Эмир Абдул ждет, что будет дальше, и отчего-то волнуется. Рядом с ним стоят два боевика. За спиной стоят еще двое. У всех опущены предохранители на автоматах, и палец лежит строго на спусковой скобе. Шамиль в последнее время сильно озабочен своей безопасностью, и это знают все. За выдачу его живым или мертвым назначена большая награда – триста миллионов рублей, и никто лучше самого Шамиля не знает, насколько можно положиться на свое окружение. А он знает хорошо, что положиться по отдельности нельзя ни на одного человека. Когда они все вместе, они друг друга боятся. А по отдельности ни с кем лучше не иметь дела. Он, конечно, платит им столько, сколько не платят другие полевые командиры своим моджахедам. Но и эта сумма ничто в сравнении с тем, что готовы дать за его голову федералы. Дурной пример с захватом тела бывшего президента служит предупреждением и ему…

Время тянется долго и мучительно. Абдул стоит, иногда перенося вес тела с ноги на ногу, но опираться на правую ногу долго невозможно, сразу от колена в пах и выше, в живот и к сердцу, идет неприятная горячая волна, словно какой-то нарыв набухает и готовится лопнуть.

Наконец, с другой стороны прохода появляется фигура. Это идет Вагап, коренастый, кривоногий, сильный, как бык, привычный к запаху скотофермы, которой когда-то заведовал.

Медленно идет. Как медленно он идет! Какую весть он несет? Что решил Шамиль?

Вагап приближается, останавливается. У него красные глаза. Они всегда красные, а сегодня особенно. Даже при слабом свете, приходящем через распахнутые ворота, это заметно.

Там, за воротами, заурчала машина. Откуда там взялась другая машина? Абдул не видел никакой машины, когда они проезжали то место, откуда доносится звук. Но машина появилась. Может быть, выехала из старого перепрелого стога… Звук двигателя удаляется. Шамиль уехал – догадаться нетрудно.

Эмир Абдул затылком чувствует, как переглядываются люди за его спиной. Они ждут, что скажет эмир Вагап. Вагап равный Абдулу человек. Был равным, когда Абдул имел свой джамаат. И даже не совсем равным. Тогда не Вагапа слушал Шамиль, а слушал Абдула. А Вагап стоял в стороне. Но два эмира всегда поддерживали между собой дружеские отношения. Что скажет Вагап сейчас?

А Вагап стоит, покачиваясь на кривых ногах человека, привыкшего к седлу. И молчит долго. Или это просто Абдулу кажется, что он так долго молчит?

– Я уговорил Шамиля. Он дает тебе возможность исправить положение. И выйти с честью из трудного дела, и всем дать возможность выйти с честью. Нам всем, потому что люди, приславшие эти деньги, спрашивать умеют. Мой джамаат в твоем распоряжении. Эти люди, – кивок за спину на конвоиров, – тоже. Шамиль приказал им сопровождать тебя до самого конца. Кроме того, он дал еще и много адресов тех, кто всегда пожелает нам помочь. Это большая подмога, но и большая ответственность. И пусть Аллах покарает того, кто помочь не пожелает. Мы же станем орудием Аллаха на земле…

Недружными щелчками предохранители автоматов за спиной сообщают, что они поднялись в верхнее положение. Абдул вдруг чувствует, как горит его загорелое лицо. То ли от радости подступившей, то ли оно еще раньше начало гореть от волнения, а он почувствовал это только сейчас.

– Пойдемте в мой дом. Я человек не богатый, но накормить смогу всех. Там ты нам расскажешь все, что произошло, в подробностях. Мы посоветуемся и примем решение, как поступить. Я назначен твоим заместителем с правом решающего голоса. То есть если я увижу, что ты поступаешь неправильно, я могу отменить твой приказ. Когда-то в Красной армии у большевиков были комиссары. Я теперь твой комиссар.

– Я – Шестой, – докладывает снайпер. – Еще одна машина… Выехала из-за фермы, передвигается на высокой скорости. Я думаю, какая-то шишка приезжала поговорить с эмиром Абдулом. Имею скромное желание попросить водителя остановиться, и никогда больше не садиться за руль. Возможность есть, видимость прямая…

– Отставить! Приказ – только следить… Не спугнуть… И не показываться никому на глаза, – старший лейтенант Кантария даже прикрикивает на снайпера.

– А вдруг это Шамиль?

– Шамиль из норы, говорят, даже в туалет не выходит. Только штаны успевает менять. Куда твой Шамиль направляется?

С его наблюдательного пункта ферму видно плохо. Только одну сторону, да и то с угла.

– Через село в сторону гор.

– Там дорога, помнится, проезжая километров на пятнадцать, – хрипло добавляет Второй. – Дальше только пешью. Мы здесь в прошлом году бои вели.

– Продолжать наблюдение.

– Первый, я – Четвертый! А где люди в селе? Никого не видно? День… Должны быть во дворах… Никого…

– Откуда я знаю? Не уничтожили же их всех, чтобы эмира Абдула не показать.

– Я – Десятый. Здесь только тот самый эмир Вагап командует, другим не позволяет… Это его родное село… Бывший директор этой самой скотофермы…

– Есть люди! – докладывает Одиннадцатый. – Ребенок из двери во двор выскочил, за ним хромой старик, схватил, как вор, курицу, оглянулся, и в дом.

– Может, людям выходить запретили? – предполагает старший лейтенант. – Тогда я жалею, что остановил Шестого. Это в самом деле была шишка. Может, и сам Шамиль…

– Теперь уже поздно. Машина ушла за поворот. Там узкое длинное поле, и дальше ельник. Уже одну крышу видно…

– Продолжаем наблюдение. Все подтянулись?

В эфире начинается перекличка. Нугзар считает своих бойцов – не отстал ли кто при таком темповом передвижении. Хорошо, что они возле дома Беслана Байрамирова захватили одного боевика раненым и сумели сразу допросить. Со всей допустимой и недопустимой жесткостью. Тот, по доброте душевной и чистосердечности, перед смертью и сообщил, куда оттуда повезут эмира Абдула. И даже поспешил предупредить, что отправлять его будут на транспорте… Потому спецназовцы и поторопились. И хорошо, что их снабдили связью. Удалось быстро договориться о возможности использовать БТР расквартированного неподалеку ОМОНа. Иначе без машины было бы не успеть. Но все в БТР не поместились. Их оставили около блок-поста, чтобы омоновцы отправили оставшихся с первым же попутным транспортом. Только теперь прибыли.

– Я предполагаю обыскать как следует пещеры, – говорит эмир Абдул, когда вызванный Вагапом старенький сельский фельдшер осматривает ему руку и ногу и делает перевязку. – Если рюкзаки там, мы их найдем.

Руки у фельдшера мягкие, боли не причиняют. Но Абдул и без того никогда не показывает, что ему бывает больно. Он поморщиться может только тогда, когда это ему необходимо для достижения своей цели, или тогда, когда никого нет рядом.

– Надо все варианты просчитать.

Вагап предупредил, что фельдшер в первую войну подорвался на мине, поставленной федералами, и оглох. При нем можно говорить свободно, без стеснения. И он говорит.

– Обязательно. Я и другие уже прикидываю.

– Ты эти пещеры хорошо знаешь, – не спрашивает, но утверждает эмир Вагап.

– Плохо, – качает головой Мадаев. – Только основные коридоры и большие залы. И карта, я уже убедился, никуда не годится. Там все перепутано. Кто только ее составлял…

Он говорит для себя непростительно много, но ничего не может с собой поделать. Это радость заставляет его говорить, никак не уходящая из души радость, что все так обошлось, что ему снова поверили и доверили, и даже людей выделили.

– Кто-то составлял. Не слишком умелый. Умелых еще поискать надо. Но найти-то собираешься? Пещеры большие.

– У того подполковника, который прятал, времени было слишком мало, чтобы унести далеко. И зачем ему далеко уносить, если ему за ними возвращаться? Сегодня-завтра они снимут оттуда всю охрану, и можно будет поискать…

– Ты сильно зацепил подполковника?

– Беслан говорит, прошил бедро навылет. У меня такое же ранение два года назад было. Я только день отлеживался. Он тоже встанет. За такими деньгами он из гроба встанет.

– А ты не переоцениваешь его жадность?

– Не мне тебе объяснять, сколько получают русские офицеры. Они с солдат последнюю шкуру сдирают. Только бы как-то заработать. А тут… Такие деньги!

– Это все-таки спецназ ГРУ.

– Самые отчаянные. Только самые отчаянные способны на поступок. Другие бы не рискнули. Это же сразу против нас и против своих. Нужно ничего не бояться, чтобы так поступить. И уж драться за это они будут насмерть. С такими драться сложно, но мы справимся.

– Аллах поможет, – эмир Вагап закатывает красные глаза к небу. Отчего они у него красные, Абдул так и не может понять. Наверное, болят. – Я наблюдателя на соседнем перевале выставил. Он присматривает за пещерой.

– А я только хотел попросить тебя послать туда кого-то. Ничего еще не передавал?

– Ничего. Там пока стоят федералы. Одни ушли, другие пришли. То есть улетели и прилетели. Рюкзаков не было.

– Слава аллаху. Думаю, надо бы и самим передвигаться ближе.

– Через час выступим…

Люди, приставленные к эмиру Абдуле Шамилем, сидят за столом молча и не оставили свои автоматы в коридоре, как это сделал хозяин дома. Абдул начинает понимать, что они и в самом деле просто приставлены к нему, а вовсе не выделены в помощь. Приставлены, как тюремщики.

На сей раз никто не переодевается в милицейскую форму. Хотя надпись на дверцах машины осталась прежняя и может теперь только помешать. Правда, вторая машина вообще без надписи. Но они теперь не доезжают даже до ближайшего блок-поста, где дежурят омоновцы, высаживаются и отправляют машину обратно.

– Ждите на ферме, – напутствует водителей Вагап.

И идут вдесятером напрямик через сыпучий, непрочный под ногами перевал. Этот путь значительно короче, чем путь по дороге и через село, где живет с матерью и сестрами Беслан.

Эмир Абдул бодрится, старается изо всех сил не показать, как мешают ему в пути травмы. Зубы сжимает до боли, чтобы новой болью заглушить предыдущую. Он как-то слышал об одном арабском наемнике, который всегда носил с собой толстую иглу. На случай боли от ранения или любой другой боли. Колол себя в мягкие мышцы, чтобы вызвать дополнительную боль и думать о ней, не мешающей ему передвигаться, и не думать о той, что мешает. У Абдула нет с собой иглы. Но он старается другими мыслями, злыми, мстительными вытеснить из головы все мысли о своих травмах. И получается… Оказывается, праведная злость бывает острее любой иглы…

Абдул думает о племяннике, таком неблагодарном человеке. Он наверняка знал, что за ним следом идут «краповые» и готовят ловушку для эмира Абдула. В самом деле, что такое для них мальчишка-снайпер в сравнении с эмиром? Раз плюнуть и раздавить. И никто, кроме матери, не вспомнит, что такой когда-то существовал… И он, такое ничтожество, посмел подставить своего эмира под выстрелы спецназовцев? Он посмел говорить дерзкие слова, зная, что его прикрывают чужие стволы? Он посмел сопротивляться и стрелять в людей, пришедших с эмиром, в самого эмира хотел стрелять? Звук выстрела… Тут только соображает Абдул. Звук выстрела такой, словно из охотничьего ружья стреляют. Ни один пистолет не дает такого звука, кроме штурмового пистолета. А штурмовой пистолет был у Искандера. У убитого в пещере Искандера Ниязова, финансиста «Аль-Каиды», за смерть которого с эмира Абдула еще не спрашивали, но спросить могут… Этот пистолет предназначен для того, чтобы пробивать металлические двери. Звук его выстрела трудно спутать с другим. За две войны Абдул только трижды встречал такие пистолеты, и всегда у арабов. Не могло быть такого пистолета у Беслана-снайпера. У Беслана была только СВД. Значит, это и есть тот самый пистолет. Пистолет Искандера. Эмир Абдул даже допускает мысль, что подполковник спецназа ГРУ, которого он ранил, отпустил Беслана на похороны отца. Подполковник мог понять, как мало значит этот мальчишка в жизни. Как мало он может… Но кто бы дал оружие Беслану, если бы он не согласился принять участие в охоте на своего эмира?

Предатель!

Злость закипела в груди так, что дыхание сперло, и опять налилось кровью лицо. Злость от бессилия, от невозможности сейчас же достать и уничтожить. Но никуда не денется этот неблагодарный мальчишка, из которого эмир пытался сделать мужчину. Никуда он не денется от праведной мести…

Такие мысли заставляют Абдула не думать ни о сломанной руке, ни об ушибленном колене, и потому путь преодолевается легче. Но ни разу не шевелится в голове эмира мысль о том, что же сделало из послушного моджахеда непримиримого врага.