ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Приезжих было пятеро, возглавлял их этнограф, как он отрекомендовался, Казимир Дубский. Расположились они в школе. Дубский потребовал от Хорхоя, чтобы он обеспечил явку всех няргинцев в школу, назначил время отдельно для мужчин и для женщин. Няргинцы привыкли ко всяким медицинским комиссиям, приезжавшим для обследования легких, глаз и других органов. Врачи охотно помогали всем больным. Но про группу Дубского никто не мог сказать ничего определенного — врачей среди них не было.
— Эти ученые будут тебя измерять, — говорили наиболее осведомленные.
— Чего меня измерять?
— Найдут что измерить, ты же голый будешь.
Пиапон разозлился на Дубского и, встретившись с ним, поссорился.
— Тебе, бездельнику, всегда время есть, а у нас нет времени, нам завтра на кету выезжать надо! — горячился он.
Дубский стоял перед ним прямой и высокий, как столб, с каменным лицом.
— Обзывать меня не надо, я выполняю задание, — спокойно отвечал он, — важное тоже дело. Государственное.
— У меня важнее дело, мы пищу для людей готовим, ты без еды не стал бы работать.
— Не будем спорить, Пиапон. Рыбаки выедут на тони послезавтра или позже, когда мы закончим все исследовательские работы.
— Ты мне план срываешь, я в райком жаловаться буду, я в Хабаровск пожалуюсь.
— Бесполезно, у меня есть документы.
Казимир Дубский по привычке, совсем не желая того, похлопал тяжелой ладонью по кобуре пистолета и стал расстегивать пуговицу кармана.
— Не надо твоих документов, мы давно знаем тебя, — неприязненно глядя в лицо Дубского, проговорил Пиапон.
Он помнил, как Дубский несколько лет назад проявил интерес к Воротину, и тот на несколько месяцев исчез из Малмыжа.
— Только мы никак не поймем, кто ты, — продолжал Пиапон. — Больше ученый или больше НКВД?
— Когда надо — ученый, когда надо — НКВД. Вот сейчас, когда ты меня оскорбляешь, — я НКВД.
— Плохо, Дубский, очень плохо. Человек должен иметь одно лицо, а ты имеешь два лица.
— С вами как обойдешься одним лицом? Вас еще учить да учить надо. У меня еще есть третье лицо, я ваш учитель.
— Не надо нам такего учителя, как ты.
— Это от тебя не зависит, меня партия, советская власть направила к вам. Газеты читаешь? Слышал о расстреле врагов народа? А сколько осталось у них последышей? Надо их выловить? Надо. Вот какое дело, Пиапон. Может, здесь, среди вас, прячется враг народа, ты не знаешь.
— А ты все, конечно, знаешь. Откуда тут враг народа может появиться, от амурской ракушки, что ли?
— Ты еще слепой, Пиапон, как только что родившийся котенок, зря тебя в кандидаты партии приняли. Никакой ты еще не большевик, нет у тебя бдительности.
— В партию не ты принимаешь, — Пиапон слегка побледнел. — Только я знаю, что человек, имеющий три лица, — нехороший человек.
— Пиапон, запомни, наступает время, когда каждый человек будет в ответе за каждое свое слово.
— Раньше мы слова на ветер бросали?
— Раньше было не так, теперь, после разоблачения врагов народа, мы будем по-новому относиться к каждому слову. Понял?
— Кто это — мы?
— Мы. Сам понимаешь. Будь осторожным, Пиапон, предупреждаю.
— Не пугай, Дубский, я старик, отжил свое. Тебя я не боюсь, ничего ты со мной не сделаешь.
— Это еще как сказать.
«Собака, запугать меня решил, — думал Пиапон, когда ушел Дубский. — „Новое время наступает!“ Какое новое время? Врагов расстреляли и правильно сделали. Почему новое время должно наступить? Есть одно, советское, время и новая жизнь, ничего другого нет, собака. „Еще не большевик…“ Росомаха».
Пиапон вспомнил райком и прием в кандидаты партии. Все происходило буднично, без торжественности, казалось, что все райкомовские вместе с Глотовым куда-то спешат, торопливо задают вопросы, подают кандидатскую карточку, жмут руку, — и выходи из кабинета. Пиапон остался недоволен таким приемом в партию. Одно оправдывало Глотова — вступающих было много, со всего района, из каждого села приехали рыбаки, охотники, лесозаготовители, механизаторы.
— Дед, Дубский требует людей, — прервал размышления Пиапона Хорхой.
— Который Дубский: ученый, учитель или НКВД?
— Один Дубский…
— Он здесь хозяин, пусть берет хоть всех колхозников.
Казимир Дубский от Пиапона вернулся в школу, где помощники поджидали его в прибранном классе. В коридоре толпились охотники, одни курили, сидя на корточках у стены, другие нетерпеливо шагали по длинному коридору, — всех их ожидала неотложная работа, которая накапливалась перед осенней путиной. Когда пригласили в класс, все устремились туда, но пропустили только четверых. Были среди них Калпе и Оненка.
— Я совсем здоров, чего меня смотреть, — заявил Калпе.
— Тебя не спрашивают, — по-нанайски ответил Дубский. — Зашел — так делай, что тебе прикажут.
— Ты позвал, чтобы приказывать?
— Не задерживай людей. Раздевайся.
Калпе разделся, подошел к одному из сотрудников Дубского, тот на листке бумаги записал его фамилию, имя и стал измерять рост, руки, ноги, аккуратно занося данные на листок. В конце записал: «кожа № 11–15 по шкале Лушана». Другой помощник ворошил волосы Калпе, разглядывал и записал: «цвет волос № 27 по шкале проф. Фишера». Третий долго измерял лоб, межглазие, голову. Записал: «форма черепа брахикефал».
— Не ошиблись? — спросил стоявший рядом Дубский.
— Нет, Казимир Владимирович, типичный брахикефал, хотя можно отнести и к мезокефалу.
— Восемьдесят один и два. Пишите мезокефал.
Калпе прислушивался к незнакомым словам, пытался понять их смысл, но, так ничего и не поняв, начал одеваться.
— Это все? — спросил он. — Из-за этого ты приказывал раздеваться?
— Все, — отрезал Дубский. — Можешь идти.
Когда Калпе вышел в коридор, его окружили, стали расспрашивать.
— Руки, ноги, голову измеряют да по-своему разговаривают, — недовольно ответил он.
— Как по-своему, не по-русски, что ли?
— А кто их разберет, бездельников, людей только от работы отрывают.
Антропологические исследования никогда всерьез не интересовали Дубского, он считал себя больше этнографом и археологом, хотя и в этих науках не преуспел. Он много ездил, делал записи на сотнях страниц, но не написал ни одной более или менее серьезной статьи. Каждый раз, выезжая в экспедицию, он мечтал привезти необычный материал и опубликовать статью, которая бы сразу принесла ему славу. Интересные материалы были, вдумчивый ученый написал бы не одну статью, но Дубский не обладал аналитическим умом и писал только расплывчатые, обширные отчеты, которые как-то оправдывали его поездки и денежные расходы.
После полудня Дубский собрал молодых охотников, пригласил Хорхоя и выехал с ними в старое Нярги, где одиноко жил Полокто.
— Почему он один остался? — спросил Дубский Хорхоя.
— Ушли от него дети, жены, вот он и остался. В колхоз не вступил.
Дубский поздоровался за руку с Полокто, дал ему папиросу. Полокто неумело, осторожно закурил.
— Почему ты один остался? — спросил Дубский.
— Один хочу жить, — нехотя ответил Полокто.
Дубскому вскоре надоело вести беседу с неразговорчивым Полокто, и он зашагал к древнему кладбищу. Молодые охотники с лопатами на плечах, неуверенно, гуськом шли за ним. На той стороне Дубский не сказал, куда они едут, и теперь только они смутно стали догадываться о цели своего приезда. Когда пришли на кладбище, юноши столпились в кучу, страх обуял их. Их с детства пугали страшилищем — калгамой. Стоило им в летнюю пору задержаться в прохладной воде, как со стороны кладбища появлялся калгама. Лишь много позже они узнали, что это кто-то из взрослых надевал вывернутую вверх мехом шубу и пугал их.
— Что это, раскапывать могилы? — спросил Хорхой.
— Будем копать, — бодро ответил Дубский. — Испугались? Эх вы, а еще комсомольцы! Ну, смелее! Ради науки надо потрудиться. Ладно, если вы еще верите злым духам, разгоним их. — Дубский вытащил пистолет и выстрелил в крест. — Все, духи исчезли. За работу.
Молодые охотники копали в трех указанных Дубским местах. В одном вскоре докопались до человеческого скелета. Дубский выхватил лопату и стал ею отгребать землю от костей. Копал он точно так, как мальчишки копают в поисках червей. Хорхой со страхом смотрел на белевший череп, на позвонки, ребра. Дубский осторожно взял череп, поднял, и позвонки оторвались от земли.
— Черт, — выругался дубский и острием лопаты отделил череп от позвоночника.
«Что он делает? Это же наш предок. Это же кощунство».
— Типичный брахикефал, — бормотал Дубский, разглядывая череп, — самый распространенный среди… — Он спохватился, взглянул на Хорхоя. — Копайте, копайте! — прикрикнул он на юношей.
Следующий могильник озадачил его, в истлевшем берестяном гробу лежали куски шелка и травы-наокты. Хорхой вдруг побледнел, он вспомнил погибшего деда Баосу, безуспешные поиски тела, похороны набитой травой шелковой фигуры, приблизительно напоминавшей человеческое тело.
«Может, это его откопали, — тревожно подумал он, оглядываясь по сторонам. — Нет, место другое. Его похоронили в деревянном гробу».
— Что за чушь? Где скелет? Почему шелк и трава? — бормотал Дубский, палочкой вороша остатки травы и шелка.
Солнце опускалось, и в густых тальниках становилось сумрачно. Молодые охотники испуганно оглядывались, им совсем не хотелось оставаться на кладбище ночью.
— Почему шелк без скелета? — спросил Дубский.
— Это давно захоронили, никто не знает почему, — ответил Хорхой. — Мы пошли, копать больше не будем.
Дубский не ответил, взял череп и пошел за ними.
В Нярги все узнали о потревоженных могильниках, о черепе, который Дубский отделил от позвонка лопатой. Никто больше не хотел встречаться и разговаривать с этнографом-«могиловорошителем». Дубскому больше нечего было делать в Нярги, основная его цель — Хулусэн, великий шаман Богдано. На следующее утро, оставив антропологов в селе, он выехал в Хулусэн.
Старый Богдано встретил названого сына с распростертыми объятиями, ведь благодаря ему он сохранил бубен, шапку с бычьими рогами, шаманскую одежду.
— Приехал, сын, приехал, — бормотал старик, обнимая Дубского.
— Приехал, обещал ведь, — улыбнулся этнограф. — Что нового? Как здоровье?
— Старый уже, трухлявое дерево…
— Э, ты еще долго проживешь, ты еще научишь меня шаманским хитростям, обещал ведь в прошлый раз.
— Хитростей, сын, у меня нет, у меня все по-настоящему.
«Знаем, знаем, — думал Дубский. — Хватит сцены разыгрывать. Я должен, старик, из тебя все выжать, как сок из лимона». Сравнение показалось Дубскому буквальным, он усмехнулся: лицо старого нанайца и на самом деле было желтым, как лимон.
— Научишь меня настоящему делу, — сказал он.
«Сегодня он другой, — обидчиво думал старый шаман. — В прошлый раз вроде все иначе было, а теперь не обнял меня, ни разу не назвал отцом. Кончилась, наверное, игра».
— Чему тебя научить, ты и так все знаешь, — проговорил старик.
— Накорми меня, и начнем работать. На Амуре ты единственный шаман, который может отправить душу умершего в буни. Вот и расскажешь об этом.
«Что-то случилось в его жизни, силу, что ли, почувствовал, или его большим дянгианом сделали, — думал старик. — Покрикивает, повелевает, косо смотрит. Я тебя, сын, сразу разгадал…»
После еды Дубский вытащил большой блокнот из полевой сумки, с которой не расставался, и стал записывать обряды религиозного праздника касан. Поздней ночью при коптилке он закончил запись, выпил кружку чая и уснул. Утром старик Богдано показал, как просят, счастья у восходящего солнца, как режут свинью. В полдень оба усталые, разморенные жарой, отдыхали под развесистым дубом. Старый шаман прикрыл веки и задремал сидя. Дубский полулежа курил папиросу и обдумывал следующий свой ход. Записей он сделал достаточно, но чувствовал, что старик многое еще скрывает от него. Он мог припугнуть шамана, сила и власть были на его стороне, но он понимал, что тогда старик совсем запрячется, как улитка в панцире, замкнется, и ничем его больше не расшевелишь.
Дубский лениво смотрел на широкий Амур, на дальние голубые сопки. Вдруг он увидел пароход, поднимавшийся против течения, и долго наблюдал за ним. Молчать больше было невыносимо, да и старик мог крепко уснуть.
— Старик! Богдано!
Шаман открыл глаза.
— Пиапон твой близкий родственник? — спросил Дубский.
— Близкий.
— Председатель райисполкома Богдан Заксор тоже?
— Да.
— Почему он председателем райисполкома стал?
— Не знаю, люди подняли, наверно.
— Он был одним из хозяев священного жбана?
— Да, имел право брать священный жбан.
— Может, поэтому стал председателем?
— Может быть.
«Хорошо, все пригодится, — думал Дубский, делая записи. — Что касается Пиапона, будет касаться и председателя райисполкома. Покладистее будут, когда услышат такое».
Дубский закрыл блокног, опять на глаза ему попался пароход. И вдруг ему пришла в голову озорная мысль.
— Богдано, ты великий шаман, все можешь сделать, — продолжал он. — Сможешь остановить, вон тот пароход?
— Люди там, а я человек тоже.
— Ну, останови!
Старик в упор пристально и долго глядел в глаза Дубского и строго проговорил:
— Человек движет пароход, а ему все можно повелеть. Я повелел. Смотри, остановился твой пароход.
Дубский взглянул на широкий Амур и от удивления приоткрыл рот, глаза округлились, как у совы, — пароход застыл на месте. Этнограф поморгал, потом протер глаза платком, встряхнул головой, но пароход по-прежнему стоял на месте, виднелся между развилинами впереди стоящего деревца. Но Дубский не был бы Дубским, если бы растерялся от этой неожиданности.
— Шаман, это советский пароход, он идет по распиеанию, а ты его остановил, — сказял он строго. — Ты будешь в ответе за это.
Старый Богдано презрительно взглянул на него и ответил:
— Тебе, человек с оружием на боку, власть вскружила голову. Тебе дали большую власть, а ты по своему скудоумию не знаешь, как ею пользоваться. Потому играешь. Сурово, несправедливо играешь. Смотри, где твой пароход.
Разгневанный Дубский бросил взгляд на Амур и не нашел парохода на прежнем месте, пароход будто на крыльях перелетел далеко вперед и уже исчезал за дальним кривуном.
«Волшебник, природный гипнотизер», — отметил про себя Дубский, а вслух сказал:
— Собирайся, поедешь со мной в Хабаровск.
— Что взять с собой? — спросил старик, давно догадавшийся, куда клонит его собеседник.
— Одежды немного, денег.
В этот же день Дубский перевез старого шамана в Малмыж, где собирался сесть на пароход.
— Куда поехал, старик? — спросил шамана Митрофан Колычев, случайно оказавшийся на берегу.
— В Хабаровск еду, вот к нему, к названому сыну.
Митрофан позвонил в Нярги и сообщил Хорхою, оказавшемуся у телефона, что старый шаман Богдано поехал в гости к Дубскому.
