Глава V
В тот день Артуру захотелось совершить длинную прогулку. Он поручил свои вещи товарищу студенту, а сам отправился в Ливорно пешком.
День был сырой и облачный, но не холодный, и равнина, по которой он шёл, казалась ему прекрасной, как никогда. Он испытывал наслаждение, ощущая мягкую влажную траву под ногами, всматриваясь в робкие глазки придорожных весенних цветов. У опушки леса птица свивала гнездо в кусте жёлтой акации и при его появлении с испуганным криком взвилась в воздух, затрепетав тёмными крылышками.
Артур пытался сосредоточиться на благочестивых размышлениях, каких требовал канун великой пятницы. Но два образа – Монтанелли и Джеммы – всё время мешали его намерениям, так что в конце концов он отказался от попытки настроить себя на благочестивый лад и предоставил своей фантазии свободно нестись к величию и славе грядущего восстания и к той роли, которую он предназначал в нём двум своим кумирам. Padre был в его воображении вождём, апостолом, пророком. Перед его священным гневом исчезнут все тёмные силы, и у его ног юные защитники свободы должны будут сызнова учиться старой вере и старым истинам в их новом, не изведанном доселе значении.
А Джемма? Джемма будет сражаться на баррикадах. Джемма рождена, чтобы стать героиней. Это верный товарищ. Это та чистая и бесстрашная девушка, о которой мечтало столько поэтов. Джемма станет рядом с ним, плечом к плечу, и они с радостью встретят крылатый вихрь смерти. Они умрут вместе в час победы, ибо победа не может не прийти. Он ничего не скажет ей о своей любви, ни словом не обмолвится о том, что могло бы нарушить её душевный мир и омрачить её товарищеские чувства. Она святыня, беспорочная жертва, которой суждено быть сожжённой на алтаре за свободу народа. И разве он посмеет войти в святая святых души, не знающей иной любви, кроме любви к богу и Италии?
Бог и Италия… Капли дождя упали на его голову, когда он входил в большой мрачный особняк на Дворцовой улице.
На лестнице его встретил дворецкий Джули, безукоризненно одетый, спокойный и, как всегда, вежливо недоброжелательный.
– Добрый вечер, Гиббонс. Братья дома?
– Мистер Томас и миссис Бёртон дома. Они в гостиной.
Артур с тяжёлым чувством вошёл в комнаты. Какой тоскливый дом! Поток жизни нёсся мимо, не задевая его. В нём ничто не менялось: все те же люди, все те же фамильные портреты, всё та же дорогая безвкусная обстановка и безобразные блюда на стенах, все то же мещанское чванство богатством; все тот же безжизненный отпечаток, лежащий на всём… Даже цветы в бронзовых жардиньерках казались искусственными, вырезанными из жести, словно в тёплые весенние дни в них никогда не бродил молодой сок.
Джули сидела в гостиной, бывшей центром её существования, и ожидала гостей к обеду. Вечерний туалет, застывшая улыбка, белокурые локоны и комнатная собачка на коленях – ни дать ни взять картинка из модного журнала!
– Здравствуй, Артур! – сказала она сухо, протянув ему на секунду кончики пальцев и перенеся их тотчас же к более приятной на ощупь шелковистой шерсти собачки. – Ты, надеюсь, здоров и хорошо занимаешься?
Артур произнёс первую банальную фразу, которая пришла ему в голову, и погрузился в тягостное молчание. Не внёс оживления и приход чванливого Джеймса в обществе пожилого чопорного агента какой-то пароходной компании. И когда Гиббонс доложил, что обед подан, Артур встал с лёгким вздохом облегчения.
– Я не буду сегодня обедать, Джули. Прошу извинить меня, но я пойду к себе.
– Ты слишком строго соблюдаешь пост, друг мой, – сказал Томас. – Я уверен, что это кончится плохо.
– О нет! Спокойной ночи.
В коридоре Артур встретил горничную и попросил разбудить его в шесть часов утра.
– Синьорино пойдёт в церковь?
– Да. Спокойной ночи, Тереза.
Он вошёл в свою комнату. Она принадлежала раньше его матери, и альков против окна был превращён в молельню во время её долгой болезни. Большое распятие на чёрном пьедестале занимало середину алькова. Перед ним висела лампада. В этой комнате мать умерла. Над постелью висел её портрет, на столе стояла китайская ваза с букетом фиалок – её любимых цветов. Минул ровно год со дня смерти синьоры Глэдис, но слуги-итальянцы не забыли её.
Артур вынул из чемодана тщательно завёрнутый портрет в рамке. Это был сделанный карандашом портрет Монтанелли, за несколько дней до того присланный из Рима, Он стал развёртывать своё сокровище, но в эту минуту в комнату с подносом в руках вошёл мальчик – слуга Джули. Старая кухарка-итальянка, служившая Глэдис до появления в доме новой, строгой хозяйки, уставила этот поднос всякими вкусными вещами, которые, как она полагала, дорогой синьорино мог бы съесть, не нарушая церковных обетов. Артур от всего отказался, за исключением кусочка хлеба; и слуга, племянник Гиббонса, недавно приехавший из Англии, многозначительно ухмыльнулся, уходя с подносом из комнаты. Он уже успел примкнуть к протестантскому лагерю на кухне.
Артур вошёл в альков и опустился на колени перед распятием, напрягая все силы, чтобы настроить себя на молитву и набожные размышления. Но ему долго не удавалось это. Он и в самом деле, как сказал Томас, слишком усердствовал в соблюдении поста. Лишения, которым он себя подвергал, действовали как крепкое вино. По его спине пробежала лёгкая дрожь, распятие поплыло перед глазами, словно в тумане. Он произнёс длинную молитву и только после этого мог сосредоточиться на тайне искупления Наконец крайняя физическая усталость одержала верх над нервным возбуждением, и он заснул со спокойной душой, свободной от тревожных и тяжёлых дум.
Артур крепко спал, когда в дверь его комнаты кто-то постучал нетерпеливо и громко.
«А, Тереза», – подумал он, лениво поворачиваясь на другой бок.
Постучали второй раз. Он вздрогнул и проснулся.
– Синьорино! Синьорино! – крикнул мужской голос. – Вставайте, ради бога!
Артур вскочил с кровати:
– Что случилось? Кто там?
– Это я, Джиан Баттиста. Заклинаю вас именем пресвятой девы! Вставайте скорее!
Артур торопливо оделся и отпер дверь. В недоумении смотрел он на бледное, искажённое ужасом лицо кучера, но, услышав звук шагов и лязг металла в коридоре, понял все.
– За мной? – спросил он спокойно.
– За вами! Торопитесь, синьорино! Что нужно спрятать? Я могу…
– Мне нечего прятать. Братья знают?
В коридоре, из-за угла, показался мундир.
– Синьора разбудили. Весь дом проснулся. Какое горе, какое ужасное горе! И ещё в страстную пятницу! Угодники божий, сжальтесь над нами!
Джиан Баттиста разрыдался. Артур сделал несколько шагов навстречу жандармам, которые, громыхая саблями, входили в комнату в сопровождении дрожащих слуг, одетых во что попало. Артура окружили. Странную процессию замыкали хозяин и хозяйка дома. Он – в туфлях и в халате, она – в длинном пеньюаре и с папильотками.
«Как будто наступает второй потоп и звери, спасаясь, бегут в ковчег! Вот, например, какая забавная пара!» – мелькнуло у Артура при виде этих нелепых фигур, и он едва удержался от смеха, чувствуя всю неуместность его в такую серьёзную минуту.
– Ave, Maria, Regina Coeli… – прошептал он и отвернулся, чтобы не видеть папильоток Джули, вводивших его в искушение.
– Будьте добры объяснить мне, – сказал мистер Бёртон, подходя к жандармскому офицеру, – что значит это насильственное вторжение в частный дом? Я должен предупредить вас, что мне придётся обратиться к английскому послу, если вы не дадите удовлетворительных объяснений.
– Думаю, что объяснение удовлетворит и вас, и английского посла, – сухо сказал офицер.
Он развернул приказ об аресте студента философского факультета Артура Бёртона и вручил его Джеймсу, холодно прибавив:
– Если вам понадобятся дальнейшие объяснения, советую лично обратиться к начальнику полиции.
Джули вырвала бумагу из рук мужа, быстро пробежала её глазами и накинулась на Артура с той грубостью, на какую способна только пришедшая в бешенство благовоспитанная леди.
– Ты опозорил нашу семью! – кричала она. – Теперь вся городская чернь будет глазеть на нас. Вот куда тебя привело твоё благочестие – в тюрьму! Впрочем, чего же было и ждать от сына католички…
– Сударыня, с арестованными на иностранном языке говорить не полагается, – прервал её офицер.
Но его слова потонули в потоке обвинений, которыми сыпала по-английски Джули:
– Этого надо было ожидать! Пост, молитвы, душеспасительные размышления – и вот что за этим скрывалось! Я так и думала.
Доктор Уоррен сравнил как-то Джули с салатом, который повар слишком сдобрил уксусом. От её тонкого, пронзительного голоса у Артура стало кисло во рту, и он сразу вспомнил это сравнение.
– Зачем так говорить! – сказал он. – Вам нечего опасаться неприятностей. Все знают, что вы тут совершенно ни при чём… Я полагаю, – прибавил он, обращаясь к жандармам, – вы хотите осмотреть мои вещи? Мне нечего скрывать.
Пока жандармы обыскивали комнату, выдвигали ящики, читали его письма, просматривали университетские записи, Артур сидел на кровати. Он был несколько взволнован, но тревоги не чувствовал. Обыск его не беспокоил: он всегда сжигал письма, которые могли кого-нибудь скомпрометировать, и теперь, кроме нескольких рукописных стихотворений, полуреволюционных, полумистических, да двух-трех номеров «Молодой Италии», жандармы не нашли ничего, что могло бы вознаградить их за труды.
После долгого сопротивления Джули уступила уговорам своего шурина и пошла спать, проплыв мимо Артура с презрительно-надменным видом. Джеймс покорно последовал за ней.
Когда они вышли, Томас, который всё это время шагал взад и вперёд по комнате, стараясь казаться равнодушным, подошёл к офицеру и попросил у него разрешения переговорить с арестованным. Тот кивнул вместо ответа, и Томас, подойдя к Артуру, пробормотал хриплым голосом:
– Ужасно неприятная история! Я очень огорчён.
Артур взглянул на него глазами, ясными, как солнечное утро.
– Вы всегда были добры ко мне, – сказал он. – Вам нечего беспокоиться. Мне ничто не угрожает.
– Послушай, Артур! – Томас дёрнул себя за ус и решил говорить напрямик. – Эта история имеет какое-нибудь отношение к денежным делам?.. Если так, то я…
– К денежным делам? Нет, конечно. При чём тут…
– Значит, политика? Я так и думал. Ну что же делать… Не падай духом и не обращай внимания на Джули, ты ведь знаешь, какой у неё язык. Так вот, если нужна будет моя помощь – деньги или ещё что-нибудь, – дай мне знать. Хорошо?
Артур молча протянул ему руку, и Томас вышел, стараясь придать своему тупому лицу как можно более равнодушное выражение.
Тем временем жандармы закончили обыск, и офицер предложил Артуру надеть пальто. Артур хотел уже выйти из комнаты и вдруг остановился на пороге: ему было тяжело прощаться с молельней матери в присутствии жандармов.
– Вы не могли бы выйти на минуту? – спросил он. – Убежать я всё равно не могу, а прятать мне нечего.
– К сожалению, арестованных запрещено оставлять одних.
– Хорошо, пусть так.
Он вошёл в альков, преклонил колена и, поцеловав распятие, прошептал:
– Господи, дай мне силы быть верным до конца!
Офицер стоял у стола и рассматривал портрет Монтанелли.
– Это ваш родственник? – спросил он.
– Нет, это мой духовный отец, новый епископ Бризигеллы.
На лестнице его ожидали слуги-итальянцы, встревоженные и опечаленные. Артура, как и его мать, любили в доме, и теперь слуги теснились вокруг него, горестно целовали ему руки и платье. Джиан Баттиста стоял тут же, роняя слезы на седые усы. Никто из Бертонов не пришёл проститься. Их равнодушие ещё более подчёркивало преданность и любовь слуг, и Артур едва не заплакал, пожимая протянутые ему руки:
– Прощай, Джиан Баттиста, поцелуй своих малышей! Прощайте, Тереза! Молитесь за меня, и да хранит вас бог! Прощайте, прощайте…
Он быстро сбежал с лестницы.
Прошла минута, и карета отъехала, провожаемая маленькой группой безмолвных мужчин и рыдающих женщин.
