Глава 15
Консьерж в подъезде дома, где жила доктор Лоуэнстайн, встретил меня недоверчивым взглядом. Он так следил за каждым моим шагом, словно был уверен в моих преступных намерениях. Это был крупный мужчина, наряженный в пышную ливрею старинного покроя. Он с чрезвычайной серьезностью выслушал мое имя, после чего позвонил в соответствующую квартиру. Парадная была заставлена мебелью с потрескавшейся кожаной обивкой, что придавало ей меланхоличную элегантность мужского клуба, члены которого почти согласились допускать женщин.
Убедившись, что меня действительно ждут, консьерж махнул в сторону лифта и снова уткнулся в «Нью-Йорк пост». В руках у меня был объемистый пакет и сумка, однако я ухитрился надавить на нужную кнопку. Кабина вздрагивала, тросы скрипели; лифт полз настолько медленно, что казалось, поднимался откуда-то из морских глубин.
Бернард поджидал меня возле входной двери.
— Добрый вечер, Бернард, — поздоровался я.
— Привет, тренер. Что это вы с собой принесли?
— Еду и еще кое-что, — ответил я, входя внутрь.
Осмотревшись, я даже присвистнул.
— Боже, да у вас не квартира, а филиал музея Метрополитен.
Прихожую украшали несколько стульев с плюшевыми спинками, несколько ваз-клуазоне, три столика, небольшая люстра уотерфордского хрусталя и два мрачноватых портрета, написанных где-нибудь в восемнадцатом веке. В створе раскрытых дверей гостиной виднелся рояль и портрет Герберта Вудруффа, играющего на скрипке.
— Ненавижу это, — признался Бернард.
— Теперь понимаю, почему мама не разрешает тебе заниматься с гантелями дома, — усмехнулся я.
— Вчера вечером она изменила правила. Теперь можно, но только когда нет отца и только у себя в комнате. Пришлось спрятать гантели под кровать, чтобы он не видел.
— Если твой отец хочет, я могу составить программу по оздоровлению и для него. Тогда вы могли бы тренироваться вместе.
Потрет маэстро Вудруффа висел над камином; на меня глядел человек с тонкой костью и тонкими губами. Последнее предполагало как рафинированность, так и жестокость характера.
— Мой отец? — удивился Бернард.
— Ладно, это всего лишь предложение. Не будем тут задерживаться. Отведи меня на кухню, там я оставлю продукты. А потом отправимся в твою комнату. Хочу, чтобы маму ты встретил при полном параде.
Комната Бернарда находилась в противоположном конце квартиры. Ее убранство было таким же дорогим и изысканным, как и в остальных помещениях. Никаких намеков на то, что здесь живет мальчишка-подросток: ни плакатов с любимыми героями спорта или рок-звездами, никакого беспорядка, ничего лишнего.
— Отлично, тигр. — Я резко дернул молнию сумки. — Здесь и начнем. Раздевайся.
— Зачем, тренер?
— Люблю смотреть на голых мальчишек, — сказал я.
— Я… я не могу, — промямлил ошеломленный Бернард.
— Мне что, учить тебя скидывать одежду, парень? Это не входит в мой контракт.
— Так вы гей, тренер? — нервозно спросил Бернард. — То есть, конечно… это нормально. Мне до этого нет дела. В смысле, если вы действительно гей. Я считаю, люди могут делать все, что им нравится.
Я молча достал из сумки комплект красивой уилсоновской экипировки.
— Это для меня? — выдохнул Бернард.
— Нет. Просто примерь все это, прежде чем я отдам форму твоей маме.
— Тренер, зачем маме спортивная форма? — наивно поинтересовался Бернард.
Тем временем я уже надел ему через голову футболку и начал ее зашнуровывать.
— Бернард, придется нам временно отложить броски и передачи и переключиться на твое чувство юмора. Два часа в день я буду учить тебя понимать шутки.
— Тренер, простите меня за вопрос про гея. Понимаете, я немного насторожился: мы с вами одни и все такое.
— Нормально, Бернард. Слушай, мне еще с ужином возиться. Но сначала я покажу тебе, как одевается футболист.
Сьюзен Лоуэнстайн задерживалась. Я облюбовал в гостиной кресло с подголовником и сел, разглядывая панораму Центрального парка. Солнца уже не было видно, оно готовилось упасть в Гудзон, находившийся у меня за спиной. Из духовки по квартире разливался аромат жареного барашка. В венецианском окне я созерцал собственное бледное отражение, подсвеченное антикварными люстрами из примыкающих комнат. В наступающих сумерках окно одновременно стало зеркалом и сказочным пейзажем встречающего темноту города. Уставшее солнце завладело одним зданием, целиком окрасив тысячи его благодарных окон в тона кораллового рифа, но потом заскользило вниз, гася окно за окном. Тем временем город сам превращался в неугомонную огненную птицу. Он стряхивал последние капли заката и в торопливом экстазе становился гигантским светильником, лишенным всякой симметрии. Нью-Йорк казался сотворенным из стеклянных магических свечей, молний и мерцающих углей. Красота этой светогеометрии и причудливых меняющихся очертаний не только усиливала закат, но даже украшала его.
— Я безбожно опоздала. Приношу все мыслимые извинения, — обратилась ко мне Сьюзен Лоуэнстайн, входя в гостиную. — Задержалась в больнице. Трудный пациент. Надеюсь, вы нашли бар?
— Я ждал вас.
— Мясо пахнет божественно.
Сьюзен подошла к креслу.
— Теперь я хочу услышать, как вы хаете Нью-Йорк. Давайте, ругайте его прямо сейчас, когда город раскрывает перед вами все самое лучшее.
— Вид, конечно, потрясающий, — согласился я. — Просто мне не доводилось видеть Нью-Йорк таким.
— Я наблюдаю это каждый вечер и не перестаю восхищаться.
— Этот дом будто специально построили, чтобы наслаждаться закатами, — с искренним восторгом заметил я. — Знаете, доктор, у вас с мужем изумительный вкус и чертова пропасть денег.
— Мама, — послышалось сзади.
Мы обернулись.
Нашему взору предстал Бернард в полном футбольном облачении. Впрочем, не совсем; он стоял в носках — плотных шерстяных носках футболиста. Новенькие бутсы, сверкающие наклейками против скольжения, парень держал в руках. В этом странном освещении Бернард казался еще выше. Он утратил привычный облик, словно родился для какой-то новой жизни, о которой прежде и не мечтал.
— Полная экипировка футболиста. Тренер Винго принес.
— Боже милостивый, — только и смогла вымолвить потрясенная Сьюзен.
— Мам, тебе что, не нравится? Тогда исполняй привычный репертуар. Скажи, что я в этом не смотрюсь. Кстати, все подходит, кроме шлема, но тренер Винго пообещал, что шлем подгонит.
— Доктор Лоуэнстайн, хочу представить вам вашего сына, отважного нападающего Бернарда. Его называют «Игроком с берегов Миссисипи» за то, что его длинные передачи всегда непредсказуемы. Он обожает нижние подачи и предпочитает сражаться на своей территории.
— Если отец увидит тебя в этом наряде, он сразу же со мной разведется, — заключила мать нападающего Бернарда. — Сынок, ты должен дать мне слово, что никогда не покажешься в этой форме перед отцом.
— Но, мам, тебе-то она как? Как я смотрюсь?
— Непривычно, — засмеялась она.
— Показ окончен, — вмешался я. — Бернард, иди переоденься к ужину. Еще каких-нибудь сорок минут, и мы будем пировать как короли. Кстати, ты сегодня упражнялся с гантелями?
— Нет, сэр, — ответил мальчишка, тяжело дыша от злости на мать.
— Попробуй выжать семьдесят пять фунтов. Думаю, ты вполне готов к этому.
— Да, сэр.
— И когда мы сядем за стол, называй меня просто Томом. От официальностей за ужином у меня пища не переваривается.
— Ты выглядишь очень непривычно, Бернард, — повторила Сьюзен. — Я вовсе не хотела тебя обидеть. Мне надо немного привыкнуть. Ты такой… свирепый.
— Ты считаешь меня свирепым? — обрадовался Бернард.
— Да, в тебе явно есть что-то от сильного зверя.
— Спасибо, мам, — крикнул Бернард и понесся по восточным коврам к себе в комнату.
— Порой комплименты имеют странное свойство, — задумчиво произнесла доктор Лоуэнстайн. — Налью-ка я нам чего-нибудь выпить.
Ужин проходил угрюмо, хотя поначалу все было неплохо. Бернард говорил преимущественно о спорте: о своих любимых командах и игроках. Мать недоуменно глядела на него, словно видела впервые. Она задала несколько вопросов о футболе и обнаружила такое впечатляющее невежество, что на время я даже утратил дар речи.
Я заметил, что мать и сын взаимно нервируют друг друга и рады присутствию гостя, который сглаживает напряжение. Мне оно было тягостно, и я неожиданно для себя превратился в затейника, в застольного шута, у которого по рукавам распиханы карты и на каждый миг тишины заготовлены шутки. Я ненавидел себя за эту роль, однако продолжал в том же духе. Меня самого ничто так не раздражает, как молчаливая враждебность между близкими людьми. И потому я весь вечер сыпал анекдотами, с профессионализмом хирурга нарезал барашка, наливал вино как сомелье, обученный клоунаде, и накладывал салат с небрежностью циркового жонглера. Когда подошло время десерта и я подал крем-брюле с кофе-эспрессо, собственное паясничанье выжало меня до предела. И тогда верх снова взяло привычное безмолвие матери и сына. Ложки позвякивали о края стеклянных вазочек. Других звуков не было.
— Тренер, как вы научились готовить? — наконец подал голос Бернард.
— Пришлось, когда жена поступила в медицинский колледж. Я купил хорошую поваренную книгу и месяца три экспериментировал над кусками мяса и другими продуктами. Я пек хлеб, который не ели даже голодные птицы. Но в том издании были ободряющие слова: «Если вы способны читать об этих блюдах, вы научитесь их создавать». К моему удивлению, мне понравилось поварское ремесло.
— Ваша жена никогда не готовит? — удивился Бернард.
— Когда мы только поженились, она баловала меня вкусными блюдами. Но потом все время стала отдавать учебе. После она стала врачом, родила трех дочек, но в остальном мало что изменилось.
— Значит, ваши дети, когда были маленькими, редко видели маму? — спросил Бернард, косясь на Сьюзен.
— Да, Бернард. Салли нечасто с ними занималась, — быстро ответил я. — Но знаешь, ей никогда не нравилось стоять у плиты в переднике. У нее свои интересы, свои цели. Она любит профессию врача. Девчонки гордятся ею.
— И теперь вы всех кормите? — продолжал донимать меня Бернард.
— Верно. Видишь ли, более года назад я потерял работу.
— Это что же? Значит, вы ненастоящий тренер? — Вопрос был задан с оттенком обиды, словно я обманул и предал своего подопечного. — Выходит, мама не смогла нанять мне настоящего?
— Бернард, не перегибаешь ли ты палку? — едва сдерживаясь, вмешалась доктор Лоуэнстайн.
Ее губы вытянулись в знакомую мне тонкую линию.
— Почему вы сейчас безработный? — осведомился Бернард, игнорируя материнское предупреждение.
— Потому что меня уволили.
Я отхлебнул кофе.
— За что?
— Это долгая история, Бернард. И обычно я не делюсь ею с мальчишками вроде тебя.
— Заведомая ложь, — заявил Бернард, обращаясь к матери. — Оказывается, Том — обманщик.
— Бернард, немедленно извинись перед гостем, — потребовала мать.
— С какой стати? Он обманывал меня, делал вид, будто он — настоящий тренер. А оказывается, никакой он не тренер. Его даже с работы выгнали. Он не заслуживает моего извинения.
— Тогда я попрошу у тебя прощения, Бернард. — Я всадил ложечку в подтаявшее мороженое. — Не сообразил, что для занятий тебе требуется официально признанное лицо.
— Взрослые меня просто убивают. Надеюсь, я никогда не стану взрослым.
— Возможно, так и будет, Бернард. Ты навсегда останешься подростком.
— Я хотя бы не вру насчет того, кто я, — выпалил он.
— Чуть не забыл, Бернард. Ты сказал родителям, что выступал за школьную команду. Но ты не участвовал в играх. Конечно, пустячок, но помогает нам прояснить отношения.
— Бернард, ну почему тебе непременно нужно все испортить? — Доктор Лоуэнстайн с трудом сдерживала слезы. — Почему ты ранишь тех, кто пытается сблизиться с тобой или хочет тебе помочь?
— Мама, кажется, я твой сын, а не пациент. Нечего вести себя со мной как психиатр. Почему ты не можешь просто со мной поговорить?
— Бернард, да я не знаю, с какой стороны к тебе подойти!
— Зато я знаю, — заявил я.
Мальчишка сердито ко мне повернулся. Он тяжело сопел, над верхней губой блестел пот.
— Что вы знаете? — с вызовом спросил он.
— Знаю, как к тебе подойти, — отчеканил я. — Твоя мать этого не умеет, а я умею. Потому что понимаю тебя. Сейчас ты ненавидишь себя за испорченный вечер, за то, что не смог удержаться. Это был единственный способ причинить матери боль, и ты им воспользовался. Тут ваши семейные дела, я в них не лезу. Но пока что я остаюсь твоим наставником. Завтра утром мы встречаемся на том же поле, только теперь ты будешь в полной боевой экипировке.
— Почему я должен с вами заниматься? Вы же ненастоящий тренер. Сами только что признались.
— Завтра ты и проверишь, настоящий я тренер или нет, — пообещал я, глядя на этого печального незрелого парня. — А я завтра проверю, настоящий ли ты игрок.
— Это как?
— Выясню, способен ли ты бить. По-взрослому. Примешь ли удар или провалишь. Впервые в жизни ты познакомишься с большим футболом. С контактным спортом.
— Ну, допустим. И по кому я буду бить? По дереву, кусту или по забулдыге, если он окажется рядом?
— По мне, Бернард. Завтра ты попробуешь сбить меня с ног. А я попытаюсь сбить с ног тебя. Поупражняемся в захватах.
— Но вы же гораздо крупнее.
— Пусть это тебя не беспокоит, — сухо сказал я. — Стоит ли бояться ненастоящего тренера?
— Ни капельки не боюсь, — вызывающе бросил мальчишка.
— А знаешь, почему не боишься?
— Что тут страшного?
— Так я тебе объясню. Просто ты никогда всерьез не играл в футбол. Если бы играл, то знал бы, чего надо бояться. Но ты мечтаешь быть спортсменом, Бернард. По какой-то неизвестной идиотской причине ты хочешь этого больше всего на свете.
— Похоже на то, — пробормотал он.
— Если ты научишься атаковать и уворачиваться от моих атак, то осенью уже будешь в команде. Это я тебе обещаю.
— Том, по-моему, вы забываете про свой вес и силу, — вмешалась доктор Лоуэнстайн.
— Мама, не лезь, — взмолился Бернард. — Ты же ничего не понимаешь в футболе!
— А теперь, Бернард, помоги мне убрать со стола. — Я встал и начал складывать вазочки из-под десерта и кофейные чашки. — Потом ложись спать, тебе надо отдохнуть как следует.
— Не собираюсь мыть тарелки, — заявил мальчишка. — У нас для этого есть горничная.
— Вот что, сынок, чтобы больше я такого не слышал. И пожалуйста, впредь — никаких наездов на меня или на мать, как сегодня за ужином. Бери посуду и шевели задницей в сторону кухни.
— Том, вообще-то Бернард у себя дома. Завтра придет горничная.
— Замолчите, доктор. Пожалуйста, замолчите, — устало произнес я и пошел на кухню.
Пожелав Бернарду спокойной ночи, я вернулся в гостиную и ощутил безграничное одиночество этой гармонично обставленной и патологически упорядоченной комнаты. Здесь все было дорогим, но каким-то обезличенным. Даже портрет Герберта изображал некий идеалистический образ, а не самого человека. Вудруфф вдохновенно водил смычком по скрипке, и, хотя холст не передавал ни глубины, ни настроения знаменитого музыканта, зритель ощущал восторг от игры маэстро. Доктор Лоуэнстайн молча подала мне рюмку коньяка. Раздвижная стеклянная дверь на террасу была открыта, и Сьюзен вышла туда. Я сел, вдыхая запах «Хеннесси». Напиток манил меня своим ароматом. Я сделал первый глоток. Жидкость потекла по горлу — мягкая как шелк и обжигающая.
— Вам понравилось шоу Бернарда и Сьюзен? — поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.
— И часто вы даете такие представления? — вместо ответа осведомился я.
— Нет. Обычно мы стараемся не замечать друг друга. Но всегда пребываем на грани. Даже наша вежливость и та убийственна. Если нам приходится обедать или ужинать вместе с сыном, у меня даже аппетит пропадает. Знаете, Том, тяжело, когда тебя ненавидит единственный ребенок.
— А при Герберте он тоже так себя ведет? — поинтересовался я.
— Отца он боится и редко устраивает выходки вроде сегодняшней. И потом, Герберт вообще не терпит разговоров за столом.
— Это почему же? — удивился я.
Сьюзен улыбнулась и сделала большой глоток из своей рюмки.
— Семейная тайна. Семейная церемония. За ужином Герберт предпочитает отдыхать. Он слушает классическую музыку, снимая напряжение рабочего дня. Вначале я ссорилась с ним, но постепенно привыкла. Мне это даже стало нравиться, особенно когда Бернард вошел в стадию подростковой агрессии.
— Надеюсь, вы забудете, как в присутствии вашего сына я велел вам замолчать, — обратился я к ее темному силуэту. — Можете сказать, что я зарвался в чужом доме. И добавить, чтобы я вымыл посуду, а потом убирался отсюда и больше не появлялся.
— Зачем вы просили меня замолчать?
— Мне нужно было хотя бы частично восстановить контроль над Бернардом, а вы могли все испортить. Вам же невыносимо смотреть, как кто-то цепляет вашего отпрыска.
— Бернард очень ранимый мальчик. Я видела его лицо, когда вы ему грубили. Ему очень легко причинить боль.
— Мне, доктор, это тоже не доставило удовольствия. Десять минут мы с ним играли без правил. Мне самому не понравилось. Терпеть не могу мальчишеские капризы.
— Он такой же избалованный, как отец. Я знаю, что задело Бернарда. Он увидел приятельские отношения между нами. Герберта бы это тоже злило. Муж привык отвергать моих друзей. Он вел себя с ними презрительно и с таким утонченным хамством, что я перестала звать их к нам в дом, да и сама перестала их навещать. Герберт окружил себя блистательной плеядой собственных знакомых. Я тоже общаюсь с ними, но урок усвоила четко. Сходиться с людьми, вводить их в близкий круг позволено только Герберту. Вам это не кажется странным?
— Нет, — ответил я. — Семейные отношения, только и всего.
— У вас с Салли так же?
Я заложил руки за голову и некоторое время разглядывал тусклые пуговки звезд, которые едва пробивались сквозь зарево над Манхэттеном.
— У нас то же самое, — сообщил я. — Несколько лет подряд Салли приглашала к нам врачей с их женами. Я возненавидел эту публику. Если я услышу, как какой-нибудь эскулап рассуждает о подоходном налоге или социальной медицине в Англии, я у него на глазах совершу харакири. Но когда я приводил своих тренеров и они прямо на бумажных салфетках принимались рисовать схемы игр или вспоминали матчи школьных времен, где они «всем показали», у Салли от скуки сводило скулы. Тогда мы провели жесткий отбор и оставили только тех, кто подходил нам обоим. Например, Салли просто обожает одного школьного тренера. Мне нравилась парочка ребят из ее медицинского мира. Правда, один из этих классных парней стал ее любовником. Думаю, по возвращении домой я поменяю систему. Если честно, пример Герберта меня вдохновил.
— Значит, любовник Салли — ваш друг?
— Бывший. Мне был симпатичен этот сукин сын. Поначалу выбор жены меня разозлил, хотя я ее понимаю. Этот доктор обаятелен, успешен, умен, с некоторыми чудачествами. Коллекционирует английские мотоциклы, курит пенковые трубки. Когда Салли призналась мне, я взбеленился. Раскритиковал его хобби. Но у меня нет оснований слишком уж сильно злиться на жену.
— Почему?
— Я понимаю, по каким причинам Салли на него польстилась. Джек Кливленд — тип человека, каким бы я мог стать, если бы держался на плаву. Мой неосуществленный потенциал.
— И когда же вы… сошли с дистанции?
— Думаю, тогда, когда появился на свет. Конечно, принято считать, что родителей не выбирают. Однако у меня было интуитивное ощущение, что я сам предпочел эту семью. Вы растете, взрослеете, и ваша жизнь состоит из ложных представлений и неправильных поступков. Вы настраиваете себя на катастрофу. Вас на каждом шагу подстерегают большие и малые опасности, а всё из-за неправильно сделанного выбора. Затем вы обнаруживаете, что судьба играет против вас и толкает в такие сферы, куда человеку вообще не стоит соваться. А когда вы до всего этого додумываетесь, вам уже тридцать пять и все худшее у вас позади. Нет, неверно. Все худшее впереди, поскольку теперь вы несете в себе груз прошлого. Теперь вы знаете, что до конца дней вам придется действовать по тому же сценарию и тем же законам. Это и есть Великая Печаль, которая является вашей участью.
— По-вашему, у Саванны тоже такая участь?
— Она, как говорят в покере, получила всю масть, — рассуждал я. — Достаточно вспомнить, где она сейчас. В сумасшедшем доме, со шрамами по всему телу, лающая на собак, которых видит только она одна. А я — ее беспомощный брат — пытаюсь вместе с вами собрать Шатая-Болтая. Но знаете, доктор, когда я заглядываю в память, я натыкаюсь на черные дыры. Черные провалы. Мне в них не попасть. Вы передаете мне пленки; я слушаю жуткие выкрики сестры и многое могу вам объяснить. Я знаю, откуда взялся тот или иной фрагмент. Но ведь есть события, о которых Саванна начисто забыла. Как быть с ними? У меня такое чувство, что от нас с вами ускользает очень и очень многое.
— Том, вам не страшно было бы рассказывать мне о черных дырах, если бы вы в них проникли?
Лица Сьюзен я не видел. Только силуэт на фоне сияющего Нью-Йорка.
— Доктор, я ничего не боюсь. Но достаточно ли вам будет моих рассказов?
— Том, вы очень мне помогли. Это не комплимент. Вы уже прояснили для меня многие вещи в жизни Саванны, без вас у меня не было шанса их понять.
Я наклонился к доктору Лоуэнстайн.
— И все-таки, что происходит с моей сестрой?
Она ответила вопросом на вопрос:
— Том, за эти три года вы часто встречались с Саванной?
— Редко, — произнес я и тут же признался: — Ни разу.
— Почему?
— Она заявила, что общение с семьей вгоняет ее в глубокую депрессию, в том числе и со мной.
— Я очень рада, Том, что вы приехали в Нью-Йорк.
Сьюзен встала — точеный силуэт на фоне разноцветья городских огней — и взяла мой опустевший бокал.
— Принесу еще.
Я проводил ее глазами. Проходя мимо портрета мужа, она взглянула на него и тут же отвернулась. Тогда я впервые ощутил печаль этой сдержанной, осторожной женщины, играющей столь необходимую, даже ключевую роль в моем меланхоличном нью-йоркском лете. Слушательница, адвокат, врачеватель — я думал о ней. Утром эта женщина вставала и одевалась, ее ждали очередные встречи с болью и страданиями той части рода человеческого, что попала в ее кабинет случайно или по направлению. Из каждой беседы Сьюзен извлекала определенные уроки. Но удавалось ли ей успешно применять их в собственной жизни? А совершенное владение теорией Фрейда? Позволило ли оно достичь счастья? Я знал, что нет. Но тогда почему всякий раз, когда я украдкой наблюдал за этой женщиной, меня так трогало ее лицо с маской бесстрастия? Казалось, это красивое лицо отражает все гротескные истории пациентов, когда-либо слышанные ею, все исповеди чужих переживаний. Судя по всему, в собственной квартире одиночество доктора Лоуэнстайн делалось глубже. В офисе она держалась куда свободнее; там она была защищена крепостью своих профессиональных умений и навыков; она не несла ответственности за мрачные истории, доведшие ее пациентов до предела. Но дома ее окружали призрачные легионы собственных неудач и разочарований. Отношения с сыном напоминали переговоры двух воюющих стран. Присутствие мужа ощущалось везде и являло собой оборотную сторону его известности. Сьюзен и Бернард не помогли мне создать ясного представления о Герберте Вудруффе. Оба подчеркивали его гениальность; оба боялись вызвать его неодобрение и упреки, но не имели понятия, в какую форму может отлиться его грандиозное неодобрение. Вместо разговоров с семьей этот человек слушал за столом классическую музыку. Однако теперь, когда на моих глазах вспыхнула ссора между Сьюзен и ее сыном, кое-что в характере их кумира начало для меня проясняться. И потом, зачем доктор Лоуэнстайн поделилась со мной своими подозрениями относительно романа между ее мужем и той плачущей от горя женщиной, что встретилась мне в приемной?
Даже здесь, в царстве интеллекта, утонченного вкуса и прочих аристократических признаков, разбросал свои манящие и грешные семена секс — этот древний уравнитель и разрушитель. Кто знает, какие смертоносные цветы, какие дикие орхидеи распускались в этих благопристойных комнатах? Плоды моего собственного сада — низкорослые южные экземпляры, были довольно отвратительными. Когда я женился, мне представлялось, что я перестану думать о сексе; вернее — буду думать о нем только в связи с женой. Но брак оказался лишь посвящением в мир фантазий, пугающий своим яростным огнем, тайными изменами и неуправляемым желанием обладать всеми прекрасными женщинами мира. Я шел по жизни, пылая от любви разных женщин, и ничего не мог с собой поделать. Мысленно я соединялся с тысячью незнакомок. Находясь в объятиях жены, я спал с красотками, которые никогда не называли меня по имени. Я переживал и страдал во вселенной, существующей лишь в моем воображении. В моих ушных раковинах ревели и завывали сатиры, козлы и прочие звери. Я отрицал в себе эту сторону; я вздрагивал, слыша похотливые смешки других мужчин, открыто говоривших о таких же страстях. Способность к совокуплению я уравнивал с силой и ненавидел ту часть себя, где обитала порочная и опасная правда. Я жаждал постоянства, чистоты, отпущения грехов. В секс я привнес один из своих губительных даров. Всех женщин, которые любили меня, прижимали к своей груди; всех, кто ощущал меня в своем лоне; всех, чье имя я шептал и выкрикивал в темноте… всех их я предал, медленно, постепенно превратив из любовниц в приятельниц. Да, любовницы становились мне сестрами, каждой я завещал дар глаз Саванны. Входя в женщину, я, к своему ужасу, слышал голос матери; и пусть моя любовница повторяла: «Да, да, да», ее слова перекрывались холодным материнским «Нет». Каждую ночь я укладывал с собой в постель свою мать и ничего не мог с этим поделать.
Эти мысли явились неожиданно для меня, в них не было связности. «Да, секс», — думал я, глядя, как Сьюзен Лоуэнстайн возвращается на террасу с двумя рюмками бренди. Секс — центральная тема моей конфликтной и безуспешной зрелости.
Сьюзен подала мне рюмку, сбросила туфли и с ногами уселась в плетеное кресло.
— Том, помните, мы обсуждали вашу закрытость? — немного помолчав, начала она.
Я заерзал в своем кресле и посмотрел на часы.
— Пожалуйста, Лоуэнстайн, не забывайте о моем давнем презрении к психотерапии. Вы сейчас не на работе.
— Простите. Послушайте, что мне пришло в голову, когда я наливала нам бренди. Вы постоянно рассказываете мне о своей семье. Характер Саванны постепенно вырисовывается. И Люка. И вашего отца. Но я все так же ничего не знаю о вашей матери и не понимаю ее. А вы, Том, остаетесь самой туманной фигурой. Вы избегаете говорить о себе.
— Это потому, что я вечно не уверен в себе. Я никогда не был собой. Всегда пытался быть кем-то другим, жить чужой жизнью. Мне легко влезть в чужую шкуру. Я в курсе, каково быть Бернардом; потому-то мне так тяжело видеть его страдания. Мне легко быть Саванной. Когда ее обступают собаки, я ощущаю то же, что она. Мне хочется взять ее болезнь и взгромоздить себе на плечи. Но мне нелегко быть собой, поскольку этот странный джентльмен мне незнаком. Такое тошнотворное откровение должно удовлетворить даже самого дотошного психиатра.
— А мною вы можете быть? — спросила она. — Вы знаете, каково быть мной?
— Нет, — отозвался я, пригубив из рюмки. — Совершенно не представляю, каково быть вами.
— Врете, Том, — убежденно возразила она. — Скорее всего, насчет меня вы очень проницательны.
— Я встречаюсь с вами в вашем кабинете и целый час добросовестно мелю языком. Несколько раз мы потом выпивали вместе. Трижды мы ходили в ресторан. Но этого недостаточно, чтобы составить о вас ясное представление. Только тот образ, который вы предлагаете миру. Красивая женщина, врач-психиатр, замужем за известным музыкантом, богата, живет как королева. Правда, Бернард немного портит глянцевую картинку, но во всем остальном вы успешно движетесь к цели и непременно войдете в тот один процент, которому завидуют остальные девяносто девять.
— Вы продолжаете обманывать.
— Вы, доктор, — очень печальная женщина. Не знаю почему, но мне самому от этого становится грустно. Если бы я мог вам помочь, то с удовольствием сделал бы это. Но я всего лишь тренер, не священник и не врач.
— Теперь вы искренни. Спасибо вам за это. Наверное, вы первый друг, который появился у меня за долгие годы.
— Я очень ценю то, что вы делаете для Саванны. Честное слово, — добавил я, чувствую себя чертовски неуютно.
— Вы были одиноки?
— Вы сейчас болтаете с «принцем одиночества». Так Саванна назвала меня в одном из стихотворений. Этот город обостряет одиночество; оно поднимается на поверхность, как пузырьки в стакане с газировкой.
— В последнее время одиночество буквально убивает меня, — призналась Сьюзен, и я почувствовал на себе ее взгляд.
— Не знаю, что вам ответить.
— Меня очень тянет к вам, Том… Прошу вас, не спешите уходить. Выслушайте меня.
— Не надо об этом, Лоуэнстайн. — Я встал с кресла. — Я так давно считаю себя неспособным на любовь, что меня ужасает одна мысль о ней. Давайте останемся приятелями. Добрыми друзьями. Я бы оказался жуткой добавкой к вашей романтической жизни. Я — ходячий «Гинденбург». Катастрофа в чистом виде, как бы вам это ни виделось. Сейчас я пытаюсь сообразить, как сохранить брак, на спасение которого почти нет шансов. Даже думать не могу о том, чтобы влюбиться в такую красивую женщину, как вы, и столь не похожую на меня. Это слишком опасно… А теперь мне пора. Спасибо за ваши слова. В Нью-Йорке они особенно нужны и приятны. Это здорово, когда кого-то тянет к тебе, когда тебя хотят.
— Наверное, я в этом не ахти? — улыбнувшись, спросила Сьюзен.
— Нет. Вы в этом потрясающи, доктор. Вы потрясающи во всем.
Я оставил ее на террасе любоваться городскими огнями.
