То, что из-за боязни смотреть правде в глаза не могут позволить себе громко сказать сами европейцы, для полковника Харуна Самарканди давно уже стало непреложной истиной. Мир перевернулся в соответствии с современными реалиями, и иначе быть не могло. Высшая справедливость существует, и она не могла допустить существования мировой несправедливости. А мировая несправедливость состояла в том, что кучка государств, называемых Европой, когда-то правила всем остальным миром. И Америкой в том числе, но Америка в свое время с несправедливостью стала бороться и победила, поднялась на ноги, и сама стала монстром, олицетворяющим несправедливость, как когда-то было с Европой. Но Европе уже приходит конец, он близится, и бороться с естественным процессом, направляемым Аллахом, никто не в состоянии. Если раньше почти весь остальной мир был колонией Европы, то сейчас Европа даже без войны, только благодаря глупым и лживым идеям, когда-то выработанным, чтобы оправдать свои пороки, становится колонией мусульманского мира. Европа, как и Америка, – это Зло. А Зло не имеет сущности. Зло есть только отсутствие Добра. Это точно так же, как не имеет сущности Болезнь. Потому что Болезнь – это только отсутствие Здоровья. Европа Зла и Больна. Она не имеет сущности. И потому она обречена на вымирание. Жизнеспособно только то, что имеет сущность. Так, любая Болезнь, даже если она убивает человека, сама умирает вместе с ним из-за отсутствия сущности. А если побеждает Здоровье, то человек продолжает свой род, и продолжается жизнь. Сущность, значит, победила.

Подсчеты мусульманских социологов говорят, что уже через 50 лет в большинстве европейских стран число избирателей-мусульман превысит число избирателей, представляющих коренное население. В отдельных странах, например во Франции, это произойдет вдвое быстрее. Уже через 25 лет там следует ждать коренного изменения и жизни, и политики. Европейцы сами создали себе систему, когда все решают деньги, на которые покупаются мысли избирателей и избиратели как носители купленной головы. Но в исламских государствах все не так. Исламский менталитет говорит о превосходстве эмоций перед умственным расчетом. Расчетливые головы можно купить, но невозможно купить эмоции. И потому невозможно будет купить избирателей-мусульман. И тогда европейскими странами будут править мусульманские правительства и мусульманские президенты. И это станет началом коренного поворота истории. Ислам наступает, и наступает решительно. Чуть позже та же тенденция станет явной и в Америке, которая сама со своей государственной машиной более молода, чем Европа, и потому слегка от нее отстает, хотя и идет тем же путем. И Америка неизбежно, хотя и с небольшим опозданием, придет в общеисламскую систему государств. И это изменит мир. Конечно, не окончательно, потому что окончательного ничего не бывает. Что будет дальше, когда мусульманский мир встретится с китайским миром, об этом полковник Самарканди пока не думал, да это и не его дело. Это дело ученых улемов, имамов, идеологов, социологов и философов. Его дело военное, и военное дело ставит себе целью ускорить начавшиеся мощные процессы исламизации мира. Сейчас же ясно одно, причем отчетливо и бесповоротно: европейская демократия, которая никогда и не была настоящей демократией, сама себя съела. И чем быстрее она будет доедать остатки, тем лучше для всего остального мира. Харун Самарканди готов помочь Европе подавиться собственными грязными идеалами.

По большому счету, мир меняется заметно и даже уже изменился. Хотят того европейцы или не хотят, но они ничего уже не смогут противопоставить наступлению исламской справедливости. И лишнее подтверждение своей уверенности Харун Самарканди увидел уже на выходе из здания международного аэропорта Будапешта. Венгры – народ темноволосый и смуглый. Это и понятно, потому что у них в теле половина тюркской крови. Но все же и по внешности, и по одежде отличить венгра от представителя какого-то из мусульманских народов полковник мог без труда. И видел в аэропорту множество лиц, которые откровенно не походили ни на венгров, ни на других жителей Европы. Самарканди мог отличить мусульманина от христианина даже по глазам. Конечно, международный аэропорт – это пересечение множества воздушных дорог, и здесь можно встретить кого угодно, даже африканцев, которые тоже в большинстве своем, кстати, мусульмане. Тем не менее картина смешения народов даже в Венгрии радовала, потому что Самарканди знал положение вещей в других странах Европы, старую Европу представляющих. Там это положение видно еще более явственно. И в своей нынешней миссии, если она завершится удачно, он видел возможность совершить качественный толчок, способный все процессы значительно ускорить…

– Полковник! – раздался голос откуда-то сбоку.

Харун Самарканди неторопливо и величественно, никак не показывая, что принял этот зов в свой адрес, и сохраняя возможность сказать, что среагировал просто на голос, повернулся. У нему спешил, приветливо подняв руку, подполковник Хайрулла. Но вот громко звать Самарканди по званию в центре Европы вовсе не следовало бы. По документам полковник – человек сугубо гражданской профессии, сотрудник Центра инновационных технологий Кабульского университета. И, хотя на крыльце здания аэропорта документы никто не проверяет, тем не менее, о безопасности забывать нельзя.

Хайрулла подошел, вежливо протянул обе руки для рукопожатия.

Хорошо еще, что не надумал на европейский военный манер честь отдать. Но и две протянутые руки – это хороший признак. Проявляет уважение. Там, в Афганистане и в Пакистане, когда бывает в окружении своих людей, Хайрулла не такой уважительный и не чувствует разницы в возрасте и в звании. Должно быть, ему дали жесткий инструктаж, и подполковник понимает, кто здесь командует.

– Ты ошибся, Хайрулла. Я теперь не полковник. Я теперь работаю в инновационном центре университета. Хотя и это лучше не кричать на всю площадь, – ответил Самарканди строго. – И я попрошу тебя запомнить это очень хорошо на будущее.

Подполковник Хайрулла понял свою ошибку и, улыбаясь, кивнул.

– Кто здесь знает дари!.. – попытался он слабо оправдаться. – Но я рад, что ты добрался. Автобус стоит недалеко. Ждет.

Харун Самарканди, не оборачиваясь, поднял руку, и его люди вышли из дверей, через стекло которых наблюдали за полковником. Все они были оформлены туристической группой и одеты соответствующим для Европы образом, хотя без натяжки трудно было сказать, что европейские костюмы сидят на бойцах ладно. Только один компьютерщик Сарбаз отличался от всех стройностью и какой-то утонченной интеллигентностью. Но ему это было простительно. Сарбаз учился в Лондоне, и к европейской одежде привык, хотя в родном костюме он, несомненно, выглядит лучше. Но здесь не поняли бы человека, который приехал в Европу в родном костюме и с автоматом за плечом.

Подполковника Хайруллу знали все. Хотя бы в лицо или даже по имени. Но поздоровались с ним уважительно за руку даже те, кто никогда раньше с командиром другого отряда не общался. Восточная вежливость бывает присуща даже людям, всю свою жизнь посвятившим войне. И Самарканди гордился этой способностью своих соотечественников.

Всей группой, как обычно и ходят туристы, отправились к автобусу.

Шенгенская виза – штука удобная, она позволяла им без проблем и осложнений свободно передвигаться по всем странам Евросоюза, а камуфлированные костюмы в багаже легко объяснялись туристической направленностью поездки. Туристы же не только памятники культуры посещают, но и дикие уголки природы, хотя и урбанисты, и любители свежего воздуха называются одинаково. Оружия при себе, кроме простых перочинных ножей, никто не имел. Значит, и досмотра багажа опасаться было нечего.

Расселись быстро. Автобус тронулся. Подполковник Хайрулла устроился рядом с водителем на вертящемся кресле, предназначенном, скорее всего, для экскурсовода, сразу отвернулся от дороги, чтобы сидеть лицом к соотечественникам, и сказал на дари:

– Водитель знает только польский и русский языки. При нем разговаривать можно. Но лучше, если мы будем молчать по известному всем поводу. Однако все туристы, как правило, любуются тем, что видят из окон, и громко это обсуждают. Лучше выглядеть настоящими туристами. Кстати, из автобуса разрешается фотографировать. И это будет полностью соответствовать назначению вашей поездки.

Бойцы стали доставать из багажа фотоаппараты. Снабдить каждого фотоаппаратом постарался улем Садр ад-Дин, невзирая на то, умеют бойцы фотографировать или нет. Фотоаппараты были цифровыми, следовательно, в дополнение к умению фотографировать требовалось еще и умение работать на компьютере, да и сам компьютер иметь, чтобы посмотреть потом снимки. Вообще-то, говоря по правде, фундаментальный ислам к фотографированию людей относился не слишком лояльно. По крайней мере, профессия фотографа не считается престижной. Впрочем, Садр ад-Дин всегда слыл прогрессивным человеком и отдельные условности веры легко относил к суевериям. И потому признавал и компьютеры, и видеокамеры, и фотокамеры. Если жить в современном мире и не пользоваться его предметами, то на какой-то успех в любом предприятии, на конкурентоспособность, имея такого серьезного противника, как войска НАТО, вооруженные по последнему слову техники и науки, надеяться не стоит. Сабля, даже сделанная из самой лучшей булатной стали, никогда не разрубит башню танка. И улем Садр ад-Дин понимал это не хуже полковника Самарканди. И потому постарался сделать «боевых туристов» хотя бы внешне туристами настоящими. Улем ждал от полковника успеха в предстоящей операции. Как и сам, впрочем, полковник. А для достижения высокой цели хороши любые средства. Это был бы успех, который в дальнейшем принес бы новый успех, и не один, а целую серию успехов. Это было бы для натовских войск гораздо более сильным ударом, чем даже обладание единицей ядерного оружия…

Ехали долго. Бойцы отряда уже по большей части спали, но сам полковник Харун Самарканди спать не мог. Он не впервые был в Европе и даже заканчивал когда-то военную академию в Англии, но так и не сумел привыкнуть к европейской тесноте. Понятно еще, когда в городах такое множество людей. В афганских городах людей, конечно, тоже много. Особенно в торговых районах и на базарах, но все равно меньше. Однако с этим еще можно смириться. Города, они и есть города, хотя хорошего в такой жизни Самарканди ничего не видел. Но европейская теснота присутствовала и вне городов. Тесные маленькие поля, заборы, заборы и заборы кругом. Все разграничено, все очерчено и нет никакого простора. Даже рядом с дорогой – дома и заборы…

Полковник знал, что такое клаустрофобия, и не удивлялся, что у европейцев это достаточно частое состояние. Он сам, наверное, испытал бы такое чувство, если бы ему сказали, что всю оставшуюся жизнь он проведет здесь, среди этих европейских замкнутых со всех концов пространств. И в автобусе, глядя на замкнутые европейские сельские пейзажи, Харун Самарканди вспомнил свои недавние мысли, посетившие его на крыльце в аэропорту. Мысли о том, что Европа скоро станет частью большого мусульманского мира. И не понял ни себя, ни идеологов фундаментального исламизма. Сама собой возникла в голове крамольная мысль – а зачем нам это нужно? Зачем вольному афганцу-пуштуну эти вот города и эти деревеньки? Что делать ему здесь? Неужели он сам себя отправит в ссылку в такие края, чтобы всю жизнь потом думать и мечтать о возвращении домой, где можно смотреть вдаль с горного хребта и радоваться оттого, что никого вокруг нет! И стало жалко тех своих единоверцев, которые обрекают себя на жизнь в Европе. Но это их выбор. Самарканди, даже не понимая этих людей, все же знал, что вкусы и пристрастия у всех могут быть разными. Но какая же все-таки необходимость толкает людей к переезду? И он понял какая, хотя для него лично это вовсе и не было необходимостью. Сейчас даже в небольших афганских селениях, бедных и полуголодных, можно встретить спутниковую антенну и телевизор. Блага цивилизации, что называется… И эти блага цивилизации несут большой поток информации о красивой и внешне беззаботной жизни европейцев, у которых есть, как кажется, все необходимое. И европейцы считают свою жизнь счастливой. Они даже гордятся тем, что создали такое общество, которое сами же называют обществом потребителей. Потреблять, потреблять и потреблять – вот в чем смысл жизни и европейцев, и американцев, и многих других. И при этом потребители не задумываются даже, зачем им это нужно. Потребление и приобретение, или приобретение и потребление – это непрерывный процесс, не позволяющий думать о другом. О тех же горах и долинах, о глотке свежего воздуха и внутреннем спокойствии души. Зачем нужно так много потреблять, зачем нужно человеку захлебываться от удовольствия? Харун Самарканди хорошо знал, что такое несколько глотков чистой воды из ручья после долгого пути без воды, когда кажется, что язык во рту от жажды начинает покрываться трещинками. Только тогда можно понять, насколько вода вкусна. А если человек никогда не испытывал жажды, вода будет для него обыкновенной. Он не в состоянии понять ее вкуса. Потребитель, у которого все всегда есть и который испытывает единственное желание – иметь еще больше, разве он хоть когда-нибудь почувствует вкус жизни? Разве он имеет возможность радоваться мелочам, которые посылает порой судьба после многих лишений? Нет, не почувствует…

К сожалению, слишком многие люди, в том числе и в мусульманском мире, страдают от зависти к тем, у кого все есть. Зависть – это плохое чувство, понимал Самарканди. И нужно ли человеку терять в жизни радость, если у него чего-то не хватает? Радость приходит только тогда, когда именно этого долго не хватало. А когда все есть, жизнь перестает быть радостной. И возникают проблемы, которые человек сам себе ищет. И человек, и государства. От переизбытка, от безрадостности своего существования. Именно поэтому натовские войска полезли в Афганистан. Не в свои дела стали соваться. Да и не это главное в жизни общества сытых потребителей. Главное, что человек в жизни теряет цель. Не к чему ему стремиться. Ну и что, что он много имеет… Много имеет, а потом вдруг случится сердечный приступ, и не станет человека. Не заберет же он с собой все, что приобрел, на небеса? У Аллаха всего для душ умерших людей достаточно, зачем еще что-то с земли тащить! И тем не менее последователей у общества потребителей становится все больше и больше. Со всего света съезжаются в Европу и в Америку желающие стать беззаботными потребителями, не знающими радости в жизни…

И опять же от таких мыслей в голове полковника Самарканди появились сомнения в необходимости расширения мусульманского мира. Он хорошо знал древнюю мудрость: победивший злого джинна сам становится злым джинном. Эту истину знают даже европейцы, только у них она звучит чуть иначе: победивший дракона сам становится драконом. Хочет ли мусульманский мир стать джинном? Полковник не желал своим единоверцам такой участи. Но не в его силах было остановить то, что идет повсеместно. Кроме того, это процесс долгий, многовековой. И как он будет проходить, еще неизвестно. А главный процесс уже идет полным ходом и обороты набирает все большие и большие. Гибнет Европа, и пора уже ей. Слишком много нахапала…

Несмотря на все свои сомнения относительно расширения мусульманского мира, полковник Харун Самарканди был полон решимости помочь Европе получить то, что она заслужила…

Так, при общем полусне пассажиров, автобус беспрепятственно выехал из Венгрии, пересек Словакию и въехал в Польшу. Пограничные и таможенные посты на границах государств, несмотря на общие границы Евросоюза, все же стояли, но автобус остановили только один раз – при пересечении словацко-польской границы. Однако пассажиров никто не беспокоил. Водитель вышел, поговорил с пограничниками в странных, на взгляд Харуна Самарканди, фуражках с квадратным верхом и большим орлом на тулье, показал какие-то бумаги, и автобус двинулся дальше. Рядом таможенники досматривали груз в какой-то большой машине. Значит, выборочно проверка все же производится, отметил полковник и только после этого задремал. Впереди границ не предвиделось, а до Кракова ехать осталось совсем немного. Европа – это не Афганистан, здесь дороги такие, что и не заметишь, когда приедешь на место. Устать не успеешь. Скучно…

– Сколько нам еще ехать? – спросил кто-то с задних сидений.

Полковник даже глаза не открыл. Ответил подполковник Хайрулла:

– Еще часа полтора, пожалуй.

– А всего сколько? Сколько километров?

– Немногим меньше пятисот.

Конечно, для афганских дорог 500 километров – это расстояние гигантское. Но в Европе преодолеть такую дистанцию легко за половину дня. Тем более что автобус ехал достаточно быстро и практически без остановок.

Больше никто не разговаривал, и Самарканди опять задремал. И проснулся полностью только тогда, когда подполковник Хайрулла осторожно тронул его за плечо:

– Через десять минут будем на месте.

– Ты где нас устроишь?

– Как и положено туристам из мусульманской страны, среди единоверцев. Здесь есть целый поселок, где наши живут. Иракцы.

– Шииты? – спросил полковник.

– Нет. Наши, сунниты и бахаисты. Бахаистов больше. У них здесь статус беженцев.

Самарканди удовлетворенно кивнул. Вопрос его был вызван тем, что во время обучения в военной академии под Лондоном он среди нескольких своих соплеменников попал в группу других мусульман, большинство из которых были иракские шииты. Разница в направлениях ислама часто вставала настолько остро, что командование академии вынуждено было расформировать группу, разделив шиитов и суннитов.

– Палаточный городок? – Полковник знал, что беженцев обычно селят в палаточных городках, хотя не представлял, где найти в этой разделенной на огороженные участки Европе какие-то пространства, в которых можно поставить палаточный городок.

– Нет. Им выделили три больших барака. Барак – это такое длинное одноэтажное здание, разделенное на комнаты. Места всем хватит. Половина одного из бараков свободна. Правда, это в километре от базы НАТО. Но мы должны вести себя тихо и с натовцами при встрече не конфликтовать. В остальном там спокойно.

Самарканди кивнул. В случае какого-то обострения искать бойцов отряда Самарканди рядом с базой НАТО будут лишь в последнюю очередь.

Устроились быстро. Неприхотливым в быту бойцам отряда полковника Самарканди местные условия после палаточного лагеря в Пакистане показались вообще чуть ли не апартаментами высшей категории. Да еще и устроили их в небольших комнатушках, по четыре человека в каждой. Только сам Харун Самарканди взял себе отдельную комнату, как и полагалось командиру, да отдельную комнату выделили компьютерщику Сарбазу. Но работать полковник начал сразу.

– Пять минут тебе на обустройство, – сказал он компьютерщику. – Через пять минут я приду, наладь мне связь с улемом Садр ад-Дином.

Сарбаз согласно кивнул и потащил в комнату свой багаж. С собой компьютерщик привез оба своих ноутбука и готов был подключить их сразу. Проблем с электричеством в бараке не было, значит, зря он старался, ездил заряжать аккумулятор. Но запас карман не тянет, и когда-то аккумуляторы могут сгодиться. Тем более даже сам полковник перед отъездом не знал, в каких условиях им предстоит жить в Польше.

Самарканди пришел, как и обещал, через пять минут. Он вообще всегда гордился своей военной пунктуальностью, как правило, афганцам чуждой.

– Есть связь? – спросил с порога.

– Подключаюсь, – ответил компьютерщик. – Одна минутка… Программа загружается…

– Доложи, что мы прибыли на место. Готовы к работе. Спроси, какие будут приказания. И проверь почту, нет ли каких приказаний сверху?..

Сарбаз застучал по клавиатуре. Самарканди всегда удивлялся, как можно научиться так быстро махать пальцами.

– Доложил, – сообщил компьютерщик. – Улем желает нам удачи. Через 10–15 минут нам пришлют инструкцию по дальнейшим действиям…

Профессор Фил Кошарски в Кэртленде снимал небольшой дом с мансардой; дом находился на окраине городка, имел совсем крохотный участок и профессора вполне устраивал. С тех пор как Кошарски развелся с очередной женой, а всего их у него было шесть, он большую часть времени проводил на работе. Впрочем, и в периоды семейной жизни он тоже работал как проклятый, и это во многом становилось причиной развода. Вернее, первоначально это становилось причиной простых неурядиц в семейной жизни и только потом развода. Сам Кошарски, несмотря на большое количество браков, не слыл бабником. Скорее, наоборот. Каждая попытка организации новой семьи заканчивалась тем, что очередная жена заводила себе любовника. Две жены просто ушли к любовникам, четырех Фил выгнал, потому что не собирался помимо жен обеспечивать материально еще и их хахалей. Само процентное соотношение тех, кто уходил к другим мужчинам, и тех, кто содержал других мужчин, говорило о том, как сами мужчины мельчают в современной жизни. И Кошарски соглашался с этим. Он был категорическим противником феминизма и ни при каких обстоятельствах не пожелал бы иметь такую, скажем, жену, как профессор Троицки – стопроцентно эмансипированная особа. Даже при условии, если Троицки сбросит три десятка лет. Кошарски отводил женщине роль домохозяйки и надежного тыла для мужчины. А когда тыл становился ненадежным, от него избавлялся. Так, последние полтора года, после очередного развода, Фил жил один и иногда только проводил вечера с соседом, пастором местной лютеранской церкви Рокуэллом Колем, за игрой в шахматы. Пастор был очень сильным шахматистом. Профессор считал себя тоже шахматистом не слабым, но выигрывать у пастора Коля ему доводилось исключительно редко. И беседы за шахматной доской часто затягивались допоздна. Наверное, чистому технократу Филу Кошарски было интересно беседовать с отцом Рокуэллом, который казался даже пастором верующим, что как-то изначально не укладывалось в голове профессора, потому что он лично впервые встречал такого. Отец Рокуэлл являлся полной противоположностью Кошарски и своими высказываниями часто открывал для него какой-то новый мир. И поражала способность собеседника ненавязчиво ответить на любой вопрос о духовной жизни. Так, в одну из первых их вечерних бесед отец Рокуэлл пригласил профессора на воскресную службу и евхаристию, от чего Фил Кошарски, слегка замявшись, отказался со словами:

– Мои родители были настоящими поляками и потому верующими католиками. И крестили меня в католическом соборе. Чтобы пойти на причастие, мне следует перекрещиваться в вашей протестантской церкви. А мне это нужно? Я не уверен…

– Наша церковь допускает до причастия всех христиан, – улыбнулся пастор. – Такие у нас правила. Протестантизм тем и хорош, что допускает любое толкование веры.

– Извините, отец Рокуэлл, я сказал, что родители мои были верующими католиками, но я не сказал так о себе. Я, как человек науки, не могу верить в то, чего никто не видел. Но, может быть, у меня недостаточно информации. Разве кто-то видел Бога?

Пастор Коль задумался лишь на пару секунд и ответил вопросом на вопрос:

– А собственный ум вы видели?

Теперь уже, понимая, в какую ловушку сам себя загнал, улыбнулся профессор. И не нашел что сказать.

– Бог – это простое понятие, – между тем попытался объяснить пастор Коль. – Еще Сократ и Платон обращали внимание на такую вещь, как простые понятия. Простые понятия – это то, что невозможно объяснить словами. Как, скажем, объяснить слепому от рождения человеку, что такое красный цвет или зеленый цвет? Это невозможно. Точно так же невозможно объяснить, что такое Бог. Не знаю, как вы, но я лично не понимаю, ради чего жить, если не веришь в вечную жизнь? Зачем тогда все, зачем стремления, зачем удовлетворение желаний, если человек смертен и не знает даты своей смерти? Если я из кожи вон лезу, чтобы купить себе новую машину, потому что у моего пикапа начали гнить пороги, куплю себе новый пикап, и умру на следующий день. Зачем тогда я жил? Чтобы стать пищей червям?

– Такова природа, отец мой, – сказал профессор.

– Такова только часть природы, то есть земная жизнь. Кстати, слышал я недавно, что ученые какого-то австралийского университета, кажется, в Канберре, изучали ДНК неандертальца и пришли к выводу, что человек никоим образом не мог произойти от него. Вообще-то я допускаю мысль, что большинство людей произошли от обезьяны. Тем не менее лучшие сыны человечества все же созданы Богом, и созданы для вечной жизни. Это моя уверенность, господин профессор…

Спорить со священником было сложно, а со священником верующим вообще бесполезно. Но все же профессор попытался возразить:

– Тогда скажите мне, пастор, такую простую вещь. Бог считается высшей справедливостью. Но в человеческом обществе больше процветают негодяи, чем праведники. Негодяю прожить легче, его совесть не мучает, и устраивается он в любых ситуациях всегда лучше и дольше праведника. Негодяй считается благополучным человеком, если только умеет скрывать свои поступки. И таких людей большинство. Почему же Бог не наказывает негодяев? Ведь это было бы прямым доказательством существования Бога. Как можно упускать такой шанс?

– У вас, профессор, неправильное представление о Господе. Это в исламе Аллах рассматривается как высшая справедливость. В христианстве же мы считаем, что Бог не есть справедливость. Он есть только и в первую очередь – Любовь. Справедливым будет Последний суд, а до этого человеку дается право выбора. И вся жизнь каждого человека проходит под лучами Любви Господней. Господь одинаково любит и праведников, и грешников. Кто первым из людей вошел в Царство Господнее? Не помните? Я напомню. Разбойник, распятый по одну сторону от Христа. Разбойник, распятый по другую сторону, думал только о том, как глупо его поймали, а второй раскаялся и попросил Христа помянуть его в Царстве Отца Своего. И Христос ответил тому, что сегодня же будет он вместе с Ним в этом Царстве. Господь прощает покаявшихся грешников, потому что Он олицетворяет Любовь. А люди, живущие во грехе, эту любовь отвергают.

– И их отправляют в ад… – улыбнулся профессор.

– Все не совсем так, но сначала я отвечу вам шуткой в духе вопроса, который вы задали. Я скажу, что в аду даже на верхней, грубо говоря, полке места нет – потому грешники и не наказываются на земле, потому и живут долго в благополучии. Они в очереди стоят… А если говорить серьезно, то, согласно христианскому учению, душа после смерти теряет волю. Сначала ей показывают райскую жизнь и фиксируют, как душа относится к ней, потом, в период мытарств, показывают грешную жизнь и тоже фиксируют отношение души к ней. Душа сама выбирает то, к чему больше привыкла, – райские кущи или адские муки. Когда нет воли, в душе работает только привычка. Кстати, отсюда же идет и другой принцип – Господь, при всей Своей любви к человеку, не может спасти его без него самого. Он создал человека по образу и подобию Своему и наделил его, как и Сам имеет, волей. То есть правом выбора. И не в силах отнять это у людей, пока они живы. Воля уходит только вместе с жизнью…

Водитель Джим, разбитной парень из Техаса, хорошо знал дом профессора и обычно не останавливался на повороте. Однако в этот раз притормозил.

– Что-то там у вас случилось, – сказал он, предупреждая.

Фил Кошарски давно уже вел такую размеренную жизнь, что не случалось в ней ничего необычного, и потому сразу посмотрел в сторону своего дома. Действительно, рядом с домом стояла толпа соседей и несколько машин, в числе которых были две бело-синие полицейские и ярко-желтая, как такси, личная машина местного шерифа Голдбрайта.

– Наверное, я с кем-то из соседей подрался, – позевывая, сказал профессор. – Что тормозишь? Поезжай, разберемся…

Джим, хотя и приехал из Техаса, жил в городке уже больше пяти лет и хорошо знал многих. Естественно, знал и шерифа. И потому сразу подъехал к его машине. Голдбрайт как раз склонился над передней дверцей, чуть не засунув свою несуразно большую голову внутрь автомобиля, и держал около рта коробку переговорного устройства. Увидев машину профессора, сказал что-то и отключился от разговора. Со стороны казалось, что он выключил эфирный треск, который только и можно было разобрать, оказавшись неподалеку. По крайней мере, слова шерифа, обладающего тихим невнятным голосом, разобрать было невозможно.

Кошарски вышел из машины. Голдбрайт сразу протянул ему руку, здороваясь.

– Что случилось, шериф? Никак меня ограбили или убили?

– Я как раз разыскивал вас, профессор. В лаборатории сказали, что вы уехали давно, и не сказали куда. Номер вашего сотового телефона мне дать отказались.

– Это запрещено ФБР. Так что случилось? Или случилось то, что вы меня разыскивали?

Шерифу трудно было понять игру слов, начатую Кошарски, и он, соображая, сильно морщил лоб под шляпой. Но все-таки сообразил:

– На вашем крыльце убили пастора Коля.

– Отца Рокуэлла? – удивился Кошарски. – Кто же и за что?

– Это мы и пытаемся узнать. Задержан подозреваемый. Какой-то парень, по происхождению то ли афганец, то ли пакистанец. У него рубашка была залита кровью. Задержали его через три квартала отсюда. А сам момент убийства никто не видел. Таксист, проезжая, заметил лежащего на крыльце человека. Подумал, хозяину плохо стало. Остановился, подошел. А пастор уже мертвый. Но кровь из груди еще шла обильная. Значит, убит только что. Таксист сразу позвонил в полицию. И этого задержали как раз, когда он отсюда ехал.

– А что пастор делал на моем крыльце? – задал профессор естественный вопрос.

– Я как раз и хотел это спросить у вас, – поторопил шериф с ответом. – Могла быть у пастора причина к вам зайти?

Шериф спрашивал вяло и невнятно. Но это была только манера разговора. В действиях он был человеком решительным и даже резким, как знал Кошарски.

– У меня дверь закрыта. Он не мог войти. И знал, что я приезжаю домой только поздно вечером. Вечерами часто заходил. Я бы предположил, что он увидел человека, пытающегося открыть дверь или даже вошедшего в дом, и подошел, – высказал профессор свою версию.

– Возможно. Вы загляните сегодня в полицейский участок, чтобы дать показания, – сказал подошедший во время разговора полицейский сержант.

– К сожалению, это невозможно. Я сегодня улетаю в Польшу и заехал домой, чтобы взять вещи и лекарства. Меня уже ждет военный самолет. Если есть необходимость, спрашивайте на ходу. Или… Пройдемте лучше в дом, – профессор сделал рукой приглашающий жест.

Но в это время в полицейской машине стали вызывать сержанта на связь, и он, сделав рукой неопределенный жест, поспешил на вызов.

Кошарски поднялся на крыльцо, стал открывать дверь, и ключ провернулся с трудом. Резонно было предположить, что дверь кто-то пытался открыть, потому что раньше с замком никаких проблем не было. Однако рассказывать о своих ощущениях полиции – это значит еще задержать себя и отложить отъезд. Лучше пока не ввязываться в эту историю и разобраться в ней после возвращения.

Профессор быстро уложил в саквояж вещи, которые посчитал необходимым собрать, туда же сунул две бутылочки с мутно-белым, похожим на прокисшее молоко лекарством и был готов к отъезду. Оставалось только выключить рубильник в котельной и закрыть вентиль на газовой трубе. Но в это время в дом вошли шериф с полицейским сержантом.

– Мне, господин профессор, только что сообщили. Тот самый, которого задержали по пути отсюда, у которого рубашка была в крови… Короче говоря, убийца во всем сознался. Он откровенный исламист и убил пастора Коля по своей религиозной нетерпимости. Знал, что тот пользуется влиянием среди жителей нашего городка. Все это было бы естественно и не вызвало бы вопросов. Только он никак не может объяснить, как попал в Кэртленд. Чтобы сюда приехать, нужно миновать два поста и на каждом предъявить пропуск. Можно приехать по приглашению местных жителей, но и тогда пропуск заказывается. У него нет пропуска. Тогда как и зачем он приехал сюда?

– И почему он убил пастора не на пороге его дома, а на крыльце моего? – задал вопрос Фил Кошарски, начиная всерьез что-то подозревать.

– Да. Ему задавали этот вопрос. Убийца говорит, что пастор стоял на этом крыльце.

– Пастор не должен был стоять на моем крыльце в мое отсутствие, – настаивал профессор на своем. – И я боюсь, что полиции будет просто не под силу разобраться со многими тонкостями этого дела.

– Главное, что мы задержали убийцу, – в голосе сержанта звучала гордость.

Тогда Кошарски решился. Ему в действительности не слишком хотелось ехать в Польшу. Джон Джонс, по сути дела, заставлял его поехать. Интересно было бы проверить силу и полномочия Джона Джонса, если стравить его с ФБР. Может быть, тогда и поездка не состоится.

– Знаете что, я с трудом открыл замок, когда входил в дом.

– Ну и что? – не понял шериф.

– У меня никогда раньше не было проблем с замком. И потому создалось впечатление, что его пытались открыть с помощью отмычки или подбирали ключи. А из этого можно сделать вывод, что убийца пришел в мой дом, поскольку я не подозреваю в попытке взлома пастора Коля. И этот убийца проник на территорию Кэртленда незаконно. С какой целью он проник? Он искал пастора? А кто за пределами этого городка знает нашего доброго отца Рокуэлла? Нет, убийца проник в Кэртленд с целью добраться до моего компьютера, надеясь, что я на домашнем компьютере держу какие-то рабочие документы. К счастью, такой привычки у меня не имеется. Тем не менее он прибыл сюда с определенной миссией. Его увидел пастор, хотел помешать и за это поплатился жизнью. А убийца, чтобы избежать обвинения в шпионаже, легко согласился с обвинением в убийстве. И потому, я считаю, этим делом должно заниматься ФБР. Советую позвонить им быстрее. Прямо в службу безопасности «лаборатории Филипса». Там толковые ребята, и они быстро поймут, что к чему в этом деле. Это вопрос государственной важности.

– Где у вас телефон? – спросил полицейский сержант.

Кошарски показал пальцем. И добавил:

– Заодно попросите ввести в курс дела моего сегодняшнего гостя Джона Джонса. Они должны знать, кто это такой…

Старший агент ЦРУ Джон Джонс приехал вместе с начальником охраны лаборатории и несколькими офицерами охраны, но не на их микроавтобусе, а, естественно, на своем «Порше 911». Рев двигателя маленького «Порше» приковал внимание всех, кто собрался рядом с домом профессора Кошарски, словно в ожидании пресс-конференции. И даже шериф Голдбрайт высунулся в окно, которое он открыл сразу, как только вошел вместе с сержантом в дом. И при этом облил себе рубашку кофе, который заварил для гостей профессор, потому что окно открывалось туго и приходилось прилагать усилия, чтобы сделать это одной рукой.

Микроавтобусу службы охраны пришлось, наверное, серьезно постараться, чтобы далеко не отстать от «911-го». Но не родился еще на свете такой «Шевроле», который сможет угнаться за «Порше», пусть даже это будет не микроавтобус, а «Шевроле Корвет». Но и самому «Порше» пришлось не слишком торопиться, чтобы микроавтобус не потерял его из вида. А это для машины с таким характером сложно. Джон Джонс не знал адреса, как, скорее всего, не знал и названия городских улиц. Тем не менее, въехав в Кэртленд со стороны военной базы, он с перекрестка рассмотрел толпу перед домом профессора и сразу направился туда. И уже после того как Джон Джонс вышел из машины, на перекрестке появился микроавтобус. К удивлению Кошарски, он отстал совсем ненамного. И сразу, без раздумий вписался в поворот.

Джон Джонс, постукивая каблуками своих ковбойских сапог по деревянному крыльцу, вошел в дом, не дожидаясь, когда подъедут сотрудники ФБР. И сразу кивнул профессору:

– Ну что, вы готовы?

– Обстоятельства, вот видите, задерживают.

– Обстоятельства меня мало волнуют. Наша с вами задача носит государственный характер, и обстоятельства должны к нам приспосабливаться, а не мы к ним. Я выделил парням из ФБР пять минут, чтобы поговорить с вами. Они уже подъезжают. Но опоздали на минуту. Осталось четыре…

Джон Джонс говорил так решительно, что ни полицейский сержант, ни шериф не осмелились вставить хотя бы слово. А уж его слова о том, что он выделил сотрудникам ФБР только пять минут, вообще произвели сильнейшее впечатление.

Парни из ФБР и правда очень спешили. Скорее всего, Джон Джонс сумел и на них произвести должное впечатление, если не имел влияния более сильного, чем личная властная манера поведения. А Фил Кошарски предполагал, что он имел. Приехав в «лабораторию Филипса» быстро, после проходной, через которую не пропустили его машину, Джон Джонс начал действовать в спокойном ритме. Но обороты и давление постепенно наращивал. Теперь он вообще распоряжался ситуацией. И профессор Кошарски вдруг подумал, что другого случая посетить историческую родину у него может и не представиться и потому лучше подчиниться старшему агенту ЦРУ. Тем более выйти из подчинения профессор всегда может по собственной воле, потому что не любит сильного давления на себя.

Сотрудники охраны задали несколько общих вопросов, на которые Кошарски ответил, как отвечал уже полицейскому сержанту, и снова высказал свою версию случившегося.

– Все! – решительно заявил Джон Джонс. – Время вышло. Я забираю мистера Кошарски. Нас самолет ждет.

Профессор встал, взял свой подготовленный саквояж и первым двинулся к двери. На крыльце, уже на нижней ступеньке, Джон Джонс вдруг спросил профессора:

– А в каких отношениях вы были с покойным пастором?

– Это был мой единственный друг, – слегка растерянно ответил Кошарски, только сейчас сообразив, что со смертью пастора Коля он остался совсем-совсем одиноким человеком…

Все дальнейшее происходило так стремительно и менялось так часто, что Фил Кошарски, давно привыкнув к размеренному неторопливому лабораторному ритму, просто терялся. Джон Джонс посадил профессора к себе в машину. И он не ехал, он летел по дороге, словно бы самолет над дорогой. Благо еще, что дорога не изобиловала поворотами, иначе вписаться в поворот на такой скорости было бы очень сложно. Издали завидев машину, дежурный на КПП при въезде на летное поле базы загодя поднял шлагбаум. И Джонс пролетел мимо дежурного, словно и не заметив того. И на той же скорости, прекрасно, как оказалось, ориентируясь на территории аэродрома, проехал прямо к взлетной полосе, где стоял готовый к вылету небольшой транспортный самолет. Передав ключи от машины какому-то офицеру, Джонс чуть не силой потащил профессора в самолет.

Транспортный самолет не изобилует удобствами, к которым профессор давно привык. Им пришлось сидеть даже не в креслах, а на боковых откидных сиденьях, вплотную прилегающих к корпусу. Самолет взлетел почти сразу после их, грубо говоря, загрузки. Потому что посадкой все это назвать было сложно. В воздухе корпус самолета сильно вибрировал. В большом салоне было откровенно холодно, хотя после жары штата Нью-Мексико холод сначала показался приятным. Но скоро холодно стало уже настолько, что Фил Кошарски начал всерьез опасаться за свой нос, который к холоду всегда был чувствителен и реагировал на простуду обширным насморком. Утешало то, что вскоре предстояло пересесть, как профессор надеялся, на нормальный самолет. В нормальном самолете есть возможность выспаться и отдохнуть от всех забот и треволнений. Но после полутора часов полета прилетели они, как оказалось, не на гражданский аэродром, с которого в Европу отправляются большие авиалайнеры, а снова на военную базу. Мысленно профессор утешил себя тем, что на гражданский аэродром они поедут не на «911-й», следовательно, угрозы разбиться не будет. Однако прямо к транспортному самолету был подан старенький армейский «Джип Рэнглер» с открытым верхом, который отвез их не в сторону военного городка, где издали угадывался похожий на аиста шлагбаум, а в глубину летного поля, к другому транспортному самолету. Джон Джонс за руку поздоровался с каким-то человеком в черной униформе, стоящим рядом с трапом, и опять под руку повел профессора в салон.

Этот самолет был более вместительным и не выглядел таким холодным. И в салоне уже были кресла. Правда, совсем не такие, как в гражданских самолетах. В этих креслах невозможно было утонуть с головой и отделиться от постороннего мира, углубившись в собственные мысли. Кресла были небольшие и жесткие, и было их немного. В салоне сидели в боевой экипировке, при оружии, парни в такой же черной униформе, как и у встретившего их офицера. И только один человек в цивильной одежде тихо дремал в кресле у иллюминатора, зажав в руках черный кожаный кейс. Но свободных кресел видно не было, потому что кресла стояли только рядом с входом в кабину пилотов, а весь остальной отсек был грузовым и заполненным какими-то ящиками.

Фил Кошарски растерянно осматривался, не понимая, где ему устроиться. В салон вошел офицер, что встретил их у трапа, поднял двух человек в первом ряду и пересадил на боковые откидные сиденья, точно такие же, как в первом самолете. Профессор понял, что в этот раз ему повезло и о нем позаботились. Усевшись в освободившееся кресло рядом с Джоном Джонсом, Кошарски вдруг догадался, что именно в этом самолете они сейчас полетят в Европу, в Польшу, на его историческую родину. Далекий полет через океан и через всю Европу.

Из кабины вышел пилот. Поднял руку, приглашая всех проявить внимание:

– Я попрошу всех выключить сотовые и спутниковые телефоны и не пользоваться во время полета компьютерами. Это создает помехи в бортовых системах самолета.

Значит, точно – полет предстоит долгий. Полет в Европу…