Эйнар Маазик
Земля дышит
Перевод Элеоноры Яворской

Ханнес Проост, мужчина лег пятидесяти с небольшим, поколесивший на своем веку как по морю, так и по земле, всюду искавший счастье, но нигде его не нашедший, в конце концов, обосновался в деревне Коорукесте, где купил себе маленький домик, который после смерти прежнего хозяина Санни долгое время пустовал и уже начал проявлять признаки разрушения, так что перво-наперво его пришлось подремонтировать, после чего он стал вполне пригодным для жилья;

…этот самый Ханнес Проост снял с вешалки зеленый рюкзак, с которым он ходил в магазин, и также зеленую, но уже порядком подвыцветшую легкую куртку, — при теперешней сухой погоде он надевал ее как на работу, так и в магазин; от посещения магазина на переду куртки появилось несколько лиловато-розовых, с расплывчатыми краями пятен, в результате работы — и на рукавах, и на переду, и на спинке — темные разводы от смолы, опилок и моха;

…этот самый Ханнес Проост повесил рюкзак на левую руку, перекинул через нее же и куртку, прошел по скрипучим половицам к двери, распахнул ее правой рукой — дверь тоже ходила с натужным скрипом — и шагнул в прихожую, куда из маленького смотрового окошечка в наружной двери лился тусклый свет… В прихожей Ханнес Проост повернул налево и отворил дверь в комнату. Оттуда без всякого зова или приглашения неспешно и деловито вышел погруженный в свои мысли дымчатый кот.

— Ну вот, — сказал Ханнес коту, — все остается, как мы договаривались.

Казалось, кот и впрямь помнил о договоренности с хозяином; в знак полного понимания он задрал хвост трубой и посмотрел на Ханнеса вопросительно, не последует ли еще каких-нибудь распоряжений или запретов.

Разговор, о котором Ханнес Проост напоминал коту, произошел во время обеда, когда Ханнес вернулся домой из лесу. Вообще-то Ханнес не имел обыкновения обедать дома — утром, отправляясь в лес, брал с собою собственноручно приготовленные бутерброды, прихватывал и бутылку молока, молоко он загодя, еще с вечера, приносил от Хельдуровой Эне; этого хватало до конца рабочего дня — не то чтобы досыта, но вполне терпимо. Однако нынешним утром Ханнес удалился от дома только на километр, заканчивал прореживание леса на горе Мейеримяэ. Ханнес даже пилу «Дружба» не взял, он успел повалить деревья накануне — большей частью это была примерно в руку толщиною береза, ольха и ель. Поэтому он лишь закинул за спину топор; придя в лес, Ханнес принялся обрубать со стволов сучья, а сам между тем думал, что здесь наберется несколько добрых возов веток для метел, была бы только охота вязать… Затем Ханнес начал стаскивать жерди в штабель — те, что потоньше, брал под мышку по нескольку штук разом, толстые таскал по одной, прижимал к боку с упором на бедро и волоком тащил за собою в общую кучу. Когда закончил работу, осмотрел лесной квартал: лес стал заметно реже и светлее.

— Полный порядок! — произнес Ханнес удовлетворенно, взял топор на плечо и отправился домой.

Дома он прежде всего сел за кухонный стол и закурил, потом сходил в кладовку, принес оттуда кусок окорока, отрезал хорошие толстые ломти, положил на сковороду, открыл газовый кран, отрегулировал пламя горелки, чтобы мясо не подгорело, затем разбил несколько яиц, залил ими куски мяса, когда же все как следует поджарилось, поставил сковороду на стол и стал есть.

Лишь тут он заметил, что Мяу пришел в кухню. Сидел возле плиты, но на него, Ханнеса, и внимания не обращал, смотрел куда угодно, только не ему в лицо. «Ясно, все еще сердится, более того, обижен. Понятное дело, я бы на его месте тоже обиделся, — пришлось Ханнесу признаться самому себе. — Сколько раз я ему говорил: «Послушай, пора бы тебе уже и за дело приниматься, я… — он чуть было не подумал «в твоем возрасте», но вовремя спохватился —…я на твоем месте ни за что не дал бы этим проклятым мышам покоя, не разрешал бы им шнырять по дому, того и гляди, глаза выедят». И не единожды было ему сказано: «Если уж говорить начистоту, я спас тебе жизнь, спас тебя для жизни, так что и ты тоже, хотя бы из чувства благодарности, мог бы что-нибудь для меня сделать».

Однажды (с тех пор прошло уже больше полугода), когда Ханнес был у соседей и помогал Хельдуру, Эне сказала:

— Аннес, будь добр, у моей кошки опять котята, возьми их да спровадь, ну, ты сам знаешь, куда…

— Опять?! — Ханнес удивился. — Что за чертовщина… А Хельдур не может, что ли, почему это именно я каждый раз должен твоих котят куда-то спроваживать?

— Да, не может… Он расстроится да напьется, а я стану браниться, и в доме будет ссора.

— Ну ладно, если ссора, так я сделаю… — согласился Ханнес.

— Только сделай до того, как у них глаза прорежутся, — попросила Эне.

— Ну да, хорошо… — пообещал Ханнес.

Пообещать-то он пообещал, но ох как не по душе ему было это, до того не по душе, что он некоторое время обходил соседей стороной. И кто знает, может быть, это и Эне было не по душе, ведь она тоже не заглядывала к Ханнесу. Позже, когда Ханнес все как следует обдумал, он пришел к выводу, что Эне нарочно с самого начала для совершения злодейства выбрала его, Ханнеса, а на Хельдура скорее всего наговаривала, дескать, он недотепа и неспособен сделать это, наверное, она угадала, знала, что на самом-то деле недотепа именно Ханнес и именно он-то станет уклоняться.

И через две недели, когда они вновь случайно столкнулись, Эне сказала: — Куда же ты запропал? У котят уж глаза вовсю глядят.

Похоже, она произнесла эти слова с чувством облегчения, голос у нее был почти радостный, хотя по выражению лица и можно было подумать, будто она сердится на Ханнеса.

И Ханнес ответил тоже с чувством облегчения и тоже радостным голосом:

— Ага! Ну что-ж, стало быть, эта операция опоздала.

— Да, запоздала, — согласилась Эне. — А все из-за тебя, что ж ты не пришел, когда была нужда.

— Раз ты любишь кошек, нечего тебе их губить. Оставь в живых, пускай ловят мышей да крыс! — дал Ханнес добрый совет.

— Не могу же я столько же кошек держать, сколько у меня крыс и мышей.

— Ну, какого можешь и в деревню отдать.

— Два уж отданы, — сказала Эне с торжеством. — Ежели еще ты одного заберешь да одного я себе оставлю, так все и будут при хозяевах. — И затем уже просительно и вкрадчиво, как только женщины и умеют:

— Нешто тебе труд — живешь один-одинешенек, будет тебе для компании, бросишь по деревне-то дружков искать. — И затем, будто цыган, который расхваливает свою лошадь:

— Котик-то доброй породы, будет крысоловом, какого не сыщешь. — И затем так, словно она уже была уверена в своей победе:

— Я уж и имечко ему подобрала, тебе одной заботой меньше…

— И какое такое редкое имя ты ему дала? — поинтересовался Ханнес.

— Почему редкое… Назвала Мяу…

И тут он, Ханнес, внезапно расхохотался, да так, что брюхо заколыхалось.

— С чего смеешься-то, Мяу не имя, что ли? — Эне обиделась.

— Ха-ха-ха-а! Имя, отчего ж не имя. Просто мне вспомнился один капитан, я с ним полмира обошел… У него фамилия была Мяу.

Так на том и порешили. Нельзя же оставлять на произвол судьбы тезку своего капитана. Прошел месяц, как-то Ханнес опять был у соседей. Эне сказала:

— Ты что, идешь прямо домой? Так прихвати Мяу, уже пора, не то дом не полюбит.

Что еще оставалось Ханнесу делать, сунул он тезку своего спутника по далеким морским рейсам, своего капитана Мяу, за пазуху, только ушастая голова торчала наружу — так они, двое мужчин, и топали домой в тот темный октябрьский вечер.

И с этого момента вплоть до весны следующего года, точнее — до конца апреля, еще точнее — до предутренних часов сегодняшней ночи (три часа, время первых петухов, уже не совсем ночь, но еще и не совсем утро) они жили вдвоем в полном согласии и взаимопонимании. Мяу не ленился мурлыкать, Ханнес, в свою очередь, обучал кота разнообразным, полезным для дела приемам: подкрадываться, прыгать, выслеживать и прочее… Но вчера ночью, нет, сегодня утром это…

…и случилось: Ханнес внезапно проснулся, вначале он никак не мог понять, что именно его разбудило, не молния ли ударила во дворе?.. Но звук сразу же повторился, он был очень знакомый и исходил из кухни. Когда же Ханнес прошел в кухню и включил свет, то увидел Мяу, — кот стоял посреди стола и смотрел на своего хозяина сверкающими от возбуждения глазами. А внизу, на полу, казалось, так же возбужденно сверкали осколки стакана, из которого Ханнес пил молоко. — Это ты тут буянишь?.. Пьян ты, что ли?! — прикрикнул Ханнес на кота, взял его за шиворот, поднял на воздух, дал свободной рукою шлепка по заду. — Не научился уважать ночной покой, так… — И Ханнес вышвырнул Мяу за дверь. — Побудь на дворе, покуда разума не наберешься!

Лишь утром, убирая со стола посуду, Ханнес догадался, что заставило Мяу среди ночи лезть на стол: край белого батона был будто сточен маленьким напильником — такую ювелирную работу могла проделать только мышь. Чтобы не возникало никаких сомнений, мышь оставила на столе и свою визитную карточку…

Тут-то Ханнес и понял, что был несправедлив к Мяу: кот внял его наставлениям, кот ловил первую в своей жизни мышь, а как поступил он, Ханнес?

Он бы сразу, уже с утра, и исправил свою оплошность, попросил бы прощения, но Мяу нигде не было видно. Так Ханнес и ушел на работу, отложив выяснение отношений на обеденное время. Вообще-то он уже утром предчувствовал, что задача эта не из простых…

— Ты что, все еще злишься? — спросил он Мяу. — Ну и зря… — Ханнес попытался заглянуть Мяу в глаза, но тот сидел к нему боком и на слова хозяина даже ухом не повел. — Зря ты сердишься. Ты просто-напросто избалован… И у Эне, и на хуторе Пыдра, и в Кээте, ну, я мог бы назвать тебе сто мест, где кошки в ночное время — на улице. А ты из-за какой-то одной ночи, нет, из-за половины ночи, устраиваешь скандал, — тут Ханнес почувствовал, что ведет себя нечестно, просто-напросто пытается выйти сухим из воды. В конце концов он сам, и уже с самого начала, приучил Мяу ночевать дома…

Ханнес посмотрел на кота с удивлением и даже с некоторой тревогой. Такого еще не случалось, чтобы в то время, когда он, Ханнес, ест, Мяу сидел бы в стороне да еще не обращал бы на него никакого внимания, даже не смотрел бы в его сторону. Похоже, тут одними извинениями не отделаешься. Придется, наверное… Да, если люди с этим свыклись, если задабривание и подкуп превратились, так сказать, в обычное средство общения, то почему бы в таком случае и кошкам…

Он поднялся из-за стола, взял с края тарелки ломоть ветчины и положил на пол перед котом. — Возьми, ну, возьми же! — Кот наклонился, понюхал, поднял голову, посмотрел в пространство, словно обдумывая что-то, взглянул разок на Ханнеса — не в упор и не пытливо или вопросительно, а так, словно бы мимоходом — и лишь после этого вновь склонился над куском ветчины, принялся его грызть.

— Ешь, ешь! — сказал Ханнес.

Ханнес вновь сел за стол, посматривая на Мяу, ест ли тот ветчину.

— Откуда мне было знать, что ты как раз ловишь мышонка, — произнес Ханнес. — Откуда мне было знать, что ты занят именно этим важным делом. Ну, остался без добычи, словно пес без сладкой кости… А, чего уж, признаю — моя вина… Так ведь я пытаюсь ее загладить. Мышей я для тебя ловить не стану, пойду принесу свежей рыбки, — Ханнес поднялся и отнес коту второй ломоть ветчины. Он не стал говорить ему, что так или иначе собирался зайти на рыбпункт, и вовсе не ради Мяу. Ханнеса самого уже два-три дня томило желание поесть свежей рыбы. Но зачем Карле знать об этом!

Когда они оба были уже на дворе, Ханнес вспомнил еще кое о чем (ведь вот, все время в голове держал, а тут вдруг забыл!). Он пошел назад в кухню, налил молока в пустую, специально для этого предназначенную консервную банку из-под килек, отрезал кусок хлеба, намазал его салом и засунул все это под скамейку возле двери.

Было похоже, что Ханнес собирается вернуться домой не так-то скоро.

Ханнес обогнул дом и зашагал прямиком по тропке. Длинные прошлогодние стебли пырея, полевого хвоща и ярутки полевой шелестели под его резиновыми сапогами — другим он помогал заготавливать сено, а траву возле собственного дома не смог, не захотел скосить! Тропка вывела Ханнеса к шоссе, и в конце концов, спустившись под гору, он вышел…

…к рыбному пункту и остановился перед дверью желтого вагончика (вагончик был доставлен сюда шефами, строителями мола и пристани, поначалу — для своих работников, чтобы им было где приткнуться, приготовить пищу и поспать; но за время строительства мола и причала шефы с рыбаками побратались, так что в итоге уже и не осталось чужих, все были своими; когда же одни «свои» закончили наконец работу и с тракторами, с бульдозерами и с экскаваторами собрались в обратный путь, то этот старый жилой вагончик просто-напросто оставили другим «своим») — да, Ханнес остановился перед входом в вагончик и прежде, чем нажал дверную ручку, услышал внутри него гул мужских голосов, а точнее, одного голоса, голос этот был знаком Ханнесу, и Ханнес, еще до того, как вошел, знал, что в вагончике находится его сосед Хельдур, — то ли тоже забрел сюда в поисках рыбы, то ли бог знает по какой надобности, то ли просто проводил время. Так что, когда Ханнес отворил дверь и переступил порог, для него вовсе не было открытием, что Хельдур сидит за столом, а если что и было открытием, так скорее присутствие других: Антса и Таави, и Рауля, который, как и Хельдур, был трактористом, — мужчины сидели за столом, хотя на столе не было ни бутылок, ни вообще чего-нибудь; бутылки либо уже были опустошены, либо еще находились на пути из магазина, первое предположение казалось более верным, по всему было видно, что сидели здесь уже долго: помещение наполнял сизый дым, воздух был спертый, так что Ханнес закашлялся, лица у мужчин были красные (правда, причиной этому мог быть и холодный ветер, в особенности у возвратившихся с озера), кроме дыма пахло еще рыбой, дегтем, мазутом, бензином — так что уже по запаху можно было определить, какого сорта мужчины здесь собрались.

— …только тебя тут и не хватало… — произнес Хельдур, не отрываясь от беседы, как бы мимоходом, лишь затем, чтобы дать знать, что Ханнеса приметили и узнали, и продолжал прерванный разговор: —…я сказал: «Какого хрена тебе еще надо, я целый день распахивал этот чертов луг, два раза меня вытаскивал Рауль, два раза я его выволакивал, я потел и копался в грязи, а вечером еще рыбакам пахал под картофель… Надо ж, в конце концов, человеку хоть чуток дух перевести…» Верно ведь, Рауль, я ей так в открытую и сказал, можно ли сказать еще яснее? Неужто мне надо было пойти еще дальше, неужто я должен был сказать и о том, что я три года не отдыхал, ежели в колхозе после того, как ты им накланяешься, и дадут когда выходной, так он оборачивается домашним рабочим днем, а когда ты приходишь домой после работы, тебя ждет еще с десяток дел, и отложить их нельзя… Неужто я должен был так напрямки и сказать ей, что я — вечный раб при работе? — вопрошал Хельдур, обращаясь к Раулю. И Рауль ему ответил — Нет, не должен был, она озлилась бы и того больше, а в ней и так было под завязку ее праведного гнева! — Но Хельдур оставил слова Рауля без всякого внимания и продолжал. — Но даже скажи я ей это, думаете, она перестала бы браниться? Как же, держи карман шире! Бабы уж отроду такие, выбьют тебя, как старый тулуп… Нет у них никакого уважения к человеку, ты с утра до вечера работай и тебе же еще говорят: «Ну что это за работа — сидишь да за руль держишься!» Оно, конечно, сидеть-то я и впрямь сижу, но эта работенка похуже, чем у того, кто беготней занят, при нашем-то сидении нервы без передыха натянуты, как тросы, когда ты трактор напарника вытаскиваешь. Гм! Что по сравнению с этим — выгребать навоз из-под коровьего зада?! Санаторий, а не работа!

Хельдур перевел дух — все, что он успел наговорить, он выложил на одном выдохе. Рауль, умевший в любой ситуации оставаться товарищем, другом и напарником, воспользовался паузой и быстро добавил:

— Ты ведь сказал ей яснее ясного, что отдохнешь, поговоришь малость и придешь чин чинарем домой, чего ей еще было надо?

Возможно, Хельдур переводил бы дух еще некоторое время, но слова Рауля подлили масла в огонь, Хельдура охватил справедливый гнев, и накопившаяся злость вновь закипела в нем.

— Точнехонько так и было! Я дал свое слово, слово мужчины, дескать, чуток передохну, потом заведу трактор и прикачу прямиком домой. А она… — В голосе Хельдура зазвучали такие низкие басовые ноты, что если у Ханнеса и оставалась еще хоть капля сомнения, о ком идет речь, то теперь и она рассеялась. — …а она мне: «Ты что, запамятовал, нынче проходит месячник безопасного движения, по дорогам инспектора шныряют, а ты и сейчас уже набрался! Что ж после-то будет!»

— И разве я не сказал ей, — снова вмешался Рауль, — что после не будет ничего особенного, что мы уже все, что у нас было, выпили, посидим да поговорим немного просто так…

Но Хельдур все так же не слушал Рауля.

— А что она мне говорит? «Добро, мне тоже передохнуть надо, так и я посижу».

— И впрямь села! — снова подтвердил Рауль.

— Да, села! Но — как? Уселась в углу возле печки, уселась, словно палку от метлы проглотила, ни тебе словечка, ни полсловечка. Я ее знаю, она бы так и до утра просидела. Что это за отдых — глядеть на свою озлившуюся жену! Похуже любой работы!

— Увольняйся-ка ты лучше да переходи к нам, стал бы вместе с нами рыбу ловить, — предложил Таави. — Сядем в лодку да уйдем на озеро, туда следом за тобой никакая жена не заявится.

Хельдур ничего не ответил, мысленно он все еще был во вчерашнем дне. А может, он не счел предложение Таави достойным ответа. В глубине своего честного и верного сердца он знал, что никуда не перейдет, знал, что прирос к своему трактору, точно так же, как Таави и Антс — к своей лодке, к своим мережам, к своему озеру. А разговор разговором, просто-напросто ты зол и должен свою злость выговорить; и ты проклинаешь на чем свет стоит свой трактор за то, что он не заводится, проклинаешь на чем свет стоит свою жену за то, что не разрешает тебе посидеть с приятелями, начальство за то, что не дает тебе выходного, и, наконец, самого себя, за то, что ты такой рохля… Да что там говорить, проклинаешь даже своих предков вплоть до Адама, — ведь он тоже был таким же рохлей, позволил Еве обвести себя вокруг пальца… А утром следующего дня снова залезешь в кабину трактора, заведешь мотор, поедешь на работу. А еще на следующий день то ли из-за угрызений совести, то ли подлизываясь, пойдешь вместе с женой на ферму, где она работает, поможешь выгребать навоз, поможешь поднимать бидоны, поможешь закладывать в кормушки солому и сено.

Все это Хельдуру было очень хорошо известно заранее, да как ему было и не знать, ведь такое случалось не единожды. Разве что сегодня было сегодня, а не завтра, и сегодня у него на сердце накипело и надо было выговориться.

Оттого-то он с таким удивлением и посмотрел на Ханнеса, когда тот сказал:

— Никак не возьму в толк, на что, собственно, ты сердишься. Ну хорошо, пришла за тобой, увела тебя от стакана с водкой домой. И правильно поступила или, как пишут в газетах, вовремя подоспела.

Хельдуру следовало предвидеть, что Ханнес вступится за Эне, как делал это и прежде, и все же это заступничество было до того неожиданным, что Хельдур в первый момент не нашелся что сказать, кроме:

— Да-а, тебе хорошо говорить, у тебя жены нет. А если бы ты знал, что еще она мне дома наговорила! Я, дескать, жеребец. А что еще она насчет жеребца выложила!..

Ханнес вообще-то был не очень скор на догадку, но тут он вдруг смекнул, что — если прибегнуть к судейскому языку — защита ненароком проболталась.

— Постой, постой, у вас там, похоже, и девки были или нет? — спросил Ханнес.

— Ну, были, — признался Хельдур. — А что с того, мы же не в кровати с ними лежали.

Разумеется, Антс, как можно было предвидеть, поспешил Хельдуру на выручку.

— Все как одна девки свои в доску, да и Сирье, нешто она чужая?

— Какая Сирье? — переспросил Ханнес. — Пикканусе, что ли?

Хельдур молчал, за него ответил Антс:

— Да, Сирье Пикканусе… Тоже пришла подряжать нас, чтоб мы ей огород вспахали. Хельдур просто так, заради шутки, подхватил ее да и усадил себе на колено, откуда ему было знать, что Сирье так там присидится, уж и слезать не захочет…

— Стало быть, когда пришла Эне, Сирье все еще сидела у Хельдура на коленях, так? — продолжал расследование Ханнес.

Хельдур уже взял нить разговора в свои руки:

— Ну, на коленях, и что с того?! Мне от этого не было ни холодно, ни жарко… Я этому сидению Сирье Пикканусе на моих коленях даже не придал никакого значения. А она: жеребец да жеребец!

Ханнес от души расхохотался.

— Ты не придал, а Эне придала. Женщины в таких вопросах очень чувствительны. И чего ты из-за этого расшумелся! Ну и ответил бы ей: дескать, ты мерина себе в мужья хочешь, что ли? Эне расхохоталась бы, тут и ссоре конец. Даже если бы она и не засмеялась, так все равно замолчала бы, уж это точно.

— Как же, заставишь ее замолчать, — возразил Хельдур. — А ты мог свою жену утихомирить, когда ей поговорить да поругаться приспичивало?

Это был жестокий ответный удар.

Они, все присутствовавшие здесь, знали, и знали от самого Ханнеса, что он был холостяком вовсе не из принципа, он дважды пытался основать семью, дважды был женатым человеком; в первый раз это кончилось трагически (жена умерла при родах, унеся с собою в могилу и ребенка), вторая жена Ханнеса во время его длительного морского рейса перебежала под крылышко более оседлого мужчины. Они знали — все из того же первоисточника — даже такую интимную подробность: вторая жена согласна была делить себя между двумя мужчинами, это было вовсе не так тяжело, как может показаться со стороны, ведь он, Ханнес, проводил большую часть времени вдали от дома; так что именно Ханнес сказал последнее и решающее слово: «Если тебе с ним лучше, так и живи у него». Жена от слов мужа немножко погрустнела и наконец ответила: «У меня и к тебе тоже душа лежит… Если бы ты бросил море, так я бы у тебя осталась…» Они, дьяволы, знали даже и то, что ответил ей Ханнес: «Нет, море я не брошу, так что иди себе к другому…» И как глаза жены увлажнились, но довольно быстро высохли, как только Ханнес сказал, что брать он ничего не собирается, пусть все — и мебель, и машина, и телевизор, и квартира — остается жене…

Да, они, дьяволы, знали о Ханнесе слишком много, потому-то они и были уверены, что теперь Ханнес ни за что на свете не возьмет под свою опеку ни одну женщину, не станет женским адвокатом.

— У меня не было такой надобности — заставлять свою жену молчать, — сдержанно отпарировал Ханнес.

— Чего ж ты с нею разошелся? — спросил, нет, удивился Хельдур.

— Может, оттого и разошелся, что мы никогда не ссорились. Может, оттого и разошелся, что не увел ее, когда она сидела на коленях у чужого мужчины, а она в свой черед не увела меня, когда я чужую на своих коленях держал.

Ханнес, конечно, знал, как все случилось на самом деле, но что ему оставалось, если Хельдур, его сосед Хельдур, которому принадлежала Эне, загнал его в угол. Это была дуэль — словесная, без оружия, но все же настоящая дуэль.

Хельдур тоже, видимо, понял это, он собрал в кулак всю свою выдержку и находчивость, использовал в неожиданный момент.

— Ну что ж, ежели тебе нужна жена, которая умеет хорошо браниться, так возьми себе Эне. Я, видишь ли, наоборот, не уважаю такую, кто ругается…

— Вот как, а на суде ты то же самое скажешь? — спросил Ханнес.

— На каком суде?

— Ну, если развод захочешь получить…

Так — теперь уже Хельдур был загнан в угол, посмотрим, как он вывернется! Белки его глаз были налиты кровью, но вовсе не от злости и не от азарта борьбы: просто он две недели подряд развозил на поля бочки с аммиаком. И хоть правила по технике безопасности он и соблюдал, испарения аммиака все равно были во вред его здоровью, — далеко не каждый смог бы работать с этим устройством; он, Хельдур, мог, но глаза…

— Ах на суде… Ах при разводе… Ну, скажу — не сошлись характерами. Ежели и что другое не сходится, все равно все всегда говорят, что характеры. А ты что сказал или придумал что-нибудь поумнее?

— Я сказал — из-за того, что нет ребенка, — ответил Ханнес и при этом как-то по-доброму жалостливо посмотрел в воспаленные глаза Хельдура. Словно бы догадался, словно бы знал, что теперь он нанес противнику последний, смертельный удар, что теперь противник будет повержен… Ханнес выиграл поединок, однако в его взгляде не было и намека на торжество или удовлетворение победой, лишь сочувствие.

— Куда этот чертов Педра провалился? — произнес Таави, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Я ж говорил, не посылайте Педру, ему Мелаани раньше чем в четыре не отпустит, по новым правилам, — отозвался Антс.

— Пошли свинью срать, так сам иди подтирать! — выругался Хельдур. — Пойду-ка я, право, заведу свой тракторишко да съезжу поглядеть, где он застрял.

Никто из присутствовавших не обращал больше на Ханнеса внимания, даже не смотрел в его сторону, словно его и не было вовсе.

— Ох-хо, чертова жизнь, как говаривал мой бывший капитан Мяу! — Ханнес счел за лучшее отступить вместе с остатками своего достоинства. — Антс, может, у тебя найдется чуток рыбки, надо бы кошке кинуть, — обратился он к рыбаку.

— Столько-то найдется, — ответил Антс и словно бы нехотя поднялся с места, чтобы пойти к лодке.

Ханнес надел на голову свою серую клетчатую кепку, старую, но еще сохранившую благодаря пуговичке на макушке заграничный шик; (Кто не поленился бы, тот мог бы внутри нее на ободе увидеть яркую марку с надписью «Made in USA». Во время долгих морских рейсов Ханнесу удалось побывать и в Нью-Йорке, кепка была единственным напоминанием об этом городе; Ханнес приметил кепку в витрине одного из магазинчиков на Бродвее и купил за полдоллара, оставшиеся семь с половиной долларов он потратил на жену — тогда он еще верил, что сумеет удержать ее при себе подарками); Ханнес запахнул куртку и вышел из вагончика следом за Антсом.

Таави подождал, пока они отойдут достаточно далеко, и сказал Хельдуру:

— Смотри, как бы Ханнес и впрямь не отбил у тебя жену…

И Хельдур быстро отозвался, так быстро, будто ответ был у него уже давно наготове:

— Ну уж нет… этого не будет!

Уже возле лодки Антс спросил:

— Ты что, хотел для себя рыбы, а про кошку сказал просто так?

— Нет, все же о кошке думал. Но если у тебя есть побольше, так дай и на меня тоже! Разве это дело — я должен смотреть со стороны, как кошка рыбу ест!

Не говоря ни слова, Антс подошел к отсеку в носовой части лодки, откинул крышку, извлек оттуда примерно полукилограммового судака и такой же величины щуку.

— Сколько будет стоить? — поинтересовался Ханнес.

— Ну чего ты спрашиваешь, — ответил Антс чуть ли не сердито. — Бери и будь спокоен. Мне опять твоя помощь понадобится, когда начнется заготовка дров.

— Спасибочко! — поблагодарил Ханнес, засовывая рыбу в рюкзак. Но все же не удержался и добавил:

— У Хельдура, похоже, настроение сегодня хреновое. Похоже, продолжит…

— Так не ты ли ему и подправил настроение, — уколол Антс Ханнеса.

— Выходит, что так, — согласился Ханнес.

На дороге ему никто не встретился, лишь…

…возле магазина попался ему кээтеский Ээди.

— Ого, сто лет тебя не видал! — крикнул он Ханнесу. — Как поживаешь?

— Да все работаю, все работаю, — ответил Ханнес.

Ээди снял со спины свой заплечный мешок и положил его на крыльцо магазина; глядя на Ээди, снял свой полупустой рюкзак и Ханнес и положил рядом.

— В совхозе, что ли? — спросил Ээди.

— Нет, не в совхозе. В лесничестве. Был на лесных посадках, а теперь прореживаю.

— Неужто земля в лесу уже оттаяла! — сказал Ээди с удивлением.

— Куда там, местами все еще твердая, хоть топором руби, — уточнил Ханнес. — Но саженцам это не помеха, идут в рост, как ни в чем не бывало. Очень-то тянуть с посадкой нельзя, не то земля высохнет раньше укоренения. Тогда вся работа пойдет насмарку…

В то время как Ханнес объяснял это, Ээди успел извлечь из кармана ватника бутылку и снять с нее пробку.

— Примем-ка помалу лекарства! — Он протянул бутылку Ханнесу. — Я обещался мамуле принести, но приложиться-то можно.

— Раз обещал, так стоит ли? — засомневался Ханнес.

— Прими, прими! — настаивал Ээди. — У меня прокладка в кармане, потом чин чинарем закупорим.

«Если я сейчас выпью, — подумал Ханнес, — то должен буду тоже купить бутылку, как принято среди честных людей. А если я куплю одну бутылку, то запросто может случиться, что потом куплю еще и вторую…»

— Так и быть! — Ханнес протянул руку к бутылке, испытывая в душе злость то ли на себя, то ли на Ээди, то ли еще на кого — даже голос у него стал недовольным.

— Только погоди чуток, пока я в магазин схожу.

— Лады, я подожду! — быстро ответил Ээди с видом заговорщика. Наверное, он понял, что Ханнес — человек честный.

Когда Ханнес вышел из магазина и Ээди увидел его разбухший и отяжелевший рюкзак, он, будто жалеючи, повел такую речь:

— Что это мы посередь дороги стоим, давай-ка лучше пойдем ко мне. Мамуля меня ждет, а станем мы тут заводиться, поди знай, в какую чертову дыру нас в конце концов занесет.

Такое предложение было для Ханнеса несколько неожиданным. Ему и прежде случалось выпивать за компанию с Ээди (или, как говорил Ээди, принимать лекарство), но каждый раз это происходило либо на лоне природы, либо у самого Ханнеса, либо еще где-нибудь, но в доме у Ээди он еще не бывал.

«Отыди от меня, сатана!» — сказал, нет, подумал Ханнес. Но сразу же внутренне усмехнулся своей мысли: если сатана и впрямь лицом и деяниями похож на Ээди, то он не более чем жалкий мужичонка, тощий и щуплый. Единственное, что в данном случае подошло бы князю тьмы, так это голос Ээди — резкий, надтреснутый бас.

— Так и быть, если только твоя мамуля не рассердится….

— Она рада, когда гости приходят.

Мужчины без лишних слов отправились в путь — назад по той же дороге, откуда Ханнес только что пришел. Вначале шагали по песку через государственный лес, потом через поле, правда, уже вспаханное и засеянное, но все еще белесо-коричневое, без единого зеленого росточка. Затем они свернули в кээтеский бор, где в прежние времена жена Александера Кээте, образованная городская госпожа по имени Ильдекаарт, совершала вечерние прогулки, обутая в высокие желтые сапожки, с плеткой для верховой езды в руках. Да, с той поры прошло добрых сорок лет, да еще и с хвостиком… Теперь же этой дорогой шагали двое мужчин, вид у них был более чем будничный, и ни один из них не знал ничего толком ни о кээтеской Ильдекаарт, ни о ее желтых сапожках, а если что и знал, то лишь понаслышке. Они не заметили даже и того, что прошли через кээтеский заливной луг, прежде чем выйти к кээтескому дому, крыша которого виднелась между старыми липами (липы тоже были еще голые, они словно бы ждали приказа, чтобы разом, за одну ночь высунуть из почек зеленые язычки листочков); в отведенном под ригу конце дома и проживал Ээди со своей семьей.

По дороге Ханнес и Ээди поговорили о том, о сем, но все о своих собственных, а не о кээтеских делах (да и что за дела еще могли быть здесь у Кээте, если осенью сорок четвертого он отбыл, прихватив с собою Ильдекаарт и белую лошадь по кличке Тилу, а в придачу и охотничье ружье на всякий случай, — отбыл перво-наперво в Пярну, затем в Германию, затем в Америку, где он теперь и проживал).

Если Ээди нужны прутья для метел, сказал Ханнес, то пусть приходит за ними — в молодом лесочке за горой Мейеримяэ наберется несколько возов. Ээди ответил, что да, он возьмет, хотя совхоз и платит за метлу на две копейки меньше, чем давали в колхозе, но вязать все же можно…

Когда мужчины, доверительно беседуя, подошли наконец к кээтеской риге, Ханнес остановился и сказал:

— Чего мы эту наполовину выпитую бутылку будем вносить в дом, вытащу-ка я лучше целую.

— Вообще-то мамуля ворчать уже не станет… Ну да пусть будет так…

И приятели — Ханнес впереди, Ээди позади — вошли в кээтескую кухню.

— Видишь, мамуля, я сказал, что скоро вернусь, разве обманул? Да еще и гостя привел! — обратился Ээди к жене.

Низкорослая смуглая Альвийне — она хлопотала возле плиты, варила картошку свинье — подняла голову, и по ее лицу пробежала тень улыбки — похоже, она ничего не имела против гостя. (Правда, вскоре Ханнес заметил, что женщина была возбуждена, словно кого-то или чего-то ждала, а несколько позже он и узнал, что именно ждала Альвийне.) Мужчины присели на край скамейки возле кухонного стола, окутанные запахом варящейся свиной картошки, которым с незапамятных времен, с тех самых пор, как в Эстонии начали выращивать картофель и держать свиней, были пропитаны хуторские кухни — их бревенчатые стены, закопченные потолки, половые доски… во всяком случае, так обстояло дело здесь, в деревне Коорукесте, где не было хуторов с черными, предназначенными специально для надобностей скота, кухнями; даже тут, в доме Кээте (настоящее название хутора — Татрик), хотя здешний хозяин когда-то и славился по всей волости своими девяноста гектарами угодий, из которых тридцать было чистой пашни, — даже здесь картошку для свиней варили в большом котле все на той же кухонной плите, на той самой плите, возле которой теперь хлопотала Альвийне, время от времени с беспокойством поглядывая на стол, где красовалась бутылка «Экстры». Ханнес истолковал беспокойство Альвийне по своему разумению, он взял со стола бутылку, вначале в правую руку, затем в левую, сковырнул задеревеневшими от работы большим и указательным пальцами жестяной язычок пробки, сорвал ее с бутылки и огляделся, во что бы налить. На лоне природы дозволительно, и даже предпочтительнее, с бульканьем пить из горлышка бутылки, но если ты вежливенько сидишь в кухне и в обществе дамы, то это не годится. Альвийне заметила взгляд Ханнеса, прошла к кухонному буфету, отыскала там чайный стакан и с видимым сомнением поставила его на стол.

— У нас были и рюмки, да все они перешли в лучший мир, — сказала она, словно бы извиняясь.

— Эта беда — не беда, — ответил Ханнес, в свою очередь как бы утешая ее. — Возле одного корыта много добрых поросят помещается, ежели корыто большое.

— У нас вроде бы никто никакой дурной болезнью не страдает, — поддержал Ханнеса Ээди.

Ханнес наполнил стакан на три четверти, наливал специально так, чтобы водка лилась с бульканьем, чтобы вышло праздничнее. Затем поставил бутылку на стол, поднял стакан и протянул Альвийне.

— Ну, хозяюшка, хлебни!

Слегка застеснявшись, Альвийне приняла стакан, сдвинула левой рукой головной платок к затылку и только после этого пригубила.

— Вам и закусить-то нечем, сейчас я соберу. Ээди, ты чего-нибудь добыл в магазине или не удалось?

— Так ведь не всякий день колбасный… Сыру принес.

Ээди отлучился, чтобы снять с себя ватник, и вскоре — в одной руке сигарета, в другой пепельница — вернулся к столу и расположился рядом с Ханнесом.

Альвийне отыскала в заплечном мешке Ээди сыр, принесла из кладовки блюдечко с солеными огурцами, принесла из амбара ветчину на тарелке, поставила все это богатство на стол и сказала:

— Закусывайте, закусывайте, не то вас развезет, я-то сейчас не хочу, мне еще надо скотину накормить.

— У мамули сегодня беспокойный день, нигде себе места не находит, — сказал Ээди, глядя на дверь, за которой только что скрылась Альвийне.

— А что с ней, случилось что-нибудь? — спросил Ханнес из вежливости.

— Дочку ждет, больше ничего не случилось. Маарья должна сегодня домой вернуться…

Ээди, по-видимому, хотел поговорить об этом подробнее, он посмотрел на Ханнеса в ожидании, не спросит ли тот еще чего, но Ханнес превратно истолковал взгляд Ээди, — вновь взял бутылку, вновь наполнил стакан.

Они выпили за здоровье друг друга, водка, хранившая холод улицы, вызывала в теле дрожь, однако пошла хорошо. Пряный и, как это ни странно, все еще крепкий огурец разом снял во рту вкус водки, и вот появилось ощущение теплоты где-то под сердцем.

Ханнесу сделалось жарко, он рывком раздернул молнию куртки, снял с головы кепку и надел ее на колено. (Если бы он знал, что Александер Кээте, в доме которого они сейчас сидят, живет теперь в Америке, в городе Нью-Йорке, то он, Ханнес, не преминул бы отпустить шуточку и сказал бы: «Ну, в таком случае, он теперь тоже может купить себе кепку с такой пуговичкой!»)

— Стало быть, вот как вы тут обитаете, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес Ханнес.

Это придало мыслям Ээди новое направление.

— Да, так мы тут и обитаем, две старые вороны.. — подтвердил он.

— Почтальон приносит пенсию на дом, в хлеву — корова и теленок, и подсвинок…

— Да, есть корова и есть подсвинок, — вновь подтвердил Ээди. И, слегка подумав, добавил: — Вообще* то, на жизнь грех жаловаться… Только иной раз, когда задумаешься, что за боль да муку пришлось пережить, так дрожь пробирает…

— Ты имеешь в виду то самое несчастье, которое с твоим сыном случилось? — спросил Ханнес.

— И это тоже…

— А что с ним, собственно, произошло, вроде бы погиб в аварии? Попал под машину, что ли?

Ээди помотал головой. — Да, Тойво и впрямь погиб через машину, но не под колесами.

Прежде чем начать рассказывать, Ээди прошел в комнату, порылся в шкафу, выдвигал и задвигал ящики, вернулся назад с бумажкой в руках.

— Погляди, тут все описано, что и как. Сотоварищи потом написали…

Ханнес взял с руки смятый, выцветший до желтизны, весь в пятнах, прошедший сквозь дождь, отчаяние и траур листок бумаги и попытался прочесть, что там написано. Но ничего путного из этого не вышло. Не потому, что написано было по-русски — с русским языком он бы сладил, — а потому, что буквы частично стерлись, частично расплылись.

Словно понимая это, Ээди стал сам рассказывать, сунув в руки Ханнеса фотокарточку сына. (Светлые волосы, брови дугой и так чертовски молод, что если бы не было веснушек, то для полноты впечатления их пришлось бы домыслить; кто бы мог подумать, что это — сын Ээди и Альвийне, но, может быть, и они сами в молодости тоже были такими же?!)

— Да, в этой бумаге все описано, как Тойво погиб… Один из его товарищей написал, когда вернулся с целины. Потом заехал к нам и привез еще вещи Тойво… Те, которые после него остались… И обо всем нам поведал…

И Ээди рассказал об этом событии так, как обычно рассказывают, когда со дня несчастья — каким бы удручающим, тяжелым и трагичным оно ни было — прошло уже много лет, и время, хотя и не стерло, но все же притупило боль утраты.

— Эта дорога, по которой они зерно возили, она шла меж горами. С одной стороны стеной стояла крутая скала… А с другой зияла глубокая пропасть… словно чертова могила. А на дороге были такие места, чуть пошире, где разъезжались. Только надо было угадать, когда появится встречная машина, и если ты оказывался там, на этом месте пошире, раньше, так должен был подождать… А тут и случись такое: один шофер не стал ждать, знать-то знал, что мой парень может с минуты на минуту из-за поворота дороги появиться… Поди разбери, то ли за длинным рублем гнался, то ли еще что… Не остановился, пер вперед — и все тут… Вот они и встретились на самом узком месте дороги… И случилось, — надо же было случиться! — что край этой бездонной чертовой могилы был справа от Тойво… Он умел водить и все такое, а тут прижался к самому краю дороги, чтобы встречной груженой машине легче было проехать… Не знаю, что там и как вышло — никто ведь того не видел, а этот единственный свидетель, этот, который в живых остался, вряд ли рассказал все, как было… Он ведь мог долбануть машину Тойво сбоку и случайно, когда проезжал мимо… Да, быстро полетела машина Тойво туда, в чертову могилу, ежели парень даже из кабины не успел выскочить… А внизу еще и полыхнула взрывом… Ничегошеньки от парня не осталось, хоронить-то вовсе нечего было…

— Понятно… — отозвался Ханнес. Он все еще держал в руках фотокарточку, все еще смотрело на него молодое, доверчиво улыбающееся лицо. — Черт побери! — чертыхнулся Ханнес (он поступил, как истинный эстонец: если сказать больше нечего, употребляешь это самое что ни на есть крепкое слово; не важно, что по сравнению с двух- и трехэтажными выражениями других народностей эстонский чертик кажется весьма легковесным — для больной души и это бальзам). — Один за длинным рублем гонится, а другой по его милости должен с жизнью расстаться!

— Да, не знаю, что за спешка такая у него была, — произнес Ээди, и в тоне его голоса не было ни обвинения, ни оправдания. — Но если начнешь думать, сколько я всего пережил, сколько лиха да горя повидал, так…

Он не успел договорить, в кухню вошла Альвийне и сказала:

— Слышь, старик, что ты пережил много, я знаю, но теперь тебе придется пережить еще кое-что: нужно вынести котел с картошкой. — Если со стороны Альвийне это и была подковырка, то вполне дозволенная, ведь Альвийне пережила ничуть не меньше.

— Я помогу, двоим мужикам такой котелок вынести — раз плюнуть! — предложил Ханнес.

Альвийне взглянула на часы.

— Может, автобус сегодня и не придет вовсе или как? — произнесла она.

— Не-ет, прийти-то он, паршивец, придет… Но опоздать вполне может, — высказал свое мнение Ханнес.

В хлеву, куда они отнесли котел, Ээди сказал:

— Мамуля ждет домой дочку. Маарья должна бы сегодня приехать, завтра ей снова на работу заступать.

— И далеко она уехала? — спросил Ханнес. И спросил вовсе не от большого интереса, а потому, что хозяева напустили вокруг этого дела какого-то тумана…

— Не знаю… — Ээди помотал головой.

— Как это не знаешь? Какая-нибудь цель у нее все же была, должна быть.

— Цель-то была, да неведомо где.

— Что же у нее за хлопоты?

— Мужа ищет…

— Мужа?!!

— Ну, этого, жениха, что ли…

— Вот оно что. Выходит, за какие-то два дня задумала жениха заполучить…

— Видишь ли, она все же знала, в какую сторону ей податься…

— Стало быть, он уже присмотрен?

— Присмотрен, ясное дело, присмотрен! Этот парень кантовался тут у нас, на стройке, штукатуром работал. А потом разругался с начальством вдрызг и умотал…

— Теперь я наконец-то все понял, — сказал Ханнес.

— Видишь ли, у них ребеночек заложен… Уже на четвертом месяце, и теперь надо бы отца…

— Да-а, теперь я и впрямь все понял, — повторил Ханнес. — Стало быть, ей все же известно, куда этот парень подался?

— Вернулся, откуда прибыл.

— А письма не прислал, что ли?

— Так не у всякого письма легко пишутся. У него вообще-то золотые рабочие руки, а карандаш или там ручку держать — не больно-то привычные.

Ханнес промолчал. Он не хотел говорить, что ему вся эта затея кажется весьма сомнительной. Если уж разыскивают парня (через газету или еще каким путем), из тех, кто уклоняется от своих отцовских обязанностей (именно отцовских, а не мужских!), то вряд ли есть надежда, что такой парень, пусть у него хоть раззолотые рабочие руки, сразу признает себя отцом, как только девица заявит, что он на пару с нею замесил тесто. Тем более что парень из этих краев уже улетел и даже письма девице не написал.

Было похоже, что и самого Ээди гложег червь сомнения.

— Может статься, он и не признает, что у них это на пару сработано… Что поделаешь… Я всякого лиха да горя хватил под завязку и с этим как-нибудь справлюсь, помогу малыша поднять.

Если прежде в рассуждениях Ээди и было что-то несерьезное, то на этот раз его слова прозвучали по-мужски.

— Найдет другого, — утешил Ханнес. — Женщины всегда находят другого, если у них такое желание возникает.

— Видишь ли, она у нас такая — она не всякого захочет…

— Вот как, ну, тогда…

Ханнес так и не сказал, что «тогда». Само собой понятно, тогда дело осложняется…

Когда Ханнес снова сидел в доме, вернее, в кухне, на своем прежнем месте (Ээди остался в хлеву крошить картошку для свиньи), Альвийне присела возле него для компании, все такая же полная ожидания, снедаемая беспокойством.

Ханнес был уверен, что ему предстоит еще раз выслушать ту же самую историю: как их единственная дочка (и единственная из детей оставшаяся в живых), их Маарья, отправилась на поиски мужа, и должна была сделать все быстро, обернуться за два дня, потому что на третий ей уже надо быть на работе…

И, действительно, Альвийне все это рассказала Ханнесу, и рассказ женщины был очень доверительным, будто перед нею — самый лучший друг…

— Ты небось удивляешься, что я пыо? — сказала, нет, спросила Альвийне. — Что закладываю наравне с мужиками. Женщин в таких случаях осуждают…

— Ну зачем же, — возразил Ханнес, — я ведь не сегодня родился.

Альвийне словно и не слышала слов Ханнеса, она разматывала нить своих собственных мыслей. — Я ведь поначалу, когда мы с Ээди жить начинали, не пила, Ээди другое дело — он-то прикладывался, по праздникам либо если кто в гости заглядывал… Да ведь без праздников или без гостей редкий день обходился!.. А после, когда дети подросли да забот с ними поубавилось, я тоже начала употреблять… Ну и что с того, мы ведь всегда людьми остаемся… — Женщина поднялась и сказала: — Пойду, помогу Ээди картошку покрошить, мы сейчас же и вернемся.

«Пора бы и мне домой идти, — подумал Ханнес, — надо еще печку протопить, да и завтра день будет». Но он никуда не пошел, продолжал сидеть у края стола, положив на колени сильные, загрубевшие от смолы руки. — Почему это Альвийне сказала, что они тоже люди? — рассуждал он. — Может быть, кто-нибудь ее унизил или просто из гордости…»

— Ну, мне пора уже и домой шагать, — сказал Ханнес, когда Ээди и Альвийне вместе вернулись в дом.

— Не уходи! — возразили они в один голос. — Не уходи, — повторил Ээди, — ты можешь у нас в первой комнате на диван лечь. Мамуля постель приготовит, и мы еще посидим.

Ханнес поколебался и согласился. — Так и быть, могу и остаться… Кабы меня дома кто-нибудь ждал…

И они посидели еще, Ханнес вытащил из рюкзака свежую рыбу, Альвийне ее поджарила, бутылка «лекарства» тоже появилась опять на столе. Они сидели еще довольно долго. Наконец Альвийне сказала:

— Папуля, помоги мне дойти до кровати, я устала…

Ээди поднялся, Альвийне оперлась на его согнутую руку, и они отправились в заднюю комнату — женщина шла расслабленной походкой, слегка пошатываясь, но с гордо поднятой головой; глубина темно-оливковых глаз Альвийне скрывала в себе вопросы, на которые не было ответа, — так же как скрывала их и ночь за окном, незаметно опустившаяся на землю, на лесную дорогу, на дома деревни и на людей, которые укладывались спать, завтра им снова предстоял рабочий день, и надо было восстановить силы, чтобы…

Ханнесу эта ночь не принесла никакой определенности, и утром…

…Ханнес, уже одетый, соображал, что ему делать дальше, идти ли прямо домой (ох уж это чужое горе, начни только ему сочувствовать, и оно разъест твою душу, будто ржа железо, в особенности если ты живешь, существуешь один…) — да, идти ли прямо домой, куда его вовсе не тянуло, или же выждать положенное время, отправиться в магазин и снова купить того же самого, что и вчера; тогда сегодняшний день стал бы повторением вчерашнего…

Был ранний утренний час, но все же не настолько ранний, чтобы люди еще не успели приступить к работе; более того, некоторые свою работу уже закончили; одна из них и пришла в дом к Ээди, чтобы поговорить по телефону, и находилась в соседней комнате.

«Хельдурова Эне!» — Ханнес узнал ее по голосу.

Ханнес прислушался, Эне разговаривала с начальством из конторы.

И не просто так разговаривала — это был деловой разговор. Насчет того, что у мерина слетели подковы, прежде одна, а вчера и вторая, теперь лошадь оскользается, может упасть и покалечиться… Пусть придет кузнец и подкует ее.

«Ох уж эти женщины, еще раннее утро, а они уже командуют!» — подумал Ханнес.

Из конторы ответили (это Ханнес понял по отрывочным фразам Эне), что у кузнеца срочная работа и пусть она, Эне, обходится без подков; много ли у мерина при ферме ходьбы, тем более что на двух копытах подковы еще целы. Эне же возразила, что кабы и впрямь у нее самой подков не хватало, она, так и быть, обошлась бы и без них. А мерину не легче от того, что две подковы еще держатся; человек и тот на своих двух ногах спотыкается, а это лошадь…

Эне говорила и возражала очень спокойно, Ханнес и прежде замечал, что она голоса ни с того ни с сего не повысит, даже когда разозлится. Только он становился по-особенному грудным, — слова как бы исторгались со дна души внезапными резкими порывами, как грозовые набеги среди лета: налетит гроза, окатит тебя и умчится своей дорогой, прежде чем ты сообразишь, что вымок до нитки.

— Ладно, ежели кузнецу недосуг ко мне с горы спуститься, так мы с Упаком сами к нему подымемся, — отрезала Эне. — Подъедем к кузне, небось выкроит минуту, чтоб две подковы прибить… Ладно, что мы по-пустому время переводим! Я подымусь на гору и не съеду назад, покуда кузнец мерина не подкует. Буду сидеть там хоть до завтра или до послезавтра! — Щелк! Телефонная трубка опустилась на рычаг.

Теперь Ханнес решил себя обнаружить.

— Доброе утро! Ты, никак, опять ссоришься! — произнес он, переступая порог.

— Доброе утречко! — ответила Эне. Она словно бы ничуть не удивилась, увидев Ханнеса в такой ранний час в чужом доме, наверное, ее мысли все еще были заняты кузницей и кузнецом. А может, она благодаря деревенскому беспроволочному телеграфу уже знала, что Ханнес провел здесь весь вчерашний вечер? Или же вообще не считала своим делом знать, чем Ханнес занят и где находится?

Нет, это все же было не совсем так! Вначале Эне и впрямь думала о своем, но вскоре она взглянула Ханнесу в лицо — правда, на одно мгновение, но зато очень внимательно. И этого мгновения ей было достаточно, чтобы все понять.

Эне сразу отвела глаза в сторону и в задумчивости уставилась в пол. Ханнес стоял и ждал, что же будет дальше, он словно догадывался, что Эне неспроста изучает пол, словно знал, что в этот момент Эне думает и решает также и за него, неспособного принять решение…

Так оно и оказалось!

— Ты что, тоже домой наладился? — спросила Эне.

Ханнес взвешивал, что ему ответить.

— И сам не знаю… — произнес он наконец. — Прикидываю так и эдак…

— Шел бы ты лучше к себе, — сказала Эне. Не навязчиво, лишь дала понять, раз у них одна дорога, так могли бы вместе и пойти. — На ферме мои мешки с комбикормом свалены. Помог бы мне их к дому доставить. Мужики вчера с центральной усадьбы привезли, а Эльдур только к ночи домой заявился, так мы за мешками-то сходить и не успели.

— Ну что ж, в таком случае пошли, — ответил Ханнес.

Он снял со спинки стула куртку, натянул на себя, надел на голову привезенную из Америки клетчатую кепку, взял изрядно похудевший со вчерашнего дня рюкзак, с которым ходил в магазин, и перебросил его через плечо; открыл дверь кухни, чтобы попрощаться с Ээди и Альвийне, но в кухне никого не было, и Ханнес вновь притворил дверь. В конце концов, он ничего не уносил отсюда, кроме чужого горя, а с ним можно было уйти и не попрощавшись.

— Ну что ж, пойдем! — сказал он Эне, ожидавшей его в прихожей.

Эне открыла дверь и вышла из дому. Ханнес направился следом и прикрыл дверь за собою. На крыльце он приостановился, глубоко вдохнул в себя чистый воздух. Пахло свеженапиленными сосновыми и еловыми дровами и куриным пометом — остро и пряно. Солнце, как видно, уже взошло, и его лучи, пробиваясь сквозь вату облаков, рассеивались на мириады мельчайших частиц, они наполняли пространство под облаками мягким молочным светом.

Ханнес кашлянул и поплелся вслед за Эне через кээтеский двор в сторону видневшейся поодаль железной крыши фермы. Эне обернулась — проверить, идет ли Ханнес следом, подождала, пока он с нею поравняется, и дальше они пошли рядом.

— Я-то думала, ты не больно-то захочешь мне помогать, — попросила без всякой надежды.

— Ну-у, — подал голос Ханнес. — Не каждый день выпадает счастье пройтись с молодой женщиной, упускать такой случай нельзя.

Эне отвела глаза в сторону, но уголки ее рта приподняла улыбка. Это придало Ханнесу — как-никак покорителю всех морей! — смелости продолжить:

— Ты не гляди, что я старый… Старый конь тоже овса хочет!

Он ждал, что же ответит ему на это Эне. Но, прежде чем дождался ее ответа, они уже дошли до фермы. Энда, вторая скотница, выехала им навстречу с телегой навоза. — Бог в помощь! — крикнули Эне и Ханнес хором. — Благодарствую! — ответила Энда и поглядела на Ханнеса с нескрываемым любопытством. — Ишь ты, в эдакую рань и уж кавалера подцепила!

— Не упускать же случай! Да и мужика без работы оставлять нельзя, сама знаешь — загуляет.

— Тяжелы ли мешки, по пятьдесят, что ли? — поинтересовался Ханнес, не обращая внимания на зубоскальство женщин.

— Видали героя, никак ты решил их на горбу тащить! — воскликнула Энда, хотела было что-то добавить, но сдержалась, из рамок не вышла.

Острый язычок Энды был хорошо известен Ханнесу, и он знал, вернее, догадывался, что она хотела еще ему сказать, дескать, добро, ежели ты сам-то до дому дойдешь…

Ханнес виновато улыбнулся, Эне поспешно сказала:

— Ни к чему силача из себя строить! Ты ж слыхал, я собралась гнать Упака в кузню. Тут поможешь навалить мешки на телегу, а дома — скинуть.

Пока Эне выпрягала лошадь из навозной телеги и впрягала в ездовую, Ханнес выносил мешки. Эне, правда, сказала ему, дескать, будем наваливать вдвоем, незачем тебе надрываться, но Ханнес в ответ лишь пробормотал — Тут и одному делать нечего! — Может быть, он решил справиться с этой работой в одиночку из-за невысказанной насмешки Энды, чтобы доказать, что ли…

Он вышел, неся мешок в охапке, кинул его на телегу, чуть задержался перевести дух и посмотрел, как Эне запрягает лошадь — ни одного лишнего движения; окинул взглядом и саму Эне, стоявшую рядом с лошадыо: высокая, стройная, прямая и такая деловитая… Ханнес подмигнул Упаку, который с любопытством на него поглядывал, и отправился за вторым мешком.

По пути Ханнес думал:

«Ох уж эта Эне, эта Хельдурова Эне… Нужна ей была моя помощь… Никакой помощи ей не было нужно! Небось вдвоем с напарницей мешки нагрузили бы, небось одна и сгрузить тоже смогла бы! А меня позвала с собою, чтобы от греха отвести. Решила свинью из огорода выпроводить!»

Он думал об этом без всякого раздражения, скорее с затаенной радостью и даже удовлетворенно, оттого что разгадал ее план.

Позже, когда они были уже в пути, — мешки лежали в задке телеги, а сами они сидели бок о бок на охапке сена, — и когда колеса телеги тарахтели в кээтеском ельнике, а Упак уже успел потерять всякую надежду, что сможет пробежаться в охотку (при ферме он мало двигался, а лошадь ощущает недостаток движения еще острее, чем человек), о том же самом заговорила и Эне:

— Завтра Эльдур будет дома, ты обещался прийти ему на подмогу, валить в лесу деревья, а кабы ты нынче остался у Ээди, так что из тебя завтра за работник. Начали бы опохмелку…

— Так вот почему ты сманила меня с собою! — произнес Ханнес.

— А с чего ж еще! — спросила, нет, сказала Эне.

В это время она с тревогой смотрела вперед — из-за поворота дороги доносилось тарахтение трактора. Упак тоже поднял голову. (Ну не странно ли, — он словно и не был лошадью космического века: боялся машин, боялся самолетов, а сильнее всего — тракторов.) Эне уже натягивала вожжи. И сразу же из матового сияния, образованного мириадами частиц от рассеявшихся солнечных лучей, словно гигантский жук, выплыл синий трактор «Беларусь». Он был с прицепом, на котором высился воз соломы. Эне остановила лошадь.

Тракторист, как видно, знавший повадки мерина с фермы, сбросил скорость и медленно прополз мимо, кивнув Эне из окошка кабины: дескать, полный порядок. У Эне не было времени даже покивать в ответ: как только трактор проехал, Упак рванул с места и понесся. — Куда тебя несет! — прикрикнула на него Эне и изо всей силы натянула вожжи. Но прошло некоторое время, прежде чем мерин уразумел, что нестись и впрямь некуда — трактор тарахтел уже далеко позади.

Они доехали до того места, где кончался кээтеский еловый бор и начинался березовый лес. Вчера, когда Ханнес проходил тут, он посмотрел, не распускаются ли уже почки. Даже сошел с дороги, даже наклонил ветку, чтобы разглядеть получше. Кээтеский березняк рос на обращенном к солнцу южном склоне, так что, если в окрестностях деревни Коорукесте какое-нибудь лиственное дерево первым выпускало листочки, то это происходило именно тут. Почки, правда, были уже большие, липкие и даже пахучие, но пока еще под броней бурых чешуек. Когда же Ханнес вновь отошел в сторону и взглянул вверх, на вершины берез, он увидел на фоне неба лишь чуть заметное красноватое колыхание. «Ждут дождя, — сказал он себе. — Снег сошел очень уж быстро, земля не успела напитаться влагой».

Да, так оно и было: снег сошел чересчур быстро, и земля осталась сухой; даже путного сокодвижения не было, правда, на пнях от спиленных зимою дерезьев выступила розовая испарина и муравьи сползались полакомиться ею, но когда Ханнес, работая в лесу, делал перерыв, чтобы перекусить, он мог спокойно положить свой бутерброд на пенек, хлеб ничуть не намокал снизу.

«Да, нужен бы дождь… — подумал Ханнес и теперь, взглядывая на вершины берез. — Прошел бы один хороший полоскун, не то чтобы ливень, а такой, поровнее, тогда бы к утру… Посмотришь вверх и увидишь — все макушки в зеленой дымке…»

— Дождик налаживается, что ли? — спросила Эне. Она словно прочла мысли Ханнеса.

— Да как сказать… — Ханнес не рискнул слишком уж обнадеживать Эне.

Они помолчали, глядя вверх на небо, оно было сплошь покрыто серыми тучами, об которые солнечные лучи разбивались на мириады осколков.

— Дождик позарез нужен! — сказала, нет, пожаловалась Эне. — Картошку когда еще посадили, сидит в земле и носа не кажет.

— У тебя небось в огороде полный ажур, все, что надо, посадила? — поинтересовался Ханнес.

— Что надобно, все посажено, — подтвердила Эне. — Глянь, какие руки у меня!

Эне зажала вожжи коленями и вывернула руки ладонями вверх. Ладони хранили следы долгой и тяжелой работы — в трещинах от воды и земли, в мозолях от вил и лопаты; на них был записан весь долгий, заполненный трудом месяц апрель со всеми его холодными и капризными ветрами…

— Красивые руки… — сказал Ханнес. — Работящие руки… — Ему захотелось взять их и погладить, но Эне словно бы угадала намерение Ханнеса, отдернула руки назад и ворчливо сказала — Ты что, насмехаешься?!

— Вовсе не насмехаюсь, говорю, что думаю! — возразил Ханнес.

Эне тоже посмотрела на свои руки, словно бы изучая, но не обнаружила в них никакой красоты и придирчиво спросила:

— Неужто тебе там, в чужих землях, не доводилось у женщин рук похоленее увидеть?

— Холенее, может, и доводилось, а красивее — нет, — стоял Ханнес на своем.

— Да не бреши ты! — Эне притворилась сердитой, хотя оснований для этого и не было.

«Да-а, к комплиментам она не привыкла», — подумал Ханнес.

— Куда тебя несет?! — снова прикрикнула Эне на Упака, хотя его никуда не несло.

Ханнес счел за лучшее изменить тему разговора.

— Неужели ты не боишься на нем ездить, ведь он тебя один раз уже завез в канаву? — спросил он. — Ну, в хлеву еще куда ни шло. Но на шоссе! Там машины и трактора снуют… Ты за жизнь свою не боишься?

— Иной раз и впрямь страх берет, — призналась Эне. — А что поделать, ежели ехать надобно.

Ханнес засмеялся, однако нельзя сказать, чтобы весело.

— Конечно, ежели тебе лошадиные подковы важнее жизни…

Они уже выехали на кээтеские покосы: поверх растущей по краям канав ольхи сквозь серое ненастье показалось жилье Эне: вначале крытая красным железом крыша хлева, затем дом, облицованный силикатным кирпичом.

— Ежели ты так печешься о моей жизни, так помоги мне Упака на гору до кузни погнать, — сказала Эне насмешливо.

— Помогу, а как же! — согласился Ханнес. Тут Эне сказала, что у нее еще уйдет чуток времени, надо обиходить скотину.

— Я тебе и со скотиной помогу! — пообещал Ханнес и подумал: «Помогать, так помогать!» К тому же…