Часть третья

Я горевала. Я горевала об утрате моего любимого Мала; я горевала о том солнечном счастливом лете, когда меня окружали все мои дети, счастливые и здоровые — время, которое ушло безвозвратно. Единственной отрадой в эту долгую, суровую зиму были случайные письма от Коррин, которая едва оправилась после трагической гибели Мала, да редкие весточки от моего любимого Джоэля. Джоэль, тот слабый и вечно испуганный мальчик, юноша, который, наконец, встал вровень с отцом, оказался в Европе. «Синьор Джоэль Фоксворт.» Так было написано в итальянской газете, которую он прислал. «Блестящий молодой пианист, монсеньор Фоксворт — писали французские газеты, — это талант, за которым будущее.» Гордость наполнила мое сердце, гордость, от которой предостерегал меня Джон Эмос:

— Гордость всегда предшествует падению, Оливия, помни наставления Бога, и пусть они будут руководством для тебя.

Но моя гордость не была гордыней, это была гордость за своего единственного сына, которого пожелал оставить мне Господь.

Я любила угрожающе размахивать хвалебными отзывами о музыкальных достижениях Джоэля перед лицом Малькольма.

— Ты утверждал, что твой сын — неудачник, Малькольм, — усмехалась я.

— Но вот, взгляни, как весь мир преклоняется перед его талантом.

И вот однажды, в первый весенний день, когда весь мир, и я вместе с ним, раскрыл объятия пробуждающейся жизни, к нам пришла телеграмма. Телеграммы никогда не приносили мне хороших вестей, и, глядя на желтый конверт, прикасаясь к нему дрожащими руками, я не смела открыть его.

«Джоэль», — мелькнуло у меня в голове, и я невольно прошептала это имя и каким-то внутренним чутьем, еще не раскрыв конверта, я уже знала, что написано внутри.

«Господину Малькольму Фоксворту. Точка.

С глубочайшим прискорбием я вынужден известить Вас о том, что Ваш сын Джоэль пропал без вести во время снежной лавины. Точка. Мы не смогли обнаружить его тело и тела пяти его товарищей. Точка. Позвольте выразить Вам свои глубочайшие искренние соболезнования».

Я смяла телеграмму в руке и посмотрела в окно. Я не могла плакать или стонать; для своего второго, последнего сына, у меня уже не осталось слез. Они пролились и иссякли над Малом, а теперь в моем сердце было сухо и пусто. Я скорбела так, как горевала бы пустыня; пустыня, где ничего не сможет вырасти, пустыня, где единственным порывом является дыхание песка, заносящего все живое. И вновь мой мир стал безнадежно, безвозвратно серым.

Малькольм на первый взгляд повел себя странно. Вначале он отказывался поверить в то, что Джоэль действительно погиб. Я показала ему смятую телеграмму, как только он вернулся из командировки. Я ничего не сказала, я лишь вручила ему смятую бумажку, как только он переступил через порог.

— Что еще такое? — спросил он. — Затерялся во время снежной лавины?

Он отдал мне обратно телеграмму, словно отклонил какое-то коммерческое предложение, а сам удалился, занявшись бумагами в библиотеке. Но когда пришло официальное подтверждение — рапорт полиции, то уже ни он и ни я не могли отрицать друг перед другом свершившегося факта. Тогда я зарыдала; сердце мое разрывалось на части; и оказалось, что в глубине моей опаленной души был сокрыт целый источник слез. Воспоминания нахлынули на меня, и перед моими глазами вновь вставали Джоэль и Мал, которые вместе сидели, гуляли, играли и обедали. Иногда их окутывал мрак, и я могла различить лишь их лица в темноте. Иногда я тайком пробиралась в детскую, где перед моими глазами представали все трое — Кристофер, Мал и Джоэль. Мал вел себя так, словно был их учителем, а Джоэль с Кристофером пристально смотрели на него и внимательно слушали. Я поднимала с пола их детские игрушки и, прижав их к груди, долго и безутешно плакала.

Малькольм предпочел уединиться в библиотеке. Я не смогла бы сама устроить панихиду по сыну, и если бы не деятельная помощь Джона Эмоса, мой дорогой и любимый Джоэль, мой второй и последний сын, так и предстал бы перед Господом без должного обряда. Джон Эмос оказал мне неоценимую помощь, он даже съездил в пансион к Коррин, чтобы лично сообщить ей трагическую весть и вернуться вместе с ней домой. В день поминовения на мне и Коррин были те же траурные платья, что и на похоронах Мала, и словно два привидения мы спустились по винтовой лестнице в холл. Задрапированный в черное сукно экипаж, нанятый Джоном Эмосом, ждал нас у парадного входа. Джон терпеливо стоял около него.

— Боюсь, что Малькольм не будет присутствовать на службе, — сообщил он. — Он попросил меня сопровождать вас.

Я подняла вуаль и огляделась по сторонам. Одетая в черное, прислуга ждала приказания отправиться на траурную церемонию и оплакать прекрасного юношу, который на их глазах превратился в мужчину. Но отца юноши нигде не было видно. Я ворвалась в библиотеку. Муж сидел за письменным столом, повернувшись к нему спиной. Он развернул свой стул и неподвижно смотрел в окно.

Небо было бледно-серым, а воздух казался довольно прохладным даже для мартовского дня. День нынешний, не обещавший ни солнца, ни тепла, был зеркалом моей жизни.

— Как ты осмеливаешься игнорировать панихиду по собственному сыну? — закричала с порога я.

Он не пошевелился, чтобы хоть как-то отреагировать на мое появление. Я вдруг перепугалась за него. Неужели я ощущала жалость к нему? Жалость к человеку, который готов был сломить дух своих собственных сыновей? Жалость к Малькольму Фоксворту? Он казался таким жалким и растерянным среди всех его несметных владений, охотничьих трофеев, гроссбухов, ценнейшего антиквариата, теней всех тех женщин, которых он соблазнял в своем кабинете.

— Малькольм, — спокойно сказала я, — начинается служба по нашему сыну, твоему сыну. — Он медленно поднял руку, а затем снова уронил ее на ручку кресла. — Как ты можешь не пойти туда?

— Это ложь, — наконец вымолвил он. Голос его показался мне странным, он звучал, словно далекое и глухое эхо.

— Похороны без тела? Кого мы хороним? — произнес он, запинаясь.

— Это служба в память о его душе, в честь его души, Малькольм, — сказала я, подойдя почти вплотную к нему, пока не взглянула на него в упор, но он не повернулся.

Он лишь встряхнул головой.

— А что, если его обнаружат целым и невредимым после этой панихиды? Я не хочу превращать ее в посмешище и не собираюсь в этом участвовать, — сказал он тем же безвольным голосом с неизменным выражением лица.

— Но ты видел полицейский рапорт, ознакомился с деталями. Это был официальный документ, — сказала я. — Какой смысл отвергать очевидную реальность?

Почему, в отличие от всех окружающих, Малькольм пытался заниматься этим.

Я полагаю, что он, вероятно, считал, что может отсрочить признание своей вины за содеянное. Он был убежден и в том, что придя на траурную панихиду, он не сможет избежать признания горькой истины.

— Уходи, — сказал он. — Оставь меня в покое.

— Малькольм, — начала я, — если ты…

Он развернулся на кресле, глаза его налились кровью, его лицо было перекошено от боли и гнева. Я с трудом узнала его. Я даже отступила назад, боясь, и не без оснований, что в него вселился сам дьявол.

— Убирайся! — заорал он. — Оставь меня в покое. — Он снова отвернулся к окну.

Некоторое время я стояла и рассматривала его, а затем вышла, оставив его одного в потемках, наедине со своими собственными мыслями.

Большинство из тех, кто присутствовал на похоронах Мала почтили и память Джоэля. Никто не поинтересовался у меня, где Малькольм, но я слышала шепот вокруг и видела, что пришедшие адресовали свои вопросы Джону Эмосу.

Коррин стояла рядом со мной, но казалась несчастной и покинутой всеми без поддержки Малькольма.

Малькольм находился в добровольном заточении в библиотеке в течение нескольких суток и, к удивлению всех, захотел увидеть лишь Джона Эмоса, который приносил ему завтраки и обеды. Стоило лишь мне войти и заговорить с ним, как он отворачивался к окну и не отвечал на мои вопросы. Позднее Джон Эмос сообщил мне, что Малькольм проходит путь духовного преображения.

Однажды вечером, уже в конце недели мы вдвоем с Джоном обедали в столовой. У Коррин пропал аппетит. Она отправилась поговорить с Малькольмом, надеясь развеселить его и разогнать те грозовые тучи, что сгустились над нашим домом. Она горячо любила своего брата; но она была молода, и перед ней был открыт весь мир, а она очень хотела начать жизнь сначала.

Внезапно, она с шумом выбежала из кабинета Малькольма.

— Это безнадежно, — объявила она. — Папочка не перестает горевать! Но жизнь не может остановиться. Я тоже люблю Джоэля и Мала, но я хочу жить. Я хочу снова улыбаться и смеяться. Я должна!

Джон читал изречение из Псалмов. Мы часто сидели вместе и читали Библию. Мы беседовали о Священном Писании, и Джон постоянно соотносил его с нашей жизнью.

— Мамочка, — умоляла Коррин, — неужели я не смогу быть снова веселой и счастливой? Неужели мне грешно ходить на вечера, надевать красивые платья и встречаться с друзьями?

Джон Эмос оторвался от Библии, но не окончил чтения. Коррин нетерпеливо ждала, когда он закончит его.

— Я никак не могу дождаться, когда папочка сможет поговорить со мной. Он даже не подходит к двери.

Она посмотрела на меня, потом на Джона Эмоса, который отложил Библию в сторону и откинулся на спинку стула. Иногда, когда он смотрел на нее, он напоминал мне человека, рассматривающего прекраснейший алмаз, переворачивающего его снова и снова, чтобы понять, как в нем преломляется свет.

— Твой отец сейчас пребывает в глубоких раздумьях, и тебе не следует беспокоить его, — заметил Джон.

— Но как долго будут продолжаться его глубокие размышления? Он не выходит из комнаты, он не обедает с нами, он почти не ложится спать, а сегодня он даже не стал разговаривать со мной, — возражала дочь.

— Ты, прежде всего, должна проникнуться сочувствием к нему, — напомнила я ей, а лицо мое приобрело суровое выражение. — Ты должна поддержать его в час переживаний.

— Я все понимаю. Вот поэтому я и хочу, чтобы он вышел из комнаты, но он даже не подходит к двери, когда я стучусь и зову его. Я не могу больше вынести этого… этой ужасной тоски и печали.

— В это чрезвычайно печальное время, — начал Джон Эмос, — нам не следует думать о нашем собственном дискомфорте. Это просто эгоистично. Тебе надо подумать об ушедшем брате, — добавил Джон тихо, но твердо.

— Я много размышляла о нем. Но он умер, и его не вернешь. Я ничего не могу сделать, чтобы воскресить его! — воскликнула Коррин, ее глаза расширились, а лицо вспыхнуло.

— Ты можешь помолиться за него, — деликатно заметил Джон.

Я почувствовала, как его спокойная благочестивая речь усиливала разочарование дочери.

— Но я уже молилась. Сколько можно молиться? — она обратилась ко мне.

— Ты можешь молиться до тех пор, пока не перестанешь, прежде всего, думать о себе и не станешь думать о нем. Меня не удивляет твое нынешнее настроение. Твой отец испортил тебя и воспитал эгоистичной.

Она надулась. Я чувствовала, как она была расстроена. Коррин нельзя было ни в чем отказывать, а сейчас ей во всем отказывали.

— Помолись вместе с нами, — пригласил ее Джон, указывая на свободный стул.

— Я хочу вернуться к папочке, чтобы попытаться убедить его открыть мне дверь, — сказала она и быстро убежала.

— Коррин! — окликнула я ее.

— Все в порядке, — заметил Джон. — Пусть она идет. Я поговорю с ней позднее.

Он вернулся к чтению Библии. Я долго сидела с Джоном, читала Библию и ждала. Свет был тусклым. Повсюду горели поминальные свечи. Фоксворт Холл превратился в склеп. Посреди тягостного молчания гулко раздавались даже малейшие шаги. Мрак окутал не только стены Фоксворт Холла, превратив дом в серую и безжизненную крепость.

Печаль застыла на деревьях, она заполнила мир паутиной горя. Дождь шел целыми днями, капли стучали в окна и по крыше, возвещая о страшном горе.

Джон Эмос был для меня большим утешением в эти дни. Одетый в черное, с бледным, аскетичным лицом он с достоинством и суровостью монаха двигался по комнатам. Он жестом и взглядом отдавал распоряжения слугам. Все боялись повысить голос, стараясь не нарушить ту суровость, которую он создавал, входя в комнату. Он, казалось, скользил по полу, иногда он просто возникал ниоткуда. Даже прислуга, накрывавшая на стол, старалась соблюдать молчание в его присутствии, следя за тем, чтобы на его лице не появилось бы неудовольствия.

Однажды вечером после ужина Джон принес мне кофе. Он поставил чашку с блюдцем на стол передо мной, словно они были воздушные, и отступил в сторону.

— Как долго он собирается пробыть там? — спросила я.

Мне уже передалось нетерпение Коррин.

— Он стал Иов, — ответил Джон громогласно.

Он вещал словно пророк из Ветхого Завета, предсказывая судьбу Малькольма. Он даже не взглянул на меня. Казалось, он обращался к огромному собранию преданных прихожан.

— Только сейчас, когда он спросил, почему Бог оставил его, узнал он ответ. Бог отнял сразу обоих его сыновей, отнял у него мужское семя, потомков по линии Фоксвортов, то, чем он больше всего дорожил и берег пуще жизни.

— Ты беседовал с ним об этом? — спросила я, пораженная переменой, происшедшей в Малькольме.

Я всегда полагала, что он настолько закостенел в своих формах, что любая перемена раздавила бы и разрушила его.

— Мы преклонили колена друг перед другом в библиотеке ровно час назад, — сказал Джон. — Я стал читать молитвы. Я сказал ему: Бог гневается и сердится, а все, на что мы можем надеяться, так это на отсрочку в Его отмщении. Исходя из своих представлений о его жизни, я беседовал с ним о Царе Давиде и о том, почему он взял Вирсавию, почему Давид отвернулся от Господа, и как Господь ниспослал свой гнев на его дом. Малькольм все понял.

Он больше не винит ни тебя, ни сыновей в том, что случилось; он винит лишь себя и пытался снять тяжелый камень со своей души. Он понимает, что может сделать это, лишь отдав себя в руки Иисуса Христа, нашего Спасителя, — заключил Джон, подняв глаза к небу. — Давай помолимся друг за друга, — добавил он.

Мы оба склонили головы, он стоял подле меня. Я сидела за столом.

— О, Господь, помоги нам понять пути твои и укажи нам, как нам помочь друг другу. Прости нам наши слабости и дай нам стать сильнее от наших страданий.

— Аминь, — добавила я.

Настроение в доме изменилось, когда Малькольм, наконец, вернулся из наложенного на самого себя добровольного изгнания. Он вернулся преобразившимся. Он стал физически слабее, старше, и во многом напомнил мне Гарланда в последний год его жизни. Он уже не шагал так гордо и самоуверенно, как прежде. Когда он говорил со мной или с прислугой, то голос его становился тише, и он все чаще отводил глаза в сторону, словно чувствовал за собой какую-то вину и боялся, чтобы это не заметили другие. Его лицо утратило прежнюю мужественность; его голубые глаза тускло мерцали как электрические лампочки, горящие вполнакала. Он двигался по дому словно тень, создавая вокруг себя траурную атмосферу. Большую часть времени он уделял чтению Библии вместе с Джоном Эмосом, иногда мы втроем читали Евангелие. Джон часто делал паузы и комментировал прочитанное.

Я чувствовала, что сам Бог ниспослал нам Джона Эмоса, а его письма ко мне и его прибытие на похороны Мала были предначертаны Господом Малькольму и мне.

Именно в лице Коррин Джон встретил самый ожесточенный отпор. Она была дерзка и вызывающа. Она заявила:

— Если Бог милосерден, он не стал бы просить нас отказаться от всех удовольствий мира.

— Кто сказал, что Бог милосерден? — сердито парировал Джон Эмос.

Но Коррин лишь хихикала в ответ и отвечала:

— Я верю, что Бог создал нас для счастья на Земле, — и трясла головой.

Иногда она трепала Джона по подбородку и убеждала его засмеяться:

— Бог сказал, да будет свет!

Я заметила, что стоило ей войти в комнату, как он заговаривал с ней и вовлекал ее в беседу. Он, казалось, преклонялся перед ней также, как и Малькольм. Он был даже не против того, чтобы отнести ее вещи к ней в комнату. Но вскоре она вернулась в школу, и мы снова стали бездетными.

— Как хорошо, что ты с нами, — говорила я Джону, — в это самое тяжелое время. Даже Малькольм признал это, и я очень тебе благодарна.

— Я рад тому, что нахожусь здесь, Оливия.

Этим летом Коррин поистине расцвела и превратилась в прелестную молодую женщину. Она с каждым днем была все больше похожа на Алисию. Отдельные черты Фоксвортов в ее облике лишь дополняли нежные черты ее матери. Ее волосы становились все более золотистыми в зените лета, в ее глазах отражалась голубизна летнего неба, и цвет ее лица был столь же нежным, как летние облака. Казалось, что портрет ее написал божественный художник. Коррин сознавала, как она прекрасна. Я чувствовала, как укоренялась в ней самоуверенность и эгоизм. Это отражалось в ее походке: она оттягивала назад свои плечи и высоко держала голову. Я знала, какой силой обладала ее красота. Это чувствовалось по тому, как она смотрела на мужчин, флиртовала с ними, как улыбалась, как кокетничала с Джоном Эмосом. Ей было необходимо все время ощущать на себе взгляды публики.

Лето было в разгаре, и наш дом расцвел. Я чувствовала прилив оптимизма и новых надежд. Вследствие укрепившейся веры в Бога, Малькольм и я обрели новые сердечные и дружественные отношения. Мы стали убежденно верить и взяли на себя новые обязательства. Поэтому получив письмо от Алисии, я поняла, что это тоже дело рук Господних. Я тотчас узнала ее почерк. Письмо было адресовано Малькольму и, взглянув на обратный адрес, я разволновалась. Постепенно, по мере того, как Коррин превращалась из ребенка в женщину, Алисия вновь возвращалась в наш дом. Дочь все больше становилась похожей на мать, и воспоминания об Алисии то и дело терзали мою душу. Да, это было письмо от Алисии. По имени, которое стояло на конверте, я догадалась, что она второй раз вышла замуж.

Довольно долго я держала письмо в руках, не решаясь открыть его, словно боялась реакции Малькольма. Но затем я решила, что после всего случившегося, все, относящееся к Алисии, в равной степени относилось и ко мне. Он не имел права на тайну, если речь шла о ней. Я открыла конверт и вытащила надушенный листок розовой бумаги:

«Уважаемый Малькольм! Когда Вы получите это письмо, я буду намного ближе к концу своего печального и безрадостного существования. Но можете быть уверены, что я не стараюсь вызвать к себе симпатию. Я поняла и приняла неизбежность трагического конца. Зная твою любовь к мелочам, я хочу сообщить тебе, что у меня нашли рак груди, который распространяется очень быстро, и от которого мне ничто не может помочь. Ни одному из молодых и блестящих врачей не хочется входить в мою палату и творить чудеса. Объятия смерти слишком сильны. Жестокий истец, как любил говорить Гарланд, схватил меня за горло. Но хватит обо мне.

Покинув Фоксворт Холл, я вскоре по возвращении в Ричмонд вышла замуж за местного врача-терапевта, обслуживавшего весь город. Пациенты часто платили ему фруктами и зерном. Несмотря на полученное мной наследство, мы жили довольно скромно в его небольшом доме. Он не хотел и слышать о моем наследстве. Он всегда ощущал гордость от того, что он является кормильцем в семье.

По твоему совету я вложила свое состояние в акции на фондовом рынке, но, к сожалению, плохо разбираясь в этих вопросах, я не смогла избежать горьких последствий печально известного Черного Понедельника. Короче говоря, я потеряла все свое состояние в годы Депрессии. Конечно, мой муж, будучи благородным человеком, не скорбел об этой утрате.

Вскоре он умер от обострения хронической болезни. Не желая огорчать меня, он скрывал болезнь до тех пор, пока трагический конец не стал неизбежным.

Однако, вслед за этим меня подстерегало еще одно трагическое разочарование — нужда помешала мне отправить Кристофера в медицинский колледж.

Кристофер вырос таким же прекрасным молодым человеком, как и его отец. Он был очень способным и самым лучшим учеником в выпускном классе средней школы. Все учителя настойчиво советовали ему продолжить обучение и стать врачом.

Теперь, когда моя жизнь трагически завершается, и у меня нет рядом верного спутника, мне не к кому кроме Вас обратиться за помощью. Я умоляю Вас не отклонять мою просьбу, если не во имя меня или Кристофера, то во имя Гарланда. Найдите для него уголок в своем сердце. Примите его и помогите воплотить его давнюю мечту — стать врачом. Он станет для Вас предметом гордости.

Конечно, ему ничего не известно о Коррин, а также о событиях, которые послужили причиной моего отъезда из Фоксворт Холла. Он знает лишь о том, что он сын Гарланда Фоксворта, и у него есть сводный брат, но кроме этого он почти ничего не знает о своей прежней семье. Оставляю на Ваше усмотрение вопрос о том, сообщать ли ему эти подробности или нет.

Я убеждена, что Оливия полюбит Кристофера, и он полюбит ее.

Я помню, как чудесно она относилась к нему в пору детства, когда я пребывала в своем «добровольном» изгнании в северном крыле дома. Он вежливый и порядочный молодой человек, который принесет в Ваш дом лишь радость и счастье.

Малькольм, я умоляю тебя со смертного одра найти уголок в своем сердце для моего сына. Отбрось все свои обиды на меня и забудь ту боль, которую мы пережили, и помни лишь о том, что это сын твоего отца, мальчик, мечтающий стать врачом, помоги ему, пожалуйста, достичь эту цель.

Да благословит тебя Бог.

С надеждой, твоя Алисия».

Я отложила письмо в сторону и вздохнула, вспомнив о том, как ухаживала за бедным Кристофером. Несомненно, возвращение этого златокудрого ребенка было Божьим отпущением нам грехов наших. Он призвал Мала и Джоэля, а сейчас он дарит нам Кристофера.

Даже трагический конец Алисии был частью Божественного умысла. Из ее письма я поняла, что Малькольм умышленно вложил ее сбережения в самые рискованные предприятия, желая отомстить ей. Он обязан был признать свою неправоту. Я хотела попытаться убедить его в этом. Перед этим я обсудила возникшую ситуацию с Джоном Эмосом, и он полностью со мной согласился.

Я терпеливо дожидалась Малькольма в передней, чтобы обсудить возникшую ситуацию. Он вернулся с работы ранее намеченного и казалось, он очень устал.

— Малькольм, я должна поговорить с тобой, — обратилась я к нему.

Ничего не ответив, он прошел за мной в гостиную и присел на голубой бархатный диван. Я осталась стоять, держа в руках письмо Алисии.

— Сегодня пришло письмо. Оно от Алисии.

Впервые за последние недели в глазах его загорелся неподдельный интерес, и самого его охватило легкое возбуждение. Я словно нарочно заставила его ждать. Я прошла к стулу, стоящему прямо перед ним, размышляя, сесть или нет, а затем обернулась. Он сидел на самом краешке дивана.

— Что она написала тебе? — спросил он с нарастающим интересом.

— Нет, письмо было адресовано тебе, но как только я увидела, от кого оно пришло, я раскрыла его, сочтя, что имею на это право, — быстро добавила я.

— Чего она хочет? — настойчиво спрашивал он.

— Она умирает, умирает от рака; она обанкротилась. Я передам это письмо тебе, чтобы ты смог с ним подробно ознакомиться, но самый главный вопрос — это Кристофер.

— Кристофер? При чем здесь Кристофер?

— Ему исполнилось семнадцать лет; он закончил среднюю школу и хочет стать врачом. Он имеет блестящие способности, но крайне беден. Она просит нас принять его и отправить в медицинский колледж, — быстро добавила я, а сама сунула ему в руку письмо.

Он жадно схватил его, бегло просмотрел его содержание, и вдруг взгляд его изменился, став как и прежде суровым.

— Мне жаль ее, но юноша должен добиваться всего сам, — ответил Малькольм.

— Я так не думаю, как, впрочем, и Джон Эмос. Мы оба считаем, что на это есть Божья воля, — быстро добавила я.

— Божья воля? При чем здесь Божья воля? Мы что, обязаны давать приют всякому безродному? — спросил он, указывая на дверь, словно у входа тысячи сирот терпеливо дожидались разрешения войти.

— Я не считаю, что сын твоего отца — безродный. Он — твой сводный брат, — добавила я, плотно сжимая губы.

— Лишь из-за того, что Алисия промотала состояние отца…

— Ты осуществил инвестиции и не проконсультировал ее, Малькольм, каковы бы ни были твои мотивы, они не играют роли. Нам дан шанс исправить ошибки прошлого. И мы будем наказаны, если не воспользуемся им. Ты должен обрести мир со своей душой, взяв на себя заботу о сыне своего отца, молодом человеке, подающем большие надежды, а сейчас живущем в ужасной нужде, которому до сих пор ты ничем не помог. Алисия умирает. Мы не можем отвернуться от нее в такое время, — сказала я.

Он пристально посмотрел на меня, а затем вновь обратился к письму.

— За кого же она вышла замуж, когда уехала отсюда, если этот человек ничего не оставил Кристоферу? — спросил он, глядя на письмо, словно обращался к самой Алисии.

— Этого мы касаться не будем. Как бы то ни было, Кристофер не был сыном ее второго мужа. Он не его крови, он — твоей крови. У нас больше оснований помогать ему. Это есть воля Божья. Подумав, он согласился.

— Очень хорошо. Пошли им ответ и будь по-твоему.

Я вышла из гостиной, он сидел на диване и сжимал письмо в руке. Я ни о чем не стала спрашивать его. Я лишь сообщила Джону о принятом решении, а он отправил ответ и проследил за подготовкой к приезду Кристофера.

Малькольм лишь потребовал, чтобы я объяснила Коррин сложность возникшего положения. Я знала, что сам он не решится сделать это. Я пригласила ее к себе в комнату, что делала довольно редко. Она с самого начала была заинтригована. Она с ожиданием и интересом смотрела на меня. Я сознательно выжидала, стремясь обдумать все фразы, прежде чем я начну говорить.

— Тебе должно быть известно, что твой дед женился повторно уже в преклонном возрасте. Его женой стала очень молодая женщина.

— Да, Алисия, — заметила дочь, — и она спала в лебединой комнате.

— Алисия и Гарланд, твой дед, имели сына по имени Кристофер. Ты слышала, что Мал и Джоэл часто вспоминали о нем. — Она в согласии кивнула.

Твой отец никогда не одобрял брака своего отца и Алисии. А когда дед умер, он настоял, чтобы Алисия покинула Фоксворт Холл вместе с сыном. Что они и сделали. Она вернулась домой в Ричмонд, где вышла замуж вторично, ее новым мужем стал врач, который, к несчастью, вскоре умер от серьезной болезни.

— Как ужасно, — воскликнула Коррин.

— Но это еще не все: она потеряла все свое состояние на бирже в период Великой Депрессии и разорилась. И вот мы узнали, что Алисия умирает от рака. Ее сыну исполнилось семнадцать лет, он очень талантлив, но из-за недостатка средств не может продолжить учебы. В своем письме она попросила нас принять ее сына, и мы с отцом согласились, так что вскоре Кристофер прибудет к нам. Он будет поступать в Йелльский университет, и наш дом станет его домом, пока он не закончит учебу и не начнет практиковать.

Она ждала, пока я не закончу.

— Как чудесно, — наконец, промолвила она. — Это очень великодушно.

— Это — Божья воля, — повторила я. Коррин кивнула. — Я надеюсь, что ты будешь вести себя достойно во время его пребывания здесь. Будь гостеприимной. Помни, что хотя между вами лишь три года разницы, он — наполовину твой дядя, и не забывай об этом.

— Слава Богу, что в доме появится человек, с которым можно будет поговорить. Я имею в виду, что это будет не взрослый, — быстро поправилась она.

Я поняла, ей надоело говорить о Боге и мраке.

— Не забывай, что это взрослый человек. Ты не должна отвлекать его от учебы. — Я улыбнулась. — Кристофер — прекрасный молодой человек. Я думаю, что вы быстро найдете общий язык.

Я поцеловала ее в лоб, а сама не стала винить ее за излишнее возбуждение.

Дом стоял огромным и пустынным после смерти Джоэля и Мала. Приезд Кристофера мог бы внести в наш дом свет и радость жизни, но не только для Коррин, но и для меня. Я не могла не вспомнить, каким чудесным малышом был Кристофер: вежливым, чувствительным и одновременно рассудительным.

Подобно Коррин, я ожидала его приезда с большим волнением.

Кристофер прибыл в солнечный летний день и, казалось, внес в наш дом солнечный свет. Алисия ушла в мир иной незадолго до его отъезда. Джон Эмос от нашего имени присутствовал на похоронах, устраивал панихиду и другие церемонии согласно обряду, а по окончании срока траура вернулся и доставил Кристофера.

Я помнила Кристофера маленьким ребенком, который играл с Малом и Джоэлем, но в тот момент, когда он появился в нашем доме, я почувствовала, какую красоту он унаследовал от матери и мужественность от отца. Я увидела в нем что-то от Джоэля и Мала, поэтому очень этому обрадовалась.

Он стал высоким, стройным молодым человеком с пышной золотистой шевелюрой. Я почувствовала в нем мягкий, нежный темперамент. Он излучал свет и душевный покой, согревавший мое сердце. Широко раскрытыми глазами он созерцал великолепие Фоксворт Холла. Вероятно, воспоминания о пребывании здесь совсем стерлись из его памяти. Со слов Джона Эмоса я поняла, что прежде он жил в четырехкомнатном коттедже. Он смотрел на Малькольма и меня с выражением огромной благодарности, которая меня даже несколько раздражала.

Он словно не сознавал, что половина этого богатства по праву принадлежит ему.

Я уже хотела попросить Джона отнести вещи юноши в отведенную для него комнату, как вдруг на лестнице возникла Коррин.

Она дошла до половины лестницы и вдруг остановилась. Кристофер взглянул на нее. На ней было чудеснейшее голубое легкое летнее платье. Золотистые волосы были вымыты, они завивались и ярко поблескивали.

Я почувствовала, как зажглись глаза Кристофера. Сердце мое учащенно забилось. Почувствуют ли они степень своего кровного родства? Может быть, сама кровь подскажет им это? У обоих были густые золотисто-льняные волосы, ангельски-голубые глаза и персиковый цвет лица. Я взглянула на Малькольма, чтобы проследить за его реакцией на появление сводного брата. Я прочитала удовольствие на его лице, когда он ощутил сходство Кристофера с Алисией и с ним самим. Ему, очевидно, понравился стоявший перед ним молодой человек.

Я больше не раздумывала.

— Добро пожаловать, Кристофер, — сказала я и сделала шаг навстречу ему. — Тебя привела сюда печаль и трагедия, но мы надеемся, что ты обретешь покой и счастье в Фоксворт Холле.

Я хотела обнять его словно маленького ребенка, но вспомнила, что передо мной взрослый, почти незнакомый мне молодой человек и одумалась.

— Спасибо…

Я поняла, что он не знает, как ко мне обратиться. Я ведь по сути дела была его невесткой.

— Оливия, — наконец, произнес он и посмотрел на Коррин.

— Это Коррин, наша дочь. Коррин, спустись и поприветствуй своего дядю.

Я нарочно сделала ударение на последнем слове.

Она стряхнула со лба прядь своих золотых волос, прижала руку к груди и спустилась по лестнице с лучезарной улыбкой на лице.

— Здравствуйте, — сказал Кристофер и протянул руку. Коррин пожала ее и посмотрела на него. Я заметила, как она улыбнулась ему и быстро отпустила руку. Мы все посмотрели на Малькольма.

— Кристофер, — начал он. — Джон Эмос отнесет твои вещи в комнату и покажет тебе, где ты будешь жить. Когда ты все распакуешь, будь любезен, спустись в библиотеку, где мы могли бы побеседовать, — сказал он ему довольно официально.

Это, однако, не обезоружило Кристофера. Он улыбнулся своей мягкой, прекрасной, доверчивой улыбкой и поблагодарил Малькольма. Затем Джон Эмос провел его в апартаменты в северном крыле.

Я подождала немного и повернулась к Коррин.

— Помни о нашем разговоре, — обратилась я к ней, скрывая волнение под маской суровости. — Он твой дядя, — добавила я и вновь повторила эту ложь. — Не забывай об этом.

Она взглянула на меня, и на лице ее появилось довольно странное выражение.

— Конечно, я не забуду об этом. Посмотри, как мы похожи, — весело прибавила она и побежала по лестнице вслед за ними.

Кристофер Гарланд Фоксфорт

Кристофер внес в нашу жизнь свет и радость. Коррин, Джон Эмос, Малькольм и я вились вокруг него. Каждый день нам не терпелось увидеть его жизнерадостную улыбку и услышать его смех.

— Доброе утро, Оливия, — приветствовал он меня каждое утро, спускаясь к завтраку. — Ты выглядишь сегодня прекрасно.

— Не надо издеваться над старой женщиной, — упорствовала я.

— Издеваться? — повторял он, и в добрых глазах его возникал свет, чистейший нежно-голубой свет, который можно было обнаружить в хрустальных горных озерах. — Я говорю тебе это от чистого сердца. — А затем с мальчишеским аппетитом он набрасывался на блины с черникой и при этом приговаривал: — Еще в детстве я знал, Оливия, что ты отлично готовишь. Ты всегда делала пирожки с изюмом. Ты была так добра ко мне.

Мое сердце учащенно билось от радости, о которой я давно позабыла в этой земной жизни.

С Малькольмом Кристофер также нашел общий язык. Они обсуждали самые рискованные деловые планы, в частности, перспективные инвестиции. В отличие от Малькольма Кристофер не видел будущего у железных дорог и заявлял, что именно авиация станет основным транспортом будущего.

Малькольм пространно рассуждал о том, что здравомыслящий человек не станет забираться на небеса, но Кристофер аппелировал к газетам и доказывал, что все больше сделок на бирже совершаются компаниями, занимающимися продажей контрактов на создание самолетов.

— Да, у этого парня есть голова на плечах, — соглашался Малькольм. — Почему бы тебе не пойти в бизнес? Зачем зря тратить силы в медицине?

— Сэр, — возражал Кристофер, — я хочу помогать людям, как и мой отчим.

И на сурового Джона Эмоса мальчик произвел глубокое впечатление знанием Священного Писания. До глубокой ночи они читали, перечитывали целые главы и комментировали их. Кристофер заявлял, что Бог всепрощающ, а Джон настаивал, что он также способен и на отмщение.

Но больше всех была очарована Кристофером Коррин. Она была им загипнотизирована и старалась как можно чаще бывать с ним наедине. Однажды, когда я застала их, сидящими на диване и мило о чем-то беседующими вполголоса, то напомнила вновь Коррин, не забыла ли она наш последний разговор. Лишь тогда дочь отсела подальше от Кристофера, а он отпустил ее руку. Но мне было все же приятно видеть этих великолепных детей, принесших радость под мрачные своды Фоксворт Холла, поэтому я кипятила чай и пекла им пирожки, не забывая класть туда изюм. Кристофер был удивительно тактичен даже тогда, когда Коррин расспрашивала его о прошлом и порой в довольно грубой форме. Он все понимал, все прощал и был удивительно добр с окружающими.

Как-то за обедом Коррин стала расспрашивать Кристофера о его матери. Малькольм как обычно сидел во главе стола, а я на другом его конце. Коррин сидела напротив Кристофера, который занимал место Мала. Она опоздала на обед, долго решая, что надеть и как уложить волосы.

День стоял жаркий, но и Малькольм и Кристофер сидели в пиджаках. Кристофер, вероятно, не хотел обидеть Малькольма и терпел все неудобства.

С самого начала Коррин стала досаждать Малькольму тем, что дразнила его на предмет туго завязанного галстука.

— Почему бы вам двоим не развязать галстуки и не снять пиджаки? — спросила она. — Я думаю, это было бы романтично.

Она стала переводить взгляд с одного на другого и вздохнула. Я уже говорила Малькольму, что она слишком много времени уделяет чтению журналов моды и изучению жизни кинозвезд. Она вела себя так, словно Фоксворт Холл был съемочной площадкой.

— Мы не играем на сцене, — — ответил Малькольм. Я одобрительно кивнула.

— Это обед, и тебе не следует забивать себе голову тем, как одеваются мужчины.

— Папа может быть таким занудным! — она улыбнулась Кристоферу, ничуть не смущаясь.

Очевидно, она заигрывала с Кристофером. Однако, он никак не отреагировал.

— А у вам дома было душно за обедом, Крис?

Я удивленно подняла брови. Крис? Она уловила мой упрек. Нельзя так запросто обращаться к людям, которые по возрасту старше, чем ты, много раз напоминала я ей.

— Мой отец требовал, чтобы мы были строго одеты за обедом, — ответил он. — Я бы не сказал, что здесь душно, и не стал бы называть твоего отца занудным, — дипломатично ответил Кристофер.

— А твоя мать? Я почти ничего не знаю о ней. Вы с ней уехали тотчас, как я родилась, — допрашивала его Коррин.

Услышав имя Алисии, Малькольм нахмурился. О, я так боялась, чтобы правда не обнаружилась, иначе я навсегда потеряю любовь и привязанность этих двух молодых людей, ибо они никогда не простят нам ту ложь, в которой выросла Коррин. Но это к лучшему, убеждала я себя, да и как они смогут догадаться, да и кто мог бы раскрыть этот обман?

— Я думаю, нам не следует беседовать о матери Кристофера, пока боль от пережитой трагедии не утихла, — сказала я:

Коррин покраснела.

— О, извини, я не хотела…

— Ничего. Но Оливия права, — добавил юноша и быстро перевел разговор на другую тему, заговорив с Малькольмом об одном из его предприятий.

Позже я услышала, как Коррин извинялась перед Кристофером.

— Моя мать иногда бывает просто несносной.

. — Не суди свою мать строго, Коррин. Она сказала об этом лишь для того, чтобы защитить меня. Она щадит мои чувства. — Он тактично, но твердо поставил Коррин на место.

На следующее утро Кристофер нашел меня в беседке, где я отдыхала от жары. Лицо его, однако, было серьезным.

— Здравствуйте, Оливия, можно присесть?

Я отложила свое вышивание. Я чувствовала, что он что-то задумал и боялась, что он начнет мне задавать вопросы об Алисии и о том, почему она уехала отсюда. Мне противно было лгать Кристоферу, но что он подумает о нас, обо мне, об Алисии и о Малькольме, даже о себе самом, если узнает правду?

— Ты, кажется, что-то хотел сказать мне, Кристофер? — устало спросила я. — Ведь так?

— Оливия, — начал Кристофер. — Я, прежде всего, хотел поблагодарить и тебя, и Малькольма за гостеприимство. Я обрел здесь второй дом сразу после потери матери. Вчера ты так смогла понять меня, и я понял, почему. Ты сама перенесла много горя. Естественно, что дети хоронят своих родителей, но странно, когда родители теряют своих детей.

И он погладил меня по руке.

— Я боялся заговорить о Мале и Джоэле, потому что не хотел расстраивать тебя. О, я помню Мала, он был такой серьезный и взрослый. Он всегда относился ко мне, как к брату. Ты потеряла сыновей, а я потерял свою мать. Мы ведь можем обрести друг друга. Если бы, скажем, ты стала мне матерью, а я — твоим сыном. Я всегда хотел иметь братьев, сестер и жаловался Малу, что я одинок. Когда же я просил маму завести еще одного ребенка, она очень расстраивалась и сжимала кулаки. Но она никогда не хотела объяснить мне, почему у нее нет больше детей. Здесь я нашел свой новый дом. И я обожаю Коррин, она будет прекраснейшей из женщин, с ней мне по-настоящему весело. Меня даже не раздражает, как она высмеивает меня. И я ничего не хотел бы иметь против того, чтобы стать ее братом, а тебе — сыном.

— Спасибо тебе, Кристофер, — сказала я, почувствовав теплоту и уважение в его глазах.

Как странно, что потеряв двух своих сыновей, я обрела детей Алисии. И я молилась на них и ничего не пожалела бы, чтобы их защитить — таких прекрасных и чудесных детей, перед которыми расстилался огромный мир.

Кристофер улыбнулся, на лице его зажегся интерес.

— Я хотел бы, чтобы моя мать никогда не покидала бы Фоксворт Холл. Я очень жалею, что не смог встретиться с твоими сыновьями, Оливия, когда они уже подросли. Я понимаю, что нет нужды воскрешать прошлое, но ведь у нас могут быть и собственные воспоминания, Оливия.

Кристофер посмотрел на меня нежно-голубыми глазами Фоксвортов и добавил:

— Ты будешь гордиться мной, Оливия!

От его нежности и трогательной любви v меня навернулись слезы на глаза. Я знала так мало любви в жизни, что сразу поверила в любовь Кристофера, словно я была его мать.

— Кристофер, — немного волнуясь, начала я, — если ты добьешься целей, поставленных в жизни, я буду гордиться тобой. Ты дашь мне такое счастье, о котором только и может мечтать мать.

Сердце мое учащенно забилось, и на глазах выступили слезы.

Я не могла не вспомнить Мала и Джоэля и наших задушевных бесед. Все, что безвозвратно ушло от меня, казалось, снова вернулось.

— Я сделаю все для тебя, Оливия, — сказал Кристофер.

Он наклонился и поцеловал меня в щеку. Я долго еще ощущала теплоту его поцелуя и с трудом сдержалась, чтобы не заплакать снова. Я смотрела, какой направился к дому, а когда подняла глаза, то увидела Джона Эмоса в окне второго этажа.

Я стала замечать, что Джон следит за Кристофером. Он возникал из ниоткуда, выплывал, словно тень. Он, казалось, что-то разглядывал и искал в Кристофере. Острыми, как скальпель, глазами он старался уловить хотя бы намек, знак или ключ к разгадке тайны. Когда бы Малькольм и Кристофер ни беседовали друг с другом, везде рядом находился Джон Эмос. Он разглядывал Кристофера словно шпион, посланный с секретной миссией из дальней страны.

Долгое время он хранил молчание, но однажды он вошел в гостиную, когда я читала книгу.

— Я должен поговорить с тобой о Кристофере, — сказал он. Я пригласила его присесть.

— В раю назревает опасность, Оливия.

— В чем дело, Джон? Что он совершил?

— Ничего особенного. Это лишь одни мои предположения. Но прошу тебя, Оливия, внимательно отнестись к моим словам.

— Надеюсь, ничего особенного ты не заметил?

— Я видел его с Коррин. Они много времени проводят вместе, гуляют по парку, качаются на качелях, смеются, разговаривают, перечислял он эти «смертные грехи».

— Но они невинны. Она всюду следует за ним словно щенок. Ты ведь не нашел ничего предосудительного? — спросила я.

— Нет… и все же… я беспокоюсь. Коррин слишком много времени проводит перед зеркалом. Она сто раз расчесывает свои волосы, прежде чем выйдет из комнаты, — быстро сказал он.

— Ты что, следил за тем, как она расчесывала волосы? Я не понимаю, — сказала я.

Лицо его покраснело, а рот раскрывался и закрывался беззвучно.

— Почему ты следил за ней? — спросила я. — Как ты смог увидеть ее с близкого расстояния?

— Иногда она не закрывает дверь, и я делаю то, что могу… что должен… чтобы держать всех в курсе того, что происходит, Оливия.

— Что же еще ты увидел такого интересного? — спросила я, явно не подозревая о масштабах шпионской деятельности Джона.

. — Да, но я должен признаться, что вчера я увидел нечто из ряда вон выходящее.

— Что? — потребовала я.

Меня все больше раздражала его слежка за невинными молодыми людьми.

— Это было бесстыдство, похоть и распутство. Они хихикали и баловались на озере, затем брызгались водой. Потом они вдруг исчезли. Оказалось, что они купались и ныряли прямо в нижнем белье. О, Оливия! Если бы ты могла видеть.

Я была шокирована. Я многократно советовала Коррин быть скромнее. Конечно, они были молоды и горячи. Лето было жарким. И все это было лишь естественной безудержностью.

Я и сама нередко слышала, что близость между кузенами и кузинами и единоутробными бывает очень распространена. Но решила не раздувать из мухи слона.

Первое лето Кристофера в нашем доме пролетело очень быстро. Вскоре он отправился в Йелльский университет, а Коррин поступила в один из лучших женских колледжей в Новой Англии. Я считала, что ей полезно будет усвоить некоторые традиции Восточного побережья, а нетолько Южные балы и скачки в Кентукки. Я хотела бы, чтобы она изучала латынь и греческий, чтобы быть хоть чуточку умнее тех пустоголовых дам, что владели поместьями в Виргинии. По счастливому совпадению ей предстояло учиться в Массачусетсе, недалеко от Нью-Хейвен. И я была рада, что хотя бы один член нашей семьи будет находиться недалеко от дочери.

Мне было жаль расставаться с детьми. Без них дом совсем опустел. Они вместе отправились на поезде — Кристофер решил проследить за тем, как она устроится на новом месте, прежде чем самому отправиться в Йель.

Кристофер писал мне регулярно и обстоятельно.

Коррин присылала нежные послания, описывая школу и новых друзей.

Я боялась, чтобы она не разленилась и не попала в сомнительную компанию, хотя утешала себя тем, что воспитала ее правильно.

Вскоре мы уже стали ждать их возвращения. Они не прибыли на день Благодарения, а отправились в гости к профессору Кристофера. Но Рождество было уже не за горами.

Они приехали веселые и сразу стали наряжать огромную Рождественскую елку. Она достигала почти двадцати метров в высоту. На ее убранство потребовалось почти два дня. Кристофер стоял на лестнице и принимал от Коррин яркие шары, гирлянды, фонарики. Они развесили даже воздушную кукурузу и ниточки,брусники. Десятки гирлянд окружали елку, словно танцоры майское дерево. У Коррин от волнения даже задерживалось дыхание. Ее волосы были высоко заколоты, и локоны струились до плеч. Она положила небольшое количество румян на щеки и подкрасила губы. Даже я, скрепя сердце, вынуждена была признать, что она обворожительна. Она была настоящая принцесса, кинозвезда, королева.

Весь дом с восхищением следил за ней. О, мы испытывали такую гордость, особенно Малькольм.

Рано утром Коррин весело прощебетала: «С Рождеством, папочка!» и обняла Малькольма, а из-за его спины подмигнула Кристоферу. Тут я поймала взгляд Джона Эмоса, устремленный на нее. Ага, Джон Эмос просто ревновал его к ней. Я подошла к нему, взяла его под руку и повела в большой зал.

— Давайте, Джон Эмос, проверим, как идут приготовления. Гости прибудут с минуты на минуту.

Вечер удался на славу. Коррин, уже молодой женщине, обученной этикету, великолепно удалась роль хозяйки. Малькольму доставляло истинное удовольствие следить за ней, когда она приветствовала гостей, шутила, делала комплименты, очаровывала старых и молодых. Я видела восхищенные улыбки на лицах гостей и нескрываемое обожание. У нее были те достоинства, которых не было у меня.

Рядом с ней был Кристофер, которого она представляла всем, как давным-давно пропавшего дядю. Он вот-вот станет знаменитым врачом, которым будет гордиться вся семья и страна.

Кристофер тоже был неотразим: для каждого он находил доброе слово, и оно всегда было искренним. Я даже слышала, как миссис Бранли доказывала кому-то, что у такой женщины как я не может быть такой красивой дочери. Но на сей раз я была так счастлива, что оставила эти слова без внимания. Меня переполняла гордость: во всем округе не было более красивых молодых людей.

Наша семья пережила все ненастья, и как могучий корабль выстояла в бурю. Теперь мы были украшением общества.

Как только раздались первые такты вальса, Кристофер пригласил Коррин. Они танцевали вальс, и танец их был захватывающим. Кристофер кружил Коррин так плавно, словно они оба родились в танце. Все засмотрелись на них, то и дело раздавались аплодисменты. Вдруг Малькольм, гордый и великолепный, решил принять эстафету. Коррин улыбнулась. Малькольм провальсировал с Коррин. Но он разрушил прежнее очарование, его танец показался натянутым и неестественным. Пытаясь конкурировать с Кристофером в танце, он проиграл. Тут я поняла, что Малькольм состарился. Куда-то исчез его молодой задор. Он стал смешон. Кристофер тихонько попросил у меня разрешения вмешаться. Под аплодисменты гостей он похлопал Малькольма по плечу, и Коррин снова заскользила по залу со своим дядей. Это был наш лучший рождественский вечер.

На втором году обучения в Йелльском колледже Кристофер обнаружил блестящие способности. Он получил академический грант и в своем взволнованном письме сообщил нам о том, что закончит обучение за три года вместо четырех.

Я случайно узнала о том, что Кристофер навещал Коррин в школе, и она с гордостью демонстрировала его своим подружкам. Я представила, как она сидит, поджав ноги, на постели, рассказывает подружкам о Кристофере и о Рождественском бале в Фоксворт Холле. А они умирали от зависти.

Кристоферу минул двадцать один год. Он стал широк в плечах и вырос еще на три сантиметра со дня последнего посещения Фоксворт Холла. Во время летних каникул они также не расставались. Однажды Кристофер предложил мне покататься на лодке. А я в ответ заявила, что увлекалась этим спортом в юности, когда жила в Нью-Лондоне. И тут Кристофер сказал, что был в этом городе, и ему очень понравился порт. А Коррин добавила, что она была вместе с ним.

— Как? — не поверила я. — Я заехал к ней в школу, и мы вместе поехали туда на выходные, — ответил Кристофер.

— Мы знали, мамочка, — пояснила Коррин, — что это твоя родина, и очень хотели там побывать.

Они переглянулись, и что-то греховное было в их взоре.

Прошел еще один год, и вновь наступило лето. Оно принесло нам приятные новости. Вначале состоялся выпускной вечер Коррин в школе, а вслед за тем — выпускная церемония Кристофера в Йелльском колледже. Ему была оказана честь произнести выпускную речь. Все родители прослезились от его трогательных слов. Он говорил о том, что при утрате надежд, мечтаний или любимого человека необходимо не отступать от поставленной цели и воплотить свою мечту в жизнь. Радостные крики молодых людей не смолкали.

По случаю выпускного бала Малькольм сделал дочери роскошный подарок — кремовый кадиллак с откидывающимся верхом. Мы вели его по очереди, но чаще всего Малькольм и Кристофер. Коррин и Кристофер были на редкость спокойны. Мы сделали остановку в Атлантик-Сити, и Малькольм предложил устроить небольшую вечеринку в ресторане.

— Я хотел бы кое-что вам показать, дети, — объявил Малькольм. — Здесь есть танцевальный зал, отделанный золотом.

— О, папочка, не надо, прошу тебя, — взмолилась Коррин. — Мы с Крисом так устали, что кажется, могли бы проспать целый год.

— Да, — согласился Кристофер, — вчерашняя речь здорово измотала меня.

— Ну, может быть, устроим небольшую вечеринку в гостинице? — не сдавался Малькольм.

— Нет, нет, нет, папочка, — настаивала Коррин, — сходите куда-нибудь с мамой. Ну, представьте, что это вы — выпускники, а мы останемся дома и будем ждать вас. И берегись, малыш, тебе не сдобровать, если ты опоздаешь, — погрозила пальчиком Коррин.

Я понимала, что они действительно устали, и предложила Малькольму провести вечер вдвоем в небольшом ресторане. Мы едва притронулись к еде, как Малькольм произнес тост:

— Пусть наша чудесная дочь, возвратится домой и останется с нами навсегда.

— Давай выпьем за то, чтобы Коррин обрела все, что ей необходимо, и в любви, и в жизни, — поправила я его.

Мы вернулись в Фоксворт Холл поздно ночью. Дети сразу легли спать, они очень устали. Кристоферу не терпелось узнать, принят ли он в медицинский колледж. Он подал документы в несколько учебных заведений и был принят в колледж, где обучался его отчим. Коррин хотела поступить в Брин-Мавр, но я настойчиво рекомендовала ей колледжи Вассар и Коннектикут — колледж в моем родном Нью-Лондоне.

Утром, обойдя дом вместе с Джоном Эмосом, я направилась в свою комнату, чтобы разобрать почту. Вдруг из вороха газет выпал огромный конверт, на котором было написано мистеру Кристоферу Фоксвор-ту младшему и обратный адрес: Медицинский колледж Гарвардского университета. Я была взволнована, но не хотела открывать его. Это должен был сделать Кристофер. Но я, на мой взгляд, тоже имела право узнать важные новости. Мои пальцы дрожали, когда я разорвала конверт.

«Уважаемый мистер Фоксворт, С глубоким удовольствием сообщаю Вам, что Вы зачислены на медицинский факультет Гарвардского университета. С глубоким уважением.

Декан…»

Письмо выпало у меня из рук, на него капали мои слезы. Слезы радости. Прижав письмо к груди, я направилась к Кристоферу. Но его нигде не было видно. Комната была закрыта. Комната Коррин тоже была закрыта. Вдруг я услышала приглушенный шум в конце коридора. Шум нарастал. Он был похож на смех.

— Коррин, — услышала я шепот, — что бы стало со мной, не найди я тебя? Как я смог бы жить? Ты — моя жизнь. Ты — смысл моей жизни.

— Шшш, — сказала Коррин, — нас могут услышать.

— Я не боюсь. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы все знали об этом.

Свет излучался из двойных дверей лебединой комнаты. Сжав в руке письмо, я приоткрыла дверь. На постели лежали полуобнаженные Коррин и Кристофер. Они обнимались и тесно прижимались друг к другу. Ее голова была откинута назад, губы были искусаны до крови и слегка разжаты. Кристофер целовал ее обнаженную грудь!

Я была ошеломлена и с шумом закрыла дверь. Голова у меня закружилась от ярости и ужаса. Кристофер и Коррин! Они были любовниками! О, Боже, они ведь были брат и сестра! Что я наделала! Что все мы наделали! Я упала на пол, теряя сознание. Что делать? Должна ли я бороться с ними? Или мне следует рассказать им всю правду? Покарает ли их Господь за содеянное!

Вдруг надо мной склонилась фигура Джона Эмоса:

— Что случилось, Оливия? Почему ты лежишь на полу?

И вдруг его проницательные глаза увидели свет, исходящий из лебединой комнаты.

Он ворвался туда и увидел Кристофера с Коррин на лебединой кровати.

Казалось, Джон Эмос воплотил весь гнев Божий в своих проклятиях.

— Грешники! Осквернители! Как вы посмели опорочить этот дом? Весь гнев Божий выльется на вас. Это мерзкое, похотливое святотатственное кровосмешение. Бог сошлет ваши души в ад!

Я попыталась подняться, но Джон Эмос быстро захлопнул дверь — Ты — сумасшедшая женщина. Сколько раз я говорил тебе о том, что происходит прямо у тебя перед глазами, но ты и слушать не хотела.

Ты приютила дьявола в своем доме, женщина. Ты пригласила его, накормила его, пригрела его, а теперь он пришел, чтобы забрать твою жизнь.