Глава шестая
Рассказывает Алексей Сурков

Никакого пожара в цирке не было.

Впоследствии мы узнали, кто и для чего поднял тревогу. Но – всему свое время!

Когда мы выскочили из цирка вместо с незнакомкой, которую я спас, там начался переполох, и искать в этом переполохе Ваню уже не имело смысла. Он конечно же выводил лошадей в парк, да только найти его там было бы сложно – парк кишмя кишел цирковыми служителями, наездниками и, статочно, музыкантами – где ж им еще ночевать, как не в родном балагане?

Я косо смотрю на всевозможных незнакомок. Кто их знает, что у них на уме. Встречал я некоторых в обществе драгоценной сестрицы – и они не вызывали ни малейшего желания познакомиться поближе. А уж уличные незнакомки – гроза кошельку и здоровью.

Но эта особа, сдается, была в цирке не посторонним человеком, хотя и говорила по-русски. Я первым делом подумал, что ее сманил за собой из столицы кто-то из смазливых наездников. Петербуржский выговор я всегда узнаю. У нее была речь столичной жительницы.

И ее слова о том, что она не может попасть в свое жилище только потому, что вывихнула лодыжку, тоже показались мне подозрительными. Да, допустим, ей трудно подняться по лестнице. Но она могла бы послать своим близким записку со Свечкиным, они бы явились и забрали эту особу. Так нет же – о близких она не сказала ни полслова!

А меж тем она была из хорошей семьи, раз уж там понимали пользу английского языка. Обычно барышням преподают французский, да еще в объеме, достаточном для мазурки и фигур котильона. Учиться наши барышни не любят – взять хотя бы моих племянниц. В сестрицу уродились, бедняжки, а у той до сих пор превеликие неурядицы с таблицей умножения. Вот женись на такой дуре – все хозяйство прахом пойдет!

Правда, у нашей незнакомки было преотвратное произношение. Меня учили еще английские офицеры, с которыми я близко сошелся в двенадцатом году, и потом я не упускал случая говорить с англичанами. А она, я полагаю, самоучка, долгое время произносившая слова так, как написано, пока некая добрая душа не сжалилась и не дала ей несколько уроков правильного чтения.

Когда Свечкин усыпил ее своим снадобьем, в которое входила и опийная настойка, мы устроили военный совет.

Я утверждал, что это столичная жительница, попавшая в беду. Гаврюша высмеял мою наивность – по его словам, это была жрица вольной любви, которая увязалась за бродячими балаганщиками и вызвала гнев своего покровителя – возможно, спутавшись с другим голоштанным артистом.

– Неужто можно так плохо думать решительно о всех женщинах? – спросил я его. – Они не ангелы, но ведь есть и порядочные. Моя сестрица, например. Или, что вернее, жены моих друзей.

Эту поправку я сделал неспроста – у сестрицы просто не хватит ума изменить Каневскому. А ежели хватит – то кому она, помилуйте, нужна?

– Порядочная дома сидит, детей растит, а не бегает по цирку расхристанная, – возразил он. – Вы, поди, не заметили, а на ней ведь только юбка поверх рубахи да шаль.

– Ты зато заметил, – буркнул я. И что плохого в том, что я старался не смотреть на женщину, чья одежда в беспорядке?

Тимофей слушал нашу грызню и молчал. Наконец он сказал свое веское слово.

– Кто бы девица ни была, а про цирковые склоки и интриги нам расскажет, как миленькая.

– И точно, она может знать, почему де Бах взял Ваню, держит его в цирке и явно не выпускает в город, – обрадовался я. – Она же подскажет нам, к кому из служителей обращаться, чтобы устроили встречу с Ваней. У нее там, уж верно, завелись приятели и приятельницы.

– Только надобно обращаться с ней, как с порядочной, – строго сказал мой Свечкин, глядя при этом на Гаврюшу.

Затем встал вопрос – где нам ночевать?

Незнакомка заняла мою постель. В чуланчике Тимофея нам втроем было не поместиться. Будить хозяев – не с руки. Тимоша почесал в затылке и предложил выйти к водопою – неподалеку от моего жилища было особое место, где извозчики поили коней, а водовозы набирали из колодца воду. Там и ночью можно было обнаружить дремлющего извозчика, который уж точно знал, где пустят переночевать, не задавая лишних вопросов.

Мы оставили в чуланчике Тимофея – он самый из нас старший, да и умеет обращаться с вывихнутыми лодыжками. Извозчик доставил нас на Лазаретную, к какой-то подозрительной куме, и там мы преспокойно проспали четыре часа, остававшихся до рассвета. Потом мы вернулись в мое жилище, где Тимофей уже сооружал завтрак.

Незнакомка все спала, и Тимофей пообещал, что к обеду, глядишь, проснется. Ей это и полезнее – так объяснил он, во сне человек здоровья набирается. Я, позавтракав овсянкой и беконом с яйцами (Гаврюша эту еду не одобрил и обошелся одной овсянкой), побрился, напомадил волосы и сел ждать, покамест будет готов мой щегольской наряд, несколько помявшийся в бауле. Я не привередлив, но правила денди соблюдаю наперекор всему. И даже именно потому их соблюдаю, чтобы устыдить всех нерях, какие попадутся на пути.

Щегольство это вызвало у Гаврюши приступ ворчания, бурчания и взывания к нравам предков, которых крахмальных сорочек не носили. Тимофей, приводивший в порядок мой гардероб, для чего заблаговременно был взят у хозяев большой чугунный утюг и разведен огонь в печке, отругивался вместо меня. Провозился он по меньшей мере два часа, и незнакомка за это время даже не шелохнулась.

Я знал, где узнаю цирковые новости, – в ресторане «Лавровый венок». Этот ресторан находился в самой крепости, на Известковой улице, славился хорошей кухней и отменным пивом. Именно туда, как полагал Тимофей, ходит обедать де Бах с семейством – супругой, тремя сыновьями и прочими домочадцами. Там-то, скорее всего, мне и расскажут про цирковой переполох.

– Как быть, Гаврюша? – спросил я. – Пойдешь со мной в притон разврата?

– А в чем разврат? – полюбопытствовал он.

– Немцы собираются, пиво пьют, галдят, непристойные истории рассказывают, – принялся перечислять я все грехи «Лаврового венка».

– И все?

– Все, поди…

– Ох… Ну, коли наших там не бывает…

– Я все Якову Агафоновичу расскажу! – пылко пообещал я. – Как ты его приказание выполнял и честно мне служил! И от меня еще будет награждение…

– Только я там ничего есть не стану. Там все поганое.

– И не надо. Просто посидишь, переведешь с немецкого, что будут говорить.

Поход в «Лавровый венок» был настоящим подвигом для Гаврюши. Этот великий праведник пошел со мной в цирк, заведомо зная, что про эту вылазку никто из родни не проведает, а штукари не разбираются, кто старовер, кто православный. А тут – мало ли на кого наткнешься. Одно утешение – если кому и донесут, то Яшке, а Яшка не проболтается.

Неторопливо пересекая эспланаду и приближаясь к городскому рву, чтобы по узкой дороге, ведущей через равелин, войти в рижские ворота, мы толковали о цирковых лошадях. Я рассказывал Гаврюше все, что запомнил из представления. Он не был по натуре лошадником, но про куплю-продажу этих животных кое-что знал и рассказал, что в Лифляндии лошади плохи, низкорослы, слабосильны, и с чего ж им быть другими, когда в работу берут не успевших набрать рост и вес двухлеток.

– В три года рабочего коня оповаживают и к сбруе приучают, а тут издавна времени не было ждать, вот и измельчала порода, – объяснил он. – Я по следу берусь сказать, здешняя крестьянская кобылка прошла или привозная. У здешних копытца, как у осляти из Святого Писания, на вашей ладони поместятся и еще место останется.

В «Лавровом венке» народу было немного – хорошая публика собирается к обеду и вечером. Хозяин смотрел, как служанка расставляет стулья, и беседовал с приятелем, при этом оба угощались светлым пивом из оловянных кружек с крышками, самой правильной для пива формы – сужающейся кверху. Знатоки говорят, что при такой форме пузырьки не слишком скоро покидают напиток и вкус его дольше сохраняется.

Я подошел, поздоровался, осведомился насчет пива. Мой немецкий язык заставил их улыбнуться, но на любезность он не повлиял – я был первым посетителем заведения, и меня приняли по-царски. Мне предложили колбаски и сосиски – «франкфуртеры» или «винеры».

Чтобы сделать почин, я согласился.

Садиться за стол я не стал, а остался возле хозяина и поманил к себе Гаврюшу. Он подошел, угрюмый и мечущий исподлобья свирепые взгляды.

– Не знают ли любезные господа, что этой ночью случилось в цирке на Дертской? – спросил я. – Живя на Елизаветинской и допоздна читавши книгу, я слышал какой-то шум. Я полагал, здание горит, но утром увидел, что оно цело.

Грешен, каюсь, не так я это ловко выговорил, как теперь написал. Пару слов мне подсказал Гаврюша.

– Ах, мой Бог! – отвечал хозяин. – Страшное преступление! Когда мне рассказали, я был вне себя!

– Но что за преступление?

– Был ли почтенный господин в цирке на представлении? – спросил хозяин. Это особая здешняя вежливость – говорить о собеседнике в третьем лице, так что с непривычки с трудом понимаешь, о ком речь.

– Был, любезный хозяин.

– Видел ли господин наездников?

– Да, разумеется, прекрасно вышколенные молодцы. Особливо тот, что изображал солдата, погибшего на войне и ставшего гением славы.

– Да, это ремесло для мужчин. Я не понимаю, для чего к нему приучать девицу. Это жестоко. Если мужчина упадет и останется хромым, он найдет себе другое ремесло, найдет женщину, которая пойдет за него замуж. Хромой муж – это не так уж плохо для женщины, не так ли, милый Франц?

– Он не станет бегать за юбками! Он не догонит! – согласился хозяйский приятель, и оба рассмеялись.

У англичан есть понятие «хумор» – оно означает шутливый и острый склад ума, умение подмечать недостатки и вышучивать их изящно, без грубости. Мне близок английский хумор, а немецкий меня не веселит. Но когда эти двое порядочных бюргеров рассмеялись шутке, достойной лишь пожатия плечами, я тоже улыбнулся.

– А что девица? – спросил я.

– Ее похитили. Да, милостивый господин, этой ночью на цирк был совершен налет, злодеи как-то открыли ворота Верманского парка, через конюшню прошли в здание и вынесли оттуда девицу!

Мы с Гаврюшей переглянулись – это было что-то новенькое!

– Но отчего в цирке ночевала девица? – спросил я.

– Она дочь музыканта, и чадолюбивый папаша не отпускает ее от себя. А она выучилась делать прыжки, стоя на скачущей лошади, и блистала под именем мадмуазель Клариссы.

Я вспомнил хорошенькую белокурую девочку, и мне стало не по себе. Не она ли убегала мимо нас впотьмах, не за ней ли гнался тяжелый мужчина? А если это так – то какую роль в похищении сыграла наша незнакомка? Пыталась ли она ему помешать? Узнала ли похитителя и стала нежелательной свидетельницей?

Хозяин рассказал, что его работник, живущий в Петербуржском предместье, на Суворовской улице, рано утром шел по Дерптской к эспланаде и видел всадников, которые ехали от дома к дому, задавая вопросы тем, кто уже проснулся и занимался своими делами: не слышали-де ночью подозрительного шума, топота копыт, женских криков? Не видели ли идущую мимо девицу лет четырнадцати, простенько одетую? Ведь может статься, что она с перепугу убежала из цирка, а потом, возвращаясь, заблудилась. Но никто ее не видел, и, значит, чужаки, проникшие в цирк, выкрали красавицу и увезли.

– Но они вместе с девицей прихватили двух породистых лошадей, очень дорогих, – добавил хозяин. – И их теперь тоже ищут.

– Белых липпицианов? – спросил я.

– Да, именно их.

Мы с Гаврюшиной помощью потолковали о том, как глупо учить дочек цирковому ремеслу, я допил свое пиво, расплатился и вышел. Гаврюша последовал за мной и, покинув ресторан, перекрестился. Место это ему совершенно не понравилось.

– Что скажешь? – спросил я.

– Черт знает что, прости Господи, – отвечал он. – Это та девка, что парнишке оплеуху дала, не иначе. Кто-то ее, знать, выслеживал. Может, и девка-то неплохая, да только в таком вертепе как девство уберечь?

– Продолжаем, стало быть, наш маскарад. Сейчас вернемся домой, я переоденусь, сходим в порт за деревом – и в цирк. Неужто мы там до Вани не доберемся?

– Добраться-то мы и тогда могли. Выскочили бы с криком – нам бы его и отдали. Он бы и сам не сопротивлялся.

– А если бы воспротивился? Нас бы и выставили в тычки. Давай сперва докопаемся, на что он им там, в цирке, нужен. Не верится мне, что у него такой талант к верховой езде, как у того черномазого итальянца. А потом – как задумано: ты его сторожишь, я – в полицию.

Наша незнакомка встретила нас строгим и одновременно настороженным взглядом. При дневном свете я пригляделся к ней внимательно, и что же? Внешности самой обыкновенной, волосы темно-русые, лицо бледноватое, нос почти прямой. Я мало смыслю в амурах, но сдается – коли она приехала сюда из столицы вместе с кем-то из наездников, то не он ее умолял из дому бежать, а она сама за ним увязалась.

Надо было уже как-то к ней приступиться, задать вопросы о ее цирковых приятелях – хотя бы спросить, не отнести ли кому от нее весточку. Но я как-то оробел и спрашивал о том, хорошо ли за ней ходит мой Печкин, принес ли он ей вкусного вишневого штруделя. А уж как бы пригодилась такая весточка! Она сразу расположила бы к нам того, кому мы ее принесли. Я и так, и сяк заходил, и справа, и слева заезжал, лавировал, как йол, заходящий в шхер при переменчивом ветре, но строгий взгляд ее серых глаз пресекал все попытки расспросов.

Потом я быстро переоделся и попросту сбежал.

Гаврюша ждал меня на улице и первым делом спросил о незнакомке.

– Ничего не хочет говорить, – соврал я. – А прижать ее не умею: веришь ли, братец, в последние двадцать лет ни с одной особой дамского полу так долго не беседовал! Кроме сестрицы, разумеется, да глухой тетки, ну да с той проще всего – знай поддакивай!

– Это хорошо, – одобрил Гаврюша. – Беседовать с ними незачем. Бабий язык что помело.

– Как же ты с женой-то разговаривать станешь? – удивился я.

– А что с ней разговаривать? – еще более удивился он. – Как я ей скажу, так она и сделает.

В порту нас уже ждали приготовленные доски и еловый шест в сажень и четыре вершка. Еще я уговорился насчет железных петель, которыми доска должна соединяться с шестом. А то еще от толчка соскочит – и возись с ней потом.

Верите ли – я сочинял эту подножку со всем пылом души. Больно мне полюбилась мысль о полете под цирковым куполом, и я уж даже думал, не пригодится ли это изобретение и во флоте.

Гаврюша взвалил на плечо шест с досками, и мы через всю крепость отправились в цирк. Тащить по узким рижским улочкам на плече саженный шест – доложу я вам, весьма неприятно, особливо когда нужно поворачивать, а поворачивать приходится через каждые три шага. Того гляди, заедешь в окошко, или в витрину лавки, или собьешь шляпу с барыни, или иначе как-нибудь напроказишь. Нам вслед летела ругань на трех языках, но делать нечего – брань на вороту не виснет, и мы вздохнули с облегчением, лишь выбравшись на эспланаду.

– Жаль девочку, – сказал я, когда мы уже приближались к створу Дерптской улицы. – Не иначе, попадет в лапы к старому сладострастнику. Кто бы еще догадался ее похитить, да еще с таким шумом?

– А знаете, сударь, что мне на ум пришло? Сладострастник-то не здешний, – вдруг вымолвил Гаврюша. – Я здешних знаю – они и к портовым девкам-то бегать не желают, все больше дома с женами сидят. Уж не притащился ли он за бедной девкой из самого Санкт-Петербурга?

– А немецкие бароны?

– Мало ли им девок в деревнях?

– Ну что деревенская против такой красотки?

– Деревенская девка в теле, особливо коли ее барин к себе приблизит, тут-то она и начнет отъедаться, а эта – тоща больно. Деревенская, опять же, послушная. И вступиться за нее некому. А из-за цирковой господин де Бах шум поднимет, все откроется, позору не оберешься. Он ведь уже знакомствами обзавелся. Нет, это не здешний развратник потрудился, это заезжий.

В его словах был резон.

Мы вошли в цирк, миновав двух нищих у порога. У меня была с собой медная мелочь, я дал им по пятаку.

– Вы помолитесь, братцы, чтобы мне племянника Ваню отсюда целым и невредимым вызволить, – сказал я им, не слишком уверенный, что они поняли мои слова. Тот, что в седой щетине, точно был малость не в своем рассудке.

В цирке было тихо, мы выглянули на манеж – и там никого не застали.

– Что за притча, – сказал Гаврюша. – Ну, идем на конюшню искать Карла. Вроде там кто-то кричит.

Но на конюшне мы обнаружили такую картину – старый Карл стоял перед двумя полицейскими, тут же были де Бах и его старший сын Альберт, а также Казимир и еще какие-то люди.

Мы вовремя шарахнулись и остались незамеченными.

– Карла спрашивают, кто открыл ворота, – тихо переводил Гаврюша.

– Он клянется… клянется, что маленький Иоганн… он на директора наступает, для чего директор Иоганна взял…

– Господи, уж не про Ваню ли он?..

– А статочно, про Ваню… Он спрашивает – коли это не Иоганн ворота отворил, так что ж он скрылся? Говорит – он вместе с конокрадами ушел…

– Кто – Ваня? С конокрадами?..

– Именно так он и говорит… Теперь полицейский… требует подать сюда Иоганна… Ну и быстро же стрекочет!.. Директор говорит – Иоганна нет, но ворота отворил не Иоганн… Говорит – может статься, у девицы был договор с каким-то поклонником, и это дело потом откроется. А лошадей-то три пропало…

Мы слушали, и становилось все яснее, что де Бах всячески выгораживает Ваню, а все грехи приписывает мадемуазель Клариссе. Она-де завела поклонника, она-де решила с ним бежать и увести двух драгоценных липпицианов и третьего коня попроще – в качестве приданого.

– Не так уж это было бы глупо, – заметил Гаврюша. – Толковая, значит, девка, не пропадет.

– Ты одобряешь воровство?

– Воровство – грех, а только мы не знаем – может, ей жалованье задолжали; может, еще какая причина была.

Меж тем двух парнишек все же отправили на поиски Вани, хотя это и представлялось совершенно безнадежным делом – коли до этого времени его не нашли, значит, пропал основательно. Они пробежали мимо так быстро, что не заметили нас. Допрос Карла продолжался – раз он старший на конюшне, то должен бы знать, как удалось столь быстро вывести липпицианов и третью лошадь. Карл отбивался из последних сил. Он оправдывался тем, что был пущен ложный слух о пожаре, и все, кто только ночевал в цирке, кинулись выводить лошадей и выносить ценное имущество. При этом, возможно, отворили ворота, чтобы ставить лошадей на Дерптской улице, а не в парке, где они потопчут последние оставшиеся клумбы. Но так ли на самом деле – он не знал, потому что был на конюшне. А потом оказалось, что тревога ложная, лошадей стали заводить обратно – тут и явилась пропажа. И, по мнению Карла, о пожаре кричали лишь для того, чтобы в суматохе похитить и липпицианов, и мадемуазель Клариссу.

– Сдается, им тут сейчас не до нас, – сказал я. – Но мне сильно не нравится, что Ваня пропал. Чует мое сердце, он попал в беду.

– Что-то уж больно господин директор юлит. Не сам ли он Ваню где-то спрятал? – спросил Гаврюша. – Шш-ш-ш… О Господи…

– Что такое?

– Про убийцу речь… кого-то еще этой ночью убили… Вот почему полиция притащилась!

– Спаси и сохрани, – пробормотал я.

– А кого – не понять… Они-то знают, а мне – не понять…

– Но ведь не Ваню?

– Нет, не Ваню… Опять про лошадей… Кто лошадей увел – тот и того человека убил… это де Бах… Нет, того человека далеко от конюшни зарезали… это уж полицейский… кабы он с конокрадами сцепился, его бы на конюшне закололи…

– Дикие дела творятся в этом цирке, – сердито сказал я. – Ну, что прикажешь делать?

– Идти отсюда прочь… Если господин директор нас тут сейчас увидит – с шумом выставит, после чего нам к нему попасть будет мудрено. Уходим, сударь, уходим…

Легко сказать! Разворачиваясь, Гаврюше крепко треснул шестом о стену, так что голоса на конюшне разом стихли.

Оттуда выскочил чернокудрый крошка Казимир и сердито на нас уставился.

– Вы кто такие? – спросил он по-немецки.

– Мы по уговору с господином директором пришли подножку ладить, – ответил Гаврюша.

– Ступайте прочь, не до вас теперь!

С тем он убежал.

– Экий бойкий, – сказал я. – Прямо наглец какой-то. В его годы не помешало бы чуть повежливее со старшими говорить. А знаешь, кто мог отворить ворота? Эти театроманы, любители Шиллера!

– Какого Шиллера?

– Который про крокодильих детей сочинял, – вспомнив монолог Карла Мора, доходчиво объяснил я. – Они же взад-вперед бегали, шумели. Что бы кому-то из них в суматохе пробежать через конюшню и скоренько откинуть засов?

– Точно – они, – пробормотал Гаврюша. – Больше некому. Никто из своих этого делать не стал бы – они директора боятся. А этих – подослали… Да и недорого наняли. Сколько-то они Карлу и Йозефу заплатили, чтобы в манеж пустили пре… про…

Я объяснял ему, что такое театральная репетиция, да слово вылетело у него из головы.

– Ты бы так заучил: «репа» и «птица», – посоветовал я. – Репа – то, что господа актеры с голоду жрут, когда публика не ходит, а птица – всяк себя знатной птицей мнит.

– Ловко! – одобрил Гаврюша.

– Наука мнемоника, сиречь, наука о запоминании. Любопытно, однако, отчего всех перебирают, а их не вспоминают. Хотелось бы знать, откуда они взялись и кто таковы. Да и куда подевались во время ложной тревоги.

– Вы, Алексей Дмитриевич, когда-либо конторские книги видели? – спросил Гаврюша.

– На что мне?

И точно – при моих скромных доходах я прекрасно знал, на что уходят деньги, без всяких записей.

– А вот – туда пишут, сколько и какого товара пришло, кому и почем продан. И сразу видать – сколько осталось, чему срок вышел. Нам тоже конторская книга нужна – записать, кого и почему подозреваем, от кого какая возможна польза. И потом вычеркивать…

– Вычеркивать и новое вписывать!

– Право, легче будет!

Мы убрались из цирка и направились прямиком в Московский форштадт к Яшке Ларионову.

Как известно, во всякой лавке есть задние комнаты. В той его лавке, что находилась в Гостином дворе (после пожара он был отстроен заново и стал еще лучше), нас усадили за небольшой стол, дали нам бумагу и перья. Я писал, Гаврюша подсказывал. И получилось примерно вот что.

«В ложной тревоге виновны:

любители Шиллера;

похитители девицы и лошадей…»

Тут Гаврюша высказал дельную мысль: могло быть и так, что девицу похитил один человек, а лошадей увел вовсе другой. Совпадение неслыханное – чтобы в одну ночь два не знающих друг о друге злоумышленника замыслили нападение на цирк и грабеж. Но отчего бы и нет? Похитителей девицы и похитителей лошадей мы разнесли по разным строчкам. Затем вписали убийцу, о котором, как и о его жертве, ничего не знали, – он тоже мог, заметая следы, крикнуть о пожаре.

Список этот был нужен, чтобы подступиться к более серьезному вопросу: если мой племянник Ваня пропал в эту ночь, то куда же он подевался?

– Помяните мое слово, де Бах знает, где он, – сказал Гаврюша. – Может статься, он что-то видел, что ему видеть не след, и потому господин директор решил его спрятать.

– Уж не по приказу ли господина директора подняли суматоху?

– Для чего ему самому у себя уводить лошадей?

Дело представлялось совершенно загадочным.

В комнату заглянул Яшка. Я первым делом похвалил Гаврюшу, а затем рассказал о пропаже племянника.

– Говорите, де Бах его где-то скрывает?

– Предполагаем, Яков Агафонович.

– А не в гостинице ли он сидит? Ваш директор, я чай, нанимает лучшие номера в «Петербурге», ему это удобно – напротив замка, со всеми чиновниками можно прямо на площади раскланяться и приглашение в ложу всучить.

– Логично, Яша! – воскликнул я. – А как туда пробраться?

– Вы, господин Сурков, где теперь находитесь? – загадочно спросил Яшка.

– Как где? В Гостином Дворе.

– А точнее?

– В Московском форштадте.

– А еще точнее?

– В Риге, что ли?

– В русской Риге, батюшка! Там, за рвом и валом, Рига немецкая, а тут – русская. И мы друг за дружку держимся. Гаврюша, нужно узнать, у кого сынок или дочка в «Петербурге» служат. Беги.

Бегал он, надо сказать, довольно долго – настало время запирать лавку. Мы с Яшкой лениво вспоминали дела давно минувших дней, как удачно выразился сочинитель Пушкин. Наконец Яшка отправил меня в знакомый трактир и сам туда вскоре пришел.

Стряпали в этом трактире просто – никаких тебе маккарони с пармезаном, зато щей нальют миску – так в этой миске ложка стоит. Коли уха – так тройная, коли расстегай к ней – так непременно в дырочке, оставленной сверху, виден кусок налимьей печенки. Там и отыскал нас Гаврюша.

Яшка был прав, только в одном ошибся – не чей-то сынок или дочка, а наоборот, отец одного молодца, служившего у него на складе, трудился в «Петербурге» истопником. Хоть и лето, а работа найдется – на кухне топятся печи, нужно дрова в опустевший подвал завозить и складывать, трубочистов нанимать – не зимой же их посылать на крыши со щетками и проволочными шарами, коли какая печка испортилась – привести печника да за ним присмотреть. Конечно, служили там и другие жители Московского форштадта, но Гаврюша первым нашел именно этого деда. И мы отправились к нему – по-свойски просить о помощи.

Опять пришлось плестись заковыристыми рижскими улочками. Будь я живописцем – пришел бы от них в восторг. Но я морской офицер в отставке, и для меня лучший в свете город – Кронштадт, где ни одного кривого переулка не сыщешь, все улицы ровны, все углы – прямые, и во всем чувствуется единый хорошо продуманный план. Разве что в Летнем саду дорожки загибаются, ну так на то он и сад.

Оказалось, де Бах действительно поселился в «Петербурге», снял хороший номер для себя с супругой, второй – для старшего сына с невесткой, третий – для двух младших сыновей, четвертый – для лучшего наездника своей труппы и своего почти что родственника – его старший брат женат на дочке де Баха. То есть, место, где спрятать Ваню, имелось в избытке. Оставалось понять – для чего цирковому директору его прятать.

В разведку с почтенным дедом Перфилом Игнатьевичем отправился Гаврюша – он, помогая старику, выглядел бы куда натуральнее, чем я. Меня оставили в тесной и темной каморке, где зимой ночевал истопник. Я уселся на топчан, делать было нечего, я стал клевать носом. В мои годы нужно высыпаться, а я прошлую ночь провел весьма бурно. Наконец я улегся и задремал.

Примерно через час явился Гаврюша с докладом.

– Директорская супруга с утра из номера не выходит, еду и питье ей туда носят, – сказал он. – Старший сынок, надо думать, в цирке, а его женка тоже дома сидит, к свекрови не ходит, чего-то они не поделили. И ей также все в номер носят. Горничная у них одна на двоих, взад-вперед бегает. Там, где младшие живут, никого нет, заперто. А может, и есть, только сидит уж очень тихо. И там, где наездник живет, тоже тихо.

– Стало быть, Ваня может прятаться в одном из четырех номеров? – уточнил я.

– Выходит, так. Еще что я узнал. Господин де Бах занял один из двух самых дорогих номеров. Рядом – второй дорогой номер. Меж ними – дверь. Если приедет большое знатное семейство, чтобы оба номера соединить. Сейчас второй пустует, директор нанимать его для сына с невесткой не захотел. Может, потому бабы и разругались. Так вот, уж вечер, так не пойти ли нам в тот, второй номер? Оттуда, поди, будет слышно, о чем де Бах со своей дурой толкует. Вот правда и обнаружится.

На войне – как на войне, говорят французы. Подслушивать – плохое занятие, но другого способа узнать, где Ваня, я не видел.

Перфил Игнатьевич по черной лестнице отвел нас с Гаврюшей в тот, второй номер и указал на запертую дверь. Мы бы ее сразу сами не нашли – ее закрывал секретер, выполненный в новом готическом стиле, примерно так, как до сих пор делает мебель в столице мастерская Гамбса. Прочая мебель тоже имела причудливый вид, несколько гармонировавший с домами и церквами в Рижской крепости, и драпировки повторяли те же линии.

Старик ушел, мы остались.

– То-то будет обидно, если де Бах вернется и, ни слова не говоря, с горя молча заляжет спать, – сказал Гаврюша.

– Она ему не даст так просто лечь спать, ей новости подавай, – возразил я. Так и вышло – о явлении циркового директора мы узнали по громким восклицаниям его супруги.

Если бы не Гаврюша – ничего бы я не понял в этих торопливых речах и выкриках. Нужно очень хорошо знать немецкий, чтобы сладить с венским диалектом. Гаврюша блистательно справился с поручением, но потом, услышав мои похвалы, сам себя изругал за гордыню – даже если хорошо выполнишь дело, нос задирать грешно.

Передавать на бумаге весь разговор за дверью – долгое занятие. У супруги, которую де Бах даже в пылу склоки не переставал назвать милой Лаурой, была своя версия событий, которая порядком нас удивила.

Она утверждала, что сбежавшая наездница Клара (таково было настоящее имя девицы, а Клариссу из нее сделали для красоты) – родная дочь господина де Баха, и что он заранее знал о побеге, а двух прекрасных липпицианов дал ей в приданое, хотя мог бы отдать их «бедной Лауре» (мы не сразу поняли, что «милая Лаура» – жена, а «бедная Лаура» – дочь де Баха).

Из-за «бедной Лауры» вышел спор – каждый из супругов считал, что лишь по милости другого супруга она вышла замуж не много не мало, а в тридцать пять лет. «Милая Лаура» утверждала, что муж поскупился на приданое – если бы в цирковом высшем свете стало известно, что за «бедной Лаурой» дают превосходно вышколенных липпицианов, дочка не засиделась бы в девках. А теперь нужно сказать спасибо итальянцу, который соблаговолил жениться на девочке и увез ее непонятно куда, так что избалованная дочка странствует с каким-то бродячим балаганом.

Де Бах отвечал, что Александр Гверра сам способен заработать деньги и купить липпицианов, а что касается их выучки – то именно для этого он и оставил тут младшего брата, чтобы этот любезный братец, этот общий любимчик Лучиано, пользуясь правами новоявленного родственника, всюду совал нос и вынюхивал секреты обучения драгоценных лошадей.

– Как можешь ты так говорить о покойнике! – вскричала «милая Лаура».

Мы ахнули – так вот кого убили ночью в цирке.

«Милая Лаура» принялась перечислять все мужнины грехи. Вместо того, чтобы удержать в труппе Александра Гверра, который был наездником милостью Божьей, а вместе с ним и дочку, он позволил итальянцу начать свое дело – и это добром не кончится, итальянский зять еще подложит тестю преогромную свинью! Вместо того, чтобы отдать ценных лошадей «бедной Лауре», он приберег их для незаконной дочери – весь цирк знает, что Генрих Гросс Кларе не отец. И если наглая девчонка завтра явится с законным супругом – придется давать ей приданое.

– Ты совсем завралась, милая Лаура, – сказал де Бах. – Если я потворствовал ее бегству вместе с липпицианами, то она уже не явится за другим приданым!

Против того, что Клара – его дочь, господин директор не возражал.

– Ишь, как у них все запутано, – с неодобрением сказал Гаврюша. – Байстрюков плодят, а потом на всякие пакости идут, у законных детишек ради байстрюка кусок хлеба отнимают.

И тут «милая Лаура» заговорила о Ване.

– Из-за этого проклятого Лучиано полиция не даст нам покоя! А если докопаются до твоих дел с мальчишкой? Что ты ответишь? Что ничего знать не знал и ведать не ведал, когда взял его к себе?

– Именно так и отвечу. И тебе советую ничего об этом маленьком подлеце не знать, милая Лаура! Он подходил нам по росту и способностям – вот все, что они услышат и от меня, и от тебя!

– Как будто ты не мог найти низкорослых мальчишек в Вене! Нет, тебе непременно нужно было увезти это сокровище из Санкт-Петербурга! Кто тебе поверит, милый Кристоф?

Я так и знал, что Ванин побег связан с какой-то загадкой. Но в чем она заключается – понять был не в силах.

– Где ты спрятал его? – вдруг спросила «милая Лаура».

– Я нигде его не прятал, он сбежал.

– Ты полагаешь, я тебе поверю? Скажи это полицейским ищейкам, а я хочу знать правду!

Он так и не признался ей, где Ваня.

Если бы я, посылая Свечкина в разведку, знал, какие вопросы ему следует задавать служителям Симеоновского цирка! Одного всего одного вопроса хватило бы, чтобы напасть на след! Но я не сыщик, и нужный вопрос мне даже в голову не пришел, а Свечкину – тем паче. Знай я сейчас ответ на этот вопрос – и игру де Баха раскусил бы с легкостью. Но я знал только то, что мой племянник, обычно послушный и рассудительный, сбежал из дома вместе с балаганщиками.

– Ну что ж, Гаврюша, давай рассуждать, – так обратился я к своему помощнику. – Допустим, де Бах где-то прячет моего племянника, а если полицейские сыщики спросят его о мальчике, привезенном из столицы, он со злостью объявит, что мальчик сбежал. Я не говорю о причине! Я говорю только о возможном месте, где Ваня может скрываться!

– Сдается, я знаю, где это, – сказал Гаврюша. – Если ваш Ваня пропал из цирка прошлой ночью, когда случились и убийство, и похищение девицы, и похищение коней, то у господина директора на примете было не так много мест, где его скрыть. Эти балаганщики в Риге чужие, прикатили и укатили, ни с кем дружбы они тут не водят. Значит, единственное место, куда его могли тайно привести, – эта самая гостиница.

– Но если его привели ночью, то как могли снять для него комнату?

– И снимать не надо было. У де Баха в распоряжении есть комната, за которую уплачено вперед и которая той ночью осталась без хозяина, прости, Господи, его грешную душу.

Я понял, что он имеет в виду Лучиано Гверра.

– Так надобно же проникнуть туда! – воскликнул я.

– С Божьей помощью и проникнем.

Мы выбрались из номера и отправились на поиски Перфила Игнатьевича. Услышав, что нам требуется, он в восторг не пришел.

Староверы – люди высокой нравственности. Взломать чужое помещение для них – основательный грех. Мы долго ему толковали, что в этом помещении, возможно, содержится мой племянник. Наконец его возвышенные соображения уступили место практическим.

– Здесь у нас допоздна не ложатся, – сказал старик. – Сейчас в тот номер ломиться опасно – поднимете шум, народ сбежится. А вот когда все улягутся, тогда и попытайтесь. А я тут ни при чем!

Он объяснил, где расположена комната покойного Лучиано Гверра, и ушел к себе в каморку. А мы волей-неволей вернулись в богато отделанный номер и прилегли на кроватях, спинки которых словно были скопированы с какого-нибудь немецкого собора, со стрельчатыми арками, прорезями, зубцами и прочей совершенно не нужной архитектурой.

– А вот о ком эта бабища не кричала – так это о нашей находке, – сказал Гаврюша. – Все пропажи перечислила, а про эту забыла.

– Может, не знала?

– Чего не знала? Что кто-то из штукарей бабу с собой из самого Петербурга везет? Да ей первым делом про эту бабу донесли.

– Так, может, наша загадочная незнакомка с ней поладила? Про все шашни ей доносила? Оттого фрау де Бах о ней и молчит? – сказал это, я задумался: как-то нелогично у меня получилось.

Но Гаврюша отыскал в моих словах ту логику, о которой я и не подозревал.

– Кого-то по хозяйкиному приказу выслеживала, – сказал он вдруг. – Да и прихватили на горячем, пришлось удирать. Может, девку эту, Клару.

– А что ж рыдала, словно обезумела?

– Так ногу повредила, больно – чего ж не зарыдать? Потому и с нами увязалась – кто-то ей грозился, видать, шею свернуть за подглядывание.

– Складно… А вот что, Гаврюша, нескладно. Если она за кем-то подглядывала, тот человек, надо думать, из компании штукарей. Я его крепко тростью приложил. Не иначе, сломал ключицу. Он же, вместо того чтобы шум поднять, куда-то на конюшню удрал. И, сколько нам удалось сегодня услышать, никто ничего про товарища своего с поломанной ключицей не говорил.

– Ну, выходит так, что ключица цела, кровоподтеком детинушка отделался.

Наш разговор сделался вял, оба мы задремали. Но я успел немного поспать днем и потому довольно скоро спохватился и разбудил Гаврюшу.

– Пошли, что ли, номер покойного Гверры открывать?

– Пошли, Алексей Дмитриевич, благословясь. Дай Боже, чтобы ваш племянник там отыскался – тогда наши похождения и кончатся. А я обратно в лавку вернусь. Грехов-то сколь замаливать…

– Ты же по хозяйскому приказу, пусть Яков Агафоныч твои грехи замаливает, – пошутил я.

– Хороший вы господин, Алексей Дмитриевич, а еретик, никонианство и вам душу погубит, коли не одумаетесь.

– Ну, нашел время проповедовать…

Мы на цыпочках подошли к нужной двери.

Старик научил нас, как отворять замок, и даже дал для этой цели железный пруток. Я взялся за это дело и с легким скрежетом одолел замок. Гаврюша приоткрыл дверь.

В комнате покойного наездника было темно, а свечку мы с собой не захватили. Сказывалось отсутствие опыта в подобных авантюрах.

– Ваня! – позвал я. – Ваня, это я, твой дядюшка Алексей. Я приехал за тобой! Выходи!

Ответа не было.

– Либо испугался, либо его там нет, – прошептал Гаврюша. – Надо войти. К темноте привыкнем и все разглядим.

– Либо спит, – добавил я. – У детей сон крепкий.

Мы вошли. Комната была невелика, у окна стоял стол, слева – ширмы, закрывающие кровать, на фоне окна выделялся силуэт двусвечника со свечами.

– Эх, жаль, огнива нету, – сказал Гаврюша.

– Вы тут все еще огнивом огонь разжигаете?

– Деды так разжигали, и мы будем.

– А спичками не пробовали?

– Грех.

Я по сей день не понял, что грешного в этих маленьких лучинках с желтыми головками. Но, перекладывая платок и прочее имущество из сюртука в потайной карман кафтана, я прихватил с собой и любимую свою игрушку – прометеевы спички. Однажды я ими перепугал сестрицу до умопомрачения. Когда потребовалось зажечь свечу, я вынул из коробочки бумажную трубку и, надкусив ее с одного конца, быстро отнес подальше от физиономии. Кончик вспыхнул, сестрица взвизгнула. А объяснялось это диво просто. На конце бумажной трубочки был слой зажигательной смеси, а в ней самой – крошечный пузырек серной кислоты. Укусом я рушил перегородку меж ними, и получалась вспышка.

Нет нужды говорить, что прометеевы спички привезли мне из Англии. Оттуда же доставили и недавно изобретенные спички, которые зажигаются путем трения головки о наждачную бумагу, производя при этом неслыханную вонь. Я решил подождать, пока англичане изобретут что-нибудь менее вонючее.

– Ты, Гаврюша, только не пугайся, – предупредил я. – Сейчас, с Божьей помощью, я свечу зажгу, но ты, Христа ради, не бойся!

Он с честью выдержал испытание, сказав только:

– Тьфу! И не лень же людям всякую пакость придумывать.

Огонек свечи озарил комнату, и я невольно разинул рот.

Здесь кто-то успел побывать – возле кровати на полу стояли раскрытые баулы, а вокруг были разбросаны вещи – предметы мужского гардероба.

– Вот это, Гаврюша, доподлинный грех – покойника обокрасть, – сказал я.

– Кто-то из своих потрудился, – заметил он. – Польстились на новые панталоны или на галстух, будь он неладен.

– А что, Гаврюша, ведь если в люди выйдешь – не только сюртук, фрак надевать придется, а во фраке без галстуха не ходят.

– Когда это еще будет! Мне сперва жениться нужно, своим домом зажить, свое дело завести. А к тому времени и фраки из моды выйдут. Гадкая одежонка – ни для тепла, ни для красоты, да еще раздвоенный хвост. Кто хвост носит – знаете?

Такой теологический подход к фраку меня порядком развеселил.

– Посвети мне, Гаврюша, – попросил я. – Может, мой Ваня в постели клубочком свернулся, а может, с перепугу успел под постель забраться.

Гаврюша взял двусвечник с одной горящей сальной свечкой, на которой уже стала собираться черная шапочка нагара. Мы подошли к постели.

Тут надо сказать, что ширмы, состоявшие из четырех затянутых недорогой тканью экранов были сдвинуты и торчали углами, так что кровать была наполовину открыта. Поэтому мы к ним и не прикоснулись.

В постели Вани не было. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать, нагнулся и Гаврюша, чтобы посветить мне. И тут ширмы, вдруг сложившись, рухнули ему на спину. Гаврюша, качнувшись, налетел на меня и лишь чудом удержал в руке двухсвечник.

За ширмами прятался человек, но это не был Ваня. Проскочив мимо нас в коридор, он заорал истошным голосом:

– Воры! Держите воров!

Вот только этого нам недоставало!

Я, честно говоря, растерялся: отродясь меня – офицера, дворянина! – не называли вором. А вот Гаврюше, который лет с шестнадцати служил приказчиком, а до того – мальчиком на побегушках в лавке, всякие покупатели попадались – и такие, которые считали его записным мошенником, тоже. Потому, видать, он опомнился первым и запустил в крикуна подсвечником. Затем он схватил меня за руку и повлек прочь из номера покойного итальянца.

Гостиница, как всем известно, – это ряды номеров, двери которых выходят в длинные коридоры. Там есть и конурки, в которых горничные держат свое имущество, и другие конурки – в которых сидят коридорные. У коридорных, кроме прочих обязанностей, есть и такая – ночью начистить сапоги и башмаки постояльцев. Поэтому на помощь нашему крикуну первым делом выскочил ближайший коридорный со свечой, раздался топот – к нам бежали еще какие-то люди сверху и снизу.

Если бы не Гаврюша – попался бы я к ним в кровожадные лапы. Но он кинулся на крикуна, оказавшегося черноволосым подростком, с целью схватить его за ухо или за волосы и, ударив лицом о стенку, заставить замолчать.

Непонятным образом крикун вывернулся и кинулся прочь по коридору, а мы, даже не проводив его взглядом – вниз по лестнице. Гаврюша опять схватил меня за руку и заставлял двигаться все скорее и скорее. В прихожей уже стояли швейцар и сторож, готовые схватить нас, сверху за нами гнались коридорные. Беда казалась неминуемой.

Как во всякой почтенной гостинице, а именно таковой и являлся «Петербург», в нижнем этаже был устроен большой обеденный зал. К дверям, ведущим на улицу, нас не пускали; делать нечего – мы кинулись в этот обеденный зал, а там я вдруг опомнился и стал кидать в преследователей стульями. Силой меня Господь не обидел, и не надо, глядя на мой скромный рост, предполагать во мне слабость. Пока я вел эту канонаду, Гаврюша отворил окно – и мы отважно выскочили прямо на Замковую площадь.

Теперь главное было – пропасть из виду, но при этом не налететь на патруль. Мы положились на быстроту наших ног и, завернув за угол, нырнули в Малую Замковую улицу, оттуда – в Монастырскую и, в конце концов, выбежали к Дворянскому собранию. Сейчас, вспоминая ту ночь, я вижу, что нас спасло чудо.

– Держите, сударь, – сказал Гаврюша, тыча мне в руки нечто мягкое.

– Что это?

– Добыча.

– Какая еще добыча?

– С головы у мерзавца сорвал. Сдается, парик.

Мы стали искать, где бы досидеть до утра. В том же Санкт-Петербурге довольно всяких сараев во дворах, но в Рижской крепости каждая пядь земли на счету, дрова хранят в подвалах, а подвал плох тем, что спуститься-то в него дегко – выставил окно, выходящее на улицу на уровне твоих колен, да и соскочил, а выбираться как прикажете? Тем более, что во многих подвалах сделаны у окон откосы, чтобы удобнее спускать дрова или при нужде что-то вытягивать наружу. Наконец мы нашли какую-то щель в стене возле Яковлевской кирхи, забрались туда, уселись за землю и, поговорив малость, задремали.

Когда рассвело, мы разглядели парик внимательно. Он был уже старый, засаленный, и вороные кудри навели нас обоих на одну и ту же мысль:

– Уж не Казимира ли мы застали в комнате покойного итальянца?

Мы привыкли считать его подростком – его живая, худая, мальчишеская фигурка к тому располагала, он был одного роста с Ваней. Но странный это, однако, подросток – в парике! Допустим, для участия в представлении парик зачем-то нужен – красоты придает, что ли? Но представление завершилось – снимай его и напяливай на деревянного болвана, как делали наши деды при покойной государыне Елизавете Петровне.

Так и не поняв, точно ли это был он, мы стали соображать – как же теперь выбираться отсюда. Ворота отворяются рано – в крепость впускают прислугу, которая весь день служит хозяевам, а ночевать уходит в предместья; впускали разносчиков, зеленщиков с их корзинами, молочников с их бочатами; множество всякого народа, который кормится в крепости. Додумались до того, что нужно сперва оказаться у склада за реформатской церковью, в котором Ларионовы спокон веку нанимали то один, то два яруса. А там уж Гаврюша сразу найдет знакомцев, и мы выйдем в Московский форштадт с какими-нибудь мешками на плечах и невинным выражением физиономий.

Можно было держать пари, что хозяева «Петербурга» уже отнесли в полицию явочную, в которой самым злодейским образом расписали и грабеж, и ущерб обеденному залу, и наши приметы.

Наконец мы оказались в Гостином Дворе и отыскали Яшку Ларионова.

Купчина от наших подвигов в восторг не пришел, но и в панику не ударился.

– А то я не найду, где вас в русской Риге спрятать? – спросил он.

– Спрятаться нетрудно, – отвечал я. – Но я сюда приехал за племянником. И сейчас я уж беспокоиться начал – а жив ли он? Надобно найти в цирке своего человека. Я ему заплачу – лишь бы растолковал, что там за чертовщина творится.

– Хм… – задумчиво произнес Яшка. – А ведь человечек-то такой у нас есть. Только подход нужен особенный…

И как-то залихватски подмигнул мне.

– Это как же? – спросил я.

– Выйди-ка, Гаврюша, – приказал Яшка.

Когда мой праведник в образе хитрого приказчика покинул комнату и затворил за собой дверь, Яшка еще немного выждал, прежде чем приступить к делу.

– Алексей Дмитрич, девка, что вы в цирке спасли, у вас ведь проживает?

– А куда ей идти – она на больную ногу ступить не может. И в цирк вернуться ей страшно – я там, надо думать, ее любовника изувечил.

– Так вот к ней и нужно бы подкатиться.

– А как?

– Как? Ну… не мне вас учить… Ну, как к девкам подкатываются?

– Тьфу! – вскричал я, невольно скопировав интонацию Гаврюши. – Яша, да ты думай хоть изредка, что говоришь! Как это я, человек пожилой, почтенный, известный безупречным образом жизни, – да к какой-то приблудной девке?.. Да я и не знаю, как это делается! Давно эти проказы забыл!

– Пожилой? – Яшка задумался. – Сколько ж вашей милости лет?

– Сорок пять!

– Меня, стало быть, на три года постарше?

– Не знаю, я тебя не крестил, – буркнул я, придя от Яшкиной затеи в сквернейшее расположение духа.

В молодости я, понятное дело, проказничал. Да кто из моряков, приходя в порт, не думает первым делом о жрицах любви? Да и не только о них – было в моем тайном списке и несколько замужних дам. Но шли годы, и я не то чтобы обленился – а как-то само вышло, что я от этих дел отошел. Жениться я все как-то позабывал, ухаживать за дамами после тридцати пять перестал – боялся выглядеть комичным, этаким мышиным жеребчиком на тонких ножках, над которым дамы исподтишка посмеиваются, хотя исправно принимают его букеты и комплименты. К молоденькой свататься – ясно же, что она меня не полюбит. К вдовушке в подходящих годах – так Бог весть, полюблю ли я ее. На театральных девок денег нет, а приблизить к своей особе квартирную хозяйку, не давая ей надежды на венчание, – тоже нехорошо…

– В такие годы можно еще молодую взять и дюжину детей с ней нарожать, – уверенно сказал Яшка. – В год по младенцу, не слишком себя утомляя. И всех в люди вывести. И в семьдесят пять, выдав замуж младшую дочку, о душе подумать.

Я вздохнул. Дети – это сплошные нелепые хлопоты, довольно взглянуть на мою бестолковую сестрицу, чтобы разувериться в счастье семейной жизни.

– Так вот, коли уж вы ту девку спасли от большой беды, надобно за ней приволокнуться – она от одной благодарности многое для вас сделает. Все расскажет про цирк, про де Баха, скажет, к кому от ее имени тихонько подойти. И про Ваню вашего расскажет.

– То же самое она мне поведает, если и не приволокнусь.

– Ан нет! Теща у меня мудрейшая баба, ума для бабы просто неслыханного, как-то выпила наливочки – и много чего мне про женский пол наговорила. Коли вы с той девкой будете по-простому говорить, она вам кратко на ваши вопросы ответит – да и будет полагать, что по гроб жизни вас облагодетельствовала. А коли с лаской – она вас и по руке шлепнет, и нахалом назовет, а все же ей будет приятно и она язычку даст волю.

Я понимал, что Яшка прав, но совершенно не видел себя в роли соблазнителя.

– Да она и не в моем вкусе, эта Лизавета. В ней напрочь нет…

– Чего нет?

– Пикантности! Она… – я долго искал слово, но все же нашел. – Она несимпатична!

– Это плохо. А если поднатужиться? Много же не нужно – ласковое слово сказать, про ручки, про глазки…

– Оставь. Не уговоришь. Эй, Гаврюша, заходи! – позвал я.

Гаврюша, видать, торчал под дверью. Судя по хитрой роже – подслушивал. Но осуждать хозяина за вольнодумство не посмел.

– Садись, – велел ему Яшка. – Ну, что же дальше будем делать?

Если девка не поможет – то кто нам расскажет, какие дела в цирке творятся? Чужих-то они к себе не пускают.

Тут Гаврюшина физиономия приняла этакий напряженный вид – словно там, в голове, как в часах, были какие-то шестеренки, и он усилием воли пытался их раскрутить.

– Алексей Дмитрич, – неуверенно сказал он. – А вы помните латышских плотников, которые по ложам ходили, чего-то там выстукивали, чинить собирались?

– Помню, а что?

– А они ведь вечером, как обещали, не пришли. А пришли другие – с крокодильими детьми!

– Что? Какие крокодильи дети?! – спросил возмущенный Яшка. – Гаврила Анкудинович, да ты с утра пьян, что ли?!

– Яша, не надо! – завопил я, видя, как грозно поднимается Яшка со стула и как шарахается от него бедный Гаврюша. – Он прав! Он совершенно прав! Это они и были!

– Кто – они?

– Плотники! С крокодильим отродьем! Яша, ты же немецкие книжки читал!

– При чем тут крокодилы?

– Это же Шиллеровы «Разбойники»! Это там герой Карл называет род человеческий порождением крокодилов!

Я растолковал Яшке свою догадку – плотники, что обещались прийти и починить ложи, действительно пришли, только неведомо зачем сперва декламировали на своем языке сцену из Шиллеровой драмы.

– Только как же их сыскать? – спросил я наконец. И приготовился к долгому обсуждению плана поисков.

– А я вашей милости объясню, кто строил цирк господина де Баха, – неожиданно сказал Яшка. – Случайно вышло, что я это знаю. Еще весной приезжал сюда его человек и хотел нанять плотников. Сами знаете, у нас в Московском форштадте плотницкие артели есть, да только люди все почтенные, богобоязненные, строить сатанинский вертеп им не с руки – достанется от наставников, до смерти греха не замолишь… Да, может, и нашлись бы совсем отчаянные, да только человек господина де Баха много платить не хотел. Знаете, как иудейское племя шутит? Уж коли есть свинину, так чтоб сало по бороде текло. Так и наши решили – уж коли брать грех на душу, так чтоб заплатили знатно, а этот немец платить не больно-то хотел. Не срядились, он и пропал. А какое-то время спустя стали в Верманском саду балаган ставить. Нашим любопытно – кто нанялся? Нанялась, Алексей Дмитриевич, латышская артель, с которой я как-то уже имел дело. Их у нас теперь довольно. Батраки, что на земле работать не хотят, теперь могут в пределах губернии бродить, как им вздумается, вот они сбиваются в артели и идут в города. Риге много плотников надобно – чего у нас теперь только не строят!

– Гостиный Двор стал лучше прежнего, – отметил я.

– Да что Гостиный Двор! На окраинах фабрики растут, как грибы. У нас тут теперь свои сахарные фабрики, свои свечные и мыльные, свои стекольные, и даже, прости Господи, свои табачные – сами сигары крутим…

– Сигары?! – я ушам не поверил.

– Да, сударь, из травы никоцианы, которую к нам сюда тюками везут. Две бумажные мельницы стоят, паровая лесопильня…

– Паровая лесопильня?!

Я почувствовал себя дикарем, который чаял навестить других таких же дикарей, а угодил в цивилизованное общество. Позднее уже выяснилось, что в те годы Рига по количеству машин и всяких механических двигателей, а также работавших на фабриках мастеров, далеко опережала всю остальную Россию, включая даже столицы. Здесь процветали шерстяные, хлопчатобумажные, суконные фабрики, и я дал себе слово, когда завершится вся суета вокруг цирка, непременно съездить хотя бы на сахарную фабрику.

Пока же следовало искать плотников, которые возвели цирк господина де Баха.

Оказалось, живут эти голубчики на острове Газенхольм. Попасть туда можно было, наняв лодочника. В Московском форштадте то хорошо, что он вытянулся вдоль Двины, и у многих его жителей есть свои лодки – рыбалка входит в число их скромных удовольствий. Мы с Гаврюшей пошли к дому его приятеля и сговорились за полтинник с крепким стариком, что перевезет и подождет, пока мы будет бродить по острову и расспрашивать его обитателей.

Остров был одной большой деревней – с одноэтажными почерневшими домишками, крытыми камышом, с огородами, даже с пастбищами. Жили там, кроме латышей, и несколько староверских семей – Яшкины знакомцы. В самом широком месте острова я бы не насчитал и двух сотен сажен, в длину же – около двух верст. Пройти его весь, заглядывая в каждый двор, можно было часа за полтора. Наши плотники, как объяснил Яшка, снимали там жилище по случаю дешевизны, сами же были из лифляндской глуши, хотя в Риге работали не первый год. Двое или трое из них объяснялись по-немецки и по-русски, а прочим это было незачем.

И вот тут я, как мне потом объяснил Яшка, допустил непоправимую ошибку.

Мне страстно хотелось отыскать плотников. В противном случае вся надежда была на нашу подозрительную незнакомку, а я ей отчего-то не доверял. И потому, когда Гаврюша вступал в переговоры с островитянами, я беспокоился, подсказывал ему по-русски и по-немецки, словом, вел себя как последний дурак. Ни на одном дворе не признались, что сдают комнату или сарай пришлым плотникам. Я был в отчаянии – неужто Яшка что-то перепутал?

– Ну, ваша милость! – воскликнул Ларионов, услышав мой горестный доклад о неудаче. – Что бы вам помолчать? Знаете, что случилось? Они же вас за переодетых полицейских приняли! А с полицией связываться опасно. Вот они на все вопросы и отвечали: нет, не знаем, не ведаем! А ты, Гаврюшка, тоже хорош! Не мог Алексея Дмитрича вразумить?!

Гаврюша так на меня покосился, что мне сделалось очень неприятно. В сущности, я не только себе навредил, но и его подвел.

– Погоди, Яков Агафонович, – сказал я. – Эти плотники – не бестелесные сильфы. Они после того, как сколотили цирк, наверняка еще где-то работать нанялись. И ночлег себе там нашли. Ведь крестьяне на Газенхольме не все нам врали. Кто-то доподлинно про этих плотников не знал. А тех, у кого они поселились, плотники предупредили, что вляпались в крупную неприятность с этим цирком. Может статься, и вещи свои они оттуда вывезти успели. Долго ли на лодках-то?

– И что? – спросил Яшка.

– Сам же говорил, что они нанимаются дешевле, чем русские артели. Так надо узнать, у кого они перехватили выгодный заказ.

– Может статься, у них где-то постоянный заказчик есть, и они к нему подались. Тогда наши форштадские могут про то и не знать. Давайте-ка с другого конца начнем. Не подстеречь ли этих молодцов ночью в цирке, где они не успели починить ложи? Что вы там с Гаврюшкой толковали про крокодильих детей?

– Если я правильно понял, кто-то догадался перевести пьесу Шиллера на латышский язык, – отвечал я. – А пьеса бунтарская, прославляет вольных разбойников. И сейчас, когда только и жди, что польский бунт сюда перекинется, за такой спектакль по головке не погладят. Ведь латыши у вас частенько бунтуют против помещиков?

– Случается…

– Скорее всего, им нет никакого дела до цирка, они там просто сговорились насчет помещения. Оно достаточно большое, да и крыша над головой, очень удобно. И что ночью была суматоха и кавардак, их мало беспокоит – сбежали и рады. А вот что полиция, разбираясь с убийством, уводом лошадей и похищением девицы, доберется и до их театра, – это их должно сильно беспокоить. Так что в цирк эти театроманы, сдается, не вернутся уже никогда. Вот если бы ты, Яков Агафонович, был с Шиллером знаком, то и понял бы сразу, что подстерегать их у цирка можно до морковкина заговенья.

– Я, Алексей Дмитрич, читал Шиллера, – пресерьезно отвечал Яшка.

– Да только стихи мне не понравились, а про тридцатилетнюю войну больно скучно написано. Подумал я и решил – покойный батюшка никаких Шиллеров не знал, а его все в форштадте уважали. Так что и я, пожалуй, обойдусь.

И тут мне стало безумно жаль прежнего Яшки, путаника и разгильдяя, бунтаря против дедовских обычаев, решившего постичь светскую жизнь в постели хорошенькой немки. Он угомонился и наверняка воспитывал детей своих в строгости. И уважения единоверцев, пожалуй, уже сподобился. И больше не попадется на тухлую приманку – за версту предательство учует. Сколько с тем Яшкой было хлопот в двенадцатом году! А теперь вот у него со мной хлопоты…

Гаврюша был послан к соседям – узнавать про плотничьи артели. Потом мы с ним пошли к Ивановскому кладбищу, где артель возводила сарай и баню. Там нам указали место, где, по слухам, работают латыши. Мы отправились к православной богадельне – и это, разумеется, оказались не те латыши. После передачи вожаку артели двух рублей на выпивку нас послали на Красную Двину, так что пришлось брать извозчика. Поездка вышла напрасной, хотя артель с Красной Двины рассказала кое-что любопытное – плотники слыхали, что будто бы где-то на Старой Мертвой улице (услышав название, я даже перекрестился) наняли тех, кто возводил цирковое здание, а может, и не наняли даже, а собирались нанять. Мы с Гаврюшей, обрадовавшись, что не отпустили извозчика, поехали туда, прочесали все окрестности ужасающей улицы, но никого у строящегося дома не застали и постановили вернуться спозаранку.

На Гертрудинской я оказался уже в потемках. То есть, фонари горели, но время было очень позднее. Гаврюшу я отправил тем же извозчиком в Московский форштадт – чтобы поскорее попал домой и сразу лег спать. Сам я имел то же намерение и собирался по-братски разделить со Свечкиным его чуланчик. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Гнусный Яшкин замысел не давал мне покоя. Незнакомка обязательно что-то знает про Ваню. Неужели придется выпытывать у нее сведения таким странным способом? Отчего бы не спросить прямо?

Я и сам знал, что на прямой вопрос она может не ответить или даже солгать. Кто я ей? Человек, который выручил в трудную минуту и которого она покинет, как только представится возможность. А вот кабы она ко мне привязалась – то охотно ответила бы на мои вопросы. Да только характер у нее, кажется, норовистый, комплиментами про глазки и ручки не проймешь…

Рассуждая так, я прикоснулся к дверной ручке – и вдруг услышал шаги. Кто-то неровной походкой приближался ко мне. Я обернулся – и увидел незнакомку.

– Алексей Дмитрич! – сказала она, и в голосе была радость. – Нельзя ли у вас еще ночь провести? Хоть время позднее, а мы бы чаю попили с крендельками. Вы уж простите, податься мне больше некуда, а вы такой добрый человек, прямо не знаю, смогу ли с вами когда за вашу дружбу ко мне расплатиться…