К тому времени, как приехала Эмма, Аврора все переделала и за неимением других занятий, кроме завершения своего туалета, почувствовала упадок настроения; это ощущение особенно часто возникало у нее в ожидании гостей. Стоя у себя в спальне, она разглядывала Ренуара. Это была небольшая картина раннего Ренуара, но она была превосходна: маленький холст, писанный маслом, изображал двух молодых веселых женщин в желтых шляпах среди тюльпанов. Мать Авроры, Амелия Старретт, чьи ренуаровы зеленые глаза были несколько неуместны в Бостоне, приобрела эту картину в Париже, когда сама была молодой женщиной, а Пьер Огюст Ренуар был совсем не известен. Аврора была уверена, что эта картина доминировала в жизни ее матери, и в ее собственной, и надеялась, что она сыграет ту же роль в жизни Эммы. Она не поддавалась ни на какие уговоры, когда ее просили повесить картину на видном месте. Самые достойные допускались к ней в спальню и могли увидеть холст, но ее спальня была единственным местом, где должна была находиться эта картина. Женщины были в голубых платьях, а общую гамму холста составляли голубой, желтый, зеленый и розовый тона. И по прошествии тридцати лет слезы иногда наворачивались ей на глаза, когда она смотрела на эту картину слишком долго; они навернулись бы и в этот вечер, если бы дочь не появилась в дверях спальни именно в тот момент.

– А, шпионка, ты здесь, – сказала Эмма. Она решила, что лучше всего сразу же перейти в наступление, это было проще всего, потому что ее все еще переполняла враждебность. Ее мать была одета в одно из своих многочисленных длинных платьев, на этот раз розовое, перехваченное крученым поясом, который она нашла где-то в Мехико. В руке она держала необычное ожерелье африканского происхождения из серебра с янтарем, которое, как раньше было сказано Эмме, было потеряно.

– А, так ты нашла свое янтарное ожерелье. Какое красивое! Может, подаришь мне, пока снова не потеряла?

Аврора оглядела свою дочь, которая на этот раз была одета вполне прилично, в красивое желтое платье.

– Может быть, и подарю, когда ты до него дорастешь. А я смотрела на Ренуара, – добавила она.

– Красиво, – протянула Эмма, сама им залюбовавшись.

– Еще бы. Пожалуй, я бы предпочла смотреть на Ренуара, чем разговаривать с Альберто. По твоей милости я была вынуждена пригласить его сына. Так что, вероятно, Генуи нам сегодня достанется в избытке, ничего не поделаешь.

– Зачем ты с ним встречаешься, если он тебе не нравится? – полюбопытствовала Эмма, следуя за матерью, выплывшей на верхнюю площадку внутреннего дворика. – Этого я в тебе никогда не пойму. Почему ты видишься со всеми этими людьми, если их не любишь?

– К счастью для тебя, ты слишком молода, чтобы это понять, – ответила Аврора. – Я чем-то должна себя занять, иначе старость наступит завтра же.

Опершись о балкон, Аврора стояла вместе с дочерью, глядя, как луна поднимается над вязами, над кипарисом, который она любила больше всех деревьев на свете, над высокой стеной сосен, которые окружали задний двор.

– А кроме того, я их люблю, – задумчиво продолжала она. – Они в большинстве своем очаровательные мужчины. Но мне, видимо, суждено встречать людей, в которых шарма или слишком мало, или чересчур много. Слишком мало у меня уже было, а теперь я не могу найти, где его будет больше. А ты явно удовлетворилась вариантом, где о шарме и говорить не приходится.

– Ненавижу этот шарм, – сразу же заявила Эмма.

– Да, до моего ожерелья тебе еще надо созреть, – сказала Аврора, надевая его на шею. – Помоги мне, пожалуйста, застегнуть.

Еще минуту она в задумчивости смотрела на луну. Эмма часто наблюдала у нее такое задумчиво-спокойное выражение лица, обычно перед приходом гостей. Словно ее мать ненадолго зависала в бездействии, чтобы потом проявить еще большую энергию.

– Кроме того, вполне логично, что я предпочитаю Ренуара данному мужчине. Ренуар – прекрасный. Мало что может с ним сравниться.

– Я люблю его, но Клее мне все-таки нравится гораздо больше, – заметила Эмма.

Это была другая прекрасная картина ее бабушки, купленная ею уже в очень пожилом возрасте. Ее мать никогда не любила эту картину, хотя и не возражала, чтобы она висела у нее в гостиной. Видимо, это был последний предмет многочисленных разногласий между Авророй и Амелией Старретт, потому что та покупала картину, когда она уже стоила недешево. Аврора не хотела, чтобы мать тратила большие деньги на картину, которая, как ей казалось, того не стоила, и тот факт, что со времени покупки она многократно увеличилась в цене, не развеял ее неприязни. Это была поразительная, смелая композиция нескольких линий, одни серые, другие черные, третьи красные, расположенные под углом друг к другу и не соприкасающиеся. Ее мать отвела для картины место на белой стене рядом с пианино, как казалось Эмме, слишком близко от больших окон. По временам картину заливал такой яркий свет, что она становилась почти невидимой.

– Ну ее-то ты можешь взять, как только обзаведешься приличным жильем, – сказала Аврора. – Я не до такой степени ее не люблю, чтобы сослать в гараж, но когда у тебя будет нормальный дом, ты должна будешь ее забрать. Это была одна из серьезнейших ошибок твоей бабушки, другой ошибкой, разумеется, был твой дед.

– Вот у кого был шарм, который ты так ценишь, – заметила Эмма.

– Да, отец был очарователен, – согласилась Аврора. – Шарма хватало каждому, кто был воспитан на чарльстоне, это я понимаю. Он никогда не повышал на меня голоса, пока не дожил до восьмидесяти лет, но в этом возрасте постарался наверстать упущенное. Последние десять лет своей жизни он только и кричал на меня.

– Почему? – удивилась Эмма.

– Откуда мне знать. Может быть, этим чарльстонщикам шарма отпущено всего на восемьдесят лет.

– Звонят в дверь.

Аврора зашла в спальню и взглянула на часы – старые бронзовые корабельные часы, полученные в наследство от дяди, который бывал в море.

– Это он, – сказала она, – как всегда раньше времени.

– Всего на десять минут.

– Иди впусти его, раз ты его обожаешь, – сказала Аврора. – Я намерена простоять на балконе еще десять минут, как и планировала. Можешь ему сказать, что я разговариваю по телефону.

– По-моему, ты ужасна, – сказала Эмма. – Ты же уже готова.

– Да, но я настроена еще полюбоваться луной. А потом я буду с Альберто как можно любезней. Кроме того, он генуэзец до мозга костей. Ты же читала, какие они расчетливые. Они даже Америку чуть не присвоили. Альберто всегда приходит на десять минут раньше. Он надеется, что я отнесу этот факт на счет его безумной импульсивности – когда-то она действительно была ему свойственна. Пойди впусти его, и пусть он откупорит вино.

Когда Эмма открыла дверь, в дом вошла большая часть цветочного магазина, – а с ней два низеньких итальянца, молодой и старый. Безумно импульсивный Альберто ворвался с красными розами, голубыми ирисами, пучком анемонов и апельсиновым деревцем в горшочке. Альфредо, его сын, держал в руках охапку белых лилий, несколько миниатюрных желтых роз и какой-то загадочный букет, напоминавший гирлянду.

– Большой груз, – объявил Альберто, скрежеща зубами под тяжестью апельсинового деревца. – Ох, и цветов я ей сегодня принес.

Альберто и его сын Альфредо, оба ростом лишь на дюйм повыше Рози, вошли в гостиную и стали раскладывать цветы на ковре. Как только Альберто избавился от апельсина, он повернулся, быстрыми шагами подошел к Эмме, протягивая обе руки. Глаза его сияли, а улыбка казалась одухотворенной.

– Ах, Эмма, Эмма, Эмма. Альфредо, подойди и поцелуй ее. Только посмотри на нее – великолепное желтое платье, великолепные волосы, а какие глаза! Когда у тебя будет ребеночек, милая? Я тебя люблю.

Он крепко сжал ее в объятьях и громко поцеловал в обе щеки, в довершение похлопал по спине, и потом его итальянская шумливость внезапно прошла, словно энергии ему хватило только на пять секунд.

Девятнадцатилетний Альфредо с круглыми щеками и глазами навыкате принялся за свою порцию поцелуев, но отец вдруг твердой рукой отстранил его.

– Зачем ты себе льстишь? Она вовсе не хочет тебя целовать. Я хотел тебя подразнить. Пойди и сделай нам несколько Кровавых Мери; если нам не подфартит, они придутся очень кстати.

– Вы в последнее время не приходили в магазин, – сказал Альфредо, пожирая Эмму своими выпученными глазами. Он начинал постигать семейный бизнес – торговлю музыкальными инструментами – с самых азов. Азы приходились на отдел губных гармошек, и Альфредо говорил о них при малейшем удобном случае.

– К чему этот разговор? – вмешался Альберто, – ей не нужна гармошка.

– На ней может научиться играть кто угодно. Альфредо повторял эту фразу раз по восемьдесят на дню. Обняв Альберто, Эмма повела его на кухню, чтобы найти вазы и открыть вино. Проходя мимо лестницы, он устремил кверху алчущий взор. С тех пор, как он допускался наверх, прошло много лет, если не считать того, что однажды ему было разрешено подняться, чтобы бросить беглый взгляд на Ренуара, но дарованное время он употребил, главным образом, на созерцание кровати, вызвав немалое раздражение Авроры. Когда-то между ними все было по-другому, и Альберто никак не мог это забыть, хотя с тех пор у него было две жены. В отношениях с ними хорошо зарекомендовал себя прямолинейный подход, но с Авророй ему уже не удавалось прямолинейно подойти к такому прямолинейному подходу. Даже в своих фантазиях он не мог приблизиться к верхним подступам в ее доме, и все, что он воображал, всегда происходило в гостиной.

– Эмма, она меня сегодня примет? – спросил он. – Я достаточно наряден? Она сегодня в хорошем настроении? Я думаю, ей понравятся мои цветы, по крайней мере, я на это надеюсь, но мне кажется, что я зря взял с собой Альфредо. Я стараюсь не давать ему говорить о гармошках, но что я могу сделать? Он молод и ничего больше не знает, так о чем же ему говорить?

– Ах, не беспокойся, я о тебе позабочусь, – пообещала Эмма.

Когда ей было четырнадцать лет, Альберто занимался с ней постановкой голоса. В свое время он был популярным тенором и выступал во всех престижных оперных театрах мира, но из-за раннего инфаркта или инсульта оставил свою карьеру и занялся музыкально-инструментальным бизнесом. У ее матери его участь была решена, он не имел шансов, но не сдавался, отчасти поэтому Эмма любила его. Никакая галантность не трогала ее так, как эта. Он уже успел сильно помяться. Костюм его был мешковат и слишком плотен для жаркого вечера, галстук завязан неуклюже, и грязь из горшка с апельсином запачкала манжет. Но хуже всего было то, что на манжетах были неподходящие запонки.

– Альберто, ну почему ты такой дурак? Ты же знаешь, как мама тиранит людей. Почему ты не найдешь какую-нибудь милую женщину? Я не могу все время сидеть здесь, чтобы тебя защищать.

– О, это фантастическая женщина. Лучшая в моей жизни. Теперь ты моя союзница, и может быть, вместе мы добудем ее для меня.

Вдруг из гостиной донесся звук губной гармошки, на которой играли в полную силу. Альберто мгновенно ожил и швырнул штопор в раковину.

– Идиот, предатель, – закричал он. – Это последняя капля. Он меня погубил. У меня волосы от этого дыбом встают.

– О Господи! – воскликнула Эмма. – Почему ты разрешил ему взять с собой гармошку?

– Нет, ты послушай, послушай! – настаивал Альберто. – Что он играет?

Несколько секунд они слушали.

– Моцарт! – завопил Альберто. – Это последняя капля.

– Он у меня сейчас получит, – добавил он, направляясь к двери, Эмма – за ним.

Сцена, открывшаяся им, была еще более удивительная, чем та, что они ожидали увидеть. Аврора не выглядывала с верхних ступенек лестницы, как они ожидали, они застали ее в гостиной, где она сидела во всем великолепии своего розового платья и янтарного ожерелья, с блестящими роскошными волосами, держа желтые розы в руках и выказывая радостный интерес к Альфредо, расположившемуся на полу в центре гостиной рядом с гирляндой и выдувавшему звуки, принадлежность которых Моцарту мог установить только профессиональный музыкант. Альберто со сжатыми кулаками, уже приготовившийся обрушить их на сына, вынужден был разжать пальцы и выжидать окончания маленького концерта с самым добродетельным видом, на который он только был способен.

Как только Альфредо закончил, Аврора с улыбкой поднялась.

– Спасибо, Альфредо, – сказала она. – Ты меня просто очаровал. Пожалуй, тебе недостает нежности в интонациях, которая должна быть присуща исполнению произведений Моцарта, но ты знаешь не хуже меня, что совершенство не дается легко. Тебе надо продолжать работать.

Мимоходом похлопав его по плечу, она обратилась к его отцу.

– Аль-берто, – как всегда, пропела она. – Гирлянда самая восхитительная, у меня вообще давным-давно не было таких. – Она поцеловала его в обе щеки и, к изумлению Эммы, одарила самой любезной улыбкой.

– Это чудесно, Альберто, – сказала Аврора. – У тебя просто замечательный флорист. Я не знаю, чем заслужила такое множество цветов.

Альберто понемногу приходил в себя от шока, вызванного музыкальным номером. Все еще не в силах поверить, что у этого вечера есть какие-то перспективы, он не мог удержаться от злобных взглядов в сторону Альфредо, что не ускользнуло от внимания Авроры.

– Альберто, перестань пугать парня, – сказала она. – Я бы не сердилась на такого изумительного мальчика, как твой Альфредо, если бы он был моим сыном. Это все мои козни. Он только показал мне свою новую симфоническую гармошку, и через две минуты я хитростью заставила его играть. Надеюсь, что бы позаботишься о его музыкальном образовании, кроме того, я надеюсь, что ты откупорил вино.

– А если ты его не открыл, то, конечно же, из-за Эммы, – добавила она. – Ей были даны исчерпывающие инструкции. – Она кокетливо улыбнулась дочери.

– Да, это я виновата, – подтвердила Эмма. Вечер только начинается, и у Альберто была масса времени набрать штрафные очки.

– Я и рок могу играть, – похвастался Альфредо, из-за чего на носу его отца вздулась вена.

– Нет, ты сыграл достаточно, – запротестовала Аврора. – Твой отец больше не потерпит, чтобы я во второй раз тебя эксплуатировала. Кроме того, я тут приготовила разные пустяки, чтобы мы могли их пожевать, и уверена, что все хотят выпить. Альберто, мне кажется, ты опять нервничаешь. Просто не знаю, что с тобой делать.

Она взяла Альберто за руку и, взглядом показав дочери, что возлагает на нее ответственность за все, что будет происходить дальше в гостиной, танцующей походкой отправилась к внутреннему дворику. Альфредо ступал позади нее, соблюдая самую малую дистанцию, на которую только мог решиться.

Альберто пришел как ягненок, и Эмма приготовилась наблюдать, как его заколют и сварят. Но вопреки ожидаемому она увидела, как он превращается, возможно, лишь часа на два, во льва, каким когда-то, наверное, и был. Она знала, что ее мать не лишена обаяния и подозревала в ней некоторое сочувствие, но никак не предполагала, что эти достоинства будут расходоваться на Альберто.

Ужин был замечательный, начиная с грибов, фаршированных паштетом, на смену которым пришел холодный суп с крессом, после чего было подано блюдо из телятины, – Эмма не знала, как оно называется, – в кислом соусе с рататуем, а потом появились сыр, груши и кофе – на этой стадии Альфредо заснул, положив голову на стол, так что они пили бренди без малейшей опасности со стороны его губной гармошки.

Они ужинали во внутреннем дворике и по какому-то волшебству Аврора даже сумела обеспечить минимальный доступ насекомых. Альберто был так вдохновлен столь доброжелательным приемом, что на какое-то время вознесся на вершины своего былого итальянского шарма. Каждые две минуты он вскакивал, чтобы разлить напитки, проходя мимо Авроры, неизменно похлопывал ее по спине, и проглотив три кусочка, переставал есть, чтобы похвалить кушанья. Аврора сносила как комплименты, так и похлопывания, ела собственные блюда со здоровым аппетитом и воздерживалась от каких-либо выпадов, хотя и обратила внимание на манеры Альфредо за столом. Вечер был такой приятный, что Эмма и сама бы блеснула, если бы ей было что сказать.

Потом без очевидных причин, когда они сидели, попивая бренди, Альберто вдруг пал духом. Только что он был в хорошем настроении и вдруг расплакался. Слезы катились у него по щекам, грудная клетка колыхалась, и он горестно покачивал головой из стороны в сторону.

– Такая хорошая, – он указал жестом на остатки еды, – такая красивая, – и он повернулся к Авроре. – Я этого не заслуживаю. Нет, не заслуживаю.

Аврора не удивилась.

– Альберто, ты же не будешь плакать, – сказала она. – Такой удивительный мужчина, нет, я этого не вынесу.

– Ах, нет. Ты меня кормишь этой едой, ты такая милая. И Эмма тоже такая милая. Не знаю… А я-то, старый дурак… Я больше не пою. Продаю контрабасы, электрогитары, гармошки. Разве это жизнь? Мне нечего тебе предложить.

– Альберто, сейчас ты пойдешь со мной в сад, и я прочитаю тебе лекцию, – объявила Аврора, поднимаясь. – Ты знаешь, что я не позволю тебе так расстраиваться.

Она взяла его за руку, заставив встать, и вывела в темноту. Эмма несколько минут оставалась сидеть. Альберто, должно быть, еще больше расклеился, она слышала его громкие всхлипывания и голос матери.

Когда всхлипывания утихли, но Альберто и Аврора не возвращались, Эмма начала убирать со стола. Одно из правил, которого ее мать твердо придерживалась, состояло в том, чтобы не затруднять Рози уборкой после ее вечеринок. Когда Эмма сгребла с тарелок объедки, в кухню заглянула Аврора.

– Спасибо, дорогая, но с этим можно подождать, – сказала она. – Выйди, пожалуйста, попрощаться. Моему другу лучше, но он все еще немножко снятый с креста. Нам лучше проводить их до машины.

Эмма оторвалась от посуды и последовала за матерью. Альберто стоял в гостиной маленький и поблекший, а Альфредо, едва проснувшись, позевывал на переднем крыльце. Аврора определила гирлянду в большую зеленую вазу и поставила ее у камина, а ирисы и анемоны поместила на подоконник.

– Эмма, прости, голубка, я испортил тебе вечер, – начал Альберто, но ее мать подошла к нему, взяла под руку и повела к машине.

– Замолчи, Альберто. Мы достаточно наслушались тебя сегодня вечером. Не знаю, как я засну, ты меня так растрогал. Одного не могу понять, как мужчина с твоим вкусом в отношении цветов может заниматься таким самоуничижением. Но как бы я ни была умна, я вообще не понимаю мужчин.

Все они вышли из дома и постояли немного на лужайке. Альфредо дремал, а Альберто грустно молчал, обнимая Аврору за талию. Дул легкий ветерок, и над головой плыли жидкие облака.

– Люблю ночи в эту пору года, – нарушила молчание Аврора. – Воздух сейчас самый лучший, как по-твоему, а, Альберто? Я всегда считала, что наш воздух такой чистый и теплый благодаря деревьям. Он как будто имеет свою тяжесть. Мне кажется, деревья что-то делают с воздухом.

Она нежно посмотрела на Альберто сверху вниз.

– А какие ночи в Генуе, милый? Ты за весь вечер, кажется, словом не обмолвился о своем родном городе. Боюсь, что ты иногда слишком серьезно воспринимаешь мои маленькие строгости. Не давай мне тебя подавлять, Альберто. Я вижу, это на тебя плохо действует.

– Да, в Генуе я был другим человеком, – начал Альберто. – Мы были там… помнишь?

Кивнув, Аврора посадила его в машину. Альфредо благополучно довели до машины. Это был «линкольн», даже старше «кадиллака» Авроры, след популярности Альберто в бытность его тенором.

– Ну хорошо, дорогой, позвони мне на рассвете, а то я буду беспокоиться, – сказала Аврора, когда Альберто взялся за руль. – Думаю, мы сможем запланировать что-нибудь приятное на следующую неделю. Но мне кажется, милый, ты должен дать Альфредо повышение. Он же тебе родной сын, и уже давно занимается гармошками. Если он разочаруется, то может пойти по следам моей дочери и начнет заводить детей вместе с кем-нибудь, кто тебе придется не по вкусу. Мне кажется, я бы огорчилась, если бы у Альфредо сейчас кто-нибудь родился.

– Может быть, он мог бы продавать гитары, – с сомнением предположил Альберто, глядя на обеих женщин. Он весь собрался, чтобы достойно попрощаться.

– Все было чудесно. Мать чудесная, дочка чудесная, вы так похожи, милые. Я поехал.

И когда машина тронулась, он отнял обе руки от руля, посылая им воздушные поцелуи.

– Ой, Альфредо, – заметила Аврора, – Альфредо запрокинулся, как только «линкольн» тронулся.

Однако машина смогла лишь тронуться: как только Альберто отпустил руль, она въехала в бордюр. Альберто удалось выровнять ее и направить вдоль по дороге, но только после того, как заскрежетали диски.

– Вот видишь, что бывает, – у Авроры свело зубы от мерзкого звука. – Надеюсь, теперь ты не будешь критиковать меня за то, как я паркуюсь. Скорее всего, у него через несколько дней возникнут проблемы с колесами.

Она сбросила босоножки, лишь только гости успели уехать.

– Ты была ужасно мила с Альберто, – заметила Эмма.

– Не знаю, что тут комментировать. Он же мой гость.

– Да, но ты о нем так плохо отзываешься в его отсутствии, – напомнила Эмма.

– Ну, у меня просто такая манера. Думаю, немного сарказма не возбраняется. Твой отец не пытался меня исправлять в этом отношении. В этом недостаток нашей семьи: мужчины никогда не пробовали поправлять женщин, когда это требовалось. Вряд ли Томас будет поправлять тебя.

– Я не склонна к сарказму.

– Да, но ты же молода, – сказала Аврора, входя через переднюю дверь. Она задержалась в гостиной, чтобы полюбоваться цветами.

– У него действительно чудесный вкус на цветы. Это часто бывает у итальянцев. Ты не понимаешь, что многие люди оказываются гораздо приятнее, когда ты разговариваешь с ними, чем существуя абстрактно – в твоих мыслях. Все мы любим посплетничать об отсутствующих. Но это не значит, что мы их не любим.

Вместе они отправились на кухню и быстро привели все в порядок. Затем Эмма взяла большую губку и пошла на внутренний дворик стирать со стола, вскоре за ней показалась Аврора со щеткой для волос и остатками супа. Еще она принесла крошки, предназначенные для птичьей кормушки. Сидя у стола, Эмма наблюдала, как мать, напевая, крошит хлеб.

– Мне кажется, я напеваю Моцарта лучше, чем Альфредо играет его на своей гармонике, – сказала она, возвращаясь к столу. Она села напротив дочери и доела суп до последней капли. Ночь была полна собственных звуков, и мать, и дочь некоторое время молча слушали.

– А с остальными поклонниками ты так же любезна, как с Альберто? – спросила Эмма.

– Ни в коем случае.

– А почему?

– Потому, что они этого не заслуживают, – Аврора начала расчесывать волосы щеткой.

– Ты за него когда-нибудь выйдешь? Аврора покачала головой.

– Нет, об этом не может быть и речи. Нынешний Альберто это лишь фрагмент себя прежнего. Я не уверена, но по-моему лучше бы ему было умереть от инсульта, потому что он лишился своего дара. Я его слышала, когда он переживал свои лучшие дни, он был действительно хорош, первоклассный певец. Он хорошо держится для человека, который потерял лучшее, что у него было. А это говорит о многом.

– Так почему бы тебе не отказать ему? – спросила Эмма.

Аврора продолжала причесываться.

– Нет, это было бы слишком тяжело для Альберто, – сказала она. – Я знала обеих его жен, пустые были, как птичьи гнезда. Ему никогда не удавалось управлять мной, а сейчас и сил для этого не осталось. В любом случае, он воспитан в таких правилах, что ему подходят только покладистые женщины. Я к нему очень привязана, но сомневаюсь, что смогла бы надолго сохранить покладистость.

– А тебе не кажется, что нехорошо водить его за нос?

Аврора улыбнулась дочери, которая задумчиво сидела в своем красивом желтом платье, анализируя ее поведение.

– Твое счастье, что ты напала на меня, когда я добрая, а то я бы тебе показала, как говорить мне такие вещи, – лениво сказала она. – Боюсь, что наши мнения различаются на двадцать пять лет. Альберто не юноша, у которого впереди вся жизнь. Это стареющий мужчина, который тяжело переболел и завтра может умереть. Я много раз ему говорила, что не могу выйти за него. Я не вожу его за нос, я отношусь к нему как можно лучше. Вполне возможно, что он тешит себя несбыточными надеждами, это очень вероятно, но в его возрасте жить несбыточными надеждами лучше, чем не иметь никаких.

– Мне все равно его жалко, – сказала Эмма. – Я не хотела бы любить того, кто мне не достанется.

– Что бы ни думала молодежь, а в этом есть хоть какой-то жизненный стимул. Еще хуже, если тебе достанется супруг, когда окажется, что ты уже не можешь любить, когда все сделано и все сказано.

Эмма на минуту задумалась.

– Интересно, где я окажусь, когда все будет сделано и сказано, – сказала она.

Аврора не ответила – она прислушивалась к ночным звукам. В это время ей уже ничего не хотелось, разве еще ложечку супа, ничего больше не было нужно. Мало что так успокаивало ее, как сознание, что еда хорошо приготовлена и с толком съедена, посуда помыта и в кухне чисто. Когда она бывала в таком настроении, его было трудно испортить. Она взглянула на Эмму и заметила, что та смотрит на нее.

– Ты что?

– Ничего, – сказала Эмма. Ее мать так часто доводила ее до бешенства, что было почти невыносимо думать о ней, как об обычной женщине, не менее, а то и более нормальной, чем сама Эмма. Наблюдая, как Аврора ведет себя с Альберто, Эмма вдруг поняла, что у ее матери есть какая-то жизнь, о которой она, Эмма, почти ничего не знает. Что они делали с Альберто, когда тот был моложе и еще пел? Чем она занималась двадцать четыре года, пока была замужем? Мать с отцом для нее просто были, – как деревья на заднем дворе, – объекты природы, но не любопытства.

– Эмма, ты как будто хитришь, – заметила Аврора. – Так не годится.

– Вовсе нет. Я не знаю, что еще спросить.

– Як твоим услугам, если ты придумаешь, пока я не пошла спать.

– Кажется, меня интересует, что тебе больше всего правилось в папе. Мне пришло в голову, что я даже этого о вас не знаю.

Аврора улыбнулась.

– Он был высокий. Это достоинство не всегда проявлялось, поскольку большую часть своей жизни он просидел в кресле, но когда мне удавалось его поднять на ноги, это его очень украшало.

– Мне кажется, этого маловато для двадцати четырех лет. Если нет, на мой вкус, это противно.

Пожав плечами, Аврора облизала ложку.

– А мне показалось противно, что одна неприличная на вид машина была припаркована сегодня утром на твоей улице. Дэниел обнаружит куда большее изящество манер, если в следующий раз, когда надумает пробраться к тебе на заре, оставит ее на общественной стоянке.

– Мы говорим не об этом, – быстро перебила Эмма. – Это совершенно не относится к делу.

– Относится, если дело во вкусе, – возразила Аврора. – Ты слишком романтична, Эмма, и если не будешь осторожной, то это приведет тебя к неприятностям, а возможно, и разрушит твою жизнь.

– Не понимаю, о чем ты.

– Ты не стараешься понять. Ты надеешься сохранить самые дорогие тебе понятия, в мои времена их называли иллюзиями, но тебе это не удастся. Во-первых, боюсь, что ты чересчур недооцениваешь внешность. Мне нравилась внешность твоего отца, а поскольку он никогда в жизни не работал достаточно тяжело и не имел особенно сильных переживаний, ему удалось сохранить ее на все двадцать четыре года, что меня радовало, хотя бы каждый раз, когда он вставал. Кроме того, у него были хорошие манеры и мягкий характер, и он никогда не пытался меня побить. Вообще из-за лени он не был склонен к непослушанию, поэтому в основном мы с ним ладили.

– Все, что ты говоришь, очень туманно. В твоем рассказе нет глубины.

– Насколько я помню, мы говорили о долголетии, – Аврора снова улыбнулась. – Мне и в голову не пришло, что речь идет о глубине.

– Да, – сказала Эмма. В ней поднималось тревожное и не совсем приятное чувство, которое часто возникало, когда ее мать начинала ее учить в своей странной манере. В такие минуты ей казалось, что она как бы сокращается в размерах, возвращается в детство. Это было ей неприятно, но к ее неудовольствию, оставалось в этом и что-то приятное. Все-таки мать всегда была рядом, какие бы трудности ни возникали.

– Эмма, ты выражаешься очень небрежно, не заканчиваешь предложения, – попеняла ей Аврора. – В лучшем случае, твою речь можно назвать неопределенной, мне кажется, ты должна стараться говорить законченными фразами. Ты все время говоришь что-нибудь вроде «Да», и не продолжаешь свою мысль. Люди будут думать, что ты страдаешь интеллектуальным вакуумом.

– Иногда страдаю, – призналась Эмма. – А почему я обязана говорить законченными предложениями?

– Потому что только на них сосредоточивается внимание. А неопределенные высказывания пропускаются мимо ушей. Кроме того, потому что ты собираешься стать матерью. Люди, которым не хватает решимости закончить высказывание, едва ли могут набраться ее, чтобы воспитать детей. К счастью, в твоем распоряжении еще несколько месяцев, за которые ты можешь поупражняться.

– Так что мне надо делать? Стоять перед зеркалом и произносить законченные предложения?

– От этого тебя не убудет.

– Я вовсе не собиралась разговаривать о себе. Я бы хотела поговорить о вас с папой.

Аврора несколько раз покачала головой, чтобы размять шею.

– Я совсем не против. Я сегодня необычайно добрая, может быть оттого, что пила свое вино, а не позволила Альберто накачать меня какой-нибудь его дрянью. Может быть как раз от доброты я не уловила смысла твоих вопросов, если они его содержали. А может быть, ты опять же выразилась слишком неопределенно, и я тебя поэтому не поняла.

– Ах, мама. Я хотела знать, что ты по-настоящему чувствовала.

Аврора слегка покачала головой и помахала пустой ложкой. – Милая моя, если говорить иносказательно, то несомненно в этом мире существует множество зданий, которые строили на пустотелых фундаментах.

Как тебе известно, когда я добрая, и воздух обладает приятной тяжестью, я люблю выражаться иносказательно. Многие здания, некоторые из которых даже выше, чем твой отец, готовы обрушиться от нескольких пинков разумной тяжести. Я и сама еще способна давать пинки разумной тяжести, уверяю тебя. Что касается твоего вопроса, к счастью, правильно построенного с точки зрения грамматики, хотя и не обнаруживающего особого блеска по смыслу, могу ответить вполне определенно, должна тебя заверить, что не расстроюсь, если больше не услышу от тебя словосочетание «по-настоящему чувствовала». Она смотрела дочери прямо в глаза.

– О'кей, о'кей, забудь об этом, – сказала Эмма.

– Подожди, я еще не закончила. Может быть, впереди у меня еще остались непокоренные вершины. Насколько мне известно, дорогая, хорошая грамматика обеспечивает лучшее основание для твердого характера, чем, – кавычки, – настоящее чувство, – кавычки закрываются. Не могу поручиться со всей уверенностью, но у меня есть такое подозрение. Если хочешь знать, я также подозреваю, что твоему отцу повезло, что ни один из моих обожателей не обнаружил способности давать пинки. Я всегда считала, что разница в судьбе грешника и невинного происходит от силы соблазна.

– Так что же тогда нужно?

– К моему несчастью, на то, что нужно, трудно набрести.

– Мне кажется, в этом есть какая-то загадка.

– В чем?

– В том, что нужно.

Аврора несколько едко улыбнулась дочери.

– Остается надеяться, что твой блестящий молодой друг окажется тем, что нужно, если ему придется тебя содержать, как он оказался тем, что нужно, когда речь шла о соблазнении.

Вспыхнув, Эмма вскочила.

– Заткнись, – закричала она. – Он уехал. Я не знаю, вернется ли он когда-нибудь. Мне хотелось увидеться с ним всего лишь раз. Он старый друг, что в этом плохого?

– Мне кажется, я не говорила, что в этом есть что-то плохое, – возразила Аврора.

– Ничего и не было. Что ты здесь сидишь со своими законченными предположениями? Я ненавижу хорошую грамматику, а тебя считаю ужасной. Спасибо за обед.

Аврора помахала ложкой, улыбаясь дочери, которая была в ярости.

– Да, благодарю за то, что ты меня навестила, родная. Ты очень удачно выбрала платье.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

– Ну и хорошо, раз ты не желаешь мне помочь… – выпалила Эмма и тут же пожалела о своих словах.

Аврора окинула дочь холодным взглядом.

– Я очень сомневаюсь, что могла бы не прийти тебе на помощь, если бы ты меня попросила. Более вероятно, что ты из упрямства не обратишься ко мне, когда это потребуется. Мне бы хотелось, чтобы ты села на место. Вообще-то я бы не возражала, если бы ты осталась у меня на ночь. Если ты поедешь домой, то наверняка будешь расстраиваться.

– Конечно, буду. Я могу расстраиваться, когда захочу.

– Послушай! – сказала Аврора повелительным тоном.

Эмма прислушалась, но услышала только хлопанье крыльев, доносившееся из птичьего домика.

– Это мои ласточки. Боюсь, что ты их потревожила. Они очень возбудимые.

– Я пошла. Спокойной ночи.

Когда за ней закрылась дверь, Аврора пошла на кухню и помыла суповую миску и ложку. Потом она вернулась во внутренний дворик и прошла на задний двор. Ласточки все шумели в своем домике, а она постояла около них, тихо напевая, как часто делала по ночам. Думая об Эмме, она пришла к выводу, что не хотела бы стать моложе. Если разобраться, то у молодости не так уж много преимуществ. С удовольствием стоя босиком, она прислонилась к птичьему домику, пытаясь сообразить, что могло бы вызвать у нее желание начать жизнь с той ступени, на которой стояла ее дочь. Она ничего не смогла придумать, но вспомнила, что у нее в кровати припрятана пара киножурналов – маленькая награда за вечеринку и исполненный долг перед старинным любовником и добрым другом Альберто. Он когда-то был таким прекрасным певцом. Несомненно, у него было больше оснований для желания вновь помолодеть.

Трава под ногами только начинала напитываться ночной влагой, и луна, недавно так красиво светившая на ее вяз, и ее кипарис, и ее сосны, скрылась за облаками, и свет ее едва пробивался сквозь мглу, которой дыхание залива покрывало Хьюстон почти каждую ночь, словно помогая городу заснуть.