На самом деле, то, что Джилл будет работать над завершением фильма старины Тони, было наилучшим из всего, что только могло бы случиться. Я бы и сам предложил такой вариант, будь у меня время об этом подумать. С одной стороны, теперь у Джилл будет чем себя занять, а с другой – я получу свободный доступ в монтажную. Я вырезал немало метров кинопленки, отбракованной из-за низкого качества кадров, и некоторые из них я вполне мог потом вмонтировать в свой собственный небольшой фильм.

Бо нашел для работы со мной вполне толкового парня – режиссера-монтажера, которого звали Джимми Бойд. Он начал работать с кадрами, снятыми на натурных площадках. Он соединял их в какой-то сумасшедшей последовательности. Джимми напоминал маленького крота, который вряд ли вообще когда-нибудь вылезал на белый свет из своей темной норы. Тем не менее, он отлично знал свое дело. И чем дольше возился, тем забавнее выглядели плоды его трудов. В конце концов получился такой документальный фильм, какой могли бы сделать братья Марксы, если бы только они занимались документальным кино. Я же предоставил Джимми Бойду полную свободу действий. Я верю в профессионалов, а он был профессионалом высшего класса. Все было как в футболе: я выступал в роли тренера, Джимми – в роли защитника, а Бо Бриммер – в роли владельца команды, проверявшего нашу работу почти каждый день. Мне его вмешательство в наши дела доставляло одно удовольствие. Я полагал, что когда Джимми завершит свой монтаж, у нас получится нечто выдающееся и фильм будет пользоваться большим спросом.

Пока Джилл добавляла последние штрихи к ужасному фильму Тони Маури, мне выдался почти целый месяц свободы, и я затеял интрижку с Лулу Дикки – совсем неплохое утешение после семи, или даже восьми месяцев, когда никого, кроме Джилл, у меня вообще не было.

Было одно обстоятельство, благодаря которому наши отношения с Лулу оказались для меня еще более приятными – Лулу не испытывала ко мне абсолютно никаких чувств. А тело у нее было самым прекрасным из всех, к которым мне когда-либо доводилось прикасаться. Ноги у Лулу были раза в два длиннее, чем у обыкновенных женщин; никаких сисек; жесткие кудрявые волосы и одно место – цвета сливы, слива с хорошеньким черным паричком.

– Где это ты такую раздобыла? – спросил я, когда мне в первый раз предоставилась возможность это сокровище рассмотреть. В этот момент мы с Лулу находились в ее роскошном особняке. Розовая кровать была огромных размеров; прямо рядом с нами стоял телефон, у которого по меньшей мере кнопок сорок. Эти кнопки время от времени начинали мерцать, но Лулу на них не реагировала. Ведь всего каких-нибудь пару минут назад ее слива сокращалась куда быстрее, чем мерцали кнопки на этом телефоне.

– Ливан, – сказала Лулу, вытираясь «клинексом».

Лулу обладала одним отличным качеством – она ничего не воспринимала всерьез, кроме денег. Спальня Лулу была увешена огромными, увеличенными фотографиями ее бывшего дружка Дигби Баттонза.

– А где теперь старина Дигби? – спросил я.

– В больнице для наркоманов, – сказала Лулу. – Не надо о нем говорить. Я питаю к нему слабость, несмотря на то, что трахаться он совсем не мог, даже если бы от этого зависела вся его жизнь.

– Ни у кого жизнь от траханья не зависит, – сказал я.

– Да-а, только не принимать этого во внимание нельзя.

Глаза у Лулу были прохладные, яркие, черные и небольшие, а лицо – как у воробышка. Что касается эмоций, то Лулу была суха, как пальма, а мне это нравилось.

– Меня потрясает мужская импотенция, – сказала Лулу. – И, знаешь, она все время растет. За последние два года я испытала это не меньше, чем с двадцатью партнерами, которые просто ничего не могли. Как ты думаешь, может быть, это оттого, что женщины теперь делают больше денег, чем мужчины, или еще почему-то?

– Какая разница? – сказал я. – Мне больше просто не удается прилечь, чтобы тут же не пришлось обсуждать роль женщины в нашем обществе. Кого, на самом деле, эта роль может интересовать?

– Да, ко-неч-но! Но только если бы ты сам был импотентом, ты бы не был таким самоуверенным, – сказала Лулу. – Посмотри-ка! Он опять поднимается. А потому чего тебе-то беспокоиться? И все-таки, возможно, все это связано с зарплатами, которые получают женщины.

– Мне надо беспокоиться только об одном-единственном пенисе, – сказал я, – а ему наплевать на все эти женские зарплаты. Чем в эти дни занимается твой клиент номер один?

– Шерри? Она погрузилась в медитацию. У нее теперь есть индуистский божок и она больше не ведет беседы с собственными гениталиями. И ей, и Свену это все надоело.

– Может, нам пора пробудить у Шерри какой-нибудь новый интерес? – сказал я.

– О Боже! Ты лежишь в постели со мной, а через три минуты уже треплешься о делах, – сказала Лулу. – Хорошо еще, что я далека от романтики. Ты влюблен в Джилл?

– Какое это имеет значение?

– О, никакого, – сказала Лулу. – Просто я заметила, что половина людей в этом мире трахают тех, кого они совсем не любят. А я, например, люблю Дигби, но сама – здесь, с тобой. Мне просто хочется знать, любишь ли ты Джилл.

– Она куда приятней, чем многие другие, – изрек я, – но у нее нет такой замечательной сливы.

Мои слова вызвали у Лулу смех, и ее крохотное птичье личико сморщилось.

– Я знала, что ты ее не любишь, – сказала она. – А почему ты все время спрашиваешь меня про Шерри?

– Из чистого любопытства, – сказал я.

Лулу указала мне на одну из телефонных кнопок. В отличие от других, эта кнопка была красного цвета.

– Это ее линия, – сказала Лулу. – Когда загорается эта линия, я всегда отвечаю, чем бы я в этот момент не занималась. А другие пусть себе мерцают. Просто мы с Шерри очень близки. И когда ей нужен совет, я всегда его даю.

Я перекатился через ее длинные ноги, погружаясь в ее лоно.

– Допустим, я погружу его в тебя поглубже и подожду, когда замерцает эта красная кнопка. Хотелось бы мне услышать, как тогда ты будешь давать свои деловые советы – прямо во время траханья.

– С этим я справлюсь, – сказала Лулу и раздвинула ноги пошире. Не знаю почему, но ее жест напомнил мне разводной мост в момент его раскрытия. Я погрузился в ее сливу, и мы какое-то время клубком вертелись в постели. У меня было такое ощущение, будто я накрепко приклеен к Лулу. Однако за все это время красная кнопка ни разу не замерцала.

– Наверное, она сейчас сидит перед своим индуистским божком, – сказала Лулу.

– Когда Дигби выйдет из больницы, нам надо будет соблюдать осторожность, – сказала Лулу чуть позже. – Он очень болезненно переживает конкуренцию. Просто не может ее выносить. Мне думается, из-за своей импотенции он чувствует себя несколько ущербным. Давай не будем его пугать, хорошо? И еще—давай сделаем все, чтобы и Джилл тоже ничего о нас не узнала. Мне все-таки нравится иметь с ней дело, хотя я ее просто ненавижу.

– Недели через две у меня будет готов для выхода на экран небольшой документальный фильм, – сказал я. – Приведи Шерри и дай мне возможность ей его показать. Фильм не длинный, может быть, у нее он вызовет смех.

– Решено. Только она, возможно, приведет с собой Свена, – сказала Лулу. – Одну он ее на просмотры не отпускает.

– Приведи и его, – сказал я. – Приведи ее собак, ее детей, ее маникюршу, кого ей будет угодно. Мне хочется, чтобы она обязательно посмотрела этот фильм.

Лулу взглянула на меня очень внимательно, словно в данный момент играла в шахматы и сосредоточенно размышляла о предстоящих ей семнадцати ходах. Мне это все было любопытно. Я так далеко вперед никогда не заглядываю.

– Ты – козел, – изрекла Лулу. – Хорошо, что я думаю только о своей карьере. Если бы я относилась ко всему этому только как женщина, я бы тебя и близко до Шерри не допустила.

– Хотя и было такое время, когда я была только женщиной, – продолжала Лулу, бросив на меня очень сердитый взгляд, будто бы я собирался ей что-то возразить.

– Ну и что с того? – сказал я. – Было и такое время, когда я был всего-навсего сыном фермера, выращивавшего пшеницу. И отец мой разорился. Совершенно очевидно, что и ты, и я достигли теперь и лучшего и большего.

– Думаю, именно поэтому я держу возле себя Баттонза, – сказала Лулу, не слушая меня. – Я ему нужна. Для его карьеры я ничего сделать не могу – он ее начисто испортил. Но я ему нужна.

– Послушай, – сказал я. – Меня совершенно не волнует твоя личная жизнь. Я считаю, ты – на редкость преуспевающая деловая женщина. Думаю, мы с тобой можем друг другу помочь.

– С чего это ты взял, что можешь мне помочь? – спросила Лулу. – Ведь ты – никто, а я уже на самом верху. Как это ты можешь помочь мне?

– Я ведь тоже могу взойти на самый верх, – сказал я. – Я ведь могу воспользоваться и эскалатором.

Лулу покачала своей кудрявой головой.

– Не знаю, почему это тебе так ужасно хочется быть знаменитым, – сказала она. – Это ведь не очень-то и интересно! Я хочу сказать, что все знаменитости, которых я знаю, говорят именно так. Но на самом деле это неправда. Я хочу сказать – посмотри на меня. Фактически я – королева. А я считаю себя счастливой, если выпадет удача по-настоящему трахнуться хоть раз в месяц.

Я засмеялся.

– Тут обстоятельства у тебя изменились к лучшему, – сказал я.

Но когда я уходил, Лулу по-прежнему не спускала с меня глаз, и взгляд ее был сосредоточенным.

Просто с ума можно сойти, глядя на то, как все в Голливуде хотят тебе показать, сколько сохранилось в них человеческого. Все голливудцы где-то слышали, что когда человек обретает славу и становится кинозвездой, у него почему-то пропадает гуманность и подобные ей качества, и у попавших в число звезд это вызывает постоянное беспокойство. Разумеется, такое мнение вполне справедливо – у большинства знаменитостей человеческие проявления длятся не более одной десятой их звездного времени, а проявляются только в виде жадности и эгоизма. Больше никаких человеческих чувств – только эгоизм и жадность.

Вот почему Джилл была таким разительным исключением. Она давно решила, что перестала быть обыкновенным человеком; это пришло ей в голову где-то на полпути к вершине.

– Я просто трутень, – говорила Джилл. Она убедила себя, что единственное, на что она способна – это работа, и потому тревоги по поводу собственных человеческих достоинств выплескивала на меня далеко не всегда. Она говорила мне, наверное, раз двадцать, насколько потрясли ее наши с ней отношения, потому что ей снова довелось – пусть ненадолго – испытать любовь, а ведь она о подобном счастье давно уже и не мечтала.

Конечно, с одной стороны все эти слова стоили не больше выеденного яйца. Когда Джилл была хотя бы наполовину счастлива, она начинала выглядеть года на двадцать четыре, не больше, и тогда к ней по-прежнему тянулись мужчины. Многих из них она от себя гнала, но привлекательность ее меньше не становилась.

Но с другой стороны, слова Джилл не были такой уж чепухой. Джилл полностью смирилась со своей судьбой. Выражение покорности сходило с ее лица тогда, когда ей казалось, что перед ней брезжит какая-то надежда. Однако выражение это всегда появлялось снова. Как будто с нормальной жизнью она уже полностью рассчиталась, что бы она под этим ни понимала. Думаю, она на самом-то деле и не ожидала, что ее отношения со мной продлятся долго. Хотя время от времени, когда все у нас с ней шло хорошо, она, возможно, сама себя на мой счет обманывала. В такие периоды мы оба бывали в полном порядке. Джилл ничего не надо было объяснять. Она схватывала самую суть вещей – как в мгновенной фотографии, и сходу понимала то, что другим женщинам понять просто не под силу, даже если ты потратишь на разъяснения целую неделю. Мне эта черта у Джилл очень нравилась—то, что ей ничего не надо было разжевывать. И к тому же, Джилл была очень хорошенькая, особенно когда не уставала.

А плохо в Джилл было то, что она была слишком уж благодарна. Она вела себя со мной так, словно я спас ее от тирании престарелых родителей, или сделал еще что-нибудь в таком духе. Когда люди проявляют к тебе благодарность, они ждут такой же благодарности и от тебя. А мне это совсем не свойственно. Мне кажется, последний раз и испытал чувство благодарности лет в четырнадцать, когда мой дядюшка Эллис дал мне четыреста десять долларов, вопреки желанию моих родителей.

Лулу Дикки оказалась для меня отдушиной. По крайней мере, если мне удавалось остановить поток ее причитаний по поводу утраченных ею красивых человеческих чувств. Лулу вечно просила у меня прощения за свою звездную славу. А то вдруг начинала выпендриваться, что никакой славы у нее вовсе нет. Вот это было типично по-голливудски! Все знаменитости вынуждены вести себя так, как будто слава им вовсе и не принадлежит. Они говорят об этой славе так, словно ее им вручили тогда, когда они сами ничего подобного не искали. Будто эту славу обрушил на них какой-то рекламный агент – как, скажем, агенты, распространяющие наркотики, приволакивающие марихуану в квартиры к хиппи.

Если же вы спросите меня, то, на мой взгляд, большинство из этих знаменитостей должны считать за счастье, что у них есть хоть что-то такое, что позволяет им забыть об этой треклятой человечности. Испытывать какие-то чувства может любой идиот. У любого человека может быть ребенок, у любого человека может кто-то умереть; любой человек может дотрахаться до женитьбы, может тосковать в одиночестве, может потерпеть крах, может даже начисто разучиться трахаться; любому может до смерти надоесть то, чем он занимается, и так далее и так далее. И влюбиться тоже может любой – и я бы тоже мог, если бы нашел нужную мне физиономию на нужном мне теле. Никак не могу понять, почему это киношники считают, что им обязательно надо сохранять в себе способность к этим таким обычным дерьмовым переживаниям.

Человечность основывается только на ничтожных пустяках, пусть даже самых разных. Может быть, лично вы создали для себя какой-то свой режим жизни и изо дня в день неуклонно его соблюдаете. А может, вы выпали из своего графика и начали крепко выпивать или же принимать таблетки, или делать еще что-нибудь в этом же роде. Однако в вашей жизни это мало что меняет. Вы никак не можете отделаться от своей уже застаревшей, все поглощающей скуки. Я это видел сам, на всем Среднем западе, когда много летал, будучи агентом по продаже тракторов. Сидя в этих насквозь прокуренных крохотных самолетиках, я то резко подпрыгивал, то вдруг нырял вниз. И все это время я смотрел в окно самолета и не видел ни в одном направлении, на сотни миль вокруг, ничего, кроме этой ничтожной обыденности.

А потом, когда у меня уже была своя контора на самом верхнем этаже здания, где размещалась моя тракторная фирма, я получил возможность заглянуть куда дальше – до самой Новой Мексики. И увидел все то же самое – все то же до самого океана.

Когда вы впервые попадаете в Голливуд, вам кажется, что здесь все не так, как в других местах. Вы видите Голливудские холмы, и зеленые насаждения, уйму фантастических автомобилей, женщин с особой походкой, у которых как-то специально подпрыгивает задница; множество сортов пиццы. Но по сути дела и это – все одно и то же. Однажды утром вы просыпаетесь и замечаете, что вокруг ничего не видно из-за смога. Из окна не видно в полном смысле ни-че-го, кроме сплошного серого смога, как в этом чертовом Сан-Франциско. И вам уже не хочется ни трахаться, ни даже просто разговаривать; и тогда вы понимаете, что Голливуд поймал вас на удочку.

Ответом на все вопросы должна быть слава – великий поглотитель социального смога. А разница такая же, как между штепсельной вилкой, воткнутой в розетку и из розетки вытащенной. Когда вы знамениты, вы живы. У вас весь день звонят телефоны, по первому вашему желанию вам немедленно высылают машину, вокруг вас крутятся деньги. Вас повсюду приглашают.

И добившись такой славы, вы сталкиваетесь с новой проблемой – как эту славу сохранить. Но проблема эта не такая уж и серьезная. Ради нее надо уметь выносить и жгучую боль, и глотать горькие пилюли. Но иметь подобную проблему совсем не так уж и плохо. И если у вас нет проблем такого рода, неизбежно связанных с большой славой, то, скорее всего, вам придется экономить каждый цент, чтобы купить линолеум для кухни в вашем домике где-нибудь в пригороде или же до донышка высасывать содержимое винных бутылок в какой-нибудь паршивой забегаловке.

Каждый раз, когда мне доводится слышать, как люди причитают по поводу славы, у меня немедленно появляется желание выбросить их с самолета прямо посередине Северной Дакоты или Небраски, или еще черт знает где. Или же напустить густого туману в один из их вшивых плавательных бассейнов и подержать этих страдальцев в таком тумане хотя бы недельку. Если я когда-нибудь поставлю фильм ужасов, то, наверное, сооружу для него специальную камеру, наполненную туманом, и закачу в ней огромную пирушку, а затем потихоньку оттуда смоюсь, а всех остальных в камере запру. Потом я напущу в нее туману, и пусть все в этом тумане побродят, а уж после этого снова вернутся к своей человечности. Тогда мое имя обязательно появится во всех газетах.

Когда Дигби Баттонз выписался из наркологической больницы, мы с Лулу поехали трахаться в ее домик на берегу. К этому времени мы с ней уже начали уставать друг от друга, но нам все еще казалось, что наши отношения дают нам какой-то импульс. После того, как нам обоим стало ясно, что все уже кончилось, мы стали придавать нашим отношениям еще больше значения, не желая, чтобы все ушло само по себе. Осознав, что нам как-то удалось с этим справиться, мы захотели получить удовольствие в последний или предпоследний раз. И потому в домике Лулу на берегу океана время прошло очень бурно, пока она окончательно не решила, что когда говорят «хватит», это действительно значит «хватит».

Решительность Лулу произвела на меня большое впечатление. Вряд ли найдется хоть одна женщина из ста, которая вот так окончательно порвет с мужчиной, доставлявшем ей в постели только удовольствие. Да еще лишь потому, что она твердо решила для себя, что этому пора положить конец. Большинство женщин будут лет пять или шесть страдать, но оборвать подобную связь все равно не смогут. Лулу же поступила очень просто. В один прекрасный день, кончив заниматься сексом, она вытерлась, натянула на длиннющие ноги свои сильно выцветшие джинсы, и вычеркнула наши интимные отношения из своего расписания.

– Это предназначено только для Дигби, – сказала она. – Допустим, мы бы с ним подписали все документы? Это означало бы настоящий конец. Он бы принял два фунта марихуаны, и его бы просто не стало.

– Кроме того, – добавила Лулу, – если мы вот так по-хорошему расстанемся, то потом когда-нибудь сможем встретиться снова. Кто знает? Ведь все может случиться, если ты будешь где-то недалеко.

– Возможно, я и буду где-то недалеко, – сказал я.

– Самое сложное, – постараться избежать большой злобы друг на друга, – продолжала Лулу. – Лично я никакого зла на тебя не держу. Если просто я иду домой к себе, а ты – к себе, то что может нам помешать снова вернуться к этим отношениям чуть позже, когда я не буду волноваться за Дигби?

– Да ничто, – сказал я. – Ничто не может нам помешать. Шерри придет на мой просмотр?

Лулу проницательно посмотрела на меня.

– Скажи, Оуэн, чего тебе хочется – с нею трахнуться или поставить ее следующий фильм, а может, еще чего-нибудь?

– Я не говорил, что мне хочется иметь с нею какие-то общие дела. Мне только кажется, что мой фильм ей понравится.

– Не похоже, Оуэн, что мозги у тебя слишком хорошие, – сказала Лулу. – Не надейся, что сможешь без труда вовлечь Шерри в любовную интрижку. Она тебе не по зубам – никому не по зубам. Она даже сама себе не по зубам. Даже если бы ты сумел избавиться от Свена и поставил бы фильм с ее участием, или сделал бы еще что-нибудь в этом роде, это ровно ничего бы не изменило. Что бы Шерри ни сделала, она приписывает все заслуги только себе самой. А продюсеры для нее, ну, просто дерьмо собачье. Единственное, чем ты для нее можешь стать – ее последним трахарем. Просто сексуальным предметом мужского пола. По-моему, тебе было бы лучше оставаться с Джилл.

– Я только задал вопрос, – сказал я. – Твое мнение меня не очень-то и волнует.

Лулу села на песок и какое-то время, нахмурившись, наблюдала за волнами.

– Ты не знаешь Шерри, – сказала она. – У нее, в отличие от меня, большая сила воли. Шерри – орешек крепкий.

– Может, я просто хочу на нее посмотреть, – сказал я. – Может, я просто помешался на кинозвездах, как полный придурок.

Лулу поднялась с песка и натянула на себя шерстяное пальто, которое всегда брала с собой на пляж. Это пальто выглядело так, словно было сделано из шкуры английской овчарки. Я был искренне рад, что вижу это пальто в последний раз. Когда бы я на него ни взглянул, оно меня всегда раздражало.

По-видимому, решил я, мое будущее Лулу беспокоит. Садясь в свой маленький коричневый «ягуар», она все еще хмурилась. «Ягуар» скрылся вдали. Однако на следующий день, выдавшийся сухим, как кактус, Лулу позвонила и сказала, что Шерри ко мне на просмотр придет.

– Мы с Диггом тоже хотим прийти, если ты не возражаешь, – сказала Лулу. – Диггу нужно побольше выходить в свет.

– Приводи его, я буду ему рад, – сказал я.