ГЛАВА ВТОРАЯ
Известие о том, что Токто из Джуена переехал в Хурэчэн и организовал там свой отдельный колхоз, сперва изумило районное начальство, потом возмутило.
— Ох этот Токто, баламут, черт бы его побрал, — рассердился председатель райисполкома. — Ултумбу, придется тебе поехать к нему, разобраться.
Ултумбу, не заезжая в Джуен, поехал напрямик в Хурэчэн.
— Ултумбу! Приехал? — обрадовался Токто. — Ну, бачигоапу. Как поживаешь? Долго ты не бывал у нас, говорят, ты болел. Правда это?
— Правда, Токто, — улыбнулся в ответ Ултумбу. — Желудок болел.
— Чем лечил? Скажи, может, когда и я заболею.
— В Хабаровске, у докторов лечился. Желудок вырезали.
— Вырезали? Да ты что сказки рассказываешь!
— Вырезали. Распороли живот, вытащили желудок и вырезали.
— И ты все видел?
— Нет, усыпили.
Весть, что у Ултумбу вырезали желудок и вылечили болезнь, молнией облетела стойбище. Мужчины, женщины и дети бежали послушать своими ушами эту потрясающую новость.
— Больно было?
— Не знаю, я же спал. Когда проснулся, болело.
— Врет, такого не может быть, — сказал кто-то.
— Ултумбу не врет, он честный…
— Кто это усомнился, подходи, — сказал Ултумбу.
Он расстегнул брючный ремень, дернул вверх рубашку, и все увидели длинный лиловый шрам на его животе. Мужчины поджали губы, женщины запричитали, заохали.
— Это да, — сказал Токто. — Когда я партизаном был, думал, что доктор Храпай только раны зашивает, не верил, что он углубляет раны и расширяет их, чтобы вытащить пули. Вот до каких дней дожили!
Ултумбу неторопливо застегнул ремень и сказал:
— Да, дожили, Токто, советскую власть не слушаемся, самовольно переселяемся на другое место, забираем колхозников и организовываем свой колхоз. Вот до чего дожили.
— Кто тебе сказал, что я колхозников переманил?
— Это неважно кто, важно, что ты законы нарушаешь.
— Никого я не переманивал, это ты запомни, человек с распоротым животом! — рассердился Токто и, как всегда в гневе, начал кричать: — Спроси людей, кого я переманил?
— Никого он не заманивал, — раздались голоса. — Тут все свои, харпинские. Из соседних стойбищ…
— Слышишь? Тут никого нет из Джуена! Я переехал сюда один со своей семьей, из соседних стойбищ собрал тех, кто не хотел переезжать в Джуен, и организовал колхоз.
— Почему об этом в район не сообщил?
— А чего сообщать? Хорошее дело сделал, собрал тех людей в колхоз, которые не хотели вступать, а ты приехал ругаться. Спасибо надо говорить, а ты с ругани начал.
— Все можно было решить по-хорошему, по закону, а ты самовольничаешь, вот это плохо. Почему ты переехал сюда? — Видя, что Токто замялся, продолжал: — Сбежал? От русской девушки сбежал…
— Ну, сбежал, хочешь, так называй. Я поссорился с ней, с Потой, Идари, потому не мог больше жить в Джуене.
— Ладно, живи здесь, работай. В районе расскажу все, думаю, согласятся. Только тебе дадут отдельный от Джуена план. Понял?
Чего же не понимать тут, Токто уже не один год работал председателем колхоза, знал, что такое государственные планы, выполнял их. Пусть дают новый план, он и тут его выполнит.
После отъезда Ултумбу Токто почувствовал себя совсем больным, в груди щемило: вспомнилась ссора с Потой и Идари, и заныло его сердце. Сколько лет прожили они в одном доме, никогда не сказали друг другу худого слова. Пота всегда считал его старшим братом. До самой смерти они прожили бы братьями, если бы не советская власть, потому что не будь ее, не приехала бы и эта разлучница с голубыми глазами, не стала бы между ними. Видишь ли, она строит новую жизнь. Пусть строила бы эту жизнь себе на здоровье, но не настраивала младшего брата против старшего, жену против мужа, дочь против отца.
Токто сел на берегу, подальше от людских глаз, закурил, и воспоминания нахлынули вновь.
Старый охотник возненавидел Нину Косякову после того, как сбежала Гэнгиэ. Он сразу смекнул, что тут не обошлось без Нины, что это она своими разговорами увлекла молодую женщину. Когда возвратилась Нина с фельдшерицей в Джуен, он стал избегать ее, решил ни в чем ей не помогать, об этом и сказал Поте.
— Я не могу не помогать, — ответил Пота. — Я советская власть здесь и должен помогать. А ты перестань на нее злиться.
— Никогда не перестану, пока Гэнгиэ не вернется к нам.
— Теперь уж не вернется.
На следующий день Пота с двумя охотниками стал возводить в сторонке от фанз и землянок какое-то дощатое сооружение. Всем любопытным он объяснял, что строит уборную. Так, мол, велит Нина.
— Ну зачем было строить? — спросил Токто, когда через некоторое время джуенцы вернулись к прежним древним своим привычкам справлять нужду под кустом.
— Она велела, я и построил, — ответил Пота.
— Как ты думаешь, неужто новую жизнь надо начинать строить с этой уборной?
— Кто ее знает, может, с этого и надо.
— Эх ты, на поводу пошел!
Так появилась первая трещинка в многолетней дружбе Токто и Поты. Но эта трещинка не испортила бы их отношений, если бы за этим не последовали новые удары, порой очень тяжелые. Вернувшись из тайги, Токто узнал, что Онага родила дочь в фанзе с помощью доктора, что без его и Гиды разрешения дали девочке имя. Разгневанный дед собрался идти к Нине Косяковой, но его остановил Пота.
— Поздно ругаться, — сказал он. — Наши женщины сами уговаривали Онагу рожать в фанзе.
— Какие это наши?
— Твоя жена и моя. Потом они уговорили меня бумагу выдать о рождении девочки, я выдал такую бумагу.
Токто никогда не бил жену, как это делали другие охотники, но сейчас готов был это сделать.
— Отец Гиды, ты сперва меня ударь, я первая начала уговаривать Онагу, — заступилась Идари за Кэкэчэ.
— Ты?
— Да, я зачинщица!
Токто глядел в горящие глаза Идари и не узнавал ее: он никогда не видел ее такой сердитой и такой красивой в своем гневе. «Да, она дочь Баосы! — подумал он. — Достойная дочь». А Идари, поджав губы, вызывающе смотрела в глаза Токто и ждала или словесного ответа, или затрещины.
— Ты забываешь наши обычаи, — ответил Токто, опуская глаза, — какая бы власть ни пришла, какая бы жизнь ни наступила, нельзя отрекаться от своих обычаев.
— Ага, ты не прав, при новой жизни какие-то старые обычаи должны исчезнуть, — сказал Пота.
Токто презрительно взглянул на него и усмехнулся:
— Вижу, ты уже под подолом женщин находишься.
Но тут Онага подала внучку, и старый охотник успокоился. На следующий день в фанзу заглянула Нина, поздоровалась, поздравила с возвращением.
— Весна наступает, товарищ председатель колхоза, — сказала она. — Много работы впереди.
— Сами знаем, — буркнул в ответ Токто. Ему совсем не хотелось говорить с этой настырной девушкой.
— Я не о колхозных делах, мы на женском совете решили…
— Это какой такой совет?
— Женский. Идари, Онага туда входят.
Токто взглянул на сидевшего рядом сына, будто спрашивая его: «Ты об этом слышал?» Потом глаза его переметнулись на Идари, на Онагу.
— Мы женские вопросы решаем…
— Тогда мое дело — сторона.
— Нет, так не выйдет, вы наш первый помощник.
— Пота твой помощник, он сельсовет.
— Сельсовет это одно, а колхоз другое. Женсовет решил, каждой семье надо завести огород.
— Другого дела у них нет?
— Много дел, но они решили так. Спросите Идари, Онагу, свою жену. Все женщины на собрании решили.
«Что же это такое, женщины сами стали что-то решать, не спросив мужей, — подумал Токто. — Выходит, им теперь дается такое право. Скоро верховодить начнут, если так. Да что там, эта стерва уже верховодит, села на шею Поты!»
— Я думаю, это даже хорошо, опыт у них будет. Колхозы скоро начнут заниматься земледелием, животноводством, вот они и будут специалистами, — продолжала Косякова.
— Амурские колхозы пусть занимаются, нас это не касается, у нас нет земли, одна тайга.
— Корчевать надо, об этом я и пришла поговорить.
— Корчевать тайгу? — Токто бросил на Нину такой презрительный взгляд, будто плюнул. — Пусть русские корчуют…
Нина не хотела ссоры, она догадывалась давно, что Токто невзлюбил ее, но и ее терпение лопнуло.
— Русские корчуют, а вы не можете? Не мужчины?
— Мы мужчины, мы охотники! И детей можем делать!
Нина вспыхнула от стыда и гнева, выбежала из фанзы. Наступила долгая, неловкая тишина.
— Она за помощью пришла, — наконец начал было Пота, но его тут же резко оборвал Токто:
— Вот ты и помогай!
— Помогал и буду помогать. А тебе так разговаривать не разрешается. Она сюда направлена из края.
— А мне все равно, откуда бы ее ни направили.
— Она здесь от края, у нее документ, выданный краевым судом, где говорится, что она может судить.
— Это что же, ее послали за нами следить?
— Нет, новые законы соблюдать и горячие головы остужать. А главное, жизнь по новому пути направить.
— Знаю, новый путь начинается с вонючей уборной.
— Зимой в уборную все ходили, это ты знаешь? В уборной оказалось теплее, чем под кустом. Не смейся.
— Так. Нанай стали искать теплое место, морозов, ветра стали бояться. Хорошее начало.
— Ты должен помогать ей, делать все, что она попросит. Если ты упрямиться будешь, я буду, кто тогда станет за нас делать?
«Да, это начало нового, — думал Токто, не слушая Поты. — Началось. Женщины объединились в совет, свое собрание собирают, решают… Даже за меня решают, за председателя колхоза. Теперь примутся за мужей. А что? И примутся, почувствовали силу, поддержку этой голубоглазой. Из края… судить может. Большая сила у нее. Но меня на колени не поставишь…»
В это время Гида вывел жену на улицу и учинил допрос, что это такое женсовет, чем они занимаются в этом совете. Простодушная Онага рассказала, как женщины голосованием избрали ее в женсовет, как потом они собирались у Нины вечерами, учились стирать, чисто жить, даже песни пели и грамоте начали обучаться; кроме того, Нина в комсомол собрала девушек и юношей, они тоже учились грамоте и новой жизни.
Ревнивый Гида начал жестоко избивать жену, услышав, что она бывает на вечерах с юношами.
— За что бьешь, отец Поры, за что? — кричала Онага. — Я же вместе с тетей Идари всегда бывала, с дочерью и с твоей мамой… Я же ничего… я же после родов…
Идари выбежала, услышав крик Онаги, прикрыла ее своим телом, привела домой.
— Ревнуешь, что ли? — спросила она вошедшего вслед за ними Гиду. — Она была всегда со мной, с маленьким на руках. Эх ты! Так избить. Отец твой жен своих пальцем не тронул, а ты избиваешь. Если бы на ее месте была Гэнгиэ, ты небось руки не поднял бы.
— Не говори о Гэнгиэ! — закричал Гида.
— Не говори… А ты не бей Онагу, она не собака, она твоя жена, мать твоих детей. Я это так не оставлю, ты ответишь за это.
Собравшийся в этот же день женский совет решил судить Гиду за избиение жены. Об этом решении тут же стало известно всему стойбищу. Пошли разговоры, довольные женщины шушукались возле очагов; мужчины, лежа на нарах, рассуждали о поступке Гиды. Никто из них не видел в этом ничего плохого — подумаешь, избил жену, она на то и жена, чтобы ласкать ее и изредка бить, когда она этого заслуживает.
Весть о суде над Гидой обошла все соседние стойбища, и в день суда в Джуене собралось много народу. Ни одна фанза не могла вместить всех желающих, пришлось первый показательный суд проводить под открытым небом. С Амура тянул холодноватый ветерок, трепал красную ткань, которой покрыли стол. Мартовское солнце обогревало спины любопытных мужчин и женщин, с нетерпением ожидавших начала суда. Людям не на что было присесть, одни прихватили охапку сухой травы, другие расселись на чурбанах, и только самые догадливые взяли кабаньи шкуры и беззаботно сидели, поджав под себя ноги. Всех интересовало, какое наказание понесет Гида, но во всем Джуене об этом знала одна Нина Косякова.
Пота верно сказал Токто, у Косяковой был документ от краевой прокуратуры, ей разрешалось устраивать показательные суды над многоженцами, калымщиками, над мужчинами, избивающими жен, но наказывать она не имела права. В ее работе важно не наказание, а разъяснение охотникам законов советской власти, которые не разрешали многоженства, не позволяли продажи дочерей за калым, утверждали равноправие женщин с мужчинами. Показательный суд должен был предостерегать от преступлений.
Когда вышла Нина и встала за столом, все притихли, старики вытащили трубки изо рта, — так был важен этот момент.
— Мы сегодня будем судить именем советского закона Киле Гиду, — торжественно начала Нина. — Мы будем судить справедливо. Мы будем судить строго, потому что этого требует наша жизнь. Вы все знаете, что советская власть наделила женщин такими же правами, как и мужчин. Женщина равноправна, говорим мы. А Гида Киле не признал равноправие своей жены Онаги, он избивает ее, как избивает своих собак. За это мы сегодня будем судить его. Для этого надо избрать двух заседателей.
Женщины выдвинули Идари. Когда мужчины назвали Поту, многие запротестовали, заявили, что нехорошо, когда на таком важном суде за столом будут сидеть муж с женой. Назвали Токто, но тот отказался, заявив, что не станет судить своего сына. Наконец, избрали охотника Боракту. Идари с Борактой сели за стол рядом с Ниной.
— Киле Гида! Займите место подсудимого, — потребовала Нина, указав на табурет в двух шагах от красного стола.
Нина никогда в жизни никого не судила и не была знакома с процедурой суда. В краевой прокуратуре объяснили ей, что не обязательно придерживаться статута суда, главное, чтобы все проходило торжественно, глубоко обдуманно, прочувствованно. И поняла Нина, что суд надо вести так, чтобы подсудимого в жар бросало, потом прошибало. Но как этого добиться? Не обратится ли суд в посмешище? Долго обдумывала она каждую деталь, взвешивая каждое свое слово. «Прежде всего строгость, строгость и строгость», — твердила она сама себе.
Гида молча, опустив голову, приблизился к табурету и сел на краешек, вполоборота к землякам.
— Садись лицом к людям! Нечего теперь прятать глаза, нечего теперь стыдиться, стыдился бы, когда бил жену.
— Я сгоряча, — пробормотал Гида.
— Тебе не давали слова, молчи. На вопросы будешь отвечать стоя. Ты знал закон, что женщина равноправна с мужчинами?
Гида встал и кивнул головой.
— Голос потерял?
— Слышал такое, да не понял…
— Чего врешь? — выкрикнула Идари. — Сколько об этом говорили, сам говорил, да все смешком и смешком. Вот и досмеялся.
— Тебя, тетя Идари…
— Она тебе не тетя, она народный заседатель! Онагу как жену, как мать своих детей признаешь?
— Да.
— Зачем тогда побил?
— Чего она ходит на вечера? Я не разрешал…
— Вот как? Ты не разрешал, потому она не должна ходить на женский совет, на вечера грамоты. А где ее право?
Токто сидел позади всех на охапке сухой травы и внимательно следил за судом. Не нравился ему этот суд, не нравилась судья, ее голос, вопросы. Да и жалко было сына, наверно, весь вспотел, глаз не поднимает на людей. Разве легко слушать всякие обвинения перед глазами стольких людей.
— Ты побил не жену, ты побил советскую активистку, члена женсовета и за это понесешь суровое наказание.
Тут все зашевелились, зашептались. Токто уперся глазами в Косякову и старался отгадать ее мысли. «Зачем же такое обвинение? — испуганно думал он. — Зачем так? Он, когда бил, жену бил, заревновал…» Мысли путались от страха за сына.
— Ты не разрешаешь ей ходить на женсовет, не разрешаешь учиться грамоте, не разрешаешь вступать в новую жизнь, значит, ты не разрешаешь ей подчиняться советским законам! Ты против советских законов.
Это было тяжелое обвинение, никто не ожидал такого поворота. Все знали, что Гида побил жену из-за ревности, сгоряча, а тут вон в чем его обвиняют! Вон куда повернула умная или хитрая русская девушка. Права она или нет? Очень у нее все ладно получается, вот что значит быть грамотной. Но права ли она? Слишком уж тяжелое обвинение.
— Я не против, как я могу быть против власти, — забормотал Гида и сморкнулся. — Я только не хотел, чтобы она одна без меня ходила… А то что я…
— Признаешь себя виновным?
— В чем? Что побил? Да, побил, но я не против власти…
— У кого вопросы есть к подсудимому?
Все молчали.
— У тебя, Боракта, есть вопросы?
— Нет, зачем вопросы, нет вопросов, — затараторил Боракта.
— Может, кто хочет слово сказать?
Встала Идари и заговорила.
— Правильные советские законы, очень правильные. Разве за нас, за женщин, какой закон раньше заступался? Не было такого закона. А теперь поглядите на этого храброго охотника, на жену поднявшего руку. Стоит, дрожит. Дрожи, дрожи, Гида, да запомни крепко, не тронь и пальцем женщину. Все мужчины запомните, тронете жену, будете вот так стоять перед судом. Какое наказание он заслужил?..
Нина взяла ее под локоть, шепнула: «Об этом позже».
— Ладно, об этом позже, — продолжала Идари, но вдруг, потеряв нить мыслей, растерянно замолчала. — Ладно, я кончила, — смущенно сказала ока и села.
— Если нет больше желающих слово сказать, то суд уходит на совещание, — объявила Нина.
Когда она с Идари и Борактой удалилась в фанзу, охотники закурили и заговорили.
— Теперь собственной жены станешь бояться…
— Власть им дали, равноправными сделали, что хочу, то и делаю, а ты слова не смей сказать…
— Прежде чем ударить жену, придется вспомнить, кто она такая, кроме как жена, иначе нельзя, обвинят…
Судьи совещались недолго. Идари сообщила, что Онага просила не судить мужа, плакала.
— Судить надо было, — ответила Нина. — А ты, Боракта, почему молчал?
— Чего говорить? Зачем говорить? Скажу, а потом меня будешь судить, стыдно будет.
— Жену тоже бьешь?
— Маленько как не бить?
— Все равно, не смей больше трогать, а то судить будем. Итак, решаем: так как за Киле Гиду заступилась побитая жена Онага, и имея в виду, что он впервые…
— Нет, он и раньше тоже бил, — возразила Идари.
— Ладно, пусть… Впервые совершил такой поступок, побил жену, на первый раз ограничиться строгим предупреждением, но при повторении строго наказать, вплоть до тюрьмы. Согласны с таким решением?
— Согласны, — ответили оба заседателя и облегченно вздохнули.
Нина вышла к столу и сказала:
— Встать всем! Суд зачитает решение.
Все поднялись на ноги, выслушали решение суда. Загалдели.
— В тюрьму не сажают!
— Я так и знал, не будет ничего. Будем бить…
— Правильно, угрожали только.
Один Гида, не проронив ни слова, зашагал домой. После этого суда он долго не разговаривал с домашними, спал отдельно от жены, стыдился появляться на людях.
Весной женщины все же раскопали огороды на релке возле Чиори. К этому времени Нина открыла ясли, собрала всех ребятишек ясельного возраста. Она доставала все необходимое с боем: и деньги, и мануфактуру, и питание детям. Почти каждый день приходила в контору колхоза к Токто и надоела ему так, как может надоесть незаживающий чирий.
И Токто сбежал в Болонь на все лето. Позже услышал, что огороды женщин на релке затопило. Жалко стало их, зря трудились, так радостно трудились. До осени пробыл Токто в Болони, изредка навещал Джуен, но встреч с Ниной избегал. Однажды, когда он находился дома, прибежала к нему сестра Боракты, вдовая женщина, уже несколько лет не находившая себе мужа.
— Отец Гиды, помоги, — сказала она, — ты был сельсовет, все законы знаешь не хуже Поты и Идари, и этой светловолосой…
— Ты с чего это взяла? — оторопел Токто. — Откуда мне лучше их знать? Ты заговорилась. Эта русская послана сюда учить нас…
Токто говорил искренне, позабыв о своей неприязни к Нине.
— Ладно. Так вот, слушай. Я не кривая, не косая, умерший муж меня любил…
— Помню, раза два видел, как палкой он тебя…
— Так это два раза всего, виновата была. А так я женщина хорошая, еще рожать могу, а Пота и русская не разрешают дать за меня тори.
— Потому что советские законы не разрешают. За тори русская будет судить…
— Не разрешает, не разрешает. Все же дают тори! Мне одной не разрешают.
— За кого дали?
Тут в фанзу вошел Пота, за ним Идари. Вдова прикусила язык.
— Говори, за кого дали? — повторил Токто.
— Кому какое дело, за кого дали! — закричала женщина и повернулась к вошедшим: — Пота, разреши тори дать! Мне стыдно выходить без тори!
— Чего стыдиться? Все выходят без тори, и никому не стыдно. И ты выходи, — ответил Пота.
— Я молодая еще, рожать могу, род мужа пополню, и он не хочет без тори, да и я не хочу…
— Закон есть закон.
— Эх, вы! Ты, Идари, говорила, правильные советские законы, очень правильные! Нас, женщин, защищают. Где же они правильные? Где они защищают?
— Тебя не продают как собаку, — ответила Идари.
— Как собаку, говоришь? Эх гы! Плохой закон, плохой! Меня твой закон ставит ниже собаки! За собаку деньги платят, а за меня не платят. Понимаешь ты? За меня рубля не дают, выходит, я хуже собаки, ничего не стою…
«Вот это завернула, — подумал Токто, когда ушла вдова, — так завернула, что не придумаешь лучше. Ха!» И тут вдруг он поймал себя на мысли, не выглядит ли сам в глазах Нины, как эта взбалмошная женщина. Он ведь спорит, ругается, иногда сам замечает, что поступает нелепо, прямо, можно сказать, глупо, но не может сдержаться.
«Да, наверно, так, — подумал Токто, — дураком выгляжу. Ладно, зачем теперь исправляться, еще хуже будет. Все равно я упрямцем был и останусь».
Подходила пора выезжать на Амур, ловить осеннюю кету. Токто готовился выезжать всем колхозом. Однажды явилась к нему Нина, сказала:
— Товарищ председатель, в Джуене и нынче не могут открыть школу, детей колхозников нужно отправить в Болонь, там они будут жить в интернате и учиться.
— Мне какое дело? — ответил Токто. — Отправляй.
— Не хотят отпускать детей.
— А я что, заставлю их, что ли?
— Зачем? Пример покажите, отправьте своих внуков в интернат, за вами отправят и другие.
— Моих внуков? В Болонь отправить одних?
— Почему одних, с другими детьми…
— Что ты говоришь? Ты понимаешь, что говоришь? Отправить Пору и Лингу — это оторвать мое сердце от меня! Понимаешь?!
— Им учиться надо, они должны быть грамотными…
— Нет, внуки всегда будут со мной! И молчи, знаю, что скажешь: против советских законов идешь, не отпускаешь их учиться. Судить тебя! Ну, суди, суди старого Токто! В тюрьму его! Я в тюрьму пойду с внуками. Так и знай. А внуков не отпущу, пусть другие отправляют…
Крепко поругался Токто на этот раз с Ниной. Вечером на Токто набросились Пота с Идари, и они окончательно поссорились. На следующий день Токто всей семьей выехал на путину, а после нее переселился в Хурэчэн. Переселился потому, что ему житья не давали в Джуене.
Прошел почти год, а Токто до сих пор обижен на названого брата и его жену, ему все кажется, что они должны были заступиться за него, ведь шел разговор о внуках, о сердце Токто! Знали, как Токто привязан к ним, как любит их, и все же пошли на поводу у русской девушки. На Нину Токто перестал сердиться, потому что она уехала из Джуена в ту же осень, а куда уехала, он не знал и знать не хотел. …Токто выбил пепел из трубки.
— Где ты, дед? — раздался голос Поры, старшего внука.
Вышел он из-за кустов, тонкий, упругий крепыш. Токто залюбовался внуком. «Родился он в год, когда у меня оморочка с мясом затонула, — подумал он. — Пятнадцать зим прошло. Женить пора».
— Шаман тебя ждет, — сообщил Пора.
— Слушай, председатель, по делу я, — сказал шаман, когда Токто сел возле него на нарах. — С людьми я говорил, согласны. Я ведь работаю для колхоза, стараюсь. Езжу от одной бригады к другой, камлаю, всем добиваюсь хороших уловов. Все довольны. Мне надо деньги за это платить. С людьми говорил, согласны.
— Чего тогда меня спрашиваешь?
— Ты председатель.
— Если люди согласны, будем платить.
