Когда дело доходило до взвешенного анализа, тут мы с Джилл были на равных. Она остудила меня по поводу комнат, поскольку об этом встал вопрос, но один момент в нашем разговоре она, видимо, полностью не осознала. Она нашла слова, которые наиболее точно подходят, чтобы описать мой метод обращения с женщинами, если, конечно, это можно назвать методом: я на них натыкаюсь.

Одна из причин, объясняющих, почему я продолжаю жить в Лос-Анджелесе, заключается в том, что этот город буквально битком набит женщинами. В нем можно где угодно споткнуться и упасть, но где бы это ни случилось, ты непременно свалишься на какую-нибудь женщину. Я проделывал это тысячу раз. И нередко, если мне выпадает удача, я даже могу свалиться на таких дам, которые приехали в Лос-Анджелес совсем недавно. На тех же дам, которые живут здесь лет десять или около того, я стараюсь не натыкаться – как и у всех других цветов пустыни, у них за это время успевают вырасти шипы.

Но когда женщины попадают сюда впервые, то и солнце, и морской бриз, и расслабленность, и ни к чему не обязывающая болтовня, характерная для Голливуда оказывает на них просто завораживающее воздействие. Иногда такое состояние длится три или даже четыре года. Оно прерывается лишь периодами какого-то внутреннего беспокойства и непонятного одиночества. Такое беспокойство и замешательство обязательно проявляются острее, если дама приезжает в Лос-Анджелес с Востока – я имею в виду восточные штаты Америки. Объясняется это различием вкусов. Можно с уверенностью сказать, что на протяжении первых лет своего пребывания в Лос-Анджелесе эти милые, только что приехавшие сюда дамы окажутся чрезвычайно компанейскими. В целом, благодаря моей очевидной беспомощности и уязвимости, я с ними преотлично ладил. Очень немногие женщины могут устоять против беспомощных мужчин: это так помогает им раскрыть свои таланты!

Памятуя об этом, я всегда тщательно старался избегать каких-либо новых познаний, если для этого надо было делать нечто более сложное, чем приготовление напитков. В очень-очень давние времена я, бывало, изо всех сил старался привлекать к себе женщин, демонстрируя перед ними свое превосходство. Но это не принесло мне ничего, кроме того, что иногда я ощущал себя мазохистом. Именно моя любимая жена Клаудия, моя неизменная королева, и убедила меня, что для женщин куда более привлекательным качеством мужчины является его неполноценность, а не превосходство.

Клаудия превосходила меня во многих отношениях. Но она меня обожала. Достаточно сказать, что она была олимпийской чемпионкой по плаванию. Ее выступление на Олимпийских играх затмил один только Джонни Вайсмюллер. И он же продолжал затмевать ее и в кинофильмах. Там не менее, в лучших своих фильмах она все равно умудрялась продираться через все преграды. А кроме этого она умела и отлично готовить, и украшать дом, и выращивать цветы, и прекрасно справляться с дюжиной всяких других дел. Достичь ее уровня мне было не под силу ни по талантам, ни по чисто человеческим качествам, не говоря уже о силе духа. Когда мы с ней познакомились, у меня была опубликована пара романов, совсем небольших и очень напыщенных. Я уже решил, что писатель из меня не получится, и потому занимался на разных студиях всякой поденщиной. Я писал сценарии для вестернов, для фильмов про джунгли, для разных сериалов и короткометражек, а еще для всевозможных пропагандистских картин. Эта поденщина никак не разрушала мою чувствительную и артистическую душу просто потому, что таковой не существовало. Мне просто здорово повезло – найти такое ремесло, которое мне нравилось и для которого вполне хватало моей компетенции. Какое-то время Клаудия вела со мной беседы о том, чтобы я написал по-настоящему хороший роман. Но мне кажется, делала она это только потому, что ей хотелось надеяться, что когда-нибудь я все-таки повзрослею.

И в конце концов я действительно повзрослел – тогда, когда она умерла. А до того в этом не было никакой необходимости, пожалуй, это было даже нежелательно. Для Клаудии я всегда был ее мальчишкой-горлопаном, ее возлюбленным, ее капризным сыном.

Год или два после ее смерти, когда я без особого энтузиазма начал волочиться за другими женщинами, я изредка, вернее, почти всегда, стал замечать, что мне лучше притворяться перед ними неполноценным. Но в большинстве случаев я и был неполноценным, однако это мне мало помогало. Женщины очень точно знают, какую роль в чисто человеческих отношениях надо отводить интеллекту. Иногда благодаря уму ты можешь получить обед, но чтобы трахаться ум не обязателен. Тут всегда срабатывают более мощные факторы, скажем, красота и уродство, зависимость и независимость, жадность и необходимость. Я обычно во многом оказываюсь хуже по самым очевидным показателям, чем те остроумные и дорогие дамы, в чьем обществе я всегда нахожусь. И, тем не менее, они продолжают падать на меня одна за другой, как выброшенные за ненадобностью наряды.

Джилл это приводит в ярость. Она никак не может понять, что же такого есть во мне, чего они не замечают в своих красивых и ухоженных мужьях.

Но при этом у меня никогда не было полной уверенности, что Джилл ко мне привязана настолько, чтобы самой понять, что же эта ее привязанность значит. Ей, может, и в голову не приходит, что обычно страсть дает ответ на какой-то очень важный вопрос. В случае со мной и теми женщинами, которые, вроде бы, уж слишком для меня хороши, вопрос, на который дает ответ страсть, состоит в том, существует ли на свете что-нибудь действительно реальное, помимо красоты и денег. По крайней мере, именно на этот вопрос страсть дает ответ моим дамам. Для меня же этот вопрос скорее заключается в следующем: «Что мне делать без Клаудии?» Эти дамы решают мой вопрос на время. Но если ответ чисто временный повторять достаточно часто, он приобретает степень постоянности. А вот эта степень, разумеется, и есть все то, чего я от них жду.

У этих юных женщин такие аккуратненькие лодыжки, высокие скулы, прекрасное образование, блестящие глаза, маленькие грудки и дорогие наряды. И они по-прежнему приходят в мое бунгало, а нередко – ко мне в постель. Они приходят ко мне, невзирая на то, что я стал старым, что я растолстел, что я крепко выпиваю. Моя социальная шкала гораздо ниже их шкалы. И я до сих пор влюблен в женщину, которая уже умерла. Это их отношение ко мне лишь увеличивает раздражение Джилл против представительниц ее собственного пола. От их глупости она лезет на стену. А то, что я всегда с готовностью помогаю им творить столь очевидную глупость, неустанно служит яблоком раздора между мной и Джилл.

Неразумность человеческих поступков вызывает у Джилл нечто вроде отвращения, как я не раз говорил. Мне иногда кажется, Джилл даже не знает, что дает несовместимость. При несовместимости я получаю определенный выигрыш. Но, по правде говоря, своим успехом у женщин – а он весьма скромный – я обязан только одному своему качеству: способности быть к ним внимательным. В этой способности нет ничего таинственного, но встречается она редко, по крайней мере, у мужчин. Мне нравится думать, что особенно редка она в Лос-Анджелесе, но на самом-то деле я этого не знаю. Возможно, столь же редко она встречается везде. А, возможно, истина состоит лишь в том, что только такие мужчины, как я, которым в жизни больше уже делать нечего, могут себе позволить обращать серьезное внимание на женщин.

В этот самый момент, когда я осознавал, что настоящий писатель из меня не получится, а потому никакой важной художественной задачи мне не решить, я превратился в серьезного дамского угодника. Правда, лет двадцать пять кряду я был дамским угодником всего лишь для одной дамы. Я сделался кем-то вроде Пруста для женщин.

Где-то у меня в памяти застрял каждый ее смешок и каждый ее шепоток. Мы с Клаудией познакомились в студии «Републик», когда я писал один или два эпизода для сериала «Ниока», в котором снималась и она. Несколько раз мы с ней вместе завтракали у Шваба, раз или два в воскресенье прокатились на машине в Санта-Монику и полюбовались там волнами. И вот с таких начинаний, которые никоим образом не были ни оригинальными, ни даже очень настойчивыми, мы вдруг решили пожениться. Наша женитьба заполнила все двадцать пять лет нашей совместной жизни. Разумеется, не всегда все бывало гладко. Можно было бы сказать, что некоторые годы оказались не слишком удачными. Например, у Клаудии было три любовных связи, в то время как я за всю нашу супружескую жизнь пофлиртовал всего один раз, когда отважился уехать на одну ночь в Карсон-Сити. Но, в конце концов, ни одна идиллия не тянет на великую книгу, и ни одно даже самое великолепное супружество не может быть идиллией.

Я вернулся с могилы Клаудии, неся в себе множество воспоминаний. Тогда же появилась и эта моя способность обращать внимание на женщин. С тех самых пор эта способность помогла мне не быть в одиночестве. Именно благодаря ей я обрел Джилл. Когда Джилл приехала и начала работать на студии «Уорнерз», а это было вскоре после вручения ей «Оскара», она все еще выглядела как девочка, которая никак не готова покинуть среднюю школу. До этого я уже в течение нескольких лет был с ней знаком через Тони Маури, но это знакомство было чисто шапочным. У нас с Джилл не было одинаковых слабостей, а именно благодаря им люди обычно и делаются друзьями, будь то в Голливуде или где угодно еще.

Но как только она попала на студию «Уорнерз», мы очень скоро стали питать друг к другу серьезную слабость. Конечно же, все началось с меня, поскольку я по натуре рыцарь. Я непрестанно замечал ее у студийного буфета. Тогда она была очень тощая, с короткими волосами, в неизменных поношенных джинсах, резиновых теннисных тапочках и бумажном спортивном свитере, который надевают для бега трусцой. И почти столь же неизменно вокруг нее надоедливо кружились трое или четверо мужчин.

Джилл могла не меняться, но мужчины вокруг нее менялись. На мой взгляд, они представляли собой сборище самых мерзких идиотов во всей округе. Это была череда племенных жеребцов с большими претензиями. В социальном плане эти представители мужского пола прекрасно отражали весь спектр голливудского общества, начиная от рабочих-постановщиков, бутафоров и микрофонщиков, вплоть до директоров-исполнителей. Мое первое знакомство с Престоном Сиблеем-третьим фактически произошло именно тогда, когда он кружился вокруг Джилл, только что сойдя с самолета, доставившего его прямо из Локуст-Уоллей.

Я с одного взгляда оценил ситуацию – как когда-то писали в журналах, напечатанных на дешевой бумаге. А ситуация была такая, что целое сборище дебилов надоедливо вертелось вокруг одной умной женщины, для общения с которой – им следовало знать это заранее – они абсолютно не годились. Когда меня вынуждают обстоятельства, я по отношению к представителям своего пола могу проявлять такое же раздражение, какое Джилл проявляет по отношению к женщинам. Мне было совершенно ясно, что ни один из этих докучливых поклонников Джилл не имел ни малейшего представления, что же он будет с ней делать, если вдруг сумеет ее собой заинтересовать. Однако, видимо из чистого упрямства, ни один из них от нее не отходил, как будто Джилл была единственной из всех голливудских женщин, на которую стоило тратить время.

В те дни Джилл была еще слишком застенчивой и вежливой и не могла прямо послать их куда подальше. К слову сказать, она и сейчас такая же. А тогда, когда она работала на студии «Уорнерз», большая часть ее обеденных перерывов уходила на то, чтобы отражать сексуальные притязания со стороны непрошеных поклонников. Мне показалось, что такой способ проводить обеденные часы не мог ей не наскучить. Рассчитывая воспользоваться тем, что Джилл, как и я, дружила с Тони Маури, имевшим весьма дурную репутацию, я стал мало-помалу возникать возле ее стола. Потом я либо рассказывал какие-нибудь громкие, запутанные истории о старых голливудских делах, либо начинал читать нечто вроде короткой лекции о самой последней серьезной книжке, о которой узнал из книжных обзоров, ну, скажем, такой, как «Происхождение тоталитаризма». А претендовавших на внимание Джилл нахалов все это ужасно раздражало.

К моему удивлению, Джилл мои истории доставляли удовольствие. Ей нравилось слушать, как жили и крепко выпивали все те счастливые парни, которых я когда-то знал. Эти ребята наверняка бы сделали Голливуд воистину великим, если бы только им было это под силу. Но что еще удивительно, Джилл нравились и мои небольшие лекции.

Более того, она нашла и прочитала добрую половину из тех проклятых упомянутых мною книг. А потом меня и посрамила, или, по меньшей мере, довольно умело смешала с навозом. Джилл интересовало все, но особенно ее интересовали люди. Почему это они поступили именно так и не иначе?

Ей казалось, что я должен все знать. И, всего вероятнее, я всячески старался ее в этом убедить. Ни одно тонизирующее средство не оказывает на стареющего мужчину такого воздействия, как присутствие какой-нибудь сообразительной сероглазой студентки, которая с полным доверием будет внимать его речам, хотя он при этом может нести черт знает какую чепуху, вычитанную из книг, или изрекать заведомо ложные неглубокомысленные истины.

Тем не менее, на сей раз все сработало преотлично. К тому времени, как Джилл поняла, что я никакой не Сократ, а просто старый обманщик, она уже меня полюбила, а все остальное утратило для нее всякое значение. К тому же, окружавшие Джилл наглецы вскоре пришли к выводу, что перспектива с ней переспать совсем не стоит того, чтобы все время выслушивать мои басни, особенно, если учесть, что такая перспектива, в самом лучшем случае, могла возникнуть лишь в весьма отдаленном будущем. Прошло совсем немного времени, и за столом Джилл кроме нас двоих никого не осталось. По-моему, так это продолжается и до сих пор.

– Помнишь, как мы проводили время на студии «Уорнерз»? – улыбаясь, спросил я.

– Конечно, – ответила Джилл. – Ты тогда своими лекциями разогнал всех моих потенциальных приятелей. Кто знает, чего я лишилась из-за тебя? В конечном счете, может быть, мне бы кто-нибудь из них понравился.

– В те дни ты меня по-настоящему уважала, – сказал я. – Ты тогда считала, что я абсолютно все в жизни знаю.

– Да, – сказала Джилл и быстро кивнула головой, правда, через силу.

Такая манера была у нее давно. Она кивнула головой, чтобы показать, что в чем-то убеждена. Как-будто бы судьба – это длинный лестничный пролет, а она видит его до конца, до самой последней ступеньки.

А пока что Джилл накрыла рукой свою чашку с кофе, чтобы охладить официантский пыл притаившегося рядом азиата.

– Что это – твое мимолетное «да»? – спросил я. – Ты, как Молли Блюм, подтверждаешь разумность жизни?

– Да, ты действительно все в жизни знаешь, – сказала Джилл. – Просто ты не хочешь мне рассказывать слишком много за один раз. Это твоя книга. Если бы ты рассказал мне все, что знаешь, то бы мне больше не был нужен, и я могла от тебя уйти и оставить тебя. И тогда уж тебе бы никак нельзя было отделаться от всех твоих миленьких подружек. Как бы это выглядело, а?

– Ну, тогда мне бы не пришлось, как сейчас, по воскресеньям утруждать себя столь серьезными мыслями, в такое время, – ответил я. – Мы с тобой ведем какой-то странный разговор. Почему бы нам просто не поговорить о контрактах и о театральной кассе, как это делают все нормальные люди?

– Пойдем отсюда, – сказала Джилл. – Мне надоело нести вахту над этой чашкой кофе.

Я потянулся за счетом, но Джилл меня опередила.

– На сей раз богатой буду я, – сказала она. – А ты можешь дать чаевые.

Джилл уже стояла возле кассового аппарата. Она не скрывала своего нетерпения, пока я наконец-то с трудом выкарабкался из того, что только что служило нам ресторанной кабиной.