сотнику верить, что это их костры учуял нос Велемира. И тем неприятнее было ошибиться. Но теперь запах пала и по реке разносился, хотя против течения его только легкий ветерок нес, и уже сам Овсень его хорошо почувствовал, и от этого запаха защемило сердце и у него. Запах был слишком сильным, и о костре или даже о кострах уже никто не говорил.

Здесь тропа сотни, обогнув сопку, лысую и каменистую по вершине, но густо поросшую мелким лесом по склонам, уже круто поворачивала вдоль извилистого русла, местами подходя прямо к берегу и извиваясь, как велит то делать река, и вливалась вскоре в дорогу. А по дороге можно было бы гнать лосей и лошадей быстрее, не опасаясь сломать лбом выставленную поперек тропы ветку дерева, не пригибаясь без конца и не лавируя между самими деревьями. Но сдерживали быстрое движение упряжные лоси, что тащили три волокуши с годовой данью, собранной с сирнан. Дорогие меха, тюками притороченные на волокушах, не бросишь без пригляда, хотя опасаться здесь вроде бы и некого, тем не менее, порядок Овсень любил и предпочитал его блюсти даже в мелочах, чтобы не заиметь привычку к частому расслаблению и нерадивому к службе отношению. Приходилось и верховых животных сдерживать.

Дымом между тем пахло все сильнее.

– Подогнать бы еще чуток… – вроде бы не к сотнику обращаясь, а сам с собой разговаривая, сказал Велемир. – Дым какой-то недобрый…

Не его, конечно, дело сотнику советы давать. Но Овсень хорошо услышал парня, понял, осмотрелся и сделал знак двум легким лошадным воям.

– Ну-ка… Пролетите-ка, соколы, вперед. Посмотрите, стало быть, и к нам для спокоя мигом…

Тех повторно посылать не надо было. Дома обоих семьи ждут, и есть, о ком беспокоиться. С места в крутой карьер коней послали, и только взбитую густую пыль за хвостами оставили. Лось все же с лошадью в быстроте не сравнится, хотя не в пример выносливей и неприхотливее, да и зимой на снегу со своими копытами пройдет там, где лошадь на брюхо сядет. А уж в бою, в плотной человеческой сече, лось куда как лучше лошади. И всадника держит выше, позволяя удары сверху наносить, и сам бьет и копытами, и рогами пострашнее любого меча. Но вот, когда маневренность и стремительность требуются, лошадь все-таки сподручнее. Она быстрее и в нужное место доставит, и не даст врагу уйти, но тебе самому уйти, если потребуется, поможет. А уж в быстрой разведке, когда потребность такая есть, лошадь заменить некем. Потому сотня и состояла не только из лосиных всадников, но и из лошадных, чтобы вои и то и другое способны были делать и друг друга, по необходимости, поддержать могли.

Дымными стали казаться и до того легкие облачка, что в небе тянулись. И не с полуночи тянулись, откуда могут дожди принести долгожданные, а, наоборот, с полудня, обещая продолжение утомительного и губительного зноя. Торговые гости, проехавшие недавно из корневых земель русов в глубину Бьярмии за серебром, говорили, что дома такого зноя нет, хотя дождей тоже маловато. А здесь, словно перевернулось все в природе, где холоднее и дождливее должно быть, засушь выдалась, которой конца не предвидится. И гарь в воздухе висит, шершавым камнем-валуном в горло лезет…

Только вот от чего эта гарь? Может, просто лес на берегу полыхнул или камышом где-то пламя полакомиться решило? Такое тоже случается, и потому раньше времени рвать себе сердце надобности нет…

Не успели посыльные вернуться, когда неподалеку дружно протрещали на дереве две перуновы птицы, и Велемир, едущий первым, своего лося Верена, вдруг забеспокоившегося, резко придержал и выровнял, остановив поперек тропы. А сам тут же привычным легким движением длинный лук из налучья выхватил и сразу таким же привычным движением стрелу на тетиву наложил.

И не ухватишь взглядом момента, когда стрела была из тула выхвачена. Но стрелец на то и стрелец, чтобы быстро и ловко со своим делом справляться. А уж про точность его стрельбы можно сказки сказывать. Хотя торопиться со стрельбой никому не рекомендовалось.

– Что ты? – поравнялся с десятником Овсень.

– Волк… – сказал десятник и лук на вытянутую руку поднял – то ли инстинкт охотницкий в нем взыграл, то ли просто сказалась человеческая привычка убивать опасного лесного хищника при всяком удобном случае, чтобы не доставил он в будущем бед. – В кустах… Сейчас вынырнет…

Овсень всмотрелся в кусты.

– Обожди-ка… – со спины сказал десятник сотни Живан, человек в лесной жизни опытный и следопыт непревзойденный. – Во-первых, это не волк, а волчица молодая… Взрослая сейчас, по сезону, только-только кормить волчат молоком должна закончить, соски еще видно было бы… А это молодая, не щенная… А во-вторых, что волчице так себя вести, скажи-ка на милость… Не крадучись идем… Волки настоящие уже убежали бы и не полезли бы под твою стрелу. Не стреляй пока. Это, не иначе, волкодлак. Весть она нам какую-никакую принесла…

Живан выехал вперед, к кустам, туда, где мелькала облезлая слегка рыжеватая шкура крупного зверя. Но волчица не убегала, только суетливо в одну и в другую сторону перебежала и села на пригорке так, что острые уши ее над чахлыми кустами торчали.

– Чего ты хочешь, дикость человечия? – спросил десятник, обращаясь к ней сразу, как к волкодлаку. – С чем-то, никак, пожаловала?

Волчица снова пробежала в одну, потом в обратную сторону, явно показывая, что она к человеческой речи неравнодушна и, возможно, понимает слова. И коротко тихонько подвыла, как заскулила. Лоси и кони под всадниками сотни сразу заволновались, тревожно захрапели и погнать готовы были, если бы не сдерживали их крепкие руки. Волчий вой ни одно животное равнодушным не оставит. Даже такой короткий намек на вой.

– Видите, – сказал Живан. – Она даже знает, как лоси с лошадьми на ее вой себя поведут. И потому только коротенько так… А могла бы во всю глотку… Значит, чего-то хочет… Говорит, предупреждает нас. Ну, серая… Говори, говори… Случилось что-то?

– Она просто к людям тянется, если, случаем, волкодлачкой навсегда осталась, – сказал Овсень. – Не привыкла еще к этой шкуре и потому тоскует. Трудно ей без людей и среди волков трудно будет, потому что разум человечий в ней остался. Такое порой, Всеведа сказывала, случается… Бедная…

– И так может стать… – согласился Живан. – Не знаем мы, кто она была, зачем в звериный вид пошла, потому трогать не надо… Убери лук, десятник… Может статься, что стрела тебе сегодня еще сгодится… Так я после этой встречи чувствую…

А волкодлачка чуть вперед подалась и лапой махнула, словно что-то показала.

– Вот… Общается… Беда где-то? – продолжил разговор Живан.

Волкодлачка опять лапой махнула.

– Жалко, речь ты человеческую потеряла, а я волчью не приобрел еще… Не могу тебя понять, говоришь ты или просишь… Извини, торопимся мы… Приходи позже… Если с добром придешь, с добром приму, пообщаемся… Я домой тебя пущу, покормлю…

Волкодлачка голову печально опустила и яркий язык высунула, словно расстроилась, что не понимают ее люди. Десятник повернул коня, но с места не тронулся, ожидая, что волчица еще что-то попытается ему сообщить.

Велемир посмотрел на сотника, на десятника Живана и лук со стрелой убрал. Сотня сразу же двинулась дальше, и только Живан еще некоторое время так и стоял против кустов, но потом и он, не желая в одиночестве против волкодлачки оставаться – все-таки жутковато это было, – развернул коня и упругим усилием догнал последних. Что ни говори, а оборотень есть оборотень, и неведомо никому, что у него на уме.

– А как, скажи-ка, Овсень, волкодлаком насовсем стать-быть можно? – придерживая лося, спросил стрелецкий десятник, зная, что сотник, как и сотенный десятник Живан, знаток всяких житейских премудростей. А уж умение общаться с оборотнями или с нелюдью молодой десятник считал премудростью именно житейской и во многом необходимой каждому, чтобы не попасть при случае впросак. Если оборотня еще можно назвать редкостью, хотя и не слишком уж неведомой, то нелюди вокруг человеческих селений и внутри них невесть сколько водилось, и не вся безобидная да добрая, как домовушки. И общаться с нею следует уметь каждому. Без этого не прожить…

– Просто… – кашлянув в кулак от запаха дыма, от которого уже в горле сильно першило, ответил Овсень. – Как волкодлаком становятся? Слышал?

– Не слышал… Заговором каким-то?

– Просто, – повторил сотник, – если со знанием… Находят в лесу гладкий пень, втыкают в него с заговором нож, потом через пень кувыркаются, и все… Чтобы в человеческий облик вернуться, надо волку снова заговор мыслями прочитать и назад перекувыркнуться. Но вот беда какая, если кто до этого нож из пня вытащит, значит, все… Заговорное тело разорвано, волкодлак так и останется волком с человеческим умом… И всю жизнь будет между волками и людьми болтаться, ни там ни сям не принимаемый. Оттого в тоску-отчаяние впадает и опасным становится.

– А кто ж нож-то тот вытащит?.. Зачем?.. – спросил Велемир.

– Кто по злобе, кто по добру… Кто знает, зачем человек этот волкодлаком становился… Случается, что со злобы, чтобы досадить кому-то… А человеку не нравится, что ему досаждают… Вот нож и вытаскивает… Потом, нелюдь всякая любит такие штуки устраивать. Нелюдь лесная вообще любит ножи воровать… Домашним ножи без надобности, а лесным кстати… Им все, что блестит, нравится, как сорокам… Потому и любят. Особенно лешаки… Уснешь в лесу, запросто без ножа проснешься… Всякое быть может… И со мной смолоду раз бывало… На берегу уснул, а водяной нож украл. Потом, позже уже, лешак пытался. Так я ему лапу липкую начисто отрубил…

– А потом вернуть волкодлака в человека можно? – все не унимался десятник, и непонятно было, почему его так интересует эта тема, вроде бы совсем от него и от его забот далекая.

– Только если нож найти… Тот самый, что украли… И с тем же заговором в пень воткнуть… Пень уже любой выбрать можно. Но заговоры у каждого ведающего свои могут быть. Могут быть и одинаковые, а могут быть свои. И потому чужой заговор не сработает. Одно слово сказать не так, и из волка в медведя превратиться можно…

– Разведка гонит… Случилось, никак, что-то… – раздался предупреждающий голос со спины. – Очень уж спешат…

Уже по частому стуку копыт нетрудно было понять, как торопится высланная Овсенем разведка. А скоро разведчики и сами из-за поворота дороги появились в облаке тяжелой коричневой пыли. И остановились, круто разворачивая тонконогих коней, только перед сотником.

– Что в остроге? – строго спросил Овсень, уже понимая, что недобрые вести могут быть только оттуда, хотя разведка вернулась слишком быстро, чтобы до самого Куделькина острога добраться. Но весть можно было получить, и до самого места не доскакав.

– Нет больше острога… – прозвучал короткий ответ.

– Пожар? – тревожно спросило сразу несколько голосов.

– И пожар тоже… Урмане напали… Все пожгли, всех перебили… Нет почти никого живого… Мы только девочку встретили. В лесу пряталась. Под матерью убитой. Мать ей сказала, что урмане. Сама девочка не знает… Больше никого не нашли.

– Девочка где?

– Вытащили ее… Вся в материнской крови. Велели в острог идти. Обещали скоро прибыть…

– У-у-у… – кто-то взвыл в середине строя почти по-волчьи. – Урмане, дикари проклятые, всех бы их, воров, под корень вырезать…

И металл коротко ударился о металл. Должно быть, кулак в металлической рукавице о ладонь, скованную такой же рукавицей – зло, как меч о меч.

Овсень не погнал своего лося сразу вперед. Он всегда вдумчивым был. И потому сначала назначил пару воев в охрану лосиных волокуш с годовой данью и только после этого, осмотревшись, дал команду:

– Погнали, стало быть… Конные вперед. Кого найдете, помощь оказать. Собирать всех вместе, чтоб друг дружке помогали.

Торопились все, и строй, которым обычно ходила сотня по лесным дорогам и тропам, не соблюдали. Десятки смешались, чего обычно не допускалось. И Овсень ни на кого не прикрикнул. А сотня сразу разделилась на две группы. Меньшая, состоящая из всадников на лошадях, оторвалась и ушла вперед резко. Большая группа скакала в соответствии с той скоростью, которую могли развить тяжелые лоси, предпочитающие бег размеренный, хотя и размашистый.

И никто не увидел, как следом за растянувшейся кавалькадой воев легкими скачками, обогнув по дуге воев и лосей у волокуш, бежит кудлатая и по-летнему облезлая, рыжеватая волчица, только что едва-едва избежавшая стрелы не знающего промаха стрельца…

Черное пепелище, болью и страхом остро пахнув на сотню, надавив на людей тяжким грузом отчаяния и утраты, лежало на высоком и крутом со стороны реки берегу, откуда всегда был широкий и просторный обзор, создавая ощущение чего-то непривычно плоского, низменного, и только каменные или, чаще, глиняные печи с редкими трубами, а больше без труб, потому что большинство домов топилось, как в старину, «по-черному», возвышались среди догоревших и только чадящих останков Куделькиного острога.

Основная часть воев, подчиненных Овсеню, была семейной, и семьи их при отъезде сотни оставались здесь под надежной, казалось бы, охраной высоких стен и трех десятков не менее надежных в бою княжеских дружинников, хорошо вооруженных и закованных в тяжелую броню и потому не больших любителей путешествовать по лесным и горным тропам. Зная это, Овсень, отправляясь в дальний перегон, обычно и не брал дружинников с собой, предпочитая вместо них, таких видных собой и солидных, своих проверенных воев, да и боев во время годового похода по сбору дани обычно не бывало. Сирнане покорены давно, народ они не разбойный, и дань не так тяжка, чтобы за нее лишаться жизни. Все вопросы можно мирно решить, да Овсень и сам всегда умел мирно со всеми договариваться. Потому и ездил спокойно. А княжеские дружинники на охране острога, проезжей и речной дороги были как раз к месту и сидели здесь прочно, как весомые скалы. Да и самих дружинников такая служба устраивала, кажется, куда как больше, чем беспокойные лесные скитания.

Но сейчас на пепелище, если смотреть издали, с подъезда, не видно было ни оставшихся в живых жителей, ни дружинников в привычно звенящих кольчугах и прикрытых тяжелыми щитами. Никто не бродил среди останков домов. Однако Овсень хорошо знал, что даже при самом страшном нашествии врагов не бывает так, чтобы всех перебили. Всегда кто-то, да останется – кто убежит, кто в норе какой отсидится и не скоро выберется от неподъемного, как кованая цепь, сдерживающего страха. И сотник, чтобы узнать быстрее подробности происшедшего, сразу определил несколько молодых воев из тех, кто своим домом не обзавелся, а родительский дом имел на стороне, и рукой махнул:

– Искать, кто есть… Женщины с детьми могли в лес убежать… Раненые могут среди пожарищ валяться… Искать… Все в округе обшарить…

А сам, даже не спешившись перед уже не существующими воротами, направил по обгоревшему, но уцелевшему бревенчатому мосту через ров своего рослого лося Улича к тому, что от его собственного дома осталось. Лось, хорошо знавший дорогу ко двору, в этот раз не понимал, куда ему идти, и Овсеню приходилось править, подтягивая вместо повода то один, то другой конец черенка боевого топора, что так привычно лежал на рогах лося. Тем более лесной великан, даже прирученный, все равно боялся огня и потому по свежему пожарищу вышагивал с неохотой. Одновременно, не дожидаясь разрешения, придавленные бедой и естественной тревогой за своих близких и другие вои разъехались в разные стороны – на свои печи взгляд бросить, увидеть, что от домов осталось.

Останки дома встретили сотника звоном в ушах. Привязать поводья Улича было уже не к чему, потому что резная в орнамент коновязь, собственными руками Овсеня сооруженная, сгорела вместе с дворовыми воротами, хотя очертания двора, как и дома, остались, четко очерченные головешками. Овсень просто отпустил поводья и похлопал беспокоящееся животное по сильной шее. Лось в ответ трижды руку лизнул и голову опустил, роняя лежащий на рогах боевой топор. Но сотник, погруженный в свои беспокойные мысли, даже не заметил этого, и топор не поднял, и вошел в то пространство, что было когда-то его двором и домом. А чьим стало сейчас и чем стало, он сказать самому себе не решался, но в глубине души боялся, что это место стало погребальным костром его жены и дочерей.

Первое, что он начал искать, чтобы или успокоить себя, или в гневную скорбь-печаль погрузить, это остатки человеческих тел. Но ни обгорелого тела жены, ни обгорелых тел юных дочерей не увидел. Стало хотя бы немного легче дышать, и подступивший было к горлу жесткий ком обмяк, стал лучше воздух в грудь пропускать. Значит, оставалась надежда, что спаслись. Жена сотника Всеведа не зря такое имя носила. Она унаследовала от своей бабки, волховницы капища Лады, много знаний, ведала, что на земле людей и вокруг нее, в мире не человеческом, творится, и иногда даже будущее предсказывала. Знания свои Всеведа черпала из старинной книги с листами из тонкой телячьей кожи, написанной древним славянским трехрядным письмом, где верхняя часть каждой буквы означает навь, средняя правь, а нижняя явь. Сам Овсень эту письменность так и не освоил, обходясь простым и доступным славянским руническим письмом, знание которого при его службе было необходимо. Да и без необходимости руны знали многие вои просто потому, что это казалось нужным их родителям, а трехрядное письмо было доступно единицам. И потому сотник о знаниях жены имел понятие смутное, но верил он в эти знания непоколебимо. Ей дано было многое. Может, потому и была Всеведа так печальна, провожая мужа в этот поход, что чувствовала приход беды? А не предприняла каких-то мер, не стала ничего мужу говорить по причине, Овсеню, со слов жены, тоже известной. Предсказать можно многое, но предсказание сбудется не обязательно, потому что боги оставляют людям право выбора, и все последующее зависит от правильности предыдущего человеческого выбора, и даже от выбора других людей, порой даже незнакомых и вообще живущих вдалеке, может быть, даже в чужой стороне. Поступит знакомый человек или посторонний определенным образом, и тогда колесо судьбы закрутится в одну сторону, поступит тот или другой иначе, у колеса тоже есть выбор, куда вращаться. И критерий поступка чаще всего может быть только один – человек должен с честью и разумом человеческим считаться, тогда все должно пойти правильно. Хотя это тоже не обязательно, потому что у разных людей понятия о чести и о человеческом разуме разные. А однозначные предсказания, если сбываются, то редко. И трудно порой понять, однозначно ли поведет себя судьба или даст человеку возможность выбора.

Есть еще много тонкостей в предсказаниях, о которых Всеведа мужу говорила. И главная из этих тонкостей, способная самое страшное предсказание отринуть – жизнь по законам прави. Когда человек живет по прави, то есть по законам, богами установленным, он под защитой богов находится, и на него не распространяется сила предсказаний. Правь сильнее всего на свете, потому что она сама является частицей божественной воли.

Но беда пришла, и неизвестно, кто и как поступил, кто законы прави нарушил, и почему такую страшную, всеобщую беду не удалось предотвратить. Однако Всеведа могла эту же беду и острее почувствовать, и успеть спрятаться, пока еще спрятаться было время, могла и других за собой увести. Поэтому необходимо было искать следы.

Да, пока тел не нашлось, надежда была жива! Нельзя унывать, потому что уныние надежду убивает и рвет связующие нити, которые могут ищущего на правильный путь вывести. А как вести себя, об этом следовало еще подумать и решение найти правильное. Для сотника этот вопрос был сложным еще и потому, что он был здесь не один, и не только о своей семье должен был думать. Он отвечал за людей своей сотни, которые попали в ту же беду, что и он сам. И их бросить нельзя. И они тоже будут искать своих родных. И обязанности сотника следует совместить с обязанностями отца семейства, мужа и отца, защитника своего дома. И потому даже сейчас нельзя уехать в поиск следов одному. Но скоро все соберутся, и решать придется вместе, вместе придется искать следы.

Пройдя посреди остатков стен, Овсень и вокруг дома обошел, вернее, вокруг того, что от дома осталось. И только после этого присел на корточки рядом со сгоревшей скамьей, где раньше так хорошо было посидеть на тихом слегка ветреном закате, глядя в багровое небо и вдаль, за реку через острожный тын, который холм прикрывал по нижней границе и потому был ниже дворовых заборов ряда верхних домов.

Вместе с болью и горечью, теперь уже прочно осевшими в горле запахом гари и помехой при дыхании, нахлынули воспоминания. Четыре громадных тяжелых камня, вкопанных в землю – углы его дома, столбики, как звали их в народе. На них когда-то ставил свой сруб сотник Овсень. Как сейчас помнилось, катили эти камни издалека. Десять дней катили вместе с добровольными помощниками, меняя постоянно ломающиеся палки, которые использовали как рычаги, сменяя один другого, потому что поднять камни было невозможно, и не было телеги, чтобы выдержала такой груз. А катить-то приходилось высоко на холм, хотя не по крутизне обрыва, а с другой, пологой стороны. Сейчас камни почернели, покрылись сажей, но остались на месте и даже не растрескались от огня, а вот избы, что на них стояла, уже нет.

И печь стоит… Тоже почерневшая, уже неживая, принявшая тепла больше, чем смог вместить сам дом… Печь глиняная, битая… Руки сотника ее на ощупь помнили… Сначала делался плотный деревянный каркас для печи, потом в нем глину взбивали. Из каркаса глина никак не выползала и позволяла взбить себя до такого состояния, когда она напоминала сметану. Позже, когда глина высыхала, печь просто растапливали, внутренний каркас сгорал, а глиняная печь оставалась. Внешний каркас снять было не трудно.

И пол в избе Овсень делал не земляной, как у многих, а деревянный. Много времени потратил, когда старательно тесал доски, пальцами и щекой проверяя гладкость обработки, но пол получился славный, ровный и теплый. Все он здесь своими руками делал и все на ощупь помнил. И верхние полки, как положено в «курной» избе, на стены сажал плотно, без щелей. Сажа от печи по стенам сваливалась, но сваливалась не на пол, а на полки, откуда ее легко было смести в одну посудину. А под эти полки уже вешались полки для кухонной посуды, и посуда, прикрытая сверху «сажной» полкой, всегда оставалась чистой…

Так бы долго просидел Овсень, погруженный в воспоминания, если бы не отвлек его раздавшийся за спиной тихий, похожий на детский, плач. Сотник резко обернулся и увидел безобидное и доброе существо Извечу, домового из своего дома и большого друга дочерей, которых нелюдь когда-то укачивал в колыбельке на ночь, а потом водил за руку по дому, обучая ходить. Извеча и телом был бы похож на ребенка, если бы не крупная волосатая голова, почти как у взрослого человека. Ну и заросшее бородой лицо не давало усомниться в возрасте.

Извеча стоял между сотником и погорелым домом, скрестив на животе короткие руки. Крупные, каких у людей никогда не бывает, и блестящие, переливчатые, как самоцветы, скатывались слезы из глаз домовушки и по усам сползали в округлую, чуть не в ширину узкой груди бороду.

– Слава богам, хоть ты уцелел… – тихо сказал сотник с надеждой в голосе. – Где мои?..

– Я, дядюшка Овсень, не знаю, – ответил домовой. – Я под печью в подполе прятался. Выйти боялся. Тебя услышал вот, сначала тоже испугался, потом шаги узнал и вышел…

Овсень несколько раз кивнул, положил руку подошедшему ближе Извече на плечо и сказал серьезно:

– Не плачь, дружище, мы с тобой мужчины, мы плакать не должны…

– Ночью, я слышал, много домовушек плакало… Особливо семейные, у которых домовят полно… Куда им теперь с домовятами… Но я не вышел к ним, я боялся…

– Когда все случилось?

– На вторую ночь… Я уже вторую ночь плачу и второй день тоже. Слез, думаю, совсем мало осталось, а все одно плачу не переставая… И сколько плакать-то еще… Сколько плакать… Домовушки, если без дома останутся, плачут, пока не умрут… Ты же знаешь… Тетушка Всеведа тебе говорила, я помню…

– Не плачь, я же тебе сказал, не то осерчаю… Не ты один дом потерял. Я тоже… И с женой, с детьми не знаю что… Я же не плачу…

Извеча вздохнул обреченно.

– У тебя, дядюшка Овсень, уже был и другой дом, и этот ты построил, и еще другой будет, а у меня только этот, и ничего больше. Кто я теперь? Не бывает домового без дома… Домовым без дома только плакать и остается до конца жизни. Еще лет так с тридцать проплачу, потом помру…

Извечу по просьбе Овсеня уже взрослым призвал из духа деревьев, из которых дом строили, волхв Велеса, что приезжал в острог с далекого лесного капища. Извеча явился и всем по душе пришелся. Хотя он всегда, конечно, как всякая нелюдь, чувствовал свое одиночество среди людей. Но, со слов жены, знающей о жизни нелюдей много, и сотник тоже знал, что Извеча сможет жить только в том доме, из деревьев которого он сам сотворен. И потому, сразу найдя решение, сказал твердо и домового своей уверенностью поддерживая:

– Возьми мой нож, найди головню от стены, уголья срежь, а внутри древесина будет. Вырежь чистый кусок и прибереги. Найдем моих родных, построим мы новый дом, и кусок этот в стену заложим. Тогда и ты в новом доме домовиничать будешь с полным правом, потому что там будет кусок твоего первого дома. Я не брошу тебя, слово сотника! А из бревен нового дома волхв призовет тебе домовиху. Будешь семьей жить, чтоб скучно не было, и домовят себе полный подпол заведешь. Я разрешу… Понял меня?

Слезы сразу прошли. Маленькая нелюдь, настроение которой могло меняться стремительно, схватила протянутый ему нож и бросилась к остаткам стен, над которыми местами еще дымок вился. И уже через миг вверх и в стороны полетели уголья. Извеча старательно строгал полусгоревшее бревно.

Счастливы нелюди, что верят людям и могут так вот от одного слова забыть про горе и переключиться на радостную надежду. Если бы еще и люди научились собственному слову верить слепо!.. Тогда жить стало бы куда как легче. Но верить своему слову – это, в то же время, значит верить богам и полагаться на их волю. Всем уметь это нужно, но мало кто умеет. Даже волхвы, и те порой в сомнение впадают, а оттого и сами в свои слова верят не всегда. Всеведа говорила, что это, наверное, и к лучшему, потому что человек, чье каждое слово исполняется, может пожелать целым миром править. А править миром с человеческим умом невозможно. Даже знаний человеку не хватит, чтобы все одним взглядом охватить и все последствия своих слов осознать. И лучше даже, что люди верят не до конца. А как бы хотелось сейчас верить в свое слово и сказать это слово…

Овсень вздохнул…

Со стороны послышались тяжелые звуки лосиной поступи. И великан Улич, ждущий там, где оставил его Овсень, тоже начал переступать широченными копытами, под которыми звучно хрустели уже остывшие угли. Овсень встал. К нему направлялся, ведя на поводу своего Верена, стиснувший зубы и возбужденно красный, словно только что из баньки вышел, десятник стрельцов Велемир. Овсень хорошо знал, что люди, которые краснеют от возбуждения, хороши в бою. Те, что бледнеют от гнева, обычно трусоваты, и в сотню к себе таких он старался не брать. Велемир всегда легко в краску бросался. И в бою всегда был хорош, хотя не всегда умел собой владеть. Но это, как думал Овсень, от молодости, и с годами может исправиться. А если не исправится, то уже дело сотника поручать парню только такие дела, где он сорваться не сможет. Главное, чтобы не сорвался раньше времени и жизнь не потерял, как часто случается с молодыми…

Молодой десятник, оказавшись рядом, сначала взглядом ощупал пепелище и при этом болезненно морщился, ожидая, видимо, что-то увидеть, что может ударить его в дополнение к уже полученному удару, потом только, оставив повод лося свободно свешенным, подошел к Овсеню. Лоси – животные умные, они беду чуют и не уйдут от людей в такую пору, потому как боятся, что беда общая и на них перейдет. Тем более, когда остались вдвоем, будут спокойно людей ждать, привычно устало опустив рогатые головы. А как их не опустишь, когда на голове такую тяжесть в виде рогов носишь – одновременно и украшение, и оружие…

– Своих, стало быть, не нашел… – уже по лицу понимая ответ, сказал все же Овсень.

– Никого… Живых… Отец с матерью убиты… Сгорели со стрелами в груди… Стрелы и правда похожи на урманские. Такие крылатые наконечники куют урмане да свеи… Луки слабоваты, так надеются, что наконечник сильнее ударит… А сестренку с братом не нашел. Или сбежали, или в полон погнали…

Сказанное десятником было давно известно… Дикие урмане или шведы, если нападали на селения или укрепления бьярминских русов или стойбища сирнан, что время от времени случалось, детей и молодежь обычно уводили в плен, чтобы продать в хазарское, чаще всего, рабство. Иногда и дальше продавали, в Хорезм или в Византию, откуда к скандинавам тоже прибывали работорговцы. Для них молодые люди тоже были добычей, на которой можно хорошо заработать. Людей постарше, которым жить осталось недолго, или убивали, или калечили без всякой жалости, чтобы не надумали потом отомстить. И это вызывало волну гнева против всех скандинавских дикарей, и потому при каждом нападении полуночных незваных гостей жители и воины стремились драться до последнего издыхания, ни на что не надеясь. В коренных землях русов и словен были города, там добыча была и другая. В Бьярмию же отправлялись обычно только за пленниками. Укрепления, имеющие рати, как правило, умело отражали все нападения и могли большей частью прикрыть селения людей не ратных, что находятся поблизости. Дальние же селения и стойбища были судьбе и Родомыслу предназначены. Но и это случалось тогда, когда дикари приходили недостаточными силами, и княжеская рать оказывалась вовремя на месте. В этот же раз, наверное, и силы дикарей были значительными, и так получилось, что сотник Овсень со своей сотней задержался в походе по сбору дани. Впрочем, не исключено, что урмане располагали данными и именно за этой данью и прибыли. Иначе почему же они сразу напали на Куделькин острог, где могли встретить серьезное сопротивление. Могли бы и по более беззащитным стойбищам сирнан пройтись.

– Дружинников не видел? – спросил сотник.

Велемир вздохнул и кивнул в сторону.

– Четверых убитыми нашел. Двоих по дороге к дому, рядом друг с другом, двоих по дороге сюда, по отдельности дрались. Должно, и остальные где-то… А… Ты, сотник… Добряна?..

Суженая его, конечно, больше всего интересовала, и Велемир уже видел, что человеческих останков среди пожара не видно.

– Нет следа… Может, в лес они ушли… Всеведа могла вывести… Она многое может…

– Извеча что говорит?

– Говорит, что прятался и плакал. Больше ничего не говорит. И сейчас плачет. И строгает дощечку для нового дома, чтобы мочь в нем поселиться.

– Зачем дощечка? – без интереса спросил десятник, занятый больше своей бедой, чем бедой нелюдя. – Какая дощечка?

– От его дома… Иначе в новом доме места ему не будет. Там свой домовой заведется, а нашего дружочка куда ж?.. Я велел дощечку обстрогать… Новый дом отстрою, его возьму…

– Ты отстроишь… – уверенно сказал Велемир. – У тебя имя такое…

Славяне всегда считали – как назовешь человека, так он и жить будет. Назовешь его Неудачей, он и будет неудачником, назовешь Победой, он всегда и во всем побеждать будет. Потому всегда вдумчиво относились к подбору имени своему ребенку. Какую судьбу ему прочили, такое и имя выбирали.

– Отстрою… И с именем, и без имени… – Овсень говорил упрямо и твердо, словно из слов каменную прочную стену выкладывал. – Не лишат дикари меня дома. Не позволю им на моей земле власть иметь. Здесь мы хозяева.

Десятник Велемир не первый год наблюдал сотника, хотя не всегда умел его понять.

Внешне Овсень был спокоен и невозмутим, что в бою, что в походе, что в других испытаниях. Хотя никто и никогда не понимал, что творится у того в душе, потому что не любил сотник открывать свою душу перед посторонними людьми, и многие даже считали Овсеня то ли равнодушным и холодным, как лягушка, расчетливым человеком, то ли просто наполовину спящим и ленивым. Но сам-то сотник хорошо знал, что в действительности ему в сложные моменты хотелось что-то срочно делать, куда-то бежать, кого-то искать, бить, ломать, крушить, может быть, бороду себе рвать клочьями. Но он, с одной стороны, не любил открываться перед посторонними и показывать свои эмоции, с другой – понимал, что вои сотни на него будут смотреть и вести себя будут, как он. И находил в себе силы все внешнее спрятать за маской спокойной невозмутимости. Сейчас, когда время тяжелое не просто подступило, а на голову свалилось, только он может подать всем пример самообладания. И он этот пример подавал и всем, в том числе и Велемиру, показывал, что духом падать нельзя.

– Двое суток прошло… Груженые ушли, плывут медленно. Догнать не сможем? – спросил десятник, бросая взгляд в сторону реки.

– До моря на веслах четыре дня хода. Два они проплыли, через два там будут… Может, пять, если не торопятся и не боятся погони. Скорее, пять, потому что и пленниками гружены тяжело, да и воев больше, чем гребцов… Ладью нашу спалили… Даже если новую ладью случаем скоро найдем, мы на два дня опоздаем. Где их в море искать? А по берегу до моря гнаться – болота, завязнем вместе с лосями… Как догнать? Думать будем…

Сотник и здесь рассуждал здраво, принимая на себя ответственность за решения.

Велемир вздохнул. Не стараясь даже подавить свой вздох или хоть как-то спрятать. Он по возрасту и по характеру хотел что-то уже совершить, предпринять немедленно. Но Овсень опять сдерживал его порывы…

Лошадиный топот приближался со стороны восходного леса.

– Скачет кто-то… Должно, с вестью… – Велемир с надеждой поднял голову навстречу звуку.

Любые вести означали для молодого воя возможность действия, а только в действии он мог сейчас забыть о случившемся несчастье, только в собственной активности мог найти утешение.

Всадник из тех, кого Овсень отправил поискать беглецов, скакал без дороги, напрямки, но так, чтобы на окружную дорогу в нужном месте попасть. И попал правильно. Лошадь проскакала через уцелевший мост восходных, обычно закрытых ворот, легко преодолела остатки сгоревшего тына, быстро миновала пепелища нескольких дворов и домов и без остановки принесла гонца на высшее в остроге место, сразу к дому сотника.

– Нашлись… Есть люди… – сказал гонец, переводя сбившееся дыхание так, словно не лошадь его несла, а он лошадь. – Убежали… Женщины, дети, старики, одного раненого дружинника вынесли… Человек около двадцати всего…

– Моих… – начал было сотник.

– Не видел. Меня десятник сразу послал. Сказал на словах, и все… Я сам никого не видел… И еще… Урмане разделились. Три «дракона» уже уплыли. Большие… Пленников туда загрузили. На веслах ушли по течению, но против ветра. А сотни полторы воев пешим ходом вдоль реки двинулось вверх по течению… Про нас раненых спрашивали, перед тем как добить, нас искали…

– Выше по течению жилых мест нет. Там им дела не приготовили. А нас искали… Это хорошо… Кто ищет, тот всегда найдет… – сказал Овсень и вдруг сообразил. – Не нас искали, а рассчитывали годовую дань захватить. Знали, зачем сюда шли. А мы ненароком в пути задержались. Собирайте сотню. Выступаем срочно. Они там…

– Я посмотрю, кто в лесу остался! – сказал Велемир, взяв уже за повод своего лося Верена, и сотник его естественное желание понял. Но он сам умел собственные желания общему интересу подчинять и от других того же требовал.

– Не время, десятник… Все потом увидим…

Он умышленно назвал его не по имени, а по должности, как редко звал, то есть об ответственности напомнил. Велемир лицом вспыхнул, но смиренно и согласно голову опустил. Когда враг рядом, собственные заботы забудь! Это была истина. Хотя давалось такое и с болью.

– Добряна… – только и напомнил Велемир едва слышно.

– Я сам посмотреть хочу, и тебе она не дороже, чем мне, но времени нет. У нас груз еще из леса не вышел. Оставили, как специально, для урман… Собрать всех! Оружными… Наш груз – заманка для них… Вот у груза за все и рассчитаемся… За все и за всех… К оружию!

В сердце опытного сотника ни на минуту не мелькнуло тени сомнения в своих силах, хотя он имел в своем распоряжении только легкую сотню воев. И даже не из княжеской дружины, с детства обученной держать в руках оружие и стоять строем в самой лютой сече, сомкнув щиты и так поддерживая друг друга, а набранных им среди охотников, следопытов и первопроходцев этих диких земель. Конечно, все они люди с характером, все они за себя и за свои семьи постоять могут. Да и урмане тоже в поход идут, надо полагать, не лучшими силами, не с прославленными в боях бойцами, а с тем отребьем, что по прибрежным викам без дела мотается, часто ни кола ни двора не имея. Хотя и вообще все дикие скандинавы, как считал Овсень, сплошные разбойники и убийцы, к разбою и убийству с детства привычные, а вовсе не настоящие вои, которых уважать следует. Это они себя воями зовут, но взращивают в себе культуру убийц, не видя разницы между убийцей и грабителем – и настоящим воином. Они привыкли сразу руку тянуть к тому, что схватить можно, и даже гордятся тем, что, своего не создавая, ничего не строя, чужое стремятся захватить. Не случайно, говорят, в их стране городов и городищ почти нет, что строить они не обучены и не любят этого. Пакостный, одним словом, народец эти скандинавы, и уважать их не за что. Но и драться с урманами, понимал сотник, тем более, настолько превосходящими в численности, не просто. И все же Овсень, чувствуя свое отчаяние и свою решимость, свое желание отомстить и, если возможно, защитить и вернуть своих родных, ощущая в руке такую свирепую силу и тяжесть, что даже мысленно уже разрубал ненавистного врага на две части, понимал, что точно такие же чувства испытывают и другие вои его сотни, чьи дома погорели, а с семьями неизвестно что случилось. И все драться будут один за семерых, и нет силы, способной остановить справедливый гнев. По крайней мере у скандинавов нет такой силы. А уж духа воинского, тем более, им не хватит. Дух там живет, где дома и семьи. А дикий разбойный дух против духа чести и справедливости мало чего стоит. Такая сила, что могла бы сейчас сотню остановить, только у богов может быть, но боги всегда на стороне справедливых, потому что они мир справедливым создавали, и только люди в жадности своей справедливость извратили.

И потому, едва собрав своих людей, взглядом оценив их вооружение и способность в таком состоянии духа к бою, Овсень смело двинул их в обратный недавно пройденному путь. Расстояние не больше восьми тем шагов пешего воя. Однако при всем своем отчаянии и решительности, при всем желании рассчитаться за боль и обиду сотник не забывал, что он за жизни своих людей несет ответственность и потому обязан действовать, со своей головой основательно посоветовавшись. И сразу выслал по паре человек по сторонам от дороги, чтобы нашли противника раньше, чем противник заметит основные силы славян. Остальную же сотню, выдвинувшись вперед, Овсень остановил на въезде в лес, где сразу приметил удобное для засады место – с двух сторон кусты стоят плотно и полностью непролазны для пеших, но эти кусты можно верхами быстро обойти и дорогу запереть. Не использовать такое место было бы грешно.

А лосей с волокушами все так и не было видно, хотя по времени пора бы им было давно с лесной дороги на берег выйти. Похоже, что груз с годовой данью беда постигла, и урмане получили то, чего ждали. Но хотелось дать им и то, чего не ждали, очень хотелось, и не один сотник таким страстным справедливым желанием горел…

Разведчики вернулись вскоре с недоброй вестью.

– Пропали наши… Догнали их урмане. Сейчас рухлядь разбирают и делят… Прямо на месте, кому что достанется. Жадность такая, что друг друга чуть не режут…

– Зато режут наших уже без всяких «чуть». Охранники убиты?

– Не разглядеть… Там все урманами окружено, толкутся, рухлядь друг у друга рвут и пляшут, и за ножи хватаются. Наших за кустами не видно. Один там командует. Остальные ростом ему до плеча. Волосы из-под рогатого шлема соломой до пояса висят. И спереди, и сзади. Ему отдельно складывают, что выберет. Его боятся…

– Конные есть?

– Нет. Только наши лоси у дороги стоят. В волокушах… В пустых…

– Перуну слава! Наш час настал… – Овсень от нетерпения даже в седле выпрямился. – Много ль их там, нечисти грязной, в одном тазу умывающейся?..

– Много больше сотни. Может, даже полторы…

– Значит, все вместе собрались, и больше удара неоткуда ждать… И не боимся мы их великанов. Великана мне, кстати, оставьте… Мой топор по нему плачет… Велемир! Быстро собирай своих в «кулак»!

Тактика «кулака» использовалась в стычках редко, а в крупных сражениях, когда «кулаки» собирались порой большие и мощные, сотня Овсеня никогда не участвовала. Обычно же стрельцы десятника Велемира бывали распределены по одному в каждом десятке простых воев. Простые вои тоже луки и стрелы имеют, но большие сложные луки только у стрельцов, и это понятно – стрельцов сызмальства учат, и руки у них от этих занятий по-особому устроены. По силе с рукой стрельца рука кузнеца не всегда сравнится. Они и составляют в каждом десятке ударную силу, и, чтобы свой десяток поддержать, стреляют выборочно в самых сильных и опасных противников, тогда как остальные бьют всех подряд, и не всегда прицельно, чаще производя обычный обстрел противника навесом. Но в ситуации, когда обычные простые луки могут только навесом бить и противник щиты поднимает, чтобы от стрельных туч укрыться, настоящий стрелец бьет стрелой по прямой линии под щитом, потому что сила лука позволяет ему сделать это. А стрела, пущенная из сложного лука прямо, не знает преграды в броне, и воя, и коня насквозь пронзает, и стоящего следом калечит. И стрельцы, хотя и числятся отдельным десятком, редко собираются все вместе. Но сейчас, по замыслу Овсеня, настал как раз такой момент, когда стрельцов следовало использовать как мощный ударный «кулак», потому что простые вои со своими луками не могли бы справиться с задачей, которая была по плечу только стрельцам.

Собрать десяток, когда все здесь, недолго. Сам десятник и позвать не успел, как стрельцы, слыша приказ сотника, подогнали своих лосей и собрались вокруг Велемира. Все крепкоплечие, с сильными руками и спокойным несуетливым взглядом. Тонкое стрелецкое дело неторопливой вдумчивости требует.

– Мы готовы, Овсень…

Они не просто были готовы, они были сосредоточены и чуть не дрожали от нетерпения, как видел сотник. Они точно так же, как сам их десятник Велемир, губы сжали и брови нахмурили, потому что потеряли то, что им было дорого, и не желали прощать обидчиков, чтобы в другой раз им неповадно было. И сомнений быть не могло, что стрельцы свою задачу выполнят. Боевая злость не мешает воевать и даже позволяет иногда чудеса творить. А сейчас требовалось как раз сотворить чудо, но сотворить его можно было, только проявив отменную выдержку и дисциплинированность, которые, вообще-то, стрелецкой несуетливой натуре всегда свойственны…

Овсень выдержал долгую паузу, желая подчеркнуть важность сказанного и дать стрельцам возможность сосредоточиться на том, что им предстоит услышать.

– Как только вы умеете… По четыре стрелы… Выезжаете на дорогу. Так, чтобы вас видно было. В открытую… Дразните этих зверей… Стреляете до тех пор, пока будет можно. Потом отходите прямо по дороге. Спокойно, с достоинством. Отошли, себя обезопасили, снова стреляете… И так до нас… Мы здесь ждем… И не жадничайте, до встречи всех не перебейте… Мимо нас проходите спокойно, ничего не показывая, урман к нам в объятия запускаете и помогаете издали… В сечу не лезть… Это тебе, Велемир, особые слова… Всем меч обнажить хочется… У всех злость кипит, но – стрельцам запрещаю…

Стрельцов, вооруженных большими сложными луками, берегли всегда. Слишком великая это сила, чтобы подвергать ее риску случайного удара. А в общей сече случайный удар может подстерегать даже самого сильного и опытного мечника, потому что он сосредотачивается на одном противнике, а другой может оказаться у него за спиной.

– Еще… – добавил сотник. – Великан там какой-то объявился… Он там властвует… Его не бейте… Его мне оставьте… Под мой топор… Личные дела… Дела справедливости и суда… Боги дадут силу, и великан нам нипочем… Командуй, Велемир…

Десятник стиснул зубы крепче и кивнул. Голубые глаза парня казались сейчас белыми, и это особенно видно было на раскрасневшемся лице. Овсень уже заметил, как Велемир расспрашивал по дороге к месту засады десятника, что нашел спрятавшихся в лесу беглянок. И по внешнему виду парня уже понял, что Добряны среди беглянок нет, значит, нет там и Всеведы с младшей дочерью Заряной. Думать об этом было больно, хотелось бы и не думать, когда думать о другом было необходимо, но не получалось. Однако думы о судьбе жены и дочерей добавляли сотнику боевой злости, хотя и не толкали его на необдуманные действия. Атака сотни на превосходящие силы противника была обдумана, и в успехе Овсень не сомневался.

Стрельцы подготовились загодя, попробовав почти единым движением все десять луков и зажав между пальцами левой руки по четыре стрелы. Еще по четыре были вытащены из тулов и приготовлены в специальном кармане седла. Овсень знал, с какой быстротой производится стрельба в этом случае. Урмане обернуться не успеют, как стрельцы выпустят по ним по два запаса. Только одна такая атака стрелецкого ударного «кулака» уполовинит силу врагов. А атак будет несколько…

Сам Овсень занял удобную позицию, которую, как опытный воин, осмотрел снова и убедился в правильности своего выбора. Сотник разделил оставшихся воев на две части, одну сам возглавил, вторую доверил возглавить десятнику Живану, в ратном деле наиболее опытному из всех. Встав по обе стороны дороги за кустами, вои пропускают пеших урман, а потом спереди и сзади закрывают дорогу. По бокам кусты будут стеной держать желающих уйти от справедливой расправы. Пока через такие кусты продерешься, тебя уже десять раз достанут ударом.

– Вперед, Велемир!

Стрелецкий десятник тронул Верена пятками. Лось послушно двинулся по дороге. Другие стрельцы рассредоточились по всей ее ширине, чтобы не мешать один другому. Ехали не торопясь, чтобы не сбивать себе дыхание. Да и гнать-то было некуда, поскольку до позиции, пригодной для стрельбы, было не больше сотни шагов. Урман они увидели раньше, чем те увидели их. И никого не попросили обернуться. Велемир только кивнул, так отдавая команду, и десять луков поднялись одновременно. Свиста сорвавшейся с тетивы стрелы слышно не было, поскольку удары самой тетивы по костяным предохранительным щиткам, закрывающим левую руку стрельцов, звучали достаточно громко и следовали один за другим, и стрельцы с поражающей быстротой выпустили по четыре стрелы. И только после этого скандинавы успели опомниться и обернуться, сразу понеся большие потери. Но между пальцами каждого из стрельцов было зажато уже по четыре новой стрелы. И каждая искала собственную цель. Стрельцы умело распределяли, кому в кого стрелять, пуская первую стрелу поочередно слева направо так, чтобы следующий видел, куда стреляет предыдущий, и две стрелы зря не тратились на одного воина. И вся стрельба была строго прицельной, никто не бил наконечником наобум, не видя того, кого обрекал на смерть. Предохранительные щитки застучали снова. И только теперь, уже после почти катастрофических потерь, грабители взвыли, как дикие звери, которыми они, по сути своей, и являлись, и ринулись, на ходу вытаскивая оружие, в сторону стрельцов. Более глупого поведения нельзя было и придумать, но убежать, когда они только что чувствовали свою силу и даже знали силу противника, им дикарская гордыня не позволяла. Да и добежать до леса могли бы только еще раз ополовиненным составом. Но убегать скандинавы не привыкли, все их воспитание было против этого, и честь была против этого, и верования тоже. Но и догнать стрельцов пешим строем было невозможно. Овсень правильно просчитал скандинавский характер и предвидел, как урмане поведут себя.

Лось, конечно, не конь, но и за лосем пешему гнаться смешно. У урман было, скорее всего, желание не догнать, а только прогнать стрельцов. Но стрельцы сильно не спешили. Они успели выпустить еще по стреле, потом лосей повернули и неторопливо, чуть быстрее обычного шага, с откровенной насмешливой издевкой двинулись по дороге, при этом даже не оборачиваясь, чтобы увидеть, где враги, что вообще казалось дикарям, считающим себя грозными воинами, крайне оскорбительным. Урман такое неуважительное поведение стрельцов дразнило и бесило, и бешенство заставляло их продолжать преследование. Но на тетиву легло еще по стреле. Спокойно прозвучала команда, лоси послушно остановились, и еще десять стрел встретили урман. Встретили, но не остановили. И так добежали они почти до выхода из леса, где новая порция стрел оставила на дороге еще десяток тел. А потом дорогу вдруг перекрыли непонятно откуда взявшиеся вои на лошадях и на лосях. И сзади послышались новые яростные крики – отступление было отрезано, и оставалось только принять бой, но и бой принимать, и сделать его равным было уже практически некому, потому что численное соотношение обещало только побоище. Можно защититься от одного удара, но три других удара, нанесенных одновременно, достанут самого умелого бойца…

Овсень вдел левую руку в проуши круглого щита, правой снял с рогов Улича топор и тронул бока лося пятками только перед самым моментом столкновения с врагом и сразу нанес длинный удар. Боевой топор был не тяжел и позволял наносить ударов множество, и каждый из них был смертельным. А Улич, сам имея нрав боевой, помогал своему всаднику, грудью и страшными передними копытами рассекая урман на потоки и подставляя их под очередной удар топора. Теперь уже, после стрелецкой подготовки, урман осталось значительно меньше русов, к тому же атаковавших с седла, то есть имеющих преимущество. И нанести по несколько ударов смогли лишь вои из первых рядов, а те, что стояли позади, и руки поднять не успели, когда все было кончено. Но в центре образовавшегося круга, окруженный распростертыми и окровавленными телами своих людей, остался соломоволосый великан в рогатом шлеме. Великан пятился по кругу и стучал мечом по щиту, словно сам себя этим звуком подзадоривал и приглашал любого напасть на него. К нему, однако, никто пока не подходил, и великан думал, похоже, что его, несмотря на количественное преимущество врагов, просто боятся. Он, наверное, привык к тому, что его всегда и все боятся, и это придавало великану силы.

И только сотник спокойно направил Улича в его сторону.

– Иди сюда, зверь… Не пяться… Не пяться… Некуда тебе, уроду, пятиться… – в голосе Овсеня даже не знающему ни слова по-славянски великану слышались обидные насмешка и издевка. Но все это было сказано ледяным тоном, с полной уверенностью в справедливости расплаты, и эта уверенность заставила великана на какое-то мгновение поколебаться от удивления – нашелся все-таки кто-то, кто страха перед ним не испытывает…

Никто из сотни, вставшей кругом, помня предупреждение сотника, в бой не рвался, по-прежнему создавая у противника неправильное представление о себе и о враге.

Но время схватки подошло, и отступить уже не могла ни одна из сторон. Великан, к общему удивлению, сначала хватанул зубами свой щит, хотя и не прокусил металлическую оковку, но впечатление складывалось такое, что от деревянной основы полетели в разные стороны щепки, потом плюнул себе под ноги, взревел диким зверем, понимающим уже свою обреченность, и шагнул навстречу сотнику. Рост его был настолько велик, что будь Улич ростом поменьше, да сам Овсень помельче, и все преимущество верхового перед пешим было бы сведено практически на нет. Но и Улич на колени не вставал, и сотник на шею ему не ложился.

Меч большой и длинный, по росту обладателя, сверкнул на вечернем солнце хищным красноватым отливом и, со свистом прорезав воздух, обрушился на щит сотника. Овсень, при всей собственной мощи, все же пошатнулся в седле, но удар выдержал, как и его щит, и тут же нанес ответный. Топор имеет лезвие более острое, чем меч, он высек крупные искры из крепкого стального умбона и рассек древесину щита противника. Не тратя ни секунды, великан ответил новым ударом меча, который опытный Овсень, заранее приготовившись и ожидая, отбил не щитом, уже готовым рассыпаться под таким мощным натиском, а верхней частью топора. Удар металла по более тяжелому и крепкому металлу получился звучным и высоким, меч хрустнул и сломался в середине лезвия. Великан в растерянности замер, а топор уже начал подниматься для завершающего удара.

Но тут урманин, найдя, кажется, путь к спасению, отбросил и бесполезный обломок меча, и щит, и, зверем оскалившись, бросился вперед, вцепившись в сотника, стаскивая его с седла и не давая возможности размахнуться и нанести последний и завершающий удар топором. Бой стал походить на борьбу, в которой Овсеню трудно было бы с великаном тягаться, несмотря на всю свою природную силу, потому что он не на земле стоял, а стремена никак не могли служить надежной опорой. Хотя уступать сотник тоже не хотел и ухватил великана за рог шлема, стараясь запрокинуть ему голову. Топор, однако, в таком положении поднять было невозможно. И неизвестно, чем бы схватка закончилась, не случись непредвиденное. Из-под брюха Улича, невидимая до этого никем, молнией выскочила вдруг давешняя встречная волкодлачка и вцепилась острыми волчьими зубами великану в незащищенный кольчугой пах.

Попала, видимо, в болезненное место. Урманин взвыл на удивление всем тонким кошачьим голосом и отпустил сотника, стремясь схватить обеими руками волкодлачку, но сотник опередил его, не отбросив, а просто выронив топор, одним движением повода повернув Улича, чтобы тот плечом сдвинул с места урманина и не дал ему наклониться, сам выхватил из сапога длинный нож и по самую рукоятку всадил его великану в глаз. Тот, замерев на мгновение в неподвижности, потом упал, откинувшись на спину, и умер без звука, так и оставив на лице застывшее выражение звериного оскала. Дикий зверь и умер диким зверем… Лохматым, длинноволосым… Другой зверь, гораздо меньший размерами, по цвету серый с легкой рыжиной, отпустил свою жертву только тогда, когда она перестала шевелиться.

– Искать раненых. Допросить… – сразу распорядился Овсень, сожалея, что сразу не дал такую команду. – Кто напал? Как ярла зовут? Где пленники? Куда пленников отправили? Где драккар, на котором хотели плыть эти… Драккары даже, потому что на одном они не поместятся… Быстрее, пока живы еще…

Сотник спрыгнул с седла и чуть не наступил на волкодлачку, которая убежать не спешила. Овсень присел и посмотрел зверю в глаза, и увидел в них такую же невыносимую тоску, какую испытывал сам. Но было в этом желтом взгляде и еще что-то, неуловимо знакомое, что-то говорящее о теплом и добром, никакого отношения к происходящему на поляне у дороги не имеющему, и это теплое и доброе проникало сотнику прямо в грудь.

– Иди-ка ко мне… – тихо сказал сотник, снял кольчужную рукавицу и начал с нежностью гладить волкодлачку по голове и шее.

А она, прижав чуткие уши к затылку, протянула острую морду и стала лизать сотника в бородатую щеку, в нос, в глаза. Вои смотрели на это с изумлением. Никто из них про такое даже не слышал. Ну, ладно, случается, что человек волка приручает. Этим не удивишь… Однако даже прирученный волк не бывает излишне ласковым с хозяином. Но приручить волкодлака, оборотня… Даже от мысли такой воев жуть охватывала, потому что говорили о волкодлаках хорошего мало, но много плохого, и вообще, волкодлак – это колдовство, в какой бы форме оно ни проявлялось. А люди перед колдовством всегда трепещут и чувствуют свое бессилие.

– Какая у тебя шерсть шелковая… – продолжал Овсень тихо, с воркованием. – У моих дочерей волосы такими были… Ты со мной пойдешь… Со мной будет лучше, чем в лесу…

Он выпрямился и грозно посмотрел на воев сотни.

– Кто волкодлачку обидит, сам порублю… – не сказал, а прорычал по-волчьи и поднял в подтверждение свой топор.

И это окружающих тоже удивило. Никто раньше не видел своего всегда спокойного сотника таким грозным. Он даже виновным в чем-то никогда так не угрожал. Вот что горе горькое, горой навалившееся, с человеком делает!..

Но гроза с глаз сотника сошла сразу, как только он услышал:

– Велемир… Стрела в груди… Со спины вышла…

Велемира медленно, стараясь не растрясти, везли на плаще между двух лосей к сотнику. Должно быть, десятник сам попросил, потому что позвать сотника к раненому было проще, но Велемир боялся не дождаться, поскольку толк в ранах имел и сам свое состояние осознавал. По крайней мере мог отличить смертельное ранение от просто тяжелого, но жизни не угрожающего. И потому торопился. Кто-то из урман выпустил все же стрелу, и стрела попала точно в грудь молодому десятнику, рядом с сердцем, хотя сердце, судя по тому, что не убила сразу, не задела. Стрелу уже сломали и вытащили, и кровь, как обычно бывает в таких случаях, обильно лилась из раны и со спины, и из груди. Овсень хорошо знал по опыту, что с такими ранениями не живут, и это было для него еще одним ударом, потому что к молодому десятнику он всей душой привязался и даже собирался отдать за него свою старшую дочь.

– Положите его сюда… – показал Овсень со вздохом, и в голосе его звучала отеческая заботливость. – Осторожно опускайте, осторожнее…

Велемир еще был в ясном уме и смотрел на сотника красными болезненными глазами, сильно жмурился, словно солнечный свет мешал ему.

– Как же так… – только и нашел Овсень, что сказать, глядя в эти глаза.

А что еще можно сказать умирающему. Вот запретил он стрельцам подходить близко к сече, так и на расстоянии смерть свой выбор сделала. Протянула костлявую руку, и стрела полетела туда, где ударила больнее всего.

Велемир тоже что-то силился сказать, но на губах выступила розовая пена и слова залила.

Внезапно волчица скользнула между ног воев к десятнику, склонила голову и стала слизывать кровь с его груди. Крови текло много, и волкодлачка только раз обернулась, посмотрев на Овсеня, словно его призывая. Волчий взгляд оказался красноречивым и много говорящим, словно желтыми глазами мысли были посланы. И цвет глаз что-то напоминал.

Овсень понял и вспомнил…

Желтые глаза…

Желтый камень…

Нужно спешить…