Людмилу допрашивали... Старший лейтенант из местного отделения медленно, словно азбуку с трудом вспоминал, писал большими буквами протокол, а она еле-еле на стуле сидела и невнятно отвечала на вопросы. А что она внятного могла сказать? Ленька шебутной был и трезвый, а уж когда выпьет, то так в речи частит, что даже с переводчиком – матерь вашу! – понять его трудно. И перескакивает с одного на другое. С одного начнет, другим заканчивает, потом возвращается к тому, о чем на прошлой неделе говорил. Натура такая...

Да он, поддатый, все больше о своем долдонил. Его только Онуфрий с Волком и понимали, поскольку они для него свои. Даже мне невдомек было, что там у брата за душой, с чего он так водку хлещет. Конечно, водку можно и просто так хлестать... Кто пить всерьез начинает, сам уже редко останавливается. Хотя как сказать... Тоже все от натуры зависит. Того же Волка взять... Вечером увидишь его – невменяемый и тебя выпить с собой заставляет, слов не слушает. Думаешь, назавтра никакой будет... А он утром появляется, все вчерашнее помнит и сам как огурчик... А Ленька не мог так, Ленька слаб был... Нажрется, ему утром похмелиться нужно... И похмелка в новую пьянку вырастает... И так день за днем...

Он меня на восемь лет старше. Я мальчишкой еще был, а он стал уже взрослым. Но тогда он не пил, хотя тоже шебутным был... Говорил – с пятого на десятое и руками размахивал... Людмила тоже не всегда его понимала. Но принимала и оправдывала. Говорила, что Ленька по знаку Зодиака Близнец и потому такой... Настоящие Близнецы все бестолковые и все руками размахивают... Это когда у них свой знак в гороскопе ярко выражен... И никогда не заканчивают разговор тем, с чего начали, как не заканчивают начатых дел... Это уж точно, с детства помню, как много всего Ленька начинал и бросал, не доделав...

Но этого Людмила старшему лейтенанту, конечно, не рассказывала. Она вообще на все вопросы однозначно отвечала, словно у нее язык едва-едва шевелился. Стресс все-таки... И какой... А старлей все докапывался, все о личных взаимоотношениях спрашивал... Даже мне слушать надоело...

Я вышел на лестничную площадку и оттуда позвонил домой, чтобы жене рассказать о случившемся. Вообще-то я так устал за день, так перенервничал, что хотелось быстрее дома оказаться, душ принять, чтобы все ощущения грязи с себя смыть и под одеяло нырнуть. В последние годы не могу – матерь вашу! – без ежевечернего душа обходиться. Когда домой приезжаю, такое ощущение, что весь день только и делал, что возился в грязи. Да так оно, по сути, и бывает – работа наша ментовская такая... И когда не ментовская – то же самое... С этой грязью, с друзьями брата связался... Хорошо, хоть сам таким не стал и дружбы с ними не поддерживаю. Только деловые контакты... Я уж, честно говоря, завязать с ними подумывал, но такое крупное дело началось, что завязывать грехом показалось... Такой шанс упускать нельзя... Не пенсию зарабатываешь, на которую четверть человека прожить не может...

Позвонил домой, жена восприняла сообщение холодно.

– Так что, не приедешь сегодня?

– Людмила просила не уезжать... Тяжело ей сейчас... Ваське позвонили, если он машину найдет, скоро приедет... Тогда и я смотаюсь... – Васька, мой племянник, прораб, работает на стройке в Подмосковье. Обычно только на выходные в Москве появляется. Его и вызвали... – А сейчас ей одной... Сама понимаешь...

– Ну и сиди там, утешитель... Приедешь, меня не буди... – жена трубку положила.

Сердится... Она всегда сердится, когда мои задержки связаны с братом. Недолюбливает она его... Недолюбливала то есть...

Я три сигареты одну за другой на лестничной площадке выкурил. Потом позвонил Волку, но тот уже пьян оказался основательно и, кажется, не слишком понял, что я ему о бывшем его командире сказал. Слушать и дальше нудный допрос не хотелось. А старший лейтенант, похоже, и не собирался его скоро заканчивать. Или он передо мной так выпендривался... А я плевал на его служебное усердие. Ушел бы поскорее...

Леньку в морг увезли. На вскрытие и экспертизу. Об этом второй старший лейтенант сообщил, что снизу поднялся.

– Забирай своего коллегу... – сказал я. – Что он бедную бабу мучает... Или думает, что она мужа в окно выбросила?.. Забирай... Она и без того еле живая...

– Понял, товарищ подполковник... Сейчас, мы заканчиваем...

Я в квартиру не вернулся. Еще сигарету выкурил, дождался, когда два старлея уйдут, и только тогда через порог переступил. Две соседки, что во время допроса на кухне сидели, подруги Людмилы, опять возле нее крутились и вонючим корвалолом ее отпаивали.

– Завесьте окно чем-нибудь... Всю квартиру – матерь вашу! – выстудите... – сказал я, как приказ отдал.

Одна из соседок, черно-седая, носатая, домой вороной полетела и через две минуты вернулась с каким-то одеялом. Стала прилаживать, а одеяло никак к окну не прилаживалось. Вот же, уродятся такие дуры...

– Молоток и гвозди принеси... – сказал я. – К раме прибить надо...

Она опять крыльями взмахнула и улетела. И правда на ворону похожа... Вернулась с мужиком. У того и молоток, и разные гвозди в коробочке. Ворона одеяло держала, мужик прибивал. Аккуратно прибил, маленькими гвоздочками, и плотно, чтобы в щели не дуло.

Я молча ушел на кухню, чтобы посидеть в одиночестве. К себе прислушался...

Странно, но не хотелось о брате думать... Совсем я, что ли, очерствел со своей службой? Я ведь когда-то в детстве в рот Леньке заглядывал... Любил его, наверное... А что же сейчас? Не стало брата, а я как деревянный... Вроде бы и не стукнуло меня событие... И не простая ведь смерть, не в постели... А только усталость какая-то необычная подступила, на горе не похожая, и все... Наверное, за свою службу на всякое насмотреться пришлось, вот и очерствел... Не научился чужое от своего отличать... И свое, как чужое, горе воспринимаю...

Я достал тетрадь брата, что подобрал под столом... Последнюю страницу открыл... Почерк у Леньки всегда красивый был, разборчивый. Только писал он все это уже в глубоком, похоже, подпитии, и почерк стал словно бы не его. Но разобрать все равно можно... Что-то там про мальчика с козой, про Чечню – это не для меня, это для Онуфрия с Волком... Ладно, мне сейчас не до чужих мальчиков и уж вовсе не до козлов... Дома посмотрю, потом Волку отдам...

Васька приехал через два часа. К себе домой, к семье, похоже, даже не заглянул, к матери сразу... К матери к одной, потому что к отцу ему больше ездить не придется...

– Дядь Сереж, ты поезжай, отдыхай... – сказал мне.

Васька от отца отличается немногословием и сдержанностью манер. Наверное, с детства ему не нравилось, как отец жестикулирует, видел, что над тем из-за этой жестикуляции окружающие посмеиваются, и потому сам всегда руки прячет, словно боится, что они у него начнут ходуном ходить.

– Пожалуй что... – согласился я с готовностью, тем более что сам уже собирался аккуратно распрощаться. – День сегодня тяжелый выдался, устал я... Ты дома-то был хоть?

– Нет, сюда сразу... Утром соседу позвоню, сообщу... Сосед-старичок, как стемнеет, уже ложится, неудобно будить...

– Сын-то растет? – Ваську я не видел уже года полтора, а сына его вообще один раз в жизни и пару раз на фотографии, Людмила показывала.

– Два с половиной стукнуло... Взрослеет...

– Ладно, привет сыну...

Я положил руку на плечо Людмиле и хотел что-то сказать, случаю соответствующее, но слов утешения подобрать не сумел. Молча, можно сказать, попрощался и ушел. Васька соседок выпроводил и дверь за мной закрыл.

Моя машина, на удивление, осталась в том состоянии, в каком я с ней распрощался несколько часов назад, не разбитая, не покалеченная, не разграбленная. Недавняя суета около подъезда уже закончилась, и люди разошлись. И я спокойно выехал, нечаянно перед этим посмотрев вверх, на окно, из которого брат выпрыгнул. Только сейчас мне стало больно, что-то в груди защемило. Не в тот момент, когда я увидел брата лежащим здесь вот, в газоне под окном, и не там, наверху, перед зияющим провалом в стекле, а только перед отъездом. Я от этого чувства даже лучше о себе подумал. Все-таки – матерь вашу! – осталось во мне что-то человеческое, и ментовское не вытеснило еще из меня это человеческое полностью. Я уже много раз слышал, что мент – это национальность... Национальность, со всеми присущими национальности характерными атрибутами, чертами характера, способностью осознавать свою общность и оказывать поддержку собратьям и прочим... И одна из черт этой национальности – привычное отношение к человеческой беде. Почти равнодушное отношение. Особо чувствительные и эмоциональные люди, если приходят работать в ментовку, или ломаются, запивают по-черному, или не могут быть полноценными сотрудниками, потому что чужую беду воспринимают как собственную. Это как врач... Если врач будет сочувствовать каждому больному, он не сможет пережить один день чужой боли... У врачей и ментов равнодушие – это способ самозащиты. И сегодня я думал уже, что полностью потерял способность сочувствовать даже близким. Оказалось, еще могу, и это обрадовало. Но и обрадовало только слегка...

Жена, как и предупреждала, уже спала. Может быть, и не спала, но вид делала старательно. Хотя обычно она любит слегка похрапывать, сейчас же этих звуков не доносилось, и потому я сделал вывод, что она притворяется. Пусть себе притворяется, мне спокойнее.

Я прошел на кухню, заварил свежий чай и налил себе. Горячий чай я не пью, поэтому, дожидаясь, пока чай остынет, снова взял в руки тетрадь брата. Открыл в середине, и опять первое, что увидел, фразу про «мальчика с козой». Фраза была взята в кавычки, и потому я решил, что она имеет какое-то скрытое значение. Прочитав несколько строк, я понял, что передо мной нечто напоминающее дневник. Или скорее размышления на какую-то тему, выполненные в форме дневника, хотя хронология и не всегда соблюдается. В дневнике обычно даты написания ставятся, здесь вообще никаких дат не было. Просто человек словно бы разговаривал с кем-то молчаливым, объясняя ему нечто, в душе накопившееся. Вот еще одно подтверждение мысли о вреде повсеместной чрезмерной грамотности. Когда человек не слишком грамотен, он не будет таким делом заниматься. А вот брат в дополнение к военному еще и гражданское образование получил, университет окончил – филолог. Начал Ленька такие размышления писать, начал думать, переваривать дни давно прожитые, и в результате крыша поехала, замкнулся на одной мысли. А это до добра никого не доводило...

Говорят, если человек по несколько раз одну книгу читает или один фильм смотрит, он уже замыкается на собственных мыслях, и это может выражаться в неадекватности поведения. Мне такое психолог рассказывал, когда мы преступника на психологическую экспертизу возили. Замыкается человек излишне, и у него другие участки мозга, отвечающие за все остальное, словно бы отмирают. У кого-то на время, у кого-то насовсем. Все зависит от степени «замыкания». Так вот с Ленькой, похоже, и получилось... По-доброму-то, надо бы эту тетрадь операм из отделения отдать... Она, конечно, помогла бы им понять суть дела... Но именно этому отделению помогать не хочется. Начальник там хреновый. Потому и обойдутся без тетради...

А я пока почитаю, чтобы самому понять... Здесь понять можно что-то... Это в жизни, как всякий Близнец, Ленька никогда не заканчивал мысль. Близнецы еще и от природы писатели... И излагал брат свои мысли на бумаге вполне внятно...

...«Ушла „чапаевка“ своей дорогой... И невдомек ей было, насколько близка она оказалась к смерти и сама, и даже дочь ее... Никто ребенка убивать бы не стал, даже обещающего стать таким же усатым, как мать, но и брать девочку с собой тоже не стали бы... Мы – разведка, мы работаем втихомолку, в тишине, и передвигаемся чаще ползком и бегом, чем в строю... И девочке не место среди разведчиков... А что может случиться с девочкой лет пяти от роду там, в горах, когда рядом нет людей, когда до ближайшего жилья не меньше пятнадцати километров...

Я тогда, правда, не об этом думал. Я думал о своих солдатах. Не знал, правильно ли поступил, отпустив «мальчика с козой», пошел на риск, но на риск не только для своей жизни, а и для жизни своих солдат. Имел ли я на это право? Никто мне на это не ответит... Вернее, ответят, что права подвергать жизнь солдат риску я не имел... Это если командование рассуждать будет... Но, спроси я это же командование, имел ли я право приказать убить «чапаевку», убить, не стреляя, а просто бросив в горах ее пятилетнюю девочку, ответят ли мне на это утвердительно? У кого повернется язык так сказать? И не один на один, а прилюдно, перед строем...

Будь мы в чужой стране, такой приказ был бы преступлением... А в своей стране?.. Преступление трижды... А с другой стороны, допустим, дойдет «чапаевка» до бывшей туристической базы, а там ее муж – полевой командир со своим отрядом... Или даже не полевой командир, а простой боевик... Простой боевик своему командиру доложит. И тогда наш отряд, вместе со мной, вместе со всеми, с солдатами, с офицерами, с радистами, – все мы оказываемся в пасти чеченских волков, потому что до своих отсюда далеко...

Не знаю, как я поступил бы, не ожидай скорого прилета вертолетов... Не знаю... Но мы закончили рейд, и нас должны снять с маршрута... Слишком мало времени осталось у боевиков, чтобы спохватиться, организовать преследование и прижать нас...

Мы спустились к лесу, чтобы устроить там большой привал после большой работы, так успешно выполненной. Лейтенант Угаров рядом со мной присел. Я сразу понял, о чем речь будет... Глаза у него были слишком напряжены... И капитан Дмитриенко подошел. Садиться не стал, но тоже, кажется, к разговору подготовился. Я заметил раньше, как они в стороне мнениями обменивались...

– «Мальчик с козой»?.. – сразу спросил я. – Об этом хочешь поговорить?

– Так точно, товарищ капитан... Надо было приказать пристрелить... Ситуация такая... Еще не поздно догнать ее, товарищ капитан... До турбазы далеко...

– Ты пойдешь? – задал я вопрос. – Сам...

Угаров растерялся.

– Солдаты...

– Что – солдаты?

– Пару солдат послать...

– Ах, вон ты как соображаешь... А ты пойдешь? – теперь я к капитану Дмитриенко повернулся. – Пойдешь убивать?

Дмитриенко неуверенно плечами пожал, и я понял, что он не так категорично настроен, как лейтенант. Ни тот, ни другой не были в Афгане, не воевали еще, и война для них пока – только возможность приказать, но не возможность взять ответственность.

– Сам ты убийцей не хочешь, стало быть, величаться... – сказал я Угарову. – А из солдат хочешь убийц сделать... Так?

– Они солдаты, а не мальчики... – Угаров поугрюмел. Он не собирался серьезно противиться воле командира, моей то есть, думал просто показать свой железный, хотя и не созревший полностью характер. Он сам по возрасту от солдат ушел недалеко, и ему нравилось быть грозным, ответственным, требовательным, но лейтенант не научился еще быть, по большому счету, нравственным. Это с возрастом и с опытом приходит, и то не ко всем. И, главное, он не научился быть совестливым и хотя бы чуть-чуть стесняться того, что он умеет, и имеет много силы, в сравнении с обычными людьми, несравненно много силы, которой пользоваться надо очень осторожно. И это лейтенанту следовало объяснить, пока он бед не натворил.

– В том-то и дело... – буром попер на него я. – Они отслужат и завтра домой вернутся. Кем они вернутся? Убийцами? Убийцами граждан своей страны? И кого они там, на гражданке, убивать начнут?.. Продолжат то есть... Потому что, начав, уже трудно бывает остановиться... Один раз порог переступишь, и все, потом это не страшно... Кого убивать будут? Твою мать, твоего отца, брата твоего?.. Мальчиков заставить убивать – это джинна из бутылки выпустить... Одно дело – убивать в бою... Вооруженного, стреляющего в тебя противника... А «мальчик с козой» – это оставь для себя... Ты, я, Дмитриенко... Мы – офицеры... Наша профессия – война... А у солдат другие профессии, сегодняшние или будущие... И ты сейчас хочешь им всю жизнь сломать... И тем, кто там, дома, остался, у меня дома, у тебя дома, у капитана Дмитриенко дома... Может быть, одного Афгана нам хватит... Сколько тогда мальчишек переломали...

– Извините, товарищ капитан... – лейтенант на попятную пошел. Хотелось думать, не потому, что я, руками размахивая, его слегка по носу задел... Может быть, понял что-то...

Только я сам не понял, кто же должен был убить «мальчика с козой»...

И не понял, виноват я или не виноват, если эта «чапаевка» сейчас спешит, чтобы рассказать мужу о том, кого она встретила на горной тропе...

Впрочем, виноват... Наверное, виноват был изначально... Рисковать солдатами я не мог... И отдать приказ на убийство – тоже не мог...»