После смерти Майды притих большой дом Полокто, как все затихает в природе перед бурей. Дети Ойты и Гары тоже будто понимали напряженность в доме или скучали по любимой бабушке, примолкли, даже редко ссорились. Изменились отношения между женщинами. Гэйе и жены Ойты и Гары перестали разговаривать с младшей женой Полокто, не разрешали ей притронуться к чему-нибудь в хозяйстве; привыкшая к работе с малых лет младшая жена Полокто теперь оказалась без дела. Будь она искусной мастерицей, она нашла бы себе занятие. Молчали и мужчины. Вспыльчивый, несдержанный Полокто вдруг превратился в снисходительного доброго отца. Стал он необыкновенно добр к Гэйе, спал с ней чаще, чем с молодой женой.

— Не задабривай, отец Ойты, — говорила Гэйе. — В молодости за такие ночи я прощала тебе многое, а теперь зачем мне это, меня уже не так все тревожит. В этом доме теперь я хозяйка, как я скажу, так и будет. Ты знаешь…

— Я кто?

— Ты хозяин, но теперь я не стану тебя слушаться.

— Гэйе, нам немного осталось вместе жить, зачем ты затеваешь ссору?

— Впервые ты сказал правду, нам на самом деле осталось немного жить.

— Мы скоро уйдем вслед за матерью Ойты.

— Нет, мы разойдемся.

Гэйе почувствовала свою силу и была откровенна. Когда наступила пора взрыхлять землю и сеять семена, она с женщинами и детьми переехала на противоположный берег. За женами последовали Ойта с Гарой. В большом доме остались Полокто с младшей женой.

— Неужели так останемся одни? — спрашивала жена.

— А ты чего не рожаешь? — сердито спрашивал Полокго.

— Не знаю. Мне страшно одной…

Полокто тоже почувствовал тяжесть одиночества, и холодный страх змеей заползал в душу. К старости, к человеческой осени остаться одному, когда, казалось бы, всего он достиг?! У него большой дом, полный внуков и внучек, у него три лошади, наконец, у него было три жены. Все есть у Полокто, даже деньги, о которых он мечтал ночами — половина кожаной сумки серебра и меди. Всего добился Полокто, теперь бы ему жить спокойно, лежать в тепле между двумя женами, ласкать внуков и правнуков. Какая была бы прекрасная старость, если бы не смерть Майды. Будь она жива, все оставалось бы по-прежнему, дети не посмели бы бросить его, старого отца.

Только теперь понял Полокто, кем для него была Майда, теперь только разобрался, что весь дом держался на старшей жене. Заметались у него мысли в голове, как рыбы в ловушке. Распадается большой дом, распадается по его вине. Как тут пожалуешься, на кого? Какую попросишь помощь? Пиапон ответит, сам виноват, сам исправляй. А как исправлять? Удержать Гэйе? Удержишь ее, пожалуй, была она беспутной в молодости, осталась такой к старости. Что ей надо, зачем ей надо уходить из большого дома? Кто ее возьмет, старую? Худо-бедно, но прожили ведь немалую жизнь, и зачем ей покидать мужа? Бестолковая женщина. Надо удержать ее, не отпускать из дома, тогда, может, дети и внуки останутся. Нет, внуки уйдут, тут ничего не поделаешь. Нашло поветрие на молодежь разъезжаться по свету на учебу. Тут ничего не поделаешь, не удержишь. Это все колхоз виноват, потому что даже Калпе, дурак, на старости лет бросил рыбалку и охоту, пошел учиться на моториста. Колхоз виноват. Может, сыновья тоже из-за этого колхоза хотят дом покинуть? А что, если самому вступить в колхоз, может, и сыновья тогда останутся? Вступить в колхоз? А как лошади? Расстаться с мечтой, утопить мечту жизни в Амуре? Нет, Полокто еще не такой дурак, он что-нибудь еще придумает…

— Чего ты боишься, не бойся, — успокоившись, стал уговаривать молодую жену Полокто. — Ничего, большой дом стоял и будет стоять. Гэйе не уйдет, ей некуда уходить, дети и внуки тоже не покинут меня. Спи. Пока я живой, все будет как было…

В эту ночь на противоположном берегу бессонница одолела и Гэйе. Она сидела в темном хомаране и курила трубку за трубкой, думала о том же, о чем думал Полокто. Гэйе никуда не могла уйти из дома Полокто, она только пугала мужа, мстила ему, воспользовавшись сумятицей в семье. Никакой властью она не пользовалась в доме, не была хозяйкой, какой была Майда. Просто знала, что Ойта с Гарой рано или поздно покинут большой дом: они самостоятельные люди, старшие их дети уже поженились. Не станут они зариться на лошадей отца, уйдут в колхоз, потому что, кроме них, в Нярги уже нет единоличников, совестно им слушать, как их обзывают кулаками. Уйдут они из дома, и Гэйе останется с Полокто и его молодой женой. Как будет она жить с ними? Куда ей деться, куда уйти?

Гэйе боялась одиночества, как боялась своей старости. Слушала она храп Гары и думала, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь из сыновей Полокто забрал ее, когда будут покидать большой дом: она привыкла к их детям, полюбила их детей. Жила бы она с ними, нянчила бы малышей, вышивала, помогала бы хозяйкам. Это было бы куда лучше, чем жить в пустом большом доме.

Так и не уснула Гэйе в эту ночь. Утром, когда проснулся Гара, она спросила:

— Когда уходишь из большого дома?

— Дом надо построить сперва, на улице не станешь жить.

— Говорят, в колхоз вступаешь?

— Верно.

Гара разговаривал со старшим братом о вступлении в колхоз, советовались они и с Пиапоном.

«Вступайте, фанзы построим всем колхозом, — ответил им Пиапон. — Если отец не разделит лошадей, оставьте ему, посмотрим, что он с ними будет делать».

— Вы умнее отца, чего же ждете? Только меня с собой заберите, я ведь все же бабушка вашим детям, — напомнила Гэйе.

— Бабушка, это верно. Только ты очень вредная.

— Вредная я для твоего отца, а не детям.

Гара ничего не ответил. Этот короткий разговор подхлестнул его заставил поспешить с осуществлением своего решения. Они с Ойтой в этот жз день вернулись в Нярги, встретились с отцом.

— Мы вступаем в колхоз, — заявили они.

— Вступайте, — к удивлению братьев спокойно ответил Полокто. — Я вас не держу.

— Когда идешь в чужой дом, надо с собой что-то нести.

— Несите.

— А что понесем? — спросил Гара. — Хозяйство надо разделить.

— Чего делить? Дом по бревнышкам?

— Нет, лошадей, — заявил Ойта.

— Лошадей, сын, не буду делить. Остальное все поделим. Два невода у нас, отдам один. Сети разделим на троих. Деньги разделим на троих, на них купите лошадей.

— Кому нужны твои деньги?

— Будут нужны, помянете мое слово.

— Нет, — одновременно ответили братья, — лошадей поделим.

— Лошадей не стану делить. Как дом станем делить?

— Живи в нем, мы как-нибудь, — спокойно сказал Ойта.

— Оставим тебе и твоих лошадей, — поддержал брата Гара.

— А где собираетесь жить?

— Где придется.

— Но я вас не гоню из дома, зачем уходить-то.

— Не можем, мы колхозники, а у тебя вон сколько лошадей да денег, ты богач, — усмехнулся Гара.

— Ты чего? — вдруг вскипел Полокто. — Решил поиздеваться, собачий сын? Над отцом издеваться решил? Я тебя, паршивец, породил, вскормил, а ты на старости решил плюнуть мне в лицо? Я тебе ничего не дам, ни сетей, ни лодок, ничего не получишь! Все отдам Ойте, а ты ничего не получишь! Над отцом издеваешься, гад! Собачий сын!..

В гневе Полокто преобразился, стал прежним, молодым и горячим; он неожиданно для самого себя размахнулся и ударял Гару в ухо. Гара пошатнулся, схватился за ухо и выбежал из дома.

— Мне ничего не надо твоего, — заявил Ойта и вышел вслед за братом.

— И ты такой! Ты тоже собачий сын, такими вас мать сделала. Уходите! Уходите в свой колхоз, он вам дороже отца! Твари, сучьи дети!

Долго еще ругался разгневанный Полокто, долго клял и бранил сыновей последними словами. В углу прижалась молодая жена и со страхом смотрела на него.

— Ты чего там спряталась? — накинулся на нее Полокто. — Они уезжают, а мы не можем уехать? Собирайся сейчас же, уезжаем немедленно.

— Что собирать?

— Что? Что? Все собирай. Нет, не все, бери самое нужное. Быстрее, быстрее шевелись!

Проворная женщина собралась быстро, и лодка Полокто вскоре уже качалась на амурской волне. Полокто сидел на корме, он несколько остыл и сам удивился своему решению. Куда он выехал — сам теперь не знал. Лодка плыла вниз по течению, и Полокто стал думать, куда бы ему заехать. В Малмыже, в Болони, в Туссере, в Нижнем Нярги нечего делать. Может, в Мэнгэн к отцу жены? А что? Скажет — в гости приехал. Счастливая мысль!

Вечером Полокто был в Мэнгэне. Тесть радушно встретил зятя.

— Тебе хорошо, по гостям разъезжаешь, — сказал он, — а нам переезжать надо. Колхоз в Туссере будет, вот и переезжаем туда, все вместе будем жить. Это даже хорошо, когда все вместе, люди сближаются. Да, у нас печальное дело, твоего друга Американа милиция забрала. Говорят, он ходил к орочам и продавал горсть фасоли за соболя. Вот как.

— Фасоль за соболя? Да кто поверит? — изумился Полокто.

— Да, так рассказывают. Так разбогател. Говорят, он обманывал орочей, избивал их, жен отбирал. Вот. А водку он доставал у хунхузов, с которыми в дружбе был.

— Хунхузы ведь далеко.

— Он ездил к ним. Наши-то сейчас только признались, что лодками привозили водку из Хабаровска. Там они на островах прятались, а ночью к ним приезжали с водкой какие-то люди, с которыми Американ говорил только по-китайски. Вот так. Забрали нашего Американа, а мы жили рядом и ничего не знали. Милиция далеко, но все знала. Удивительно.

— Деньги его тоже забрали?

— Нет, денег не нашли. Но у него много было денег, он нам показывал шкатулки, полные золотых. Ох, много было их, глаза наши слепли. Он их закопал где-то, даже милиция не знает где. Никто не знает. Американ не вступал в колхоз и нас отговаривал, теперь я понял почему. Ему, богатому, зачем колхоз? Вот и ругался он с вашим зятем, Пячикой-то — нашим председателем, которому Пиапон-то, твой брат, без тори отдал дочь. Вот я и думаю, копил он деньги, копил, богатым стал, а зачем? Чтобы закопать в землю, что накопил?

— Не знал он, что советская власть придет.

— Какая бы власть ни была, к чему богатство? Пить, есть — в достатке, и хватит. Вот. Как там Пиапон живет? Вот умный человек…

Полокто не терпел, когда при нем расхваливали брата.

— Живет, умничает, что с ним будет, — ответил он жестко.

— Ты в колхоз не вступил еще?

— Дети вступили, а я подожду.

— Твое дело.

Известие об аресте контрабандиста Американа ошеломило Полокто. Всю свою жизнь он верил слухам о талисмане богатства, якобы найденном Американом на берегу реки, подтверждал это и его друг Гайчи. На самом деле все это оказалось брехней, просто ловкач Американ надувал людей, а прикрывался этим талисманом.

Тесть собрал последние вещи и на второй день стал переезжать в Туссер. Полокто, подумав, выехал в Джуен, где, он слышал, не очень-то ладилось с колхозом. Он надеялся найти такое стойбище, где не было бы колхоза и куда он мог бы переехать, бросив большой дом.

Через день он обнимал сестру Идари, Поту и племянника. Здесь он тоже заявил, что приехал в гости.

— Погости, погости, — сказал Пота. — А у меня столько дел, даже к вам некогда заехать. Только в Вознесенске встречаюсь с Хорхоем да отцом Миры. Зря ликвидировали наш Болонский район. Когда районные начальники были в Болони, все было рядом. Правильно люди говорят, что надо восстановить Нанайский район…

«Что он болтает? — думал Полокто. — Хочет себя показать большим начальником, что ли? Неужели не о чем больше поговорить?»

— Сколько уже тянется разговор о школе, — продолжал Пота. — Во всех стойбищах открыли школы, а нам не хватает учителя. Всем хватило, только нам не хватает. Вот и выходит, что джуенские дети неграмотными остаются. Во всех харпинских стойбищах тоже неграмотные. Безобразие. Хорошо, что надоумили умные люди и сами помогли написать письмо в Москву Калинину. Помог старик Калинин, присылают нам учителя. Мы уже строим большую фанзу под школу. Теперь надо ехать в Харпи, собрать всех ребятишек, пусть учатся, нечего оставаться им неучами. Ты слышал? Мы для колхоза купили две лошади, да Токто для своего колхоза купил одну, пешком из Болони вокруг озера идут. Купили мы еще быка и корову. Не отстали от амурских колхозов. Отец Миры сколько коров купил?

— Не знаю, я не колхозник, не мое это дело, — сердито ответил Полокто.

— Никуда не денешься, все равно будешь в колхозе.

«Этот тоже принялся трясти меня, — думал Полокто. — Никуда от этого колхоза не денешься, видно. Если перееду в Хулусэн, что тогда? Оттуда тоже все бегут, один останешься в стойбище, это куда хуже пустого дома».

— Токто бежал из Джуена от русоголовой Нины, а на Харпи пришлось самому колхоз организовывать. Теперь даже лошадь купил. Только школы там не будет, откроют тут, в Джуене. Все равно колхоз Токто переберется сюда…

«Колхоз да колхоз, неужели у него нет других забот? — думал раздраженно Полокто. — С ума свихнулись на этом колхозе. Пиапон в Нярги, Пота тут в Джуене, Пячика в Туссере. Раньше были охотники, рыбаки, говорили об охоте, рассказывали интересные случаи, а теперь колхоз да колхоз, будто свет сошелся клином на этом проклятом колхозе».

— Перестань, может, ага не хочет слушать о твоих делах, — наконец заступилась за брата Идари. — Расскажи о Богдане.

— Да, Богдан-то наш женился…

— Скажи лучше, увел чужую жену.

— Как увел? — возмутилась Идари. — Сидя в Ленинграде, увел чужую жену из Джуена? Ага, у тебя голова не болит?

— Не болит. Знаю о Богдане все, он там, наверно, тоже только про колхоз говорит. Я слушать не хочу.

— Куда денешься? — жестко спросил Пота. — Наступила новая жизнь, ты от нее даже на дне Амура не спрячешься. Я тоже слышал про тебя все. Жизнь пересилит тебя, запомни это. Колхозы скоро крепко встанут на ноги. На месте отца Миры я тебя потом не принял бы в колхоз.

«Так и пойду проситься, ждите, — думал Полокто. — Когда еще встанете на ноги? Одни слова голые, сами себя морочите…»

Ночь только переночевал он в Джуене, наутро выехал обратно в Нярги. «Куда мне из Нярги уезжать? — думал он, сидя на корме лодки. — Родился там, отца, мать похоронил. Жену закопал. Как покинуть его? Нет, мне из Нярги никуда не уехать, буду терпеть все, молчать буду».

Поздно вечером он пристал на своем берегу. Большой дом мрачной глыбой чернел в центре освещенного стойбища. Сердце Полокто гулко застучало, ноги ослабли. Вытащив лодку, он сел на нее и закурил.

— У нас нет огня, — сказала жена.

Полокто молча зашагал домой. Дверь дома была подперта палкой, так делают, когда уезжают из дома надолго. Полокто отбросил палку и вошел в дом. В нос ударило сыростью, нежилым запахом мокрой глины.

— Они ушли, — прошептала молодая женщина.

— Пусть, плакать не будем.

— Мне страшно.

— Чего боишься, я ведь рядом.

— Мне страшно, отец Ойты, я не могу здесь ночевать, переночуем на улице, я сейчас накомарник натяну.

— Это еще что? Дом свой, а я на улице буду спать. Что придумала.

— Мне страшно, отец Ойты! Пощади меня, я боюсь.