Черная кора зимой

— И когда они перестали дергать спусковые крючки, все лошади метались в испуге, а тот человек, который у них командовал, подошел к ним с ругательствами, снял свою шляпу и отхлестал их всех по щекам. Они даже не прикрывали лица руками и ни слова не сказали в свое оправдание, кроме одного, который заявил, что они выполнили его приказ, потому что все же выстрелили. Один из них засмеялся, другой помочился в костер, а потом они сели на коней и уехали. Ни в одном месте, где мне приходилось бывать, я не видел, чтобы люди такое делали.

Парень из Джорджии выглядел так, словно еще не оправился от испуга. Он был все еще взволнован, и это было видно по его желанию спешно выложить всю историю, которая, как он считал, была ужасной, но правдивой.

— Я видел, как это случилось, — сказал он. — Видел все.

— Так почему тебя не убили или не схватили, если ты был так близко, что все видел?

Парень задумался. Он посмотрел в сторону, откинул волосы, проведя по ним растопыренной пятерней, затем постучал по щеколде на воротах большим пальцем. Он стоял на дороге, за изгородью, Ада и Руби — по другую сторону изгороди, во дворе. Они разговаривали через ворота из жердей, и женщины чувствовали запах дыма костра от его влажной, пропотевшей одежды, от его мокрых немытых волос.

— Во всяком случае, я все слышал, — ответил он. — Слышать то, чего не видел, это даже страшнее, чем просто видеть и слышать. Я отошел в лес, в заросли лавра. Ну, по необходимости.

— Да-да, — произнесла Ада.

— По личному делу, так сказать.

— Мы понимаем, о чем ты, — прервала его Руби. — Чем все закончилось?

— Вот это как раз я и стараюсь вам рассказать. Я оставил их лежать под большим тополем. Я убежал оттуда. Я вспомнил, где вы живете, — скрипач говорил. Я пошел к тому разрисованному знаками камню, где мы остановились вчера, чтобы взять еду. И я бежал вниз оттуда, пока не нашел этот дом.

— Долго бежал?

Парень огляделся: посмотрел на плотные серые облака, на голубые линии хребтов, словно стараясь определиться. Но он не мог без солнца сказать, где восток или запад, да и по небу нельзя было определить, который час, так как на нем не было ни одного яркого проблеска, только всевозможные оттенки серого, как на старом топоре.

— Сейчас три часа, — сказала Ада. — Самое меньшее без четверти три.

— Три? — переспросил парень с удивлением. Он посмотрел вниз, изучая утоптанную землю у входа во двор. Затем сжал губы и пожевал ими. Он подсчитывал в уме, сколько времени прошло. Парень вытянул руки, взялся за колья изгороди и сжал их в кулаках. Он выдохнул воздух между сжатых губ, но не настолько сильно, чтобы получился свист.

— Семь часов, — произнес он наконец. — Шесть или семь.

— И ты бежал всю дорогу? — спросила Руби.

— Часть дороги бежал, — сказал он. — Я очень испугался. Мне трудно вспомнить, но я бежал, пока хватало сил. Потом я то бежал, то шел.

— Нам нужно, чтобы ты провел нас туда, — попросила Ада.

Но парень не хотел возвращаться назад в горы, и, как он сказал, лучше пусть его застрелят на месте, чем снова туда идти. Он и так видел достаточно, с него хватит. Все его товарищи сейчас лежат мертвые в этих лесах. Он хочет домой — вот его единственное желание. И по большому счету то, что он им все это рассказал, должно стоить какой-то еды и еще одного одеяла, а также кое-чего из снаряжения, которое может понадобиться ему в дороге.

— Те люди оставили их лежать там, где они упали, и даже не подумали, что волки скоро обглодают их до костей, — сказал он. И он поведал женщинам свои опасения, что волки уже добрались до его мертвого брата. Не имея подходящего инструмента, он не мог выкопать могилу, так что вынужден был поместить тело брата под выступ маленького водопада в ручье. Там, под нависающим выступом скалы, было сухое место, потому что вода, спадающая по камню, образовывала завесу, за которой получилось нечто вроде комнатки между землей и водой. Он описал, как перетащил туда брата и сказал несколько слов над его застывшим лицом в надежде, что если есть другой мир, кроме этого, то в нем они, может быть, встретятся снова. И он пошел прочь, а затем обернулся, и солнце светило сквозь брызги водопада, и над ним стояла радуга. Так что нет. У него нет никакого желания возвращаться назад на эту гору.

— Холодная гора стоит прямо по пути туда, куда тебе надо, — сказала Руби. — Впрочем, делай как знаешь. Ты не очень-то нам и нужен. Я знаю то место, о котором ты говоришь. Мы запряжем лошадь и будем там самое большее через пять часов. Придется накормить тебя, хотя мне не очень-то это по душе. Мы не обязаны давать еду каждому бродяге, который проходит мимо.

Руби открыла ворота и впустила парня во двор. Он прошел к крыльцу, сел на ступеньке между большими кустами самшита, потер руки и подышал на них. Руби осталась у ворот. Она положила руку на голую корявую ветку дикой яблони и стояла так, глядя на дорогу.

Ада шагнула к ней и посмотрела сбоку на ее лицо. Ада знала, что женщины в минуты таких потерь должны заплакать, обнять друг друга и говорить слова утешения и доверия. И, хотя она уже не вполне Еерила в такие формулы, она готова была предложить одну из них Руби, только чтобы сделать ей приятное. Ада и в самом деле протянула руку и коснулась темных волос, собранных вверх и завязанных в хвост кожаной полоской.

Однако Руби, казалось, не приветствовала даже это небольшое выражение сочувствия. Она отстранилась. Руби не плакала, не теребила передник и никак не проявляла горя по поводу смерти Стоброда. Она просто стояла, положив руку на ветку дикой яблони, и смотрела на дорогу. Вслух она произнесла только одно: «Что лучше — похоронить их на горе или привезти в долину и похоронить на маленьком кладбище Блэков?» Были причины за и против того и другого. Поскольку Стоброд и Блэки не интересовались друг другом при жизни, она считала, что в конечном счете лучше было бы лежать им отдельно и после смерти.

— Нам нужно решить это сейчас, так как от этого зависит, брать ли с собой лопату и мотыгу, — сказала Руби.

Ада была как-то смущена тем, что Стоброд и его товарищ будут похоронены на горе в лесу. Это выглядело так, словно их зароют как собак.

— Мы не можем просто подняться туда, выкопать яму положить их и вернуться домой, — ответила она.

— Что изменится, если мы притащим их сюда и похороним здесь? — спросила Руби. — По мне, так я бы лучше оставила их на горе, чем где-то еще.

На это Ада не смогла ничего возразить. Ей нужно было идти в дом, чтобы приготовить обед для парня, но, прежде чем уйти, она обняла Руби для своего собственного успокоения, если не для чего-то еще. Ада сознавала, что это первый раз, когда они обнялись, и Руби стояла опустив руки, словно завязанная в узел руками Ады.

На кухне Ада положила на тарелку остатки их обеда: печеные яблоки, кукурузный хлеб, немного лимских бобов, которые варились так долго, что превратились в кашу. Холодные бобы застыли в горшке и цветом и консистенцией напоминали паштет. Так что, повинуясь некой прихоти, она вывалила бобы из горшка и отрезала два куска застывшего варева.

Когда она вышла и вручила парню тарелку, он некоторое время изучал блюдо. По его лицу было видно, что он ожидал найти что-то более существенное.

— Это бобы, — сказала Ада.

Парень посмотрел на них снова, затем вилкой отковырнул небольшой кусочек, чтобы проверить, правду ли она сказала.

— Там, откуда я родом, мы вообще такое не едим, — пробурчал он.

Пока он ел, Руби сидела на ступеньке крыльца и подробно описывала весь длинный путь вокруг Холодной горы. Ада сидела в кресле-качалке и наблюдала за ними — оба невысокие, темноволосые, настолько схожие друг с другом, что их можно было принять за брата и сестру Руби рассказывала парню, как идти, придерживаясь высоких хребтов и избегая больших дорог, тянувшихся по долинам вдоль ручьев. Она описывала все наиболее заметные ориентиры, которые понадобятся ему, чтобы найти дорогу: вверх к холму Холодный Ключ, затем к заделью Двойной Родник, потом по Медвежьему ущелью к ущелью Конский Скелет и Буковой лощине. Оттуда идти вниз вдоль какого-нибудь притока или ручья на юго-восток. По этой дороге плоская и жалкая земля его штата находится не больше чем в двух неделях ходьбы.

— Иди в темноте, а днем спи, не зажигая костра, — посоветовала Руби. — Думаю, если ты не будешь бежать всю дорогу, то придешь домой к Рождеству. Говорят, Джорджию можно узнать сразу, потому что, кроме красной земли и ухабистых дорог, там и нет ничего.

Руби отвернулась от него и, обратившись к Аде, стала планировать их путешествие. Времени у них было в обрез. По мнению Руби, поскольку дни становились все короче, так или иначе им придется провести ночь в лесу. Но это не такое уж большое дело. Так что им надо поспешить. Поэтому они с Адой оставили парня, который вытирал тарелку кусочком хлеба, пошли в дом, засыпали огонь в печи и быстро собрали по перечню, указанному Руби, снаряжение для ночевки в лесу Подстилка на землю, одеяла, посуда для приготовления пищи, еда, свечи, коробок спичек и наждачная бумага, чтобы их зажигать, а также сухие щепки для растопки, моток веревки, топор, ружье с порохом, пулями и пыжами, зерно для коня, мотыга и лопата. Они затолкали всю утварь в два мешка из конопли, связали их за горловины и взвалили на спину Ралфу, словно грубые тяжеловесные корзины.

Руби оглядела небо из окна, чтобы определить по облакам, будет ли снег; по всем приметам ожидалась снежная погода и похолодание.

Она спросила:

— У тебя есть какие-нибудь бриджи в доме?

— Брюки? — переспросила Ада.

— Шерстяные или полотняные, все равно. Две пары.

— Есть, моего отца.

— Нам нужно их надеть, — сказала Руби.

— Мужские брюки?

— Ты надевай, что хочешь, а я не хочу, чтобы зимний ветер поддувал мне под подол юбки. И потом, кто нас там увидит?

Они нашли две пары шерстяных охотничьих брюк, одну пару черную, другую серую. Сначала они надели длинные панталоны, а потом натянули брюки, подпоясавшись поясами, так что в талии собрались большие складки. Затем натянули шерстяные рубашки и свитера. Руби заметила на полке широкополые шляпы Монро и сказала, что эти шляпы защитят лицо от снега, так что они надели и их тоже. При более счастливых обстоятельствах, подумала Ада, это было бы похоже на их соревнование по сооружению причесок — игра в переодевание, при которой можно было бы держать пари, кто оденется так, чтобы больше походить на мужчину Взять ламповой сажи и нарисовать на лицах усы и бакенбарды, держать в руках зажженную сигару и изображать курение. Вместо этого Ада и Руби даже не обсуждали, как они одеты, обе были полны опасений по поводу того, что им предстоит сделать в ближайшие два дня.

Прежде чем уйти, они натерли воском башмаки, потом открыли дверь в курятнике, а также дверь в стойло коровы, бросив там сено на пол. Руби предполагала, что Уолдо будет мычать, так как у нее ко времени их возвращения наполнится вымя. Они дали парню еды и одеяла и велели поспать на сеновале до наступления темноты, чтобы идти в безопасности. Когда они уходили, ведя под уздцы лошадь, парень все еще сидел на крыльце между самшитовыми кустами; он помахал им на прощание рукой, словно хозяин, провожающий гостей.

Ближе к вечеру в лесу густо посыпал снег. Ада и Руби шли в слабом свете дня под пихтами. Они были лишь смутными темными фигурами, двигающимися через местность, где отсутствовали все краски, кроме различных оттенков черного. Ближайшие деревья еще были похожи на настоящие, но те, что стояли поодаль, выглядели лишь набросками деревьев, словно кто-то быстро очертил их контуры. Аде казалось, что вокруг нет никакого ландшафта, что она бредет в каком-то облаке и может видеть только то, что находится на расстоянии вытянутой руки. Все покрывал белый саван, за которым ничего нельзя было разглядеть. Это беспокоило Ралфа, он шел, крутя головой налево и направо, и прядал ушами, стараясь уловить звуки опасности.

Они долго поднимались вверх под густым пологом темных тсуг. Потом они пересекли низкий хребет и спустились в речную долину. Знакомая Аде местность давно осталась позади. По толстому пласту упавших иголок идти было мягко; снег, сухой, как просеянная мука, падал сквозь вершины деревьев и кружился по земле, наметая арки и завитки. Казалось, ему не хотелось ложиться на землю.

Через некоторое время они пересекли темный ручей, осторожно ступая по сухим спинам выступающих со дна валунов. Ручей обрастал тонкой корочкой светлого льда вокруг камней, вдоль берегов и возле упавших деревьев и комков мха; там, где вода покрылась льдом, течение замедлялось, но на середине оно по-прежнему было быстрым.

Там, где вода текла медленнее, было мелко, и потому ручей замерзал быстрее. Монро бы прочитал поучительную лекцию, увязывая это явление с другими, подумала Ада. Он бы сказал, что можно уподобить части этого ручья человеческой жизни, что Господь намеренно сотворил его, чтобы он служил символом. Все деяния Божии не что иное, как аналогия. Каждый яркий образ в видимом мире только тень божественного замысла, а земля и небеса, низкое и высокое, необыкновенно гармонируют по своей форме и значению, потому что они фактически подобны.

У Монро была книга, в которой можно найти все эти символы. Роза, с ее колючками и бутонами, — символ трудного и опасного пути к духовному пробуждению. Младенец, приходящий с плачем в мир боли и крови, — символ нашей несчастной земной жизни, снедаемой жестокостью. Ворона, с ее чернотой, воровской природой и стремлением пировать на падали, — символ темных сил, которые только и ждут, чтобы овладеть человеческой душой.

Так что Ада вполне естественно подумала, что поток и лед могут символизировать человеческое существование. Или, возможно, предупреждение ему. Но она отказывалась верить, что книга могла бы сказать, как это может быть истолковано или как применять это толкование. Что бы книга ни говорила, все равно в ее толковании будет отсутствовать нечто существенное, так что она так же бесполезна, как дверная петля без штырей.

На противоположном берегу ручья конь остановился и встряхнулся, так что котелки забренчали в мешках у него на спине, потом он вытянул шею и сделал мягкий и долгий выдох в этот мир в надежде на какое-нибудь товарищеское дыхание в ответ. Ада приложила ладонь к его бархатистым губам. Он высунул язык, и она взяла его пальцами и покачала тихонько; затем они пошли дальше.

Некоторое время они держались берега ручья, пока он стекал с горы, но дальше тропа повернула вверх, став плохо различимым ответвлением, и вошла в лиственный лес, где на дубах еще висели сморщенные остатки листвы. Это были старые, изнуренные дубы с вкраплениями омелы в ветвях. Снег повалил сильнее и теперь сквозь ветви падал на землю; тропа превратилась в слабо видимую стежку в лесу, которую легко потерять в наступающей темноте. Она стала не больше тропки, проложенной дикими свиньями, стала похожа на покинутую индейскую тропу, по которой давно никто не ходил, ведущую в поселения, которые больше не существуют.

Ада и Руби шли по ней, пока не наступила ночь, а снег все падал и падал. Облака скрывали луну плотной пеленой, тем не менее на снегу, в тех местах, где он собирался под черными стволами деревьев, было светло.

Укрытие — вот о чем думала Ада и, подходя к каждому каменистому выступу, говорила: «В этом месте мы могли бы переночевать». Но Руби заявила, что она знает лучшее место или, по крайней мере, ей кажется, что оно должно быть где-то поблизости, и они двигались дальше.

Со временем они подошли к какому-то нагромождению больших плоских камней. Руби озиралась вокруг, пока не нашла то, что искала: три камня, которые были свалены друг на друга, так что получился навес вроде случайно образовавшегося дольмена с плоскими боковыми стенами и плотно прилегающей крышей, наклоненной назад под углом, так что дождевая вода скатывалась с нее. Между камней образовалось помещение размером не больше голубятни, но вполне достаточное, чтобы сидеть и перемещаться по нему. Аде это сооружение напомнило символ числа «пи». Внутри пол устилали сухие листья. В двадцати ярдах из камня бил родник. Вокруг стояли каштаны и дубы, которых никогда не рубили со дня их появления. Лучшего места для привала нельзя было найти. Руби сказала, что, хотя уже несколько лет она не приходила сюда, здесь ничего не изменилось, все осталось совершенно таким же, как во времена ее детства; тут она провела не одну ночь, когда в одиночестве бродила по лесу в поисках еды.

Руби и Ада собрали охапки самых сухих веток, которые смогли найти, и через полчаса у них уже горел костер у входа в убежище. На огне стоял котелок с водой. Когда вода закипела, они, сидя на подстилке, съели несколько сухих лепешек, запивая их кипятком, и немного сушеных яблок. Кружочки от яблок были такие маленькие, что вряд ли могли утолить голод, но их резкий вкус собрал вместе все лучшие свойства миновавшего теплого времени года.

Они мало говорили во время еды, только Ада сказала, что парень из Джорджии не очень похож на других мужчин. Руби ответила, что она находит его не намного лучше большинства мужчин, чье главное свойство состоит в том, чтобы извлекать выгоду даже тогда, когда кто-то поставит ногу на его спину во время пробуждения.

Когда они поели, Руби смела листья с пола ладонью, копнула землю и потерла ее пальцами, потом протянула ладонь к огню, чтобы увидела Ада. Частички древесного угля и осколки кремня. Остатки древнего огня и наконечников стрел растрескались и превратились в труху. Мельчайшие чешуйки давно умершей надежды.

Никто из них ничего не сказал, но Ада порылась в этих осколках и нашла почти целый наконечник и почувствовала успокоение оттого, что люди в какие-то туманные давние времена делали то же, что и они, — обнаружили убежище в камнях, ели и спали.

Снег падал с тихим свистом, сильно похолодало, но огонь скоро нагрел камни, и, когда Ада и руби завернулись в одеяла, зарылись в сухие листья и насыпали еще листьев поверх, им стало тепло, как будто они лежали дома в кровати. Как дома, подумала Ада. Заброшенная тропа через горы и реки. Ни души вокруг. Каменное убежище, теплое, сухое и необычное, словно жилище эльфов. Хотя кто-то другой мог увидеть в этом сооружении из камней просто голую нору, оно так подходило к ее нынешним нуждам, что она могла бы просто приехать сюда и жить здесь.

Костер отбрасывал причудливые тени на наклонный камень крыши, и Ада обнаружила, что если смотреть на огонь достаточно долго, то будут формироваться очертания разных зверей. Птица. Медведь. Змея. Лисица. Или, может быть, волк. Огонь, похоже, только и делал, что воспроизводил образы животных.

Эти картины навеяли Аде воспоминание о песне, которую пел Стоброд. Она накрепко врезалась ей в память. Ада запомнила эту песню, потому что она была необычайно лирична, а пение Стоброда — настолько выразительным, что Ада могла предположить, что в песне нашли выход его самые глубокие переживания. Песня рассказывала о воображаемом поведении того, кто ее пел, что он сделал бы или какую имел бы силу, став каким-нибудь созданием животного мира. Ящерицей в ручье — чтобы слышать пение своей любимой. Птицей с мощными крыльями — чтобы вернуться к любимой, плачущей и стонущей, пока он умирает. Кротом в земле — чтобы рыть основание горы.

Аду тревожила эта песня. Животные казались удивительными и ужасными в своих желаниях, особенно крот, маленький бессильный отшельник, слепое существо, побуждаемое одиночеством и негодованием нести разрушение окружающему его миру. Но более удивительным и ужасным был человеческий голос, произносящий слова песни, желая перестать быть человеком, чтобы облегчить боль, вызванную потерянной любовью, обманутой любовью, чувством, оставшимся невыраженным и ненужным.

Ада слышала по дыханию Руби, что та еще не спит, и спросила:

— Ты помнишь песню, которую твой отец пел про крота в земле?

Руби сказала, что да, помнит, и Ада спросила ее, не думает ли она, что Стоброд сам написал эту песню. Руби ответила, что есть много песен, о которых нельзя сказать, что кто-то один их написал. Песня ходит от скрипача к скрипачу, и каждый добавляет к ней что-то свое или выбрасывает из нее что-то, так что со временем эта песня начинает отличаться от той, которой она была, и узнать ее можно лишь по мелодии или настроению. Но нельзя сказать, что песня стала лучше, так как, и это верно для всех человеческих усилий, в ней ничего не улучшалось. Любое добавление означает и какую-то потерю, и не так часто бывает, что, когда вещь что-то теряет, это ей на пользу, так что со временем даже лучше будет от нее избавиться. А думать по-другому — значит проявлять гордыню.

Ада лежала и смотрела на тени от костра и слушала, как снег шуршит, падая на листья, и скоро забылась в сне без сновидений и даже не проснулась, когда Руби поднялась, чтобы подбросить еще веток в костер. Когда Ада на рассвете открыла глаза, она увидела, что снег уже не падал так густо, но все еще не прекратился и лежал на земле толстым слоем. Ни Руби, ни Ада не торопились начать этот день. Они сидели, завернувшись в одеяла. Руби подула на угли и разожгла костер. Она поджарила кусочки сала, натопила из него жира и положила шкварки на плоский камень. Затем добавила к жиру воды и сварила котелок овсянки, а потом добавила туда шкварки с камня и размешала их вместе с кашей. В котелке поменьше Ада вскипятила чай, и, когда они потягивали его, Руби рассказала, как она впервые пила чай у миссис Суонджер. Это так ей понравилось, что она даже дала Стоброду горсточку чая, завязанную в тряпку, когда он отправился охотиться на енотов. В следующий раз она увидела его через несколько недель и спросила, как ему понравился чай. Стоброд сказал, что так себе и он находит его не лучше любой другой зелени. Руби пришла к выводу, что он варил его и ел со шкварками, как кресс-салат.

Добравшись до развилки, они обнаружили только Тренделя, лежавшего под тополем лицом вверх. Его почти занесло снегом. Вокруг него слой снега был более тонким, чем на нем самом, и было ясно, что снег сначала подтаивал, а потом перестал. Руби смахнула снег и взглянула на его лицо. Трендель все еще улыбался, хотя в его глазах застыло смущение, а может, это был взгляд смерти. Руби приложила ладонь к его толстой щеке, затем прикоснулась кончиками пальцев к его брови, словно для того, чтобы поставить на нем знак «не годен».

Ада отвернулась и стала разгребать снег носком ботинка. Вскоре она откопала обломки банджо, затем смычок — сломанный струнодержатель свисал с конского волоса. Она разгребала снег вокруг в поисках скрипки, но не нашла ее. Ни скрипки, ни Стоброда.

— Где он? — спросила Ада.

— Никто, кроме этого парня из Джорджии, не может рассказать нам всю правду, — сказала Руби. — Живого или мертвого — они взяли его с собой.

Ада и Руби решили похоронить Тренделя возле каштана, на маленьком земляном выступе вверх по тропе. Земля поддавалась легко, и мотыга почти не понадобилась, так как замерз только тонкий верхний слой почвы, а земля под ним была черной и рыхлой. Они по очереди копали яму лопатой, и вскоре им стало жарко в верхней одежде, они сняли ее и повесили на ветки дерева. Затем они замерзли, но не одевались, чтобы не промочить одежду потом. К тому времени, когда они пошли на поиски камня, чтобы отметить могилу, у них уже была порядочная яма, правда, всего в два фута глубиной. Ада считала, что для могилы необходимо не меньше шести футов, но Руби сказала, что хватит и двух.

Подойдя к Тренделю, каждая из них взялась за ногу, они подтащили его к могиле и столкнули туда. У них не было гроба, не было даже запасного одеяла, чтобы завернуть тело, так что Ада положила ему на лицо свой носовой платок, прежде чем они забросали его землей. Когда земля заполнила могилу и только носок от его башмака торчал наружу, Ада заплакала, хотя она видела этого парня всего лишь один раз тогда, у костра, и все, что она слышала от него, — слова о том, что музыка Стоброда сделала ей хорошо.

Ада вспомнила, как они закапывали кочаны капусты на зиму и как она думала, что они кладут эти кочаны словно бы в могилу. Но теперь она поняла, что похоронить человека — это не то что закопать капусту. Общее между тем и другим только яма в земле.

Когда они засыпали могилу до конца, у них осталось еще много земли; Руби заметила это и объяснила, что так бывает во время полнолуния. Если копать могилу когда луна убывает, тогда яма, наоборот, будет проваленная. Они насыпали на могиле холмик и утрамбовали его обратной стороной лопаты. Затем Ада вытащила свой складной нож, срезала кору с молодой гикори и срубила черную акацию, потом обрубила с нее две ветки топором и связала их вместе в виде креста полосками коры. Она воткнула крест в мягкую землю над головой Тренделя, и хотя не произнесла над ним ни слова вслух, тем не менее сделала это мысленно. Руби сказала, что акация очень живучая: когда из нее делают столбы для изгороди, они иногда пускают корни и вырастают в дерево. Ада надеялась, что точно так же и ее сооружение в один прекрасный день станет высокой акацией, которая будет отмечать последнее пристанище Тренделя, и каждый год, даже в следующем столетии, она будет рассказывать короткую легенду о нем, словно миф о Персефоне. Черная кора — зимой, белые цветы — весной.

Их руки были испачканы землей. Руби, зачерпнув снега, потерла его между ладонями и стряхнула грязную воду. Но Ада пошла через лес к ручью, встала на колени, вымыла руки, а потом плеснула ледяной воды себе на лицо. Она встала, помотала головой, чтобы стряхнуть воду, и огляделась. Ее взгляд натолкнулся на низкий выступ за ручьем. Он образовывал навес, убежище. Бурая земля под ним темнела на фоне белого снега. Под каменным выступом сидел Стоброд, хотя Аде потребовалось некоторое время, чтобы рассмотреть его, потому что его одежда сливалась с голой землей. Он сидел тихо, его глаза были закрыты, ноги скрещены, голова склонена набок, и руки сжимали скрипку, лежавшую у него на коленях. Поднялся ветерок и сорвал несколько дубовых листьев. Снег с голых веток упал на волосы Ады и на поверхность ручья, где и растаял.

— руби! — крикнула Ада. — Иди сюда!

Они стояли над Стобродом. Его лицо было такое же белое, как снег, и он казался таким тощим, таким маленьким. Он потерял много крови, которая все еще сочилась из его ран, и весь перед его рубашки был в крови. Руби взяла скрипку с его колен и передала ее Аде; змеиные погремушки сухо зашуршали внутри. Руби стала расстегивать пуговицы на рубашке, кровь на ней потемнела, а ткань задубела. Грудъ у Стоброда была хилая и белая, руби приложила к ней ухо, отстранилась, потом послушала снова.

— Он еще жив, — сказала она.

Она запахнула на Стоброде одежду, потом перевернула его, чтобы осмотреть, и обнаружила, что в него попали три пули. В руку, которой он держал смычок. В мякоть бедра у тазовой кости. И самая серьезная рана — в грудь у соска. Эта пуля раздробила ребро, задела верх легкого и застряла в мышцах спины над лопаткой. Под его кожей в этом месте был синий комок размером с яблоневый дичок. Пока Руби переворачивала Стоброда и осматривала, он не пришел в сознание и не издал ни единого стона.

Руби собрала растопку и наструганные щепки от сосновой ветки и чиркнула спичкой. Когда огонь разгорелся, она подержала лезвие своего самодельного ножа в пламени. Затем сделала разрез в спине Стоброда; он по-прежнему не издал ни звука и не приоткрыл глаза. Из пореза потек скудный ручеек крови, как будто в Стоброде так мало ее осталось, что хватило только на эти несколько капель. Руби просунула в разрез палец и исследовала рану, пока не выудила пулю. Протянув руку, она вручила Аде пулю, которая напоминала комок сырого мяса.

— Иди вымой ее, — сказала Руби. — Когда-нибудь он захочет на нее взглянуть.

Ада направилась к ручью. Она опустила руку в воду, позволяя течению струиться между ее сомкнутых пальцев. Вытащив пулю, она посмотрела на нее — свинец был чистым, серым. Пуля, пройдя через тело Стоброда, сплющилась и приобрела форму гриба с маленькой расколотой шляпкой. Однако ножка ее была не тронута, на ней по-прежнему были видны три винтовые нарезки, сделанные для того, чтобы процент попадания в цель был выше.

Ада вернулась к выступу и положила пулю рядом со скрипкой. Руби завернула Стоброда в одеяла; костер горел до высоты колена.

— Ты оставайся здесь и вскипяти воду, — сказала Руби Аде и направилась в лес.

Ада видела, как она ходит среди деревьев, опустив голову и положив лопату на плечо, в поисках целебных корней, которые она могла узнать только по сухим стеблям и листьям, торчащим из снега. Тем временем Ада установила камни вокруг костра, пошла к лошади и достала котелок из мешка. Она наполнила его водой из ручья и поставила на камни. Потом она сидела и смотрела на Стоброда, который лежал как мертвый. О том, что он жив, можно было узнать только по едва заметному шевелению куртки на груди. Ада думала о тех сотнях мелодий, которые он мог играть. Где они сейчас и куда денутся, если он умрет?

Когда час спустя Руби вернулась, ее карманы были полны всякими корешками, которые могли оказаться полезны и которые она смогла разыскать — коровяк, тысячелистник, лопух, женьшень. Но она не нашла желтокорень, который был необходим больше всего. Эта трава стала редкой в последнее время, ее все труднее найти. Руби опасалась, что люди теперь стали такими, что не заслуживают лечения, поэтому желтокорень от омерзения исчез. Она обдала кипятком корни коровяка, тысячелистника и лопуха, приложила их к ранам Стоброда и перевязала полосками, отрезанными от одеяла. Затем заварила лечебный чай из корней коровяка и женьшеня и влила ему в рот, но горло у него, похоже, свело, так что она не могла точно сказать, попала жидкость ему в желудок или нет.

Через некоторое время она произнесла:

— Мы слишком далеко от дома. Живым нам его туда не дотащить. Перевозить его можно будет только через несколько дней. Я не удивлюсь, если выпадет еще больше снега. Нам нужно найти убежище получше.

— Может, вернемся к тем камням, где мы ночевали? — спросила Ада.

— Нет, это не подходит. Там нет места, чтобы готовить и ухаживать за ним. Я знаю одно убежище. Если оно еще цело.

Ада и Руби оставили Стоброда лежать на земле, а сами срезали длинные шесты, чтобы сделать из них волокушу. Они связали шесты и несколько веток поперек в виде решетки и впрягли в это сооружение коня. Затем перенесли Стоброда через ручей на одеялах, положили его на волокушу и направились к развилке; волокуша стала подскакивать на каждом камне и корне. Им пришлось отказаться от своего первоначального намерения, так как стало ясно, что при таком передвижении раны откроются. С помощью веревки женщины подняли Стоброда на спину коня и медленным шагом двинулись дальше.

Небо, плоское и серое, нависло над их головами так низко, что казалось, можно было дотянуться до него рукой. Дул пронизывающий ветер, и вскоре снова посыпался снег. Поначалу он шел большими, как гусиный пух, хлопьями, затем стал мелкими и сухим, как пепел. Когда снег перестал, все вокруг них затянуло густым туманом, и единственное, что можно было понять, — день подошел к концу, и наступил вечер.

Они шли молча, лишь Руби произнесла: «Сюда», когда они повернули к развилке. Ада не представляла, какой дорогой они идут, так как давно уже потеряла направление и не знала, где север, а где юг.

Когда они остановились отдохнуть, конь стоял, опустив голову, усталый и несчастный, изнуренный тяжестью, которую нес, и разреженным воздухом высокогорья. Ада и Руби смели снег с коряги и сели на нее. Они ничего не видели в тумане, кроме стоявших поблизости деревьев. Однако, судя по разреженному воздуху, они поднялись на хребет и вокруг них было открытое пространство. Ада съежилась под пальто, стараясь не думать о том, каким будет следующий день и где они проведут ночь. Стоброд лежал на спине лошади совершенно неподвижно.

Пока они отдыхали, из тумана появились два сокола, с шумом рассекая воздух. Они летели навстречу порывистому ветру и, чтобы их не сносило, взмахивали крыльями коротко и резко. Птицы пронеслись мимо Ады так близко, что она слышала свист ветра сквозь их перья. Стоброд очнулся и поднял голову как раз в то мгновение, когда птицы пролетали мимо, он озадаченно проводил их взглядом, пока они не скрылись в тумане. Струйка крови стекала по его подбородку от угла рта, тонкая, как порез от бритвы.

— Дербник, — сказал он, словно название птиц, произнесенное вслух, могло помочь ему обрести способность двигаться.

Он с усилием завозился и, казалось, хотел сесть верхом, поэтому Руби помогла ему. Но как только она его отпустила, он повалился вперед, ткнувшись лицом в холку Ралфа. Глаза Стоброда были закрыты, руки вытянуты вперед, пальцы ухватились за гриву коня, ноги болтались под круглым животом Ралфа. Руби вытерла струйку крови с его подбородка рукавом пальто, и они двинулись дальше.

Почти целый час они шли вниз по крутому склону, и Аде показалось, что они спустились в долину, хотя она не видела вокруг ничего, что могло бы подтвердить ее догадку. Они пересекли какую-то низину; по обеим сторонам тропы, на уровне лица, росли кусты малины. Спустившись на дно долины, они набрели на пруд со стоячей темной водой. Он выступил из тумана, как будто в земле вдруг раскрылась яма. По берегам росли пучки сухой побуревшей травы, лед запекся вокруг них каймой. В центре пруда недвижно застыли три черные утки, склонив головки и касаясь клювом груди. Ада подумала, что, если бы она писала книгу о символах, это озеро символизировало бы страх.

Туман слегка поредел. Они снова стали подниматься вверх на какой-то низкий хребет, поросший тсугой; многие деревья упали, поваленные ветром, их корни с пластом земли вокруг оказались на поверхности, как внутренности после вскрытия. Миновав эти деревья, они вошли в небольшой лесок из каштанов и двинулись по направлению к ручью, который они слышали, но не видели. Настоящей тропы не было — просто проем между деревьями и низким кустарником. Когда они добрались до узкого ручья, освещение не изменилось, хотя день был уже на исходе.

Ада различила сквозь деревья прямоугольные очертания. Лачуги. Хижины. Маленькое индейское поселение, деревня-призрак: ее жители давно были угнаны по Тропе Слез на бесплодные земли. Все хижины, кроме одной прогнившей от старости, были построены из стволов каштана, которые когда-то ошкурили, сделали в них пазы и соединили внахлест. Крыши были покрыты дранкой и корой каштана. На одну из хижин упал большой дуб, остальные стояли неповрежденные с тех пор, как три десятилетия назад обитатели покинули их, — они могли стоять еще сотню лет. Серый лишайник покрывал их стены, сухие стебли бурьяна торчали из снега в дверных проемах. Вокруг не было земли, пригодной для пахоты, поэтому, скорее всего, это была сезонная охотничья стоянка. Или убежище, где жила горстка изгнанников, которые осели в этой лощине. Всего лишь полдюжины клетушек без окон. Они стояли на разном расстоянии друг от друга по берегу глубокого, быстрого и черного ручья, который прокладывал себе путь между огромных гладких валунов, поросших зеленым мхом.

Ада пыталась понять, на каком берегу ручья стоят хижины, — для нее было очень важно разобраться в этом, не спрашивая у Руби, — на северном, южном, восточном или западном? В поисках ответа на этот вопрос молено было бы обрести покой и попытаться смириться с тем, что они здесь оказались. Руби, похоже, всегда знала, где находится та или иная сторона света, и считала это настолько важным, что называла ее не только когда указывала направление, но даже когда о чем-то рассказывала. Она обязательно упоминала, где произошло то или иное событие. Западный берег Малого Восточного притока, восточный берег Западного притока — вот так примерно. Чтобы говорить таким языком, нужно четко представлять себе землю, на которой живешь. Ада знала, что хребты, лощины, реки и ручьи были рамой этой картины, ее костяком. Нужно еще выучить, как они расположены по отношению друг к другу, и затем дополнить картину деталями, запоминающимися ориентирами. От общего к частному. Все имеет свое название. Чем дольше живешь в каком-то месте, тем больше деталей замечаешь вокруг.

У Ады только-только начала формироваться такая картина. Она взглянула на небо, чтобы определить направление. Но небо не говорило ей ничего, оно было затянуто такими низкими облаками, что, казалось, их можно задеть головой. И вокруг не было никаких примет, за которые можно ухватиться. В этом влажном климате мох рос на любой стороне ствола, так что невозможно было различить, где север. Ада поняла лишь, что деревня могла быть расположена как на севере, так и на юге, поскольку направление ей определить не удалось. Не исключались и другие стороны света.

Хижины, среди которых они шли, казались мрачными в своем одиночестве, зажатые между водным потоком и нависающими уступами туманных гор. Может быть, некоторые из жителей деревни еще живы, и Ада подумала о том, часто ли они вспоминают это унылое место, ныне застывшее, словно запертое в груди дыхание. Каким бы словом они ни нарекли поселение, скорее всего, его название было из тех, которые не доходят до нас и исчезают из памяти. Ада сомневалась, что жители деревни даже в самые последние дни предвидели, что потеряют ее так скоро и навсегда. Они не предполагали, что это может произойти и тогда, когда на их земле появились новые незнакомые люди, которые говорили на другом языке, которые видели другие сны, молитвы которых были обращены к другим богам.

Руби выбрала самую лучшую хижину, и они остановились. Девушки сняли Стоброда с коня и положили его на просмоленную парусину и одеяла, затем вошли в единственную комнату хижины. Дверь была сделана из вытесанных планок и когда-то висела на кожаных петлях. Теперь она лежала на полу. Единственное, что можно было сделать, — прислонить ее к дверному проему. Утрамбованный земляной пол был покрыт слоем листьев, и они смели их сосновой лапой. В хижине был очаг с вытяжной трубой, сделанной из жердей, обмазанных глиной. Руби сунула туда голову, посмотрела вверх и увидела дневной свет. Трубу, вероятно, никогда не прочищали, и перекладины из жердей каштана были темными и блестящими от дыма, оседавшего на них в течение многих лет. Несмотря на пыль, дом все еще сохранял густой запах множества старых бивачных костров. Вдоль одной из стен шли деревянные полати, на них еще сохранились остатки серой соломы. Ада и Руби занесли Стоброда внутрь и положили на эту лежанку.

В то время как Руби разжигала огонь в очаге, Ада вышла наружу. Она срубила молодое деревце, обтесала его топором, забила кол в землю под кедром, потом привязала к нему коня. Ралф был мокрый и весь дрожал. Он стоял опустив голову, на его шкуре образовался покров из тающего снега, спрессованного в темные завитки. Ада взглянула на коня, потом на небо. По тому, как жгло щеки, она пришла к выводу, что сильно морозит. В таком холоде Ралф может умереть к утру.

Ада отвязала коня и попробовала завести его в одну из хижин, но он не хотел наклонять голову, чтобы пройти в дверь. Она потянула за повод. Ралф присел на задние ноги и попятился, увлекая ее за собой, пока она не упала в снег. Ада поднялась и отыскала увесистую палку. Она ударила коня со всей силы, какая еще осталась — ее было не так уж много. Наконец он нырнул в черный проем, как будто шел на смерть.

Однако, как только Ралф оказался внутри, он сразу успокоился, так как хижина не слишком отличалась по размерам от стойла в конюшне. Конь расслабился, встряхнулся, расставил ноги и пустил длинную струю. Ада накормила его остатками овсянки, потом пошла к ручью и сполоснула котелок.

Уже почти стемнело. Ада стояла и смотрела на последние отблески света на воде. Она устала, замерзла и была напугана. Это место казалось ей самым унылым на земле. Она боялась ночи и того момента, когда вся работа по обустройству будет переделана и она, завернувшись в одеяло, ляжет на холодном земляном полу призрачной хижины, чтобы дожидаться утра. Ада так устала, что не чувствовала под собой ног, но решила, что сможет преодолеть усталость, если будет делать все последовательно и думать не обо всех делах сразу, а о каждом в отдельности.

Она зашла внутрь и обнаружила, что Руби готовит ужин, точно такой же, каким был их завтрак. Ада положила ложку овсянки в рот и не смогла ее проглотить. У нее свело живот. Она выбежала наружу, и ее вырвало в снег желчью. Ада потерла рот снегом, зашла в хижину и снова принялась за еду, пока ее миска не опустела. Она сидела с миской на коленях, застыв в молчании перед очагом.

Ада забыла про воду и не пила ни капли в течение всего дня. Это обстоятельство, а также холод, долгая дорога, рытье могилы и уход за Стобродом так странно повлияли на ее мысли, что единственное желание, которое она испытывала сейчас, — смотреть в огонь и искать в игре пламени на горячих угольях более приятные видения. Она смотрела и смотрела, но не находила ничего ни в расплывающихся языках пламени, ни в геометрических узорах на обожженных боках поленьев. Горящее дерево потрескивало, этот звук был похож на скрип шагов по сухому снегу, и даже Ада знала, что это означает. Что поленья вот-вот упадут.