Глава шестая
С наступлением темноты бандиты зашевелились, как крысы в старом деревенском доме, где в отсутствие жильцов, переселившихся в город, почувствовали себя хозяевами и тупо верили, что те не вернутся.
Конечно, их было не так слышно, как наглых крыс, но несколько выстрелов снайперы отряда «краповых» все же сделали.
Майор передвинулся к одному из расположившихся рядом снайперов, старшему прапорщику Разину, который только что сделал выстрел. Стрелял Разин из «винтореза», и сам выстрел был слышен только тем, кто находился поблизости от него. Характерный выстрел, чуть менее слышимый, чем выстрел из пневматической винтовки. Какие-то крики с противостоящей линии обороны говорили, что снайпер попал отнюдь не в ночного мотылька, порхающего над бандитскими головами.
— Как успехи?
— Еще одного завалил, товарищ майор.
— Молодец. А что там вообще видно? Они что, перегруппируются?
— Возможно. Перебегают время от времени. Но не группами, а больше поодиночке. В темноте им самим плохо различать, закрыты они или открыты, и потому подставляются. Думают, что за камнями находятся, а угол обзора учитывать забывают. Наша позиция все же чуть выше.
— Не похоже, что к атаке готовятся?
— Трудно сказать. Но — возможно…
— Я хотел тебя на склон послать, чтобы ты позицию еще выше выбрал. Но если будет атака, наверное, лучше здесь оставаться.
— А что от одиночных выстрелов толку при атаке? — не согласился снайпер. — Я могу и на склон. Оттуда больше пользы принесу. Даже при атаке.
— Тогда выдвигайся. Слева скала есть, удобная, мне показалось, для тебя. Попробуй взобраться. Возьми кого-нибудь, чтобы подсадили. Только осторожнее будь. Сразу бруствер себе сооруди. Они на выстрел могут резко из множества стволов ответить. И связь со мной поддерживай. Сообщишь, что там и как.
— Понял, товарищ майор. Видел я эту скалу. Сам уже думал. Я пошел…
Пригнувшись, хотя пригибаться в такой темноте было не обязательно, снайпер перебежал на левый фланг и позвал кого-то из бойцов, чтобы ему помогли на скалу взобраться. Запрыгнуть на двухметровую высоту человеку бывает трудно, да и просто взобраться в бронежилете, с винтовкой в руках, тоже не легко. Но, кажется, помогли.
Майор Ломоносов вернулся на свое «обжитое» место, где у него был подстелен бушлат. Там его уже ждал санинструктор отряда с сообщением:
— Товарищ майор, Никитухин умер.
Старший прапорщик Никитухин — это тот сапер отряда, что при переходе через верхнюю тропу получил ранение через глаз в голову.
— Царствие ему небесное, — перекрестился Ломоносов. — Ты мне вот что скажи, если бы его вынесли, помощь оказать можно было бы? Спасти…
— Что здесь лежать и умирать, что на перевале в ожидании утра и вертолета. Какая разница! Вертолет раньше утра не прилетит. Да и не сядет он на перевале. Нас же без посадки высаживал. Там площадка не ровная, выравнивать надо. Да и не в этом дело. Думаю, даже в госпитале Никитухину помочь бы не смогли. Такие раны обычно не оперируют, разве что какие-нибудь недоступные светила от медицины. Но поблизости такие не светят…
— Понятно. Иди, за другими ранеными присмотри.
— А что за ними присматривать? Они после перевязки на позиции. Ранения у всех легкие. Есть в нижние конечности, но им в атаку не бежать. Лежат и стреляют.
— Все равно проверь. Может, кому-то повязку сменить надо.
Санинструктор, кажется, был не из отчаянных парней и слегка побаивался прогулок по переднему краю, где иногда пули летают. Тем не менее, понимая необходимость, взял себя в руки и, перебарывая природный страх, ответил:
— Понял, товарищ майор. Пройду по строю. Посмотрю.
В считаные секунды он растворился в темноте.
Где-то там, далеко впереди, на противостоящей линии, мелькнул за камнями луч фонарика. Может быть, даже над камнями мелькнул. «Краповый» майор Миша пожалел, что у него не заряжен «подствольник». На этот луч можно было бы гранату «положить». Но обошлось и без гранаты. Раздался выстрел снайпера, и фонарик погас. Скорее всего, вместе с глазами того, кто его в руках держал. Но майор все равно вставил гранату в подствольный гранатомет. На всякий случай.
И случай почти сразу представился. Раздался вызов на трубке. Звонил снайпер старший прапорщик Разин. Значит, уже взобрался на скалу.
— Майор Ломоносов. Слушаю тебя.
— Товарищ майор, бандиты отступить собираются. Правый фланг уже вот-вот выступит. Сгруппировались. Кажется, уже двинулись. Хорошо бы их из «подствольников» накрыть. Навесом. Метров на двадцать за каменную стену. И второй фланг выходит. По обе стороны можно…
— Хорошо, что сообразил. Продолжай наблюдение. Сообщишь результат.
Позиция бандитов была природой укреплена с двух сторон сползшими каменными языками, образующими неровную стену и представляющими собой готовый бруствер. Единственный разрыв стены остался только по центру, там, где ручей протекал. Может быть, когда-то ручей тоже был перекрыт камнями, и образовалась естественная плотина, но весенняя вода накопилась и прорвала плотину, выбросив тяжелые камни так, что они образовали у разрыва стен усы. Вода и камни веками друг другу противостоят, и вода, как правило, побеждает за счет своего упорства и терпения. Если отряду «краповых», а до них и взводу спецназа ГРУ пришлось немало камней перетаскать, чтобы свою позицию укрепить, то бандитам и этого делать было не нужно, за них горы все сделали сами. И только в отдельных местах им пришлось камни повыше поднимать. Каждому для себя, для обеспечения собственной безопасности. Но бандиты и эту свою позицию, казалось бы, такую удобную для обороны, покидали. Понимали, должно быть, что их здесь могут взять измором, а прорываться не рискнули, не имея достаточно сил для прорыва. Но куда им отходить? Только высоко в горы. По времени года не самый лучший вариант — чем выше в горы, тем холоднее, тем больше снега и ветра, но этот вариант хотя бы какую-то ничтожную надежду на спасение давал. Там, на высоте, они могли и рассеяться и разделиться на мелкие группы, чтобы потом где-то встретиться и соединиться для проведения крупной диверсии или террористического акта. Здесь же, на месте, просвета у них не было. Да и удара авиации можно было ждать, а это не самая приятная перспектива.
— Внимание! — крикнул майор. — Всем зарядить «подствольники». Цель — десять метров позади оборонительной линии противника. Приготовиться…
Свой автомат с заряженным «подствольником» Ломоносов тоже выставил прикладом в землю и приготовился к стрельбе. Выждал некоторое время, чтобы бойцы отряда успели зарядить стволы и выставить оружие, а потом дал команду:
— После первого залпа сразу снова зарядить. Пли!
Гранатометы ухнули звучно и гулко, даже земля под ногами вздрогнула.
«Краповый» майор вытащил трубку, ожидая звонка снайпера. Тот позвонил сразу, как только осели пыль и гарь после разрывов.
— Примерно четверть гранат легла хорошо. У бандитов потери. Остальные с большим перелетом. Движения бандиты не остановили, хотя многие мечутся и, как всегда с опозданием, ищут укрытия. Но пока им укрыться негде. Можно залп повторить. Я работаю на добивание, товарищ майор. Будут изменения, позвоню.
И сразу отключился от разговора, торопясь успеть сделать несколько выстрелов, пока бандиты хорошо видны. Одновременно стреляли и другие снайперы. Можно было бы и автоматчикам присоединиться, но они даже уровня стрельбы в темноте не видели, и не было в отряде осветительных ракет, чтобы лицезреть противника.
— Повторный залп! Прицел прежний. Пли! — снова прозвучала команда.
Новый грохот и выстрелов, и разрывов. Стали слышны громкие голоса бандитов, и тут же последовала активная стрельба из автоматов. С той стороны. Бандиты, похоже, вернулись к стене. Это и снайпер своим звонком подтвердил.
— Товарищ майор, сейчас хорошо накрыли. Большие потери. Паника, я бы сказал, хотя и кратковременная. Возвращаются за стену. Даже раненых не вытаскивают. Как начнут вытаскивать, я сообщу. Можно будет еще один залп дать. Их гранатометчики высунулись. Я стреляю…
Снайпер торопливо прервал разговор. Гранатометы РПГ-7 успели сделать три выстрела и замолчали. Должно быть, снайперы «краповых» самих гранатометчиков быстро на место поставили. Или положили. А сильные гранаты ударили в камни, прикрывающие спецназ внутренних войск, выбивая из них осколки и пыль; кажется, несколько человек было ранено, скорее всего, рикошетом. Одна из выпущенных бандитами гранат взорвалась неподалеку от места, где сидел сам майор Ломоносов, и заставила его вжать голову в плечи. Но здесь камни были крупные, и своротить их невозможно было даже гранатой от такого мощного гранатомета.
— Беглый огонь! — приказал майор.
И в ответ на бандитские очереди активно заговорили автоматы отряда спецназа внутренних войск. Даже в условиях почти полной темноты они сумели быстро подавить бандитскую активность за счет большего количества стволов. Постепенно перестрелка стала стихать, а потом и вовсе сошла на нет…
— Твои идут? — спросил Гаримханов, только так отреагировав на выпущенные спецназовцем очереди в стену. От самих выстрелов Далгат Аристотелевич даже не вздрогнул, а на ожидаемый приход спецназа лишь поморщился. Самообладание у него было отменное.
— Мои, — кивнул Чухонцев.
— Они поймут, что это ты?
— Они знают, что это я. Я очередями подтвердил.
— Какое-то свое звучание? У меня после второй чеченской войны был в отряде музыкант, который очередью Моцарта исполнял. Жалко парня. Его танком раздавили.
— Значит, было за что раздавить, — спокойно ответил старший сержант и перекрестился.
— Ты, никак, верующий?
— Верующий.
— И крест носишь?
— Долго «разгрузку» с бронежилетом снимать, потому и не показываю.
В действительности крест он не носил, просто у Славы на теле был вытатуирован православный крест на цепочке. Такие татуировки делались раньше часто. У верующих и носящих кресты солдат, если попадали в плен, бандиты сразу срывали кресты. А татуировку не сорвешь. Правда, кое-кто срезал с живого солдата кожу вместе с такой татуировкой, но это было редкостью и не пугало других. Не все же бандиты звери…
— Так что ты своим отстучал, стукач?
— Ничего не отстукивал. Вы слышали, как ваш боец стрелял? Этот… Здоровяк…
— Джамбек Абалиев? Слышал. Он долго стрелял. Наверное, целый «рожок» выпустил.
— Даже больше. Стрелял, потом магазин сменил и снова стрелял. Без головы человек.
— А ты откуда знаешь, как он стрелял?
— Я в трех метрах от него находился.
— Рисковый. Чем же тебе стрельба Джамбека не понравилась?
— Так только психопаты стреляют. Очереди слишком длинные. Если так стрелять в бою, все облака в округе уничтожишь. Учить этого Джамбека, как я понимаю, было некому.
Эмир скривился, камень был брошен в его огород, но счел нужным ответить:
— Не переживай. Джамбек знает, как в бою стрелять. Три патрона на очередь. Но ты, я видел, стреляешь по два патрона.
— Так стреляет спецназ, точность выше.
— Надо было и мне своих переводить на такие очереди, — посетовал Гаримханов. — Чтобы фирменные были. И точные.
— Этому обучаться нужно. С инструктором. А вы, эмир, по гражданской профессии кто будете? Я вижу, что вы человек не военный. Как-то это чувствуется…
— У нас в горах каждый мужчина — воин. От рождения и до смерти. А я был когда-то главным бухгалтером совхоза. Для наших мест это высокий пост. И вообще, на Кавказе всегда уважают человека, который к деньгам отношение имеет. Даже к чужим, к совхозным. Так что я был весьма уважаемый человек.
— Профессия вроде совсем мирная…
— Еще раз повторяю для особо одаренных. Мы — ичкерийцы, мы — горцы. И остаемся ими, независимо от профессии. Как француз, независимо от профессии, будет есть лягушек и всегда оставаться бабником, так мы, горцы, всегда будем оставаться воинами.
— И чтобы доказать, что вы воин, вы оставили дебет и кредит и взяли в руки оружие? Не слишком ли резкая перемена?
— Есть у горца еще одна черта характера, не знаю уж, недостаток это или достоинство, но, где сойдутся два горца, там обязательно будет присутствовать борьба за власть. Мы любим власть. Все, без исключения. В горах живем. Высоко. А власть — это всегда высота. Если два горца окажутся среди, скажем, вас, русских, они сначала будут пытаться вместе взять власть над вами, а потом уже начнут делить ее между собой. И кто-то окажется сильнее. Когда началась первая чеченская война, меня сильно обидели. Один из людей, близких к Дудаеву, посоветовал мне заниматься финансовыми бумагами и не лезть туда, где воюют мужчины. Даже пост мне предложил. Финансиста. Я же другого просил, но другого мне не дали, и меня это сильно обидело. Я ушел и собрал свой отряд. Тогда это еще называлось отрядом, а не джамаатом, и я назывался не эмиром, а полевым командиром. Мой отряд хорошо дрался. И я был хорошим полевым командиром, заботился о своих моджахедах, и они готовы были за меня глотку любому перегрызть. А я чувствовал свою власть над ними, да и не только над ними. Моя власть на целый район распространялась. Но между первой и второй войнами меня опять попытались отодвинуть. Именно от власти. Со мной не желали считаться люди, которые делили большие деньги, потому что я никогда не был до них жадным и своих капиталов не имел, хотя мог бы. В нашем районе было много нефтяных скважин, и я имел возможность прибрать их к рукам. Но меня опять отодвинули, и без меня разделили эти скважины. Разве я мог это терпеть! Вот снова и взял в руки оружие.
— Против своих же?
— Против тех, кто отнял у меня власть. И до самой второй чеченской войны я со своим отрядом воевал за власть. Мне еще отец мой, да позаботится Аллах о его душе, говорил, что наш тейп происходит от волков. У нас у всех в родне были желтые волчьи глаза, что, вообще-то, не характерно для обычно черноглазых горцев. Но мы — дети волков и сами волки. И я чувствовал себя Волком. С заглавной буквы. А разве Волк уступит первенство шакалу? Никогда. Он презирает шакала, не будет убивать его, но просто прогонит. Я прогонял из своего района людей, которые меня отодвинули от власти. И ничего официальные власти не могли со мной сделать, весь район был за меня. Тогда же, перед второй чеченской войной, ко мне стали подбираться федералы с разными предложениями. Они думали, раз я здесь воюю, значит, я с ними вместе. Но я уже сказал тебе только что, старший сержант, когда два горца окажутся среди русских, они сначала возьмут власть над русскими, а потом будут делить ее между собой…
— Не все русские отдадут власть, — возразил Чухонцев. — Мы — народ мирный, но не терпим над собой чуждой власти. При чуждой власти возникает когнитивный диссонанс, и мы, чтобы обрести душевный покой, такую власть уничтожаем. Этот процесс многократно повторялся в истории.
Далгат Аристотелевич, видимо, не привык к тому, чтобы ему возражали, и скорчил такую кислую физиономию, словно его опять пробил приступ боли. Ему вообще трудно было поверить в то, что кто-то может его власть уничтожить. Он до сих пор внутренне не осознал, что находится в плену у человека, над которым тоже хотел иметь власть, и держал в голове надежду на избавление от плена.
— Я не о том, старший сержант, говорю тебе. Я общее понятие вывожу, характерное конкретно для моего племени волков. Но ты понимай, как хочешь. И еще знай на будущее разницу. Ты молод, и тебе это когда-нибудь, может, и сгодится. Чем вы, русские, отличаетесь от нас, кавказцев, как вы нас зовете? Если что-то произойдет, вы всегда будете на стороне правого. Ну, может быть, не всегда, но в большинстве случаев. А мы всегда будем за своего, независимо от того, прав он или не прав. И именно потому, чтобы дать возможность спрятаться одному воину своего народа, при вхождении войск в село дорогу перегораживали все жители села. Они даже не разбирались, кто прав в ситуации, кто не прав. Они просто горой вставали за своего. Женщины вместе с детьми шли под танки, чтобы не пустить, не допустить. Так было всегда, и так всегда будет. Можно ли нас после этого победить? Спасая кавказца, мы себя спасаем. Как у волка сильнее всего развит инстинкт самосохранения, так и у всех малых народов. Защищать своих, помогать своим — это и есть проявление инстинкта самосохранения народа. Иначе наши народы просто не выжили бы. И я, конечно, никаких предложений от федералов не принял, хотя, помнится, было много ранее уважаемых людей, которые такие предложения тоже получили и, забыв все законы гор, выработанные нашими предками, согласились. А я во вторую чеченскую войну собрал отряд в два раза более сильный, чем в первую, и действовал довольно успешно. Много крови федералам подпортил. Но наш район, как я тебе говорил, был лакомым кусочком. Нефть всем нужна, и все хотят ею пользоваться. И к району было пристальное внимание новой власти, а это значит — присутствие войск. Я вынужден был уйти в горы, в чужие районы, где у меня не было поддержки. Даже более того, я сейчас оказался в таком месте, где ближайшие села мне враждебны. Но не потому, что я плохой Волк, а потому, что они родственны тейпу Кадыровых. Это тоже борьба за власть. Ближайшие села поддерживали установившуюся власть. Я мог бы и в чужих районах свою власть установить, и вначале даже делал это. Однако времена меняются, и мой большой отряд многое потерял. Война — это такая паршивая штука, в которой гибнут лучшие, гибнут самые храбрые и бескомпромиссные. А те, что оставались, меня не вдохновляли. Они не были волками, и я многих просто отпустил. Кто-то просто домой вернулся, кто-то в «кадыровцы» подался. Со мной тогда остались только самые лучшие и самые верные из тех, кто в живых остался. Настоящие волки. Мы были стаей. Быстрой и безжалостной волчьей стаей. Наводили страх на многих, кто с властью сотрудничал. Наверное, именно потому на меня была организована охота, и мой джамаат, он тогда уже так назывался, был уничтожен. Уйти мы сумели только втроем. Но мы собрали новый джамаат из тех, кто чувствовал обиду на власть, и все повторили. Уже в другом районе, но прежними методами. И опять нас уничтожили. Во второй раз я ушел только с одним из своих моджахедов. И собрал третий джамаат. Его уничтожили вы, федералы, только сегодня уничтожили. Волкодавы оказались сильнее волков. Вы нас обложили и расстреляли. А я уйти не сумел, потому что болезнь меня измучила. Если бы я ушел, через месяц обо мне услышали бы снова, а через полгода начали бы опять охоту на Волка. И так до бесконечности. Потому что меня невозможно победить. Меня можно только убить…
— Значит, вас убьют, эмир… — спокойно и задумчиво, словно о чем-то другом думая, проговорил старший сержант. — Убьем…
В его голосе откровенно слышалось равнодушие к жизни и принципам эмира Гаримханова. А Далгат Аристотелевич очень старался говорить страстно и красиво, чтобы показать себя с лучшей стороны. Но старался, как оказалось, зря, и он произнес с горечью в голосе:
— Тебя это, старший сержант, не волнует, я вижу…
— Волка волнует судьба овец, когда он забирается в овчарню?
— Нет. Волк — хищник…
— Почему же тогда Волкодава должна волновать судьба Волка? И вообще, я не Аллах, чтобы передо мной читать истигфар. Мне не нужна ваша исповедь. И запомните, эмир, что волкодав не видит разницы между волком и шакалом. Тот и другой одинаково вредны для человека. И волкодав уничтожает их. Без сомнения, без угрызений совести — просто уничтожает.
— Не путай волка с шакалом! — возмущенно бросил эмир.
— Не повышайте тон. Ваша власть кончилась. Вы мне сейчас высказывали исповедь волка, а я слышал исповедь шакала. Вы, как шакал, нападали на тех, кто не мог дать вам отпор. Вы не нападали на части спецназа, потому что вам тогда было бы не уйти. Вы всем джамаатом убивали участковых полицейских. Всем джамаатом на одного, защищающего и себя, и свою семью. Сколько таких нападений на счету вашей банды? Если мне память не изменяет, семь… Вы точно так же вырезали вместе с семьями представителей сельской власти. Пять семей вырезали… А представители власти даже оружия не имели, разве что охотничьи ружья. Их жены и дети вообще были беззащитны. Нападать на слабых — это привилегия шакалов. И убегать, когда становится опасно. Вы со своей бандой однажды приходили в село Старые Атаги, хотели убить участкового. У вас банда тогда была около тридцати человек, как свидетели говорят. Но в гостях у участкового было девять омоновцев, и вы побоялись вступить в бой. Узнали об омоновцах и сразу сбежали. Это чисто шакальи манеры. Шакалья трусость… Волки тоже, впрочем, не самый храбрый народ и мало чем от шакалов отличаются. Может быть, только силою и аппетитом, злобой и завистью. Но и те, и другие слабее волкодавов. И боятся их. А волкодав уничтожает волков и шакалов не потому, что хочет свою власть установить. Он защищает людей и их имущество.
— Аллах решает, кому быть сильным и править, а кому становиться жертвами и подчиняться. Все в воле Аллаха, и все по его воле.
В голосе Гаримханова, впрочем, совсем не было смирения, когда он говорил о воле Аллаха. Видимо, эмир считал, что его Аллах создал только для того, чтобы править людьми и убивать слабых. Самомнение Далгата Аристотелевича могло только насмешить старшего сержанта Чухонцева, но он даже не улыбнулся.
— А наш Господь говорит, что последние станут первыми, а первые последними. Я ясно выразился? Вы стали последним, а первым давно уже быть перестали… И вполне справедливо…
Это был откровенный вызов эмиру. Вызов не человека человеку, а мировоззрения мировоззрению, менталитета менталитету. И просто так прекратить разговор было невозможно.
Гаримханов зло ухмыльнулся, встал и хотел было сделать пару шагов в одну сторону, потом в другую, как любил расхаживать всегда в период возбуждения. И в разгоряченной голове уже промелькнула мысль о том, как он сядет после этого перед костром, слегка склонившись, с видом расстроенного разговором человека, протянет ладони к огню, якобы согревая их, и тут же схватит ближайшие к нему обугленные полешки из костра и бросит их в старшего сержанта. Тот попытается увернуться, хотя сидя это сделать сложно, и обязательно потеряет устойчивость. А потом эмир просто перепрыгнет через костер и вцепится старшему сержанту в горло. Пальцы у эмира такие, что он монеты ими гнет без проблем. Все это казалось ему легким и вполне исполнимым.
Но старший сержант вдруг сказал очень серьезным и категоричным тоном:
— Сидеть, шакал…
Словно бы мысли эмира прочитал. Но, наверное, все мысли Гаримханова в его взгляде легко читались. Не привык он кривить душой перед своими моджахедами, которые его просто побаивались, и не мог скрыть мысли перед этим волкодавом.
Старший сержант поднял свой автомат. Черное отверстие ствола смотрело в грудь Гаримханову. И хотя старший сержант держал автомат одной левой рукой, почему-то даже сомнения не возникло в том, что он сумеет выстрелить и с одной руки, тем более что предохранитель был опущен в нижнее положение автоматического огня. С такой дистанции даже прицеливаться не надо. А короткие очереди в два патрона не позволят автомату откинуться в сторону.
В тело Далгата Аристотелевича сразу вернулась так хорошо знакомая боль. Острая, резкая, выгибающая спину. Она заставила эмира не просто застонать, а со стоном рухнуть на колени и завалиться на бок прямо в костер. Старший сержант тут же оставил свой автомат, одним движением перепрыгнул через костер и рывком вытащил Далгата Аристотелевича из огня, одновременно сбивая рукой с куртки зачавшееся пламя. Затем повернул больного кверху лицом и заглянул в глаза. Они ничего, кажется, не видели, были побелевшими, с узкими зрачками, и только воспаленные, потрескавшиеся губы тряслись в лихорадке.
Слава думал не долго. Даже не зная, какая у эмира болезнь и поможет он ему или навредит, с солдатской решительностью вытащил свою индивидуальную «аптечку», достал шприц-тюбик пармедола и вколол эмиру в бедро. Прошла минута или чуть больше, и эмира перестало трясти. Он даже открыл глаза.
— Извини, старший сержант, у меня был приступ…
— Что у вас? Я сначала подумал — эпилепсия. Эпилептиков так же в спине выгибает, но их долго трясет, и у них пена изо рта.
— У меня был просто болевой шок. Геморрой измучил. Мне бы сейчас поспать. Отведи меня туда, где тряпки лежат. Я посплю…
Эмир думал, что старший сержант откажется помочь. Просто побоится тесного контакта с эмиром, который может на него напасть. Но тот неожиданно легко поднял его тяжелое тело на руки и отнес в маленький грот. И даже не бросил, а положил бережно на тряпки.
От сочувствия Чухонцева эмиру сразу стало легче. Но, перед тем как уснуть, он спросил:
— Как-то быстро приступ прошел. Ты что-то сделал?
— Пармедол вколол. Он боль снимает. На всякий случай, вот еще один шприц-тюбик… — Старший сержант сунул в трясущуюся ладонь свой последний обезболивающий препарат из индивидуальной «аптечки». Пальцы сразу сжались. — Спите, эмир…
Гаримханову послышалось, будто «волкодав» сказал: «Спи, шакал», но, будучи не в силах даже возразить, он закрыл глаза и сразу провалился в беспокойный сон…
