Книга: Пляжная музыка
Назад: Глава одиннадцатая
Дальше: Глава тринадцатая

Глава двенадцатая

Материнский «кадиллак» насквозь пропах духами «Белые плечи». Будучи чем-то средним между плавучим театром и локомотивом, автомобиль этот своими царственными размерами соответствовал имиджу, который создала себе мать, став женой врача, так как жене судьи надлежало ограничивать себя из соображений благоразумия и осторожности. И хотя всю жизнь Люси этим благоразумием демонстративно пренебрегала, тем не менее она постоянно ощущала на себе груз предписаний. Сделавшись докторшей, Люси с удовольствием тешила природное тщеславие. «Лейкемия, — подумал я, — стала расплатой за такое поведение».
Объездными путями я направился в аббатство Мепкин — городок молитв, спрятанный в субтропическом лесу в тридцати милях от Чарлстона, штат Южная Каролина. Такое уединенное место было выбрано не случайно. Спокойные мужчины с бритыми головами удалились от мира в туман заводей реки Купер, чтобы посвятить себя одиночеству и духовному оцепенению.
Молчание было одним из видов служения Богу, а пост — свидетельством верности Ему. Каждый день отшельники встречали молитвенным пением. Среди них были старики, хрупкие и прекрасные, как песочные часы. Они продавали яйца и мед местным посредникам, баптистам и методистам, а те распространяли продукцию по всему штату. На мой взгляд, это были на редкость странные люди, и все же аббатство Мепкин становилось спасительной гаванью для матери да и для всех нас, когда судья уходил в длительный запой. Мы сбегали в аббатство Мепкин, чтобы излечить там свои израненные души. Обычно мы останавливались в домике для гостей и каждый день ходили вместе с монахами к мессе, а мать часами бродила по лесу с отцом Джудом. Я вырос в твердом убеждении, что она была влюблена в этого разочарованного и молчаливого человека.
Пока я ехал по длинной подъездной дорожке, прямо передо мной из леса выскочил нахальный рыжий лисенок — выскочил и остановился. Я сбросил скорость и уставился на лисенка, который, похоже, нисколечко меня не боялся. Я свистнул, а лисенок наклонил голову набок, в свою очередь с любопытством уставившись на меня. И тут из чащи выпрыгнула его мамаша, схватила своего непослушного детеныша за шкирку и утащила обратно в нору.
«Дикая природа — вот чего мне не хватало в Италии, — подумал я. — Связи с неприрученным миром».
Отец Джуд поджидал меня у колокола, вносящего строгий распорядок в жизнь монахов. Это был высокий, похожий на цаплю человек с лицом боязливого, неуверенно стоящего на ногах травоядного животного. В общении с другими людьми он казался неловким и чересчур осторожным. Мать почитала Джуда за святого, но, по-моему, он делал веру слишком уж печальной. Когда я был ребенком, мне казалось, что он меня боится и смотрит на меня как на хрупкую фарфоровую статуэтку. Когда же я повзрослел, он старательно избегал моего взгляда. Назад мы поехали по той же дороге. Джуд нервничал так, будто я вез его в публичный дом.
Говорил он очень мало и не обращал внимания ни на заросшие кипарисом болота, ни на чернильно-черные реки — Эдисто, Ашепу и Комбахи. Но когда мы въехали на первый из нескольких мостов, означавших начало зоны соленой воды, где уотерфордские марши постепенно вытесняют древесную растительность — тополя и тупело, он вдруг подал голос:
— Джек, ты скучаешь по Богу?
Безыскусность вопроса изумила меня.
— Почему вы спрашиваете, отец?
— Когда-то ты был очень набожным мальчиком, — ответил священник.
— Я тогда и в зубную фею верил, и в десятицентовик под подушкой. Мне нужны твердые доказательства.
— Твоя мать сказала, что ты отступился от католической веры.
— Все правильно, — согласился я, стараясь держать себя в руках, хотя его заявление мне не понравилось. — Но это вовсе не означает, что я не люблю время от времени сыграть в бинго.
— Это и все, что означала для тебя церковь? — спросил священник. — Бинго?
— Нет, — ответил я. — Для меня она также означает инквизицию. Франко. Молчание Папы во время холокоста. Аборты. Контроль рождаемости. Целебат.
— Понимаю, — отозвался священник.
— И это всего лишь верхушка айсберга, — заявил я.
— Но Бог, — настаивал отец Джуд. — Как же Он?
— У нас с Ним любовная ссора.
— Почему?
— Он помог убить мою жену, — ответил я. — Не в прямом смысле, конечно. Но мне легче винить Его, чем себя.
— Странный подход, — сказал отец Джуд.
Я посмотрел на человека с изможденным лицом святого. Худоба придавала ему страстность, которой недоставало его тихому голосу.
— В детстве мы считали, что у вас с мамой роман. Ни секунды в этом не сомневались.
Священник улыбнулся, но отнюдь не удивился моим откровениям.
— Вы были слишком близки, — продолжил я. — Когда вы двое были вместе, между вами всегда было что-то странное и недоговоренное. Шепот, прикосновение рук. Прогулки по лесу. Отец чертовски ревновал. Он всегда вас ненавидел.
— А-а, судья, — произнес священник. — Да. Но он тоже ничего не понимал. Однажды он столкнулся со мной по поводу твоей матери. Говорил, что у него есть доказательство нашей любовной связи. Даже объявил, что написал об этом Папе.
— Вы были любовниками? — спросил я.
— Нет, но мы любили друг друга, — ответил отец Джуд.
— Но почему? Откуда это влечение?
— Это не было влечением, — возразил священник. — Это была история.
— История?
— Я знал ее еще до того, как она встретила твоего отца.
— Продолжайте, — попросил я.
— Наши души находят успокоение друг в друге, — произнес священник. — Нас объединяют тайны. Старые тайны.
— Почему бы вам не говорить на латыни? Может, тогда будет более понятно, — рассердился я.
— Тебе известно что-нибудь о детстве твоей матери? — поинтересовался он.
— Конечно.
— Что?
— Она родилась в горах Северной Каролины. Выросла в Атланте. С отцом встретилась в Чарлстоне.
— Ты ничего не знаешь. Так я и думал, — усмехнулся он.
— Я знаю больше, чем вы, — сказал я и добавил: — Приятель.
Мы ехали в полном молчании, наверное, не меньше минуты, прежде чем он ответил:
— Нет, ты не знаешь… приятель.
Я припарковал машину, и мы, ни слова не говоря, торопливо вошли в больницу и направились прямо к постели матери. Я махнул братьям рукой, а священник прошествовал мимо так, словно в комнате никого не было. Его губы уже шевелились в беззвучной молитве, когда он поставил свой чемоданчик у подножия кровати и начал готовиться к соборованию. Прежде чем начать, отец Джуд встал на колени подле матери, взял ее руку, поцеловал в ладонь и тихо заплакал.
Поскольку его поведение показалось мне странным и неподобающим, я отошел к окну. Посмотрел сквозь жалюзи на реку, стараясь ничем не обнаруживать свое присутствие. Такого человека, как этот священник, трудно было согреть: в душе он был холоден как лед и занесен снегом по краям. Мне казалось, что мать предает меня своей дружбой с ним. Я услышал, как он говорит:
— Они не знают, через что мы прошли, Люси. Не знают, как мы здесь оказались.
Эти слова удивили меня не меньше, чем его слезы. Я осуждал изможденного священника за отстраненность, хотя сам, стоя возле находящейся в коме матери, не позволял себе ни малейшего проявления чувств. Мои слезы замерзли и превратились в ледник, до которого я был не в силах дотянуться. Что же я за человек такой, если не могу даже зарыдать возле постели умирающей матери? Люси учила сыновей быть твердыми и терпеливыми и поплатилась за это тем, что мы не смогли пролить ни слезинки. Я повернулся спиной к отцу Джуду, который совершал последние приготовления к соборованию.
— Соборование, — сказал я сам себе, когда священник зажег свечи и подал их мне. — Входная, — говорил я. — Евхаристия и консекрация, Господи, помилуй и исповедуй.
Найдется ли на свете хотя бы еще один мальчик, который больше меня любил бы возвышенный церковный язык? С помощью языка своей церкви я мог приблизиться к алтарю Бога, а слова, как плетущаяся роза, поддерживали меня. Я, так давно утративший веру, слышал, как церковь поет мне любовные песни, когда священник приблизился к постели матери. Слова, обретшие крылья и покрывшиеся перьями, словно заступники, плавали в воздухе вокруг меня. Эта мать, эта святая земля, эта базилика, однажды приютившая меня.
Отец Джуд надел фиолетовую епитрахиль и поднес крест к губам Люси для поцелуя. Поскольку она была без сознания и на пороге смерти, он отпустил Люси все ее грехи, и, в согласии с верой, бессмертная душа Люси заблестела, как только что отчеканенная монета. Сейчас она была белоснежной.
Отец Джуд осенил мать крестным знамением и обратился ко мне:
— Сможешь произнести ответы?
Я кивнул.
— Давно не произносил. По-английски или на латыни? — спросил я.
Он, проигнорировав мой вопрос, просто начал:
— Pax huic domui…
И во мне тотчас же проснулся алтарный служка. Я мысленно перевел слова, которые считал такими красивыми — «Мир дому сему», и ответил:
— Et omnibus habitantibus in ea. И всем в нем живущим.
Я смотрел, как отец Джуд совершает кропление святой водой. Он окропил тело матери, постель, потом меня. Подал мне черную книжечку, открытую на 484-й странице. Мои глаза упали на слова: «Да не осмелятся бесы приблизиться к сему месту, да пребудут в нем ангелы мира, да уйдет зло из сего дома. Слава Те, Господи». По моему лицу стекали капли святой воды.
Я вспомнил, как часто после загулов отца молился о ниспослании ему смерти, и, пока я произносил ответы на латыни, это воспоминание потрясло меня. Отец Джуд был теперь абсолютно спокоен: преисполненный важности церемонии, он полностью погрузился в проведение обряда.
Мы работали слаженно, как и много лет назад, когда я прислуживал ему во время мессы в аббатстве Мепкин. Он погрузил большой палец в чашу с елеем и начертил крест на веках Люси. Я читал на английском, а он — на латыни:
— Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.
Затем он так же, крестом, смазал ей уши, ноздри, губы, руки и ступни.
— Kyrie eleison, — сказал он. — Господи, помилуй.
— Christe eleison, — ответил я. — Христос, помилуй.
Под конец он помолился о том, чтобы избавить ее от происков лукавого, и попросил Иисуса принять Люси в любящие объятия после перенесенных ею страданий и испытаний в бренной и грешной жизни.
Впервые после возвращения домой я смотрел на Люси как на мать. Когда-то я жил внутри этой женщины, у нас было общее кровообращение. Когда она вкушала пищу, то питала и меня. Я пытался представить ее такой, какой она была до моего рождения, думающей о ребенке, которого носила, мечтающей, чтобы, повзрослев, он был бы близок к ней, любил бы ее, восхищался бы ею, ее крепким здоровьем, ее легендарной красотой. Может ли мальчик слишком сильно любить свою мать? Что происходит с душой, когда любовь, как, например, в моем случае, уходит и обращается на других? Как может все это произойти за время одной жизни и как, ради всего святого, это произошло со мной?
Обряд подошел к концу, и отец Джуд, сняв фиолетовую епитрахиль, повернулся ко мне и сказал:
— Ты снова в долгу перед церковью.
— Почему?
— Потому что твоя мать будет жить.
— А вы откуда знаете?
— Меня услышали, — ответил священник.
— Что за ерунда! — воскликнул я.
Священник так крепко схватил меня за запястье, что у меня онемела рука, и яростно произнес:
— Нет, Джек! Вера! Это вера.

 

Из больницы я ушел рано и сразу же отправился в «Пигли-Вигли» купить продукты к ужину, который хотел приготовить для отца и братьев. После изобилия Кампо деʼФьори я не был готов к бедности продуктового отдела супермаркета маленького южного городка. Но человек я гибкий, особенно когда речь заходит о кухне, а потому купил фасоль, овощи, свиные ребрышки и заторопился к дому отца, чтобы успеть все приготовить.
Братья устали от пребывания в комнате ожидания, и вскоре они уже собрались вокруг меня на кухне и внимательно наблюдали за тем, как я готовлю ужин. Отец продолжил свое трезвое бдение в больнице в компании доктора Питтса и отца Джуда. Я как раз чистил картошку, когда вспомнил, что со дня приезда не говорил с Ли. Дважды я звонил в Рим, но Ли в это время уже видела десятый сон. Я посмотрел на висящие на стене часы и сообразил, что в Риме скоро полночь.
— Парни, а вы пригласили на ужин Джона Хардина? — спросил я с телефонной трубкой в руке.
— Конечно, братишка, — отозвался Ти, отхлебнув пива. — Он сказал: пусть, мол, Джек поцелует его в задницу. Он не намерен пробовать твою новомодную еду.
— Ему же хуже, — заметил я.
Я поговорил с телефонисткой и сообщил ей номер своей кредитной карты, код Италии, Рима и, наконец, номер телефона квартиры на пьяцце Фарнезе. После двух гудков услышал голосок Ли.
— Папочка! — воскликнула она.
— Здравствуй, детка. — У меня даже горло перехватило от любви к этому ребенку. — Я сейчас с твоими дядями, и все они передают тебе привет.
— Папочка, а как бабушка Люси? Она поправится?
— Пока неизвестно. Врачи надеются, что она будет жить, но сейчас ничего определенного сказать нельзя.
— Папочка, если она умрет, можно мне приехать на похороны?
— Ты тотчас же вылетишь. Ближайшим же рейсом. Обещаю. Мария хорошо за тобой ухаживает?
— Конечно, папочка. Только заставляет меня слишком много есть. Она меня закормила. И одевает слишком тепло. И еще думает, что все мои куклы заразные. Постоянно заставляет меня за тебя молиться. Вчера мы в трех разных церквях поставили свечки за твою маму.
— Мария молодец. А как школа? Как сестра Розария? Как поживают люди на пьяцце?
— Все в порядке, папочка, — ответила Ли, а затем, чуть понизив голос, сообщила: — Вчера вечером звонили мамочкины родители. Мы долго разговаривали.
У меня екнуло сердце.
— И что они сказали?
— Дедушка почти ничего. Он просто заплакал, когда услышал мой голос. Потом бабушка Фокс забрала у него трубку. Она такая хорошая. Такая милая. Она сказала, что надеется повидаться с тобой. Ты к ним зайдешь?
— Когда у меня будет время, солнышко, — ответил я. — Это не так просто, Ли. Дедушка Фокс не слишком меня любит. И никогда не любил.
— Он сказал, что у них есть законное право видеться со мной.
— Родная, я тебе еще многого не рассказал.
— Но расскажешь?
— Как только мы снова будем вместе. Как только что-то прояснится с моей мамой.
— Я нашла в библиотеке альбом с фотографиями. Там два человека стоят возле реки. Это родители моей мамы? Это дедушка и бабушка?
— Я знаю эту фотографию, — сказал я. — Да.
— Они кажутся такими добрыми.
— Да, вот именно что кажутся.
— А еще раньше звонила Марта, — сообщила Ли. — Она боялась, ты рассердишься, что она дала наш телефон своим родителям.
— Да уж, это не сделало меня самым счастливым человеком на земле, — отозвался я. — Но похоже, в этом месяце нас затянуло в семейный водоворот. Что-то назревает. А когда что-то назревает, то с приливной волной уже не поспоришь.
— А обо мне кто-нибудь спрашивал? Они хотят меня видеть?
— Они все страшно хотят тебя видеть, — сказал я. — А уж я-то как по тебе соскучился! — Тут я поднял глаза и увидел рядом с собой Дюпри, Далласа и Ти.
— Можно нам поздороваться с нашей племянницей? — спросил Дюпри. — Мы недолго. Просто поприветствуем от имени семьи, — добавил Дюпри и взял трубку: — Привет, Ли. Это твой дядя Дюпри. Ты еще не знаешь этого, но я готов влюбиться в тебя, а ты — в меня. По правде говоря, я уже влюбился, просто послушав твой разговор с папой.
Подмигнув мне, Дюпри выслушал ответ Ли, и написанное на его лице удовольствие сказало мне, что он в полном восторге от беседы с Ли. Даллас потянулся к трубке, но Дюпри шлепнул его по руке, а потом произнес:
— Твой дядя Даллас хочет сказать тебе словечко, дорогая. Но запомни: лучший в этом жалком помете твой дядя Дюпри.
Потом трубкой завладел Даллас.
— Не верь ни одному его слову, Ли. Это я, твой любимый дядя Даллас. Ты полюбишь меня гораздо больше, чем Дюпри, потому что я веселее, красивее и у меня гораздо больше денег. А еще у меня есть двое ребятишек, с которыми ты сможешь играть, и я каждый день буду закармливать тебя мороженым. Ну вот, мой брат Ти вырывает у меня трубку… Да, мы прекрасно проведем время. Теперь о твоем дяде Ти: он весит четыреста фунтов, никогда не моется и рассказывает грязные анекдоты даже маленьким девочкам. Никто не любит Ти, поэтому ничего другого от тебя и не ждут.
Даллас наконец отдал трубку Ти, и тот первым из дядьев выслушал Ли и узнал, что у нее на уме. Он то и дело смеялся, а потом заявил:
— Господи, вот приедешь сюда, и мы закатим вечеринку. Я научу тебя ловить крабов и забрасывать сеть на креветок. Станем удить рыбу с берега. А если будешь хорошей девочкой, я возьму тебя на глубоководную рыбалку. А если будешь плохой девочкой, то научу тебя курить и куплю туфли на высоком каблуке. Ну ладно, передаю трубку твоему папе. Говорят, что мы с ним похожи, но я гораздо красивее.
Я пожелал Ли спокойной ночи, но тут вмешалась Мария, потребовав, чтобы Ли передала ей трубку. Разговаривая по междугороднему телефону, Мария всегда вела счет деньгам, поэтому и сейчас так тараторила, переходя на местный диалект своей родной деревни, что я практически ничего не понимал.
— Lentamente, Мария, — попросил я.
Мария продолжала сыпать новостями. Жаловалась на цены на продукты, повторяла сплетни, услышанные на пьяцце, и уверяла меня, что Ли такая же умница и красавица, как и до моего отъезда. Заканчивая свою часть разговора, Мария выразила надежду, что она истратила не слишком много денег, и попросила меня не забывать красоты Рима.
Потом трубку снова взяла Ли.
— Папочка, можешь кое-что для меня сделать? — спросила она.
— Все, что угодно, детка. Ты же знаешь.
— Не злись на мамочкиных родителей за то, что они мне позвонили. Обещаешь?
— Обещаю, — согласился я.
— И еще одно, — попросила она.
— Выкладывай.
— Расскажи мне историю.
— Никогда не забуду тот год, когда случилось наводнение, и Великую Собаку Чиппи… — начал я.
Назад: Глава одиннадцатая
Дальше: Глава тринадцатая