Глава X
В середине февраля Овод уехал в Ливорно. Джемма свела его там с одним пароходным агентом, либерально настроенным англичанином, которого она и её муж знали ещё в Англии. Он уже не раз оказывал небольшие услуги флорентийским радикалам: ссужал их в трудную минуту деньгами, разрешал пользоваться адресом своей фирмы для партийной переписки и тому подобное. Но все это делалось через Джемму, из дружбы к ней.
Не нарушая партийной дисциплины, она могла пользоваться этим знакомством по своему усмотрению. Но теперь успех был сомнителен. Одно дело – попросить дружески настроенного иностранца дать свой адрес для писем из Сицилии или спрятать в сейфе его конторы какие-нибудь документы, и совсем другое – предложить ему перевезти контрабандой огнестрельное оружие для повстанцев. Джемма не надеялась, что он согласится.
– Можно, конечно, попробовать, – сказала она Оводу, – но я не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло. Если б вы пришли к Бэйли с моей рекомендацией и попросили пятьсот скудо, отказа не было бы: он человек в высшей степени щедрый. Может одолжить в трудную минуту свой паспорт или спрятать у себя в подвале какого-нибудь беглеца. Но, если вы заговорите с ним о ружьях, он удивится и примет нас обоих за сумасшедших.
– Но, может, он посоветует мне что-нибудь или сведёт меня с кем-нибудь из матросов, – ответил Овод. – Во всяком случае, надо попытаться.
Через несколько дней, в конце месяца, он пришёл к ней одетый менее элегантно, чем всегда, и она сразу увидела по его лицу, что у него есть хорошие новости.
– Наконец-то! А я уж начала бояться, не случилось ли с вами чего-нибудь.
– Я решил, что писать опасно, а раньше вернуться не мог.
– Вы только что приехали?
– Да, прямо с дилижанса. Я пришёл сказать, что всё улажено.
– Неужели Бэйли согласился помочь?
– Больше чем помочь. Он взял на себя все дело: упаковку, перевозку – все решительно. Ружья будут спрятаны в тюках товаров и придут прямо из Англии. Его компаньон и близкий друг, Вильямс, соглашается лично наблюдать за отправкой груза из Саутгэмптона, а Бэйли протащит его через таможню в Ливорно. Потому-то я и задержался так долго: Вильямс как раз уезжал в Саутгэмптон, и я проводил его до Генуи.
– Чтобы обсудить по дороге все дела?
– Да. И мы говорили до тех пор, пока меня не укачало.
– Вы страдаете морской болезнью? – быстро спросила Джемма, вспомнив, как мучился Артур, когда её отец повёз однажды их обоих кататься по морю.
– Совершенно не переношу моря, несмотря на то, что мне много приходилось плавать… Но мы успели поговорить, пока пароход грузили в Генуе. Вы, конечно, знаете Вильямса? Славный малый, неглупый и заслуживает полного доверия. Бэйли ему в этом отношении не уступает, и оба они умеют держать язык за зубами.
– Бэйли идёт на большой риск, соглашаясь на такое дело.
– Так я ему и сказал, но он лишь мрачно посмотрел на меня и ответил: «А вам-то что?» Другого ответа от него трудно было ожидать. Попадись он мне где-нибудь в Тимбукту, я бы подошёл к нему и сказал: «Здравствуйте, англичанин!»
– Всё-таки не понимаю, как они согласились! И особенно Вильямс – на него я просто не рассчитывала.
– Да, сначала он отказался наотрез, но не из страха, а потому, что считал все предприятие «неделовым». Но мне удалось переубедить его… А теперь займёмся деталями.
Когда Овод вернулся домой, солнце уже зашло, и в наступивших сумерках цветы японской айвы тёмными пятнами выступали на садовой стене. Он сорвал несколько веточек и понёс их в дом. У него в кабинете сидела Зита. Она кинулась ему навстречу со словами:
– Феличе! Я думала, ты никогда не вернёшься!
Первым побуждением Овода было спросить её, зачем она сюда пожаловала, однако, вспомнив, что они не виделись три недели, он протянул ей руку и холодно сказал:
– Здравствуй, Зита! Ну, как ты поживаешь?
Она подставила ему лицо для поцелуя, но он, словно не заметив этого, прошёл мимо неё и взял вазу со стола. В ту же минуту дверь позади распахнулась настежь – Шайтан ворвался в кабинет и запрыгал вокруг хозяина, лаем, визгом и бурными ласками выражая ему свою радость. Овод оставил цветы и нагнулся к собаке:
– Здравствуй, Шайтан, здравствуй, старик! Да, да, это я. Ну, дай лапу!
Зита сразу помрачнела.
– Будем обедать? – сухо спросила она. – Я велела накрыть у себя – ведь ты писал, что вернёшься сегодня вечером.
Овод быстро поднял голову:
– П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду.
Когда Овод вошёл в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов:
– Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю.
За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Её радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых – он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нём. А ей, видно, было тоскливо одной, если её так взволновала их встреча.
– Давай пить кофе на террасе, – предложила Зита. – Вечер такой тёплый!
– Хорошо! Гитару взять? Может, ты споёшь мне?
Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил её петь.
На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал её – она предпочитала смотреть на Овода.
– Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал.
– Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы.
Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него:
– Тебе правда хорошо сейчас?
Овод высоко поднял свои тонкие брови:
– Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что ещё нужно человеку?
– А я знаю – что!
– Что?
– Вот, лови! – Она бросила ему на колени маленькую коробку.
– Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я ещё не закурил?
– Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство… А вот и кофе!
Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлёбывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки.
– Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! – протянул он своим мурлыкающим голосом.
– Вот и посидел бы подольше дома.
– Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю.
Улыбка замерла у Зиты на губах:
– Завтра?.. Зачем? Куда?
– Да так… в два-три места. По делам.
Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьёзной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции.
– Вечно одно и то же! – чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: – И это надолго?
– Нет, недели на две, на три.
– Те же самые дела? – вдруг спросила она.
– Какие «те же самые»?
– Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика?
– Да, это имеет некоторое отношение к п-политике.
Зита швырнула папиросу в сад.
– Ты меня не проведёшь, – сказала она. – Я знаю, эта поездка опасная.
– Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, – лениво протянул Овод. – У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь.
Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила её на пол.
– Поездка опасная, – повторила она, – а ты даже не считаешь нужным чётно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело!
– И мне т-тоже, – проговорил Овод сквозь зевоту. – Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споёшь?
– Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть?
– «Балладу о коне». Это твой коронный номер.
Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что «больше горя принесла нам битва на Мохачском поле». Это была любимая песня Овода. Её суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка.
Зита была в голосе. Звуки лились из её уст – чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски.
Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита ещё никогда не пела. И вдруг на последних словах голос её дрогнул:
Ну так что же! Больше горя принесла нам…
Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща.
– Зита! – Овод взял у неё гитару. – Что с тобой?
Но она всхлипнула ещё громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул её за плечо:
– Ну, что случилось?
– Оставь меня! – проговорила она сквозь слёзы, отстраняясь от него. – Оставь!
Овод вернулся на место и стал терпеливо ждать, когда рыдания стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею и опустилась перед ним на колени:
– Феличе! Не уезжай! Не уезжай!
– Об этом после. – Он осторожно высвободился из её объятий. – Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана?
Зита молча покачала головой.
– Я тебя обидел?
– Нет. – Она коснулась ладонью его шеи.
– Так что же?
– Тебя убьют, – прошептала она наконец. – Ты попадёшься… так сказал один человек, из тех, что ходят сюда… я слышала. А на мои расспросы ты отвечаешь смехом.
– Зита, милая! – сказал Овод, с удивлением глядя на неё. – Ты вообразила бог знает что! Может, меня и убьют когда-нибудь – революционеры часто так кончают, но п-почему это должно случиться именно теперь? Я рискую не больше других.
– Другие! Какое мне дело до других! Ты не любишь меня! Разве с любимой женщиной так поступают? Я лежу по ночам не смыкая глаз и все думаю, арестован ты или нет. А если засыпаю, то вижу во сне, будто тебя убили. О собаке, вот об этой собаке ты заботишься больше, чем обо мне!
Овод встал и медленно отошёл на другой конец террасы. Он не был готов к такому объяснению и не знал, что сказать ей. Да, Джемма была права – его жизнь зашла в тупик, и выбраться из этого тупика будет трудно.
– Сядем и поговорим обо всём спокойно, – сказал он, подойдя к Зите. – Мы, видно, не поняли друг друга. Я не стал бы шутить, если б знал, что ты серьёзно чем-то встревожена. Расскажи мне толком, что тебя так взволновало, и тогда все сразу выяснится.
– Выяснять нечего. Я и так вижу, что ты ни в грош меня не ставишь.
– Дорогая моя, будем откровенны друг с другом. Я всегда старался быть честным в наших отношениях и, насколько мне кажется, не обманывал тебя насчёт своих…
– О да! Твоя честность бесспорна! Ты никогда не скрывал, что считаешь меня непорядочной женщиной, – чем-то вроде дешёвой побрякушки, побывавшей до тебя в других руках!
– Замолчи, Зита! Я не позволяю себе так думать о людях!
– Ты меня никогда не любил, – с горечью повторила она.
– Да, я тебя никогда не любил. Но выслушай и не суди строго, если можешь.
– Я не осуждаю, я…
– Подожди минутку. Вот что я хочу сказать: условности общепринятой морали для меня не существуют. Я считаю, что в основе отношений между мужчиной и женщиной должно быть чувство приязни или неприязни.
– Или деньги, – вставила Зита с резким смешком.
Овод болезненно поморщился:
– Да, это самая неприглядная сторона дела. Но, уверяю тебя, я не позволил бы себе воспользоваться твоим положением, и между нами ничего бы не было, если бы я тебе не нравился. Я никогда не поступал так с женщинами, никогда не обманывал их в своих чувствах. Поверь мне, что это правда.
Зита молчала.
– Я рассуждал так, – снова заговорил Овод. – Человек живёт один как перст в целом мире и чувствует, что присутствие женщины скрасит его одиночество. Он встречает женщину, которая нравится ему и которой он тоже не противен… Так почему же не принять с благодарностью то, что она может ему дать, зачем требовать и от неё и от себя большего? Я не вижу тут ничего дурного – лишь бы в таких отношениях всё было по-честному, без обмана, без ненужных обид. Что же касается твоих связей с другими мужчинами до нашей встречи, то я об этом как-то не думал. Мне казалось, что наша дружба будет приятна нам обоим, а лишь только она станет в тягость, мы порвём друг с другом. Если я ошибся… если ты смотришь теперь на это по-иному, значит…
Он замолчал.
– Значит?.. – чуть слышно повторила Зита, не глядя на него.
– Значит, я поступил с тобой дурно, о чём весьма сожалею. Но это получилось помимо моей воли.
– Ты «весьма сожалеешь», «это получилось помимо твоей воли»! Феличе! Да что у тебя – каменное сердце? Неужели ты сам никогда не любил, что не видишь, как я люблю тебя!
Что-то дрогнуло в нём при этих словах. Он так давно не слышал, чтобы кто-нибудь говорил ему «люблю». А Зита уже обнимала его, повторяя:
– Феличе! Уедем отсюда! Уедем из этой ужасной страны, от этих людей, у которых на уме одна политика! Что нам до них? Уедем в Южную Америку, где ты жил. Там мы будем счастливы!
Страшные воспоминания, рождённые этими словами, отрезвили его. Он развёл её руки и крепко сжал их:
– Зита! Пойми, я не люблю тебя! А если б и любил, то всё равно не уехал бы отсюда. В Италии все мои товарищи, к Италии меня привязывает моя работа.
– И один человек, которого ты любишь больше всех! – крикнула она. – Я тебя убью!.. При чём тут товарищи? Я знаю, кто тебя держит здесь!
– Перестань, – спокойно сказал он. – Ты сама себя не помнишь, и тебе мерещится бог знает что.
– Ты думаешь, я о синьоре Болле? Нет, меня не так легко одурачить! С ней ты говоришь только о политике. Она значит для тебя не больше, чем я… Это кардинал!
Овод пошатнулся, будто его ударили.
– Кардинал? – машинально повторил он.
– Да! Кардинал Монтанелли, который выступал здесь с проповедями осенью. Думаешь, я не заметила, каким взглядом ты провожал его коляску? И лицо у тебя было белое, как вот этот платок. Да ты и сейчас дрожишь, услышав только его имя!
Овод встал.
– Ты просто не отдаёшь себе отчёта в своих словах, – медленно и тихо проговорил он. – Я… я ненавижу кардинала. Это мой заклятый враг.
– Враг он или не враг, не знаю, но ты любишь его больше всех на свете. Погляди мне в глаза и скажи, что это неправда!
Овод отвернулся от неё и подошёл к окну. Зита украдкой наблюдала за ним, испугавшись того, что наделала, – так страшно было наступившее на террасе молчание. Наконец она не выдержала и, подкравшись к нему, робко, точно испуганный ребёнок, потянула его за рукав. Овод повернулся к ней.
– Да, это правда, – сказал он.
